Утешный мир Мурашова Екатерина

Вокруг одни придурки

Было видно, что его ко мне, фигурально выражаясь, тащат. Хотя мать его и не касалась, но он все равно заметно, каждой клеточкой, каждой гримаской, каждым микродвижением – упирался.

– Ага, – сказала я ему, когда они уселись. – У тебя, наверное, никаких проблем нет. Все проблемы у родителей, и пусть бы они и ходили к этим психологам, если им надо. Так?

Он уже совсем было собрался с готовностью кивнуть, даже чуть-чуть запрокинул голову назад, но в последнюю миллисекунду подростковая поперечность все-таки пересилила.

– Ну нет, почему, у меня тоже есть проблемы…

– Замечательно! – обрадовалась я. – Тогда формулируй.

– Ну вот, например, меня из школы хотят выгнать… – он взглянул на мать с явной надеждой, что она сейчас опровергнет его слова: да ну, что ты, никто тебя не выгоняет… Мать молчала. Интересно, заметила ли она, прочитала ли этот детски-беспомощный взгляд?

– А за что же выгоняют? Не тянешь программу? Двойки? Прогулы? Хулиганишь?

– Да ничего подобного! – не выдержала мать. – Школа у нас сильная, но он вполне мог бы там учиться, это все учителя говорят: голова у него нормальная, соображает. Просто достал он там всех! И меня тоже достал! И бабушку! И отца! И сестру!

– И кошку, и вагоновожатого в трамвае, и даже тараканов на кухне, – подхватила я (парень улыбнулся в пол, мать осталась серьезной). – Ага. Что ж, результаты выдающиеся. Всего четырнадцать с половиной лет, а уже всех достал. Нельзя ли теперь поподробнее о технике доставания?

– Понимаете, что бы ни случилось, у него всегда все виноваты, – сказала мать. – Но никогда не он сам. Кто-то его толкнул, кто-то не так понял, кто-то к нему пристрастен, кто-то хочет выслужиться, кто-то глупый… Да, вот это любимое, всё объясняющее выражение последние два или даже три года: да они же все придурки!

– Давайте с самого начала, – решила я. – Начиная с перинатального анамнеза.

Анамнез, как я и предположила, был. Сразу из роддома – в другую больницу, потом долгое выхаживание, массажи-электрофорезы. Диатез, отдельная диета, о яслях даже не думайте, может быть, детский садик, когда-нибудь потом… Старшая беспроблемная сестра беспроблемно училась в четвертом классе и охотно играла с забавным младшим братиком, вполне снисходительно (он же маленький!) перенося его капризы. «Внимательно следите за интеллектуальным развитием, чтобы не пропустить чего, – сказали врачи семье, в которой был один профессор и два доцента. – Старайтесь работать на опережение». Работали. В три с половиной года Саша начал читать. В пять – решал несложные уравнения. Очень любил играть на барабанах (вообще оказался очень ритмичным). С четырех лет ходил на фигурное катание (полезно для здоровья), бросил, когда стало нужно не просто кататься, а напрягаться на результат. Сочинял забавный детский рэп, даже однажды дошкольником выступил с ним в «Гигант-холле». При этом не слышал никого, кроме себя, почти не общался с детьми и совершенно не умел проигрывать в игры с правилами – сразу бросал все и уходил в слезах. Ходили к психологу. Психолог сказал: нужна социализация. Здоровье сейчас вполне в пределах, так что все в сад. Садик взяли частный (в государственных не было места), пошли в подготовительную группу. На занятиях Саше нравилось поражать всех (и детей, и воспитателей) своими знаниями и умениями, но за пределами занятий отношения с одногруппниками не ладились – Саша предлагал им сложно-сюжетные ролевые игры и требовал, чтобы они ему во всем подчинялись (так играли в семье). Дети, разумеется, отказывались. «Почему бы тебе не поиграть в их игры?» – спросил отец. «Мне неинтересно», – ответил Саша. Расспросив сына подробнее, отец признал, что предлагаемые одногруппниками игры действительно «какие-то дебильноватые». В саду Саша не был агрессивным, не дрался, общался в основном с выбранной им воспитательницей, которая готова была его благодушно слушать, так что в общем год прошел без особых эксцессов.

По совету невролога, наблюдающего мальчика с рождения, со спецшколами в начальной школе экспериментировать не стали. Выбрали спокойную добрую учительницу в школе в соседнем дворе. В первом классе Саше делать было просто нечего. «Что ж, раз читать-писать он уже умеет, пусть теперь учится общаться с детками, – сказала родителям учительница. – Этого он не умеет совсем».

В середине второго класса Саше устроили «темную». Во время «разбора полетов» – никаких объяснений от детей, кроме «он противный». Учительница сказала родителям: «Вы знаете, с ним действительно бывает неприятно общаться. Он не хамит напрямую, но как будто бы тебя презирает и даже не очень старается это скрыть. Я не знаю, откуда это в нем, но обычно такое все-таки из семьи. Вы можете забрать его из класса, но в этом нет особого смысла, пока не разобрались, в чем дело… ведь все свои проблемы он унесет с собой». В тот же день родители перевели Сашу в параллельный класс. И там неожиданно всё наладилось. Учительница ставила его всем в пример, он учился на одни пятерки, и у него даже появились два не то приятеля, не то друга, которые смотрели ему в рот и безоговорочно признавали его первенство.

В конце начальной школы учительница сказала: такому ребенку, как Саша, нечего делать в нашей дворовой школе. Я разговариваю с ним, как со взрослым человеком. Ему надо идти в гимназию.

Сначала родители не решились – до гимназии надо было ехать полчаса на маршрутке, возить, да и Саше снова приспосабливаться… Но в пятом классе все сразу стало так плохо! «Он перебивает на уроках, не желает выполнять указания учителя, он всегда, по любому поводу лучше знает как, в ответ на замечания ссылается на параграфы из кодекса о правах ребенка и даже чем-то нам угрожает… Объясните ему наконец, что так вести себя непозволительно!» «Заткнись и слушай! – велел Саше отец. – Надо приспосабливаться к людям!» «Не буду я к ним приспосабливаться, – сказал Саша. – Потому что они говорят сплошные глупости. И я не должен…»

Пятый класс кое-как дотянули и пошли-таки в гимназию. Вступительный тест Саша сдал хорошо, и первые два месяца в гимназии тоже все было нормально. Потом началось снова-здорово. При этом, если в прошлой школе Саша действительно усваивал программу и учился почти лучше всех, то здесь, в гимназии, он оказался в середняках. «Он считает возможным перебить учителя на уроке, он неуважительно относится к товарищам, он отказывается выполнять указания учителей… И вообще… Вы не хотите показать его… ну хотя бы психоневрологу?»

Старый заслуженный психиатр из Военно-медицинской академии сказал матери Саши: «Да не волнуйтесь вы, дамочка, никакой психиатрии у вашего сына нет. Нормальный он у вас. Просто противный». Мать разрыдалась в кабинете и потом еще месяц пила новопассит, чтобы успокоиться. Семейный совет наконец-то взглянул правде в глаза и признал правоту психиатра: с умным, развитым Сашей действительно неприятно общаться. «Он все время, каждым словом как будто ущипнуть тебя хочет», – сказала сестра. «Я почему-то с ним все время чувствую себя старой дурой», – заметила бабушка (доктор исторических наук). «Он со мной явно конкурирует, хочет уесть, но я думал, это нормально, по Фрейду», – пожал плечами отец.

– Саша, а ты сам-то понимаешь, что это с тобой, а не с миром что-то не так? – подступили к подростку родственники.

– Ну что ж, – пожал плечами Саша. – Значит, вы меня как-то не так с самого начала воспитывали. Вот теперь и расхлебывайте…

– Мы в тупике, – признала мать. – С ним говорила я, говорил отец, говорил директор школы и классный руководитель. Он то ли не хочет, то ли не может понять. Поведения своего не меняет. Ну вот, из гимназии нас выгонят – и что? Куда он пойдет? Получается, что права та первая учительница… все проблемы он унесет с собой. И разложит на новом месте.

– Конечно, – кивнула я. – Спасибо вам за рассказ. Следующий раз вы мне не нужны. Я буду говорить с Сашей.

– Какие предметы тебе нравятся в гимназии? – спросила я.

– Литература и геометрия, – сразу ответил Саша.

– Ага. А ты можешь доказать эти геометрические теоремы другими способами, не как в учебнике?

– Да. Иногда могу, – кивнул мальчик.

– Я почти всегда могла! – с гордостью сказала я. – В меня однажды математичка даже транспортир кинула, чтобы я не мешала ей вести урок.

– А вы мешали?

– Еще как. Я вообще была довольно противная. Хотя и не настолько, конечно, как ты, – у меня все-таки были настоящие друзья, компания и все такое. Но в целом мозги на свое место встали уже после того, как школу закончила и работать пошла… Литература – это все-таки слишком неоднозначно, поэтому мы твою задачу будем решать геометрически.

Смотри сюда: люди живут все вместе, и мы представим их себе в виде забора. Вот так. Каждая досочка – это отдельный человек. Вокруг нее – близкие ей досочки-люди: семья, друзья, одноклассники там какие-нибудь. Давай на нее посмотрим внимательнее. Чего она хочет?

– Ну… Не знаю. А чего?

– Она хочет высунуться. Не стоять в общем ряду. Быть повыше – самой лучше виден мир, ну и ее другим видно… И есть два чисто геометрических способа решения этой ее задачи – стать выше тех, кто рядом. Предлагай.

– Ну вот так, – Саша дорисовал кусочек доски.

– Ага, – согласилась я. – Досочка выросла. Что это за кусочек в человеческом смысле? Ну что она, например, такое приобрела, что реально подняло ее над окружением?

Саша подумал:

– Ну, разбогатела, например?

– Чтобы разбогатеть, поработала сначала все-таки, наверное, – усмехнулась я. – Если промышляла грабежом на большой дороге, то это уже другая геометрия будет. Еще?

– Может быть, выучила испанский язык?

– Отлично! Ты поймал! Еще?

– Научилась делать сальто. Водить самолет. Сходила в трудный поход. Усыновила троих сирот…

– Замечательно. В общем, досочка приобрела некий ресурс, которого у нее раньше не было и который ценится ею самой и ее окружением, и за счет этого поднялась и расширила свой горизонт обзора. Теперь ищи второе решение. Повторяю: чисто геометрическое.

Саша думал долго, чиркал на листке. Я не хотела подсказывать. Он не дурак, должен сам. Наконец он с мрачным видом сунул мне листок:

– Вот так, что ли?

– Именно! Притопить других, в первую очередь, конечно, рядом стоящих, и за счет их опускания как бы (это иллюзия, заметь, реального подъема, в отличие от первого случая, нет) приподняться самому, слегка увеличить обзор… Но что в этом случае первым попадется на глаза?

– Другие доски вдалеке, того же размера… – вздохнул Саша.

– Верно. Решение?

– Добраться до них и их притопить тоже.

– Можно даже не добираться, – утешила я. – Здесь вообще есть два способа – реальный и виртуальный. Реальный – это когда ты (или твои предки) всех завоевываешь и обращаешь в рабство. Тогда ты выше, потому что ты рабовладелец, феодал, помещик-крепостник, золотой миллиард и прочая самоназначившаяся элита, которая всегда сидит на ресурсах и с той или иной амплитудой дрожит за свое благополучие. А виртуальный – это когда ты…

– …Называешь всех придурками! И тех, кто близко, и тех, кто далеко.

– Ого! – удивилась я. – Так ты и вправду умный, что ли?!

– Конечно, – вздохнул Саша. – Наследственность, что ж вы хотели…

– То есть и здесь ты, получается, ни при чем?! – рассмеялась я.

– Получается, так… А что же мне сделать, чтобы стать не вот этой, а вот этой доской?

– А я-то откуда знаю? – удивилась я. – Я бы, наверное, занялась тем, что реально нравится, и постаралась добиться успехов… А энергию понятно, откуда взять?

– Ага, – моим тоном сказал Саша. – Перестать топить другие доски, и энергия высвободится. Спасибо. Я подумаю об этом…

В реале я его больше не видела. Но этим летом мать Саши постучалась в мою дверь, дала мне диск и сказала, что Саша благополучно закончил гимназию и по конкурсу поступил в институт культуры. Диск я посмотрела дома. Там Саша сначала играл в ансамбле ударником (музыка мне не понравилось, слишком громко и невнятно, но юноша стучал очень вдохновенно), а потом он уже в одиночку читал рэп. Там у Саши была какая-то странная, свисающая на одно ухо челка и как будто уже упавшие на пол штаны. Композиция называлась «Все мы доски в этом гребаном заборе…»

Найти себя

Эта тема возникла в дискуссии к прошлому материалу про «Несчастье материнства». Есть в русском языке устойчивое словосочетание «найти себя» (есть, кстати, и противоположное, не менее устойчивое – «потерять себя»). Зачастую в психологической, педагогической литературе встречается оборот «родители должны помочь своему ребенку найти себя». Звучит прекрасно, но что, какой смысл здесь вложен в это словосочетание? Что оно обозначает? В дискуссии на прошлой неделе было высказано мнение, что речь идет в первую очередь о профориентации. Показывая и рассказывая ребенку как можно больше всего, делясь своим опытом, родители помогают чаду выбрать дело себе по душе. Это и называется «найти себя». Были высказаны и сомнения (вполне обоснованные): ведь зачастую родители, опираясь на тот самый, свой собственный опыт, в этом важном вопросе не столько «ищут» что-то индивидуальное для своего ребенка, сколько пытаются продавить свое мнение: «Очевидно, что, став врачом, ты всегда сможешь заработать себе на кусок хлеба с маслом»; «Инженер – это специальность на все времена»; «Да какая из тебя артистка?! Хочешь все время выступать – иди в педагогический институт!»; «Какой автомеханик?! Мы для того тебя семь лет в этой гимназии тянули, чтобы ты остался вообще без высшего образования?! Сначала окончи любой институт, а там уже будешь определяться». Подросток во всех этих случаях, может быть, и ищет себя, но находит-то, увы, нечто совсем другое. Описана была и другая (не так уж редко встречающаяся на сегодняшний день) крайность, определяющаяся формулой «мы на него вообще не давим, мы предоставляем ему полную свободу выбора». У меня в кабинете это часто продолжается обескураженным: «Но он как будто вообще ничего не хочет. Девятый класс, надо уже определяться, а он говорит: не зна-а-аю. Ну и что нам прикажете с этим делать?!» Дескать, мы-то проявили себя как законченные демократы, а вот он-то (она) подкачал, не оправдал высокого доверия. А что, собственно, он с этой свободой должен был сделать? На основании чего, по какому алгоритму выбирать, даже если большой объем информации имеется в шаговой доступности? Из обычного класса обычной школы (30–35 детей) к 14–15 годам только двое-трое лично и отчетливо куда-то устремлены («Я буду энтомологом и никак иначе!» – горящие из-под очков глаза и сачок для бабочек в руке). Еще человек пять спокойно приняли навязанное «сверху» («У нас в семье все мужчины военные, я тоже пойду учиться на офицера»; «Мама мне посоветовала экономический институт, и я согласилась»). Все остальные – в полном раздрае.

Именно поэтому, когда я в той дискуссии говорила: «Родители должны помочь ребенку найти себя», – я имела в виду вовсе не профориентацию. Но, наверное, это устойчивое словосочетание тут не совсем годится. Правильнее и точнее будет сказать так: снаряжая ребенка в плавание по реке жизни, родители, помимо всего прочего, должны снабдить его максимально честным портретом, обратной связью от семейного мира, тщательно выстроенной на основе пятнадцатилетних наблюдений (кто, кроме них, наблюдал ребенка, подростка больше и внимательней?). Это важнейшее снаряжение для каждого в данном плавании. Это, пожалуй, главный инструмент в поиске своего дела, профессии, своего места и окружения в этой жизни. Любой подросток понимает его важность, жаждет его, ищет где только может (например, запрашивая от друзей и своей компании или заполняя всевозможные тесты в журналах и интернете), мечтает о нем. Почему же не дать?

«Окей, уговорили, – скажет читатель. – Но что это за портрет такой? И разве не даем мы своим детям обратную связь ежедневно?» Даем, конечно. Но далеко не всегда она складывается в целостную и максимально объективную картинку достоинств и недостатков, сильных и слабых сторон, реальных возможностей и потенциальных провалов.

Вот, ниже, два образца качественных портретов-снаряжений. Ими можно пользоваться, они не догма, а инструмент, позволяющий подростку не только алгоритмизировать выбор профессии, но и вообще ориентироваться на жизненном поле и (важно!) иметь устойчивую и адекватную самооценку.

«Я Вася. Я «тормоз». Если надо быстро и с ходу что-то сообразить, решить сразу несколько вещей и потом быстро это сделать – я проиграю, буду однозначно неуспешным. Мне нужно время, мне нужна последовательность. Если меня не торопить и не дергать, я буду на порядок эффективнее. Когда все уже плюнут и убегут дальше, я буду продолжать думать над проблемой и в конце концов, скорее всего, найду решение. Мне нравится решать сложные задачи, но для этого мне нужны время и тишина. Я теряюсь в толпе, в шуме, в карнавале. Да что там в толпе! Я даже в своей собственной небольшой компании (не говоря уже про компании чужие) теряюсь. Меня не видно и не слышно. Зато, если меня уж совсем не выбило из седла шумом и блеском, я умею смотреть. Я наблюдателен, многое замечаю. Я, в общем-то, могу быть хорошим рассказчиком, и чувство юмора у меня есть, но это только один на один, с человеком, который мне нравится и которому я доверяю. Душой компании мне не бывать никогда. Но почти для любого я практически идеальный слушатель. Я жилетка. Когда все страсти на вечеринке уже отгремели, в мой темный угол приползают рассказать о… Я сохраню все тайны. Я найду всего несколько слов, но это будут именно те слова, которые нужно. Я крайне постоянен в своих привязанностях. У меня два друга – один с детского сада, другой пришел к нам во второй класс и мы с ним вместе ходили в судомодельный кружок. С пятого класса я влюблен в красавицу Настю Малееву, и мне кажется, что я буду любить ее всегда. Она сначала смеялась надо мной, а недавно сказала: как ни крути, но ты – самый порядочный. Это, конечно, не любовь, но я продолжаю надеяться. Мне нравятся старые вещи и известная еда, я с трудом меняю их на новые и не люблю пробовать новые блюда. Я никогда не переставляю мебель у себя в комнате, мне нравится, когда все вещи лежат на своих местах. Я чистоплотен и аккуратен, люблю одеваться в серое, белое и коричневое. Не красавец и не урод, но, кажется, в восприятии меня другими людьми моя внешность вообще не имеет значения. Я жадный, меня трудно уговорить расстаться хоть с чем-нибудь моим. Маленьким я складывал все деньги, которые мне давали, в копилку и никогда их не тратил. У меня и сейчас всегда есть заначка. Меня трудно уговорить пойти в незнакомое место, но те места, которые мне известны, я посещаю с удовольствием и рад рассказать об их достоинствах другим. Мое постоянство делает меня уязвимым (когда мы в седьмом классе поссорились с другом Валерой, я три дня ничего не ел; когда я оказываюсь в незнакомых местах и среди незнакомых людей, мне трудно приспособиться), но я принимаю это и не хотел бы сменить его на что-то другое. Я научился не ссориться, я максимально толерантен к тем людям, местам и явлениям, которые для меня важны. Я хотел бы стать чуть-чуть пошустрее, у меня есть гипотеза, что в этом может помочь спорт (повышение уровня метаболизма). И я собираюсь ее проверить. Соревновательная идея мне глубоко отвратительна, поэтому остаются индивидуальные тренировки в каком-нибудь небольшом малолюдном зале. Я думаю, года за три-четыре мне удастся чего-нибудь добиться…»

«Я Настя. Я ужасно любопытная. Если меня поманить: ой, там так классно-интересно! – я сначала туда побегу, а уже потом начну думать. Остановиться и подумать – ух, как это для меня трудно! Но я и сама могу много чего организовать; главное, чтобы это было весело и прикольно. Ненавижу, когда ноют и говорят, что им скучно! Возьми и сделай! Я сама всегда так и поступаю. Я всегда могу себя развлечь. И других, таких же как я, а с занудами я не общаюсь. У меня миллион приятелей и приятельниц, которым я могу позвонить, и мы всегда найдем, чего вместе замутить. Вот если нужно долго сидеть и делать что-то однообразное – это меня сразу выбешивает. Это я не могу, точно! Это не для меня, тут я проиграю, можно даже не начинать. В любой компании я заметна. Я не красавица, совсем нет, у меня огромный рот и оттопыренные уши (может быть, я потом сделаю пластику, а может, и не буду), но у меня есть свой стиль, я очень заразительно смеюсь и знаю много забавных историй. Я нравлюсь и мальчикам, и девочкам. Мне нравится флиртовать. Меня всегда везде зовут. Я бы хотела иметь хотя бы одну задушевную подругу, но вот тут у меня как-то не складывается. Я слишком «бабочка», наверное, я плохо чувствую других людей «в глубину», за пределами вечеринок, «Вконтакте», моды и развлечений. Это то, с чем мне нужно работать, и я все время собираюсь, но жизнь такая разнообразная, так хочется всего попробовать, что я все время отвлекаюсь и плюю на все свои серьезные планы. Но когда-нибудь я непременно… Я не способна поддерживать порядок, но иногда я просто обожаю прибраться, все вылизать, сесть и минут пять любоваться, как оно все здорово. Потом опять наступает бардак, и это выше моих сил. Мои любимые цвета – розовый, малиновый и лимонно-желтый. Я совсем не жадная, приятельницам достаточно попросить, и я все отдам. Сама я могу носить чужую одежду и пользоваться чужой косметикой, я всегда готова к приключениям. Кажется, это называется легкомыслием. Но я совсем не хочу стать «тяжеломысленной». У меня было много влюбленностей и романов, но еще ни одной настоящей любви. То есть я так думаю, что, если она со мной случится, я ее узнаю. Но может быть, и нет, ведь я не очень наблюдательная и внимательная – и к себе, и к другим. В детстве мне даже врач в карточке написала: «синдром дефицита внимания». А бабушка думала, что это значит, что мне недостаточно внимания уделяют в семье, и сердилась на врача. Это было очень смешно, и я ее целовала и успокаивала: это я сама невнимательная, а вовсе не они. Но я бы хотела полюбить по-настоящему, и чтобы меня полюбили. Я люблю людей, природу и животных. Они такие милые; может быть, я даже стану ветеринаром. Или хозяйкой салона для стрижки собачек. Мне не хватает якоря, меня носит по волнам. Но носиться по волнам так прикольно, а стоять на якоре так скучно…»

Мой сын бросил институт

– Пожалуйста, вы ведь меня примете? У меня ребенок уже большой, а у вас детская поликлиника, я понимаю, но мне очень надо, пожалуйста. Мы у вас были когда-то, много лет назад, два раза, но вы не помните, конечно. Пожалуйста…

От заискивающих ноток в голосе женщины (она стояла в коридоре и не переступала порог) мне стало неловко. Я молча и приглашающе махнула рукой и через предбанник ушла в кабинет. Она последовала за мной.

«Наверняка какая-то очень серьезная проблема», – подумала я. Может быть, что-то такое, о чем тяжело и стыдно рассказывать. Выбрала психолога, которого уже видела когда-то, хоть как-то представляет его (то есть мои) реакции, так субъективно легче. Ей самой неловко, вот она эту неловкость наружу и проецирует – обычное дело. Лишь бы не наркотики – с этим я работать совсем не умею, придется сразу отправить восвояси.

Женщина между тем уселась в кресле и как-то очень сноровисто вынула из сумочки и положила на колени пачку одноразовых носовых платков. «Либо плаксива по природе и давно знает об этом, либо я не первый психолог, к которому она обращается». Подумав так, я решила ничего ей не предлагать и подождать, пока она сама заговорит.

– Вы знаете, у меня такая огромная проблема – мой сын бросил институт, – сказала женщина.

– Ага, – сказала я. Особой (а уж тем более огромной) проблемы я в этом пока не видела. Ну бросил и бросил, бывает. Может, он ему просто не понравился. Или не справился с программой. Неприятно, конечно, но не конец света.

Женщина молчала.

– Речь идет о дальнейшей профориентации? – поинтересовалась я. – Парень сидит в коридоре?

– Нет, я пришла одна.

– Институт был по выбору вашего сына?

– Нет, так нельзя сказать. Он просто согласился. Его к концу школы в общем-то ничего, кроме компьютера, не интересовало.

– Ну, расскажите подробнее.

Вся история в ее изложении (женщину звали Марией, сына – Алексеем) выглядела вполне тривиально. Все в семье до третьего колена вглубь – с высшим техническим образованием. Дедушка до сих пор преподает в Электротехническом институте. Естественно, предполагалось, что Алексей после школы тоже пойдет учиться «чему-нибудь такому». Тем паче что мальчик страстно увлекся компьютером сразу после его появления в доме, в школе преуспевал на уроках информатики и одно время даже писал какие-то несложные программки. Однако к концу школы всякая увлеченность программированием пропала, в компьютере остались только игры и бесцельное зависание в соцсетях, а на энергичные подначки родных: ну, вот уже близится время «ч», ЛИАПП, или Политех, или вообще что? – следовало вялое: не зна-а-аю…

Видя, что не происходит совершенно ничего, семья взяла инициативу на себя. Репетитор по физике (математика и так шла неплохо), подготовительные курсы в институте – все энергичненько, под контролем, бегом-бегом. Нельзя сказать, что Алексей как-то сопротивлялся происходящему. Наоборот, казалось, что он даже выдохнул с облегчением: решать ничего не надо, все решилось как бы само, вот и славно, трам-пам-пам. Когда стал студентом, явно радовался и гордился вновь приобретенным статусом. В институт шел явно «на подъеме», охотно рассказывал о новых знакомых, о предметах, о преподавателях. Все это закончилось где-то через полгода: учиться трудно и неинтересно, да там никто и не учится, зачем это вообще все… Первую сессию сдал с одним «хвостом». Семья выступила единым фронтом – не бывает, чтобы все было интересно и на тарелочке, надо преодолеть себя, дальше втянешься, будет лучше и легче. К их удивлению, Алексей почти сразу перестал бунтовать, досдал «хвост» и вроде бы смирился. Больше года жили мирно и спокойно.

Только к концу второго курса стала ясна неприглядная правда: парень уже полгода не посещает занятия, досдать накопившиеся задолженности нет никакой возможности. Единственный выход – забрать документы. «Я там по некоторым предметам с самого начала ничего не понял», – сообщил Алексей.

– Ладно, ты не справился с программой, не смог учиться на этом действительно сложном факультете. Но почему ты молчал?! – возопили родные. – Можно же было давно перевестись куда-то попроще…

– Вот-вот, я так и подумал: какой вообще смысл вам говорить? – странно парировал Алексей.

– У меня два вопроса, – сказала я. – Что, собственно, он делает сейчас? И второй: все это время (минимум полгода) он симулировал посещение института. Куда он ходил?

– Сейчас он не делает ничего, то есть сидит и играет в компьютер. Дедушка пытается найти возможность перевода в другой институт…

– Алексей опять согласен?

– Он говорит, что лучше пошел бы в армию, но вы же понимаете, что нормальная мать…

– Алексей слаб физически, плохо сходится с людьми?

– Что вы! Он почти два метра ростом, ходил качаться, и у него всегда была масса приятелей и приятельниц!

– Что он делал вместо института?

– Мы толком не знаем. Он говорил что-то про прогулки по крышам, по канализации и еще какая-то аналогичная дурость…

– С чем вы приходили ко мне в прошлый раз, много лет назад?

Мария аккуратно достала первый платочек:

– Можно я скажу вам, с чем я пришла сейчас?

– Ну разумеется! – слегка удивилась я.

– Мой единственный сын потерялся в этой жизни. Ему плохо, и я это вижу. Но я практически не испытываю к нему никакого сочувствия. Я злюсь, что он поставил меня, всех родных в такое неловкое положение. Единственное, о чем я все время думаю и что я чувствую вот уже два месяца, – стыд и социальная неловкость. Как же я скажу на работе, что моего сына выгнали из института? Скоро у нас встреча класса (я один из организаторов), там все будут рассказывать о своих детях, их успехах, а что скажу я? Как дедушке, при его безупречной репутации, неудобно просить за такого балбеса? Как он вообще всех нас подвел?.. Признаюсь, я не хотела к вам идти, у меня от прошлых визитов остались неприятные воспоминания. Я ходила к другим психологам. Один из них посоветовал мне оставить сына в покое, заняться собой и предоставить ему самому решать свои проблемы. Другой сказал, что Алеша еще незрелый, сейчас это среди молодежи распространено, и мы всё делаем правильно, и он нам потом еще спасибо скажет. Но я… я вдруг словила вот все эти свои чувства и поняла, что я хожу к ним не за помощью Алеше, а только за тем, чтобы они меня, меня саму успокоили и сказали, что ничего такого социально страшного, если у тебя сына из института выгнали… И тут я поняла, что я отвратительная мать…

– Мария, я вас недооценила, – честно сказала я.

– Мы были у вас, когда Алеша в четырнадцать лет начал лазать по каким-то заброшенным зданиям. Там была взрослая компания, и это реально было очень, очень опасно. Мне тогда показалось, что вы вообще меня не поняли. Алеше вы рассказывали об инициациях и о том, как во дворе вашего детства все ходили по какой-то доске между зданиями на высоте пяти этажей. А мне сказали, что ребенок в семье не может быть социальным функционалом – он в любом случае будет пытаться вырваться за границы, не сейчас, так позже. Предложили мне не запрещать, а как-то «присоединиться» к нему, прогуляться по его дороге, дать ему взрослую обратную связь о том, что он там ищет. Мне тогда это показалось каким-то бредом. Что значит присоединиться к нему? Лезть вместе с ним на заброшенные стройки? Согласиться с тем, что ходить по балкам на высоте десять метров – это здорово и правильно? Моя старшая подруга посоветовала мне купить ему мощный компьютер. Я так и сделала. Стройки ушли в течение двух месяцев.

– А второй раз? Вы сказали, что были у меня два раза.

– Второй раз – это сам Алексей, когда мы к нему в десятом классе приставали с выбором института. О чем вы с ним говорили, я не знаю. Я потом зашла на пять минут, и вы мне сказали: отлично ориентированный парень, в училище МВД очень трудно поступить без блата, училище МЧС выглядит перспективней и гуманитарней, но в любом случае надо пытаться, и ему понадобится ваша помощь. Мы потом дома всей семьей долго смеялись…

– Он вообще никогда не говорил вам, что хочет быть МЧСником?

– Говорил, кажется, еще в школе. Но мы не относились к этому серьезно: разве это профессия? К тому же он ведь не предпринимал никаких практических шагов в этом направлении…

– Да? А инициация во взрослой группе полубродяг в четырнадцать? А занятия в спортзале? А диггеры и руферы, когда бросил институт? Это в нем было всегда, и он со старшей школы искал путь, чтобы вывести все это в социально приемлемую плоскость. Найдет ли теперь – бог весть…

– Я могу ему помочь? – Мария скомкала в кулаке второй использованный платок, смотрела решительно.

– Ну разумеется, можете! – я пожала плечами. – Кто же, если не вы?

– Как?

– Ну, для начала остановите семейную кампанию по запихиванию Леши обратно в институт и просто расскажите ему всё то, что только что рассказали мне.

– Типа покаяния?

– Типа объяснения того, что происходило и происходит с вами. В ответ вы, скорее всего, тоже услышите что-нибудь честное. От честной, даже однократной коммуникации всегда можно оттолкнуться.

Мария пришла через два дня.

– Он сказал, что пока хочет в армию, где все по распорядку. Это ведь от трусости, чтобы не решать? Тоже социальный функционал?

– Он же ваш сын.

– Так что же, я должна его отпустить?

– Думайте.

– Да, конечно. Я легко могу к этому присоединиться. Я же только что для своего спокойствия хотела запихнуть его хоть в какой-нибудь институт.

– Отлично, присоединяйтесь.

– Он сказал, что ему в седьмом классе снилось, как он, уже взрослый, спасает людей то ли на пожаре, то ли при землетрясении. По его словам, мы ему тогда (когда он нам рассказал свой сон) заявили с апломбом: «Ты сначала двойку по математике исправь, спасатель. Твое дело сейчас – учиться». А присоединиться – это было дать ему «Над пропастью во ржи», да?

– Не знаю, я сама почему-то не люблю эту книжку.

– А мне нравится, но я ее уже взрослой прочла.

Для любителей хороших концов: высокий и хорошо подготовленный физически Алексей благополучно отслужил в ВДВ и по направлению из армии поступил в училище МЧС. Мария встретила меня на улице и рассказала об этом.

Но хорошие концы в таких случаях бывают далеко не всегда; увы, я неоднократно видела и иное… Чем дольше ребенок, подросток, молодой человек остается «в поле» тех, кто решает за него, тем сложнее ему потом выбраться из-под всего этого и обнаружить, а потом и отстоять себя.

Вундеркинд Эдик

Я тогда только начинала работать и с плохо скрываемой опаской относилась к каждому приходящему в мой кабинет клиенту. А вдруг я не смогу его «разговорить»? А вдруг я совсем не разберусь в том, что с ним происходит? А вдруг все методики, которыми я владею, окажутся бесполезными? И главное: смогу ли я ему (им) помочь, или он (они) так и уйдет разочарованным во мне в частности, а зачастую и в психологии в общем (в те годы психологическая грамотность населения подведомственной мне территории асимптотически стремилась к нулю, и зачастую я была первым психологом, которого эти люди видели в своей жизни)?

– Здравствуйте, – в тот раз на прием ко мне пришла вся семья: папа, мама и ребенок, мальчик лет четырех-пяти.

И это мне сразу понравилось. В то время такое было редкостью, обычно приходили мамы с детьми или девочки-подростки, самостоятельно, просто «поговорить» (здесь надо помнить, что множества сериалов, ток-шоу, персональных компьютеров и инета в обиходе тогда еще не было).

– Понимаете, у нас тут такое дело… – заговорил папа. – Может, это и не к вам совсем, но мы как-то всё смекнуть не могли, с кем нам про сына посоветоваться…

– Садитесь и рассказывайте, – дружелюбно улыбнулась я. – Сейчас во всем разберемся. – Они сами стесняются, это очевидно. Так что уж я-то наверняка должна демонстрировать уверенность. – А ты иди пока, поиграй. Видишь, вон там в углу – кубики, пирамидки, машинки. Их все можно брать.

Ребенок посмотрел на меня с удивлением, но ничего не сказал и остался на месте. Может быть, у него задержка развития речи?

– Он у нас это… как бы это сказать… ну, Филиппок, в общем, помните? – мужчина взглянул на меня с надеждой.

Я вспомнила рассказ Льва Толстого про крестьянского мальчика, который сам пошел в школу, но сказать ничего не успела.

– Я Толстого не люблю, – сказал мальчик. – У него рассказы скучные. Мне больше Некрасов нравится. «Мороз-воевода» – мое любимое. Хотите, прочитаю?

– Эдик, не надо! – быстро сказала мама и, извиняясь, улыбнулась мне. – Ему действительно нравится Некрасов, и он знает наизусть практически всю поэму. И еще много всего. И очень любит декламировать. Если начнет, его потом будет не остановить – обижается.

– Ага, – кивнула я, чтобы хоть как-то отреагировать. С развитием у Эдика явно все было в порядке. Даже слишком. Но с чем же они ко мне пришли?

– Мы инженеры, – сказал отец. – И не разбираемся в педагогике. Мы думали, он будет играть в машинки, в солдатиков, потом с мальчишками во дворе, потом в школу пойдет…

– Я, наверное, хотел бы в школу, – доверительно сообщил мне Эдик. – Но туда, представляете, глупость какая – только с семи лет берут!

– Он умеет читать, считать, писать, – сказала мать. – Пишет печатными буквами, письменные ему пока не очень даются. Почти не играет и не играл никогда. Разговаривать любит со взрослыми. Все время требует новых книжек, в основном познавательных. Составляет свои энциклопедии в толстых тетрадках, с картинками. Там какие-то реальные и выдуманные сведения, люди, животные – вперемешку. Мы просто не знаем, как к этому относиться. Это вообще норма или как? – И вдруг, совершенно для меня неожиданно: – Витя, заткни ему уши!

Прежде чем я успела отреагировать, папа сноровисто и явно привычно взял головку сына в свои большие ладони. Эдик не пытался вырваться и очень внимательно наблюдал за материнской артикуляцией. «Вполне возможно, что читает по губам, – подумала я, – дети в этом талантливы, а случай для него явно не первый».

– У матери мужа – шизофрения, – быстро сказала женщина. – Она жива, периодически лежит в больнице, принимает лекарства, живет с Витиной старшей сестрой. Витю с сестрой в основном воспитывали отец и бабушка. Мы слышали, что это бывает наследственным, поэтому очень волнуемся. Извините нас за эту сценку, но нам совсем не хочется, чтобы Эдик знал и сейчас же взялся за изучение психиатрии, хотя вообще-то медицинский педиатрический справочник (я им пользовалась, когда он был младенцем и болел) – уже его любимая книжка… Витя, я все сказала, отпускай его!

Отпущенный Эдик не сделал ни шага и продолжал с интересом прислушиваться к нашему разговору.

– В общем, так: чего нам с ним теперь делать-то, чтобы не навредить? – Витя взял быка за рога.

Озвученное наличие бабушки с шизофренией позволило мне полностью осознать проблему и свою ответственность.

– Давайте я сейчас с Эдиком поговорю, а потом подумаю, и вы придете еще раз, уже без ребенка? – предложила я. – Он в садик ходит?

– Конечно, давайте! – охотно согласились родители. – В садик ходит, и это еще одна проблема. Все воспитатели хором говорят, что ему там просто нечего делать. Он целыми днями сидит возле нянечки и, пока она убирается или моет посуду, пересказывает ей различные сведения из прочитанных энциклопедий или вслух читает стихи. Ей нравится, но вы же понимаете…

– Да, понимаю…

Мне Эдик тоже кое-что пересказал. Но не отказался и меня послушать – я ему рассказала что-то из своей научно-университетской жизни, он слушал с интересом и в завершение беседы радостно меня уверил, что, как только разберется со школой, сразу же пойдет учиться в университет.

Когда родители Эдика пришли ко мне во второй раз, они передали мне от Эдика (в знак симпатии) нарисованную им для меня схему эмбрионального развития какой-то фантастической крокозябры, от яйцеклетки до прохождения последнего метаморфоза (Эдик запомнил мою биологическую специальность – эмбриология).

– Развитие сильное, но однобокое, – сказала я родителям. – Если эти мозги все время кормить энциклопедиями, которых они просят, то не знаю, что будет. Могут и вправду перегреться.

– Ага, точно, – сказали родители. – Но чего же делать?

– Надо потихоньку запускать в рост и все другие стороны. Если где-то что-то прибавится, то где-то что-то непременно убавится. Сейчас обсудим, как это сделать.

– Но он будет нормальным? – с тревогой спросила мать.

– Скорее всего, да. Статистика – за вас, – ответила я. – И давайте начнем с симпатичной нянечки – пусть он не только читает ей стихи, но и помогает в уборке.

Что было дальше? Так сложилось, что я это знаю. С того далекого дня и посейчас. Мое участие в происходившем – минимальное. Семья Эдика появлялась у меня раз, много два в год – просто рассказать об успехах и обсудить неудачи. Уяснив для себя происходящее, они сами выстроили конкретный алгоритм и сами действовали, зачастую решительно и неожиданно.

Эдик продолжал ходить в садик и выполнял там роль помощника воспитателя: следил за порядком, организовывал занятия, помогал нянечке в уборке и был вполне благополучен. Первая мышка, которую купили Эдику (мой совет), погибла. Он ее совсем не чувствовал, не мог правильно ухаживать. Ее смерть переживалась как трагедия всей семьей. Эдику сказали: мы виноваты, мы тебя переоценили, ты же еще совсем неразвитый малыш. Эдик прочел все, что мог, о мышах и крысах, составил схему ухода в комиксах и попросил еще одну. Ему отказали, сказали: позже, когда получше научишься чувствовать других, живые существа – не игрушки. Родилась сестренка. Эдик, старший брат, помогал по инструкциям, охотно и эффективно. Мать жаловалась: все делает, но ничего не чувствует, как с крысой. Когда Эдику исполнилось пять с половиной лет, персонал детского садика восстал: вашему ребенку надо идти в школу, причем желательно не в первый класс, а сразу во второй или третий, вы губите талант или даже гения, мы его здесь больше держать не станем.

Мать и отец где-то услышали о группах «Особый ребенок». Отправились узнавать и выяснили, что это группы для детей с нарушениями развития. Но нормальных тоже берут – такая концепция, передовая, с Запада.

– У нас тоже нарушение, только в другую сторону, – сказали родители Эдика. – Запишите нас в самую старшую группу.

Эдик очень удивился. «Мам, пап, а что мне там-то делать?» – спросил он. «Как что? – ответили родители. – То, что ты умеешь. Помогать, развивать. Видел, какие там дети из-за их болезней неразвитые? Но ведь они не виноваты. Им надо помочь». «Ага, теперь понял», – кивнул Эдик. И уже через две недели радостно рассказывал: «Знаете, почему у меня все мокрое? Это мы сегодня целый день учили Дашу руки мыть. Она сначала боялась, потом брызгалась и мыло кидала, а потом уже даже сама намыливать научилась! Я ее научил!» «Сын, мы гордимся тобой!» – искренне отвечали родители.

Шести с половиной лет Эдик пошел в школу. Родители рассказали молоденькой учительнице о его предшествующем опыте в «Особом ребенке» и попросили: «Вы уж его используйте по полной, чтобы он не слишком скучал, ага?» Девушка восхитилась креативом родителей, преисполнилась любопытством, в один из первых школьных дней протестировала Эдика (его знания в среднем оказались на уровне третьего-четвертого класса) и сказала ему: окей, зайчик, будем с тобой вместе в этом классе работать.

В этот момент мы с родителями обсудили вот что: эмоциональное развитие и всяческое помогайство – это, конечно, отлично, но как использовать Эдикину фантастическую память и его еще не угасшее любопытство к миру как системе? Да еще так, чтобы это потом пригодилось? Тут мама очень кстати вспомнила, как в два с половиной года Эдику подарили карточки с картинками, где на обратной стороне нарисованное называлось на четырех языках. Эдик потребовал все назвать и вскорости радовал всю свою почти не говорящую ясельную группу, громко называя мебель и посуду по-французски и по-испански.

– Конечно, языки! – сообразили мы. – Это всегда пригодится!

Эдик с восторгом подхватил родительскую инициативу, общение со взрослыми репетиторами его ужасно радовало (дети-ровесники его все-таки значительно обескураживали – он признавался мне, что с инвалидами из «Особого ребенка» ему в чем-то было легче).

В пятом классе наступил кризис. Молоденькой учительницы уже не было, учителям-предметникам было не до развлечений, Эдик заявил, что в школе «все придурки» и он туда больше не пойдет.

– А в шестой класс пойдешь? – спросила я. – Если, конечно, сумеешь все сдать? Или слабо? Будешь сидеть и ныть?

На интеллектуальные вызовы Эдик всегда реагировал адекватно, вполне по своему мальчишескому возрасту.

– А вот и пойду!

Тут подсуетились любящие мальчишку учительница и завуч начальных классов: вам нечего делать в нашей школе, идите в физико-математический лицей, мы договоримся, объясним, вас посмотрят.

Пошли. До восьмого класса все было благополучно, потом родителей вызвала завуч: у нас очень сильная физико-математическая программа, ваш сын дополнительно изучает три языка, он перегружен, не справляется, две двойки в четверти, бросайте языки.

– Но он их любит! Он ходит в клубы русско-французской и русско-немецкой дружбы, смотрит латиноамериканские сериалы без перевода, мечтает побывать в Испании!

– Тогда уходите из нашей школы.

Все советовали остаться и приналечь, школа в городе котировалась и давала гарантии поступления в университет или Политех. Даже я трусливо молчала. Эдик сказал: «Таланты в математике у нас в классе – Лешка и Илья. А я эти задачи понимаю через третью на четвертую. Уходим».

В обычной английской школе задела математических знаний, полученных в лицее, Эдику хватило до 11 класса. Языки у него, естественно, шли блестяще. Память по-прежнему хороша. К тому же он охотно и сноровисто помогал всем, у кого что-то не получалось по учебе, а в двух последних классах подрабатывал репетитором английского у малышей. Он заканчивал школу почти (совсем не давались задачи по физике и химии, брал зубрежкой) отличником, всеобщим любимцем.

– Чего мне дальше-то делать? – растерянность на круглой прыщавой физиономии. – Я не знаю.

– Что тебе нравится? Языки?

– Я не хочу переводчиком. И ученым тоже не хочу. Хочу с людьми.

– Экскурсоводом?

– Пожалуй, тоже нет, скучно.

– Что тебе нравится делать? Никого не слушай, кроме себя. Вспоминай, что?

– Мне нравится учить, объяснять, помогать. Я же всю жизнь, во всех классах, даже в детском саду это делал. У меня получается, и это классно, когда вот человек не знал, не умел, не понимал, а ты ему объяснил, научил – и оно стало.