Утешный мир Мурашова Екатерина
– Ребята, а вы чего ко мне приехали-то? – спросила я по окончании рассказа.
– Да про Люську спросить! Я ж вам сразу говорила!
– А чего ж ее не привезли-то?
– Да ее тут не надо! У нее знаете ухи какие? Так и вертятся все время, и подслушивают, чего ей не надо… Нам вот что нужно понять: Люське сейчас шесть. Джек за ней присматривал, пока она маленькая была, даже учил ее и теперь, понятное дело, считает ее щенком и не слушает. А она уже пытается им командовать. А ума-то нет! Недавно ее деревенские мальчишки-приятели побили, так она им и пригрози: «Я Джека на “фас”выучу, так он вас на кусочки порвет». Мать ихняя слышала и мне рассказала. Это дело? Но, с другой стороны, мы не вечные, помрем когда-нибудь. Если Джек к тому времени жив будет, кому за ним дальше присматривать? Люське, кому ж еще! Значит, надо, чтоб он ее как нас слушался. А чем моложе пес, тем легче его приучить – это вам понятно, конечно. И вот как нам тут поступить-то? Нам сказали: вы биолог, понимать должны, потому – к вам.
– Ох, – сказала я. – Ну сейчас попробуем обсудить…
Вот такая история. Мир всегда готов удивить, сколько в нем ни проживи и чего ни навидайся.
Принцесса
Они обе были очень симпатичные и грустные – и девочка, и ее мама. Мама стройная, со вкусом одета и оформлена – в том смысле со вкусом, когда человек уже совсем никому (в том числе и себе) ничего не доказывает и не показывает, а просто естественно и гармонично, как сама природа, сочетает цвета и формы. Такой результат обычно дают либо несколько поколений спокойного, без разрушающих систему драм развития, либо долгий и часто драматичный личный путь.
Девочка была розовая. В самом прямом смысле – у нее все было розовое: платье, туфельки, сумочка, заколка в волосах. На этом розовом фоне ее треугольное симпатичное личико казалось сероватым.
Она села на детский стульчик, пристроила сумочку на аккуратно составленных коленях, раскрыла ее, достала оттуда двух крошечных пластмассовых лошадок (естественно, розовых), зажала их в кулачках и замерла в вежливом внимании.
– Нам посоветовали к вам, – негромко сказала мама. – Потому что у всех врачей мы уже, кажется, были.
– А что с вами случилось? – я употребила именно эту форму местоимения сознательно, потому что вполне допускала, что что-то действительно случилось вовсе не с девочкой и происходящее сейчас с ребенком есть так называемый симптом семейной дисгармонии.
– Знаете, в девятнадцатом веке был такой народный околомедицинский термин: чахнет, – грустно улыбнулась женщина. – Сегодня это слово практически не употребляется, но тем не менее именно оно наиболее точно выражает внешнюю суть происходящего с Инной.
Фраза была выстроена столь литературно, что я решила сразу по случаю копнуть:
– Вы по образованию?..
– Филолог, да, – не убирая улыбки, лишь чуть-чуть (и очень точно) отмодулировав ее, кивнула женщина. – Факультет невест.
Я пролистала аккуратно упакованные в прозрачные файлики результаты исследований и спросила:
– Что происходит с Инной?
С Инной происходило действительно непонятное. Роды в срок и без патологий, мать соматически здорова и ребенок родился здоровым – с полдюжины специалистов в этом были единодушны. Развивалась строго по возрасту: села, встала, заговорила, хоть по таблицам сверяй. Почти не капризничала, почти не устраивала истерик. Всегда была и остается послушной, но чутьчуть рассеянной – может заиграться, не слышать обращенных к ней слов, потом извиняется: простите, мамочка, папочка, нянечка, я не услышала. До сих пор (Инне почти двенадцать лет, но на вид – девять-десять, никак не больше) охотно и много играет с игрушками, которых у нее просто огромное количество. В игрушках и прочем ей никогда не отказывали, материально семья может себе позволить, покупали по ее просьбе, что она хотела. Она же никогда не просила лишнего, все купленное у нее идет в дело, в игру. Любит читать, читает в основном авторские сказки или детское фэнтези. Мультфильмы – про животных, про принцесс, про маленького пони. Компьютером особо не увлекается (ее никто в этом не ограничивает), хотя есть любимые игры опять же про принцесс и замки; еще читает в интернете про лошадей. Кроме того, Инна лет с пяти-шести сама руководит созданием интерьера в своей комнате. На полном серьезе, как заправский дизайнер, обсуждает все с родителями или даже с рабочими. Готова выслушать советы, но и настоять на своем тоже может.
– Хотите посмотреть? – чуть-чуть оживляется девочка.
Я киваю, и мама достает из сумки планшет. Я надеваю очки.
Боже мой! Розовая комната, комната маленькой принцессы – какая-то прямо дистиллированная девчачья мечта! Кровать с розовым балдахином с рюшечками. Розовые занавеси с воланами, бантами и золотыми бабочками. На розовом стеллаже – ряды розовых домиков для барби и всяких аксессуаров. Все домики обжиты: вокруг в непринужденных позах расположились разодетые обитатели со своими чадами и домашними любимцами. Отдельная полка отведена лошадям – они всевозможные. На темно-розовой стене – картина в тяжелой золоченой раме: скачущая галопом белая лошадь. Я почему-то сразу уверилась, что это репродукция (или подлинник?!) – был такой художник в XIX веке, кажется, Сорокин, который рисовал только лошадей… На розовом столике – тоже лошади, там для них выстроен загон, площадка для выездки…
– Вам нравится? – заглядывая мне в глаза, спросила Инна.
– Отдаю тебе должное, – честно сказала я. – Но розовый – не мой цвет, а лошадей я не понимаю, а если уж быть совсем откровенной, так просто боюсь. Впрочем, игрушечный табун вызывает у меня только позитивные чувства.
– Ага, – кивнула девочка. – Спасибо. Обычно говорят: очень мило. Или вот так делают руками: потрясающе!
Где-то с семи лет, то есть с начала школьного времени, Инна болеет. Симптомы самые разнообразные. У нее на все аллергия, ее часто тошнит, от чего угодно в самый неожиданный момент может начаться понос или рвота. Впрочем, это в основном было раньше; сейчас на первый план вышли головокружения, головные боли, иногда боли в ногах или в груди. Несколько раз падала в обморок, один раз – на уроке. Анализы тоже показывают разное: то лейкопения, то повышены эозинофилы, то вдруг, без всякой причины, – РОЭ 25 единиц. Шумы в сердце, дискинезия там, где ее быть не может. Проверяли почки, печень, делали томограмму и ЭЭГ… Врачей выбирали хороших, по рекомендации. Почти каждому врачу кажется, что он наконец-то нашел. Назначают лечение. От таблеток побочные эффекты – все, прямо по сопроводительной бумажке в коробочке.
– А что в школе? – спрашиваю я.
– Ну мы, конечно, про муниципальную школу даже не думали, – призналась мама. – У нее же тогда поносы были, а там туалеты, вы понимаете, дети… Мы ходим в небольшую частную школу. Там все нормально; учителя говорят: девочка, конечно, слабенькая, но старается, у нее в основном четверки, мы еще с репетиторами по русскому и математике занимаемся, а уж английским я с ней сама… Она школу не любит, но все делает как положено, как бы из вежливости. Но вообще настроение всегда ниже плинтуса, может заплакать, просто глядя в окно. Может два часа сидеть, просто переставляя фигурки пони на столе. Может лежать с закрытыми глазами.
– А подруги у тебя есть?
– Да, – отвечает Инна. – Я в школе со всеми девочками дружу (их у нас в классе четыре). И еще у меня во дворе есть подружка Ника. Она ко мне играть приходит.
– Ника – из многодетной семьи, – объяснила мама. – Она как к Инне в комнату входит, так у нее челюсть от восторга падает и не закрывается до конца. Дочери, мне кажется, лестно. Мы им в семью много лет вещи отдаем, обувь, Инна не снашивает совсем, игрушки…
– А кроме школы?
– Нам все запрещено. Но вы видели – лошади. Врач-невролог сказал: пускай, лишь бы без депрессий, ведь это еще снижает иммунитет. Мы пошли в пони-клуб, выбрали, купили всякое дорогущее снаряжение, ей там такую смирную симпатичную лошадку дали. Сначала был сплошной восторг, а потом что-то пошло не так, причем я даже не поняла что. Она не говорит.
– Инна, что не так с пони-клубом?
– Я сама не знаю, честно.
– Все слишком розово? – я взглянула на мать.
– Я думала об этом, – кивнула она. – Но что же делать? Я же не могу выбросить всю эту мебель, бижутерию и прочее. Она сама это выбирала, мы можем себе позволить, почему я должна ей что-то навязывать? Чем это лучше?
– Ничем, – согласилась я.
– Вы можете нам помочь? Ей ведь плохо, а я просто уже не понимаю, куда…
– Не знаю. Но, конечно, попробую.
Есть такой метод – сказкотерапия. Когда-то я его очень любила.
– Инна, ты ведь много сочиняешь, правда?
– Да.
– А рассказываешь кому-нибудь?
– Иногда – Нике. Ей нравится. А девочки из школы не слушают, им неинтересно.
– Мы будем сочинять с тобой вместе. Вот смотри: я это брошу, и оно упадет. Вниз, не вверх. Это закон всемирного тяготения. У сказок, как и у жизни, есть законы. Сейчас ты увидишь, поймешь. Вот начало сказки: это было ужасное место. Самая окраина города, недалеко от городской стены, тесная и темная. Туда никогда не заглядывало солнце. В развалинах, которые никто не восстанавливал, среди сгнивших бревен и обвалившейся штукатурки жили крысы, мухи и пауки. В помойке копошились грязные нищие, но не находили там ничего съедобного и достойного внимания, ибо все люди вокруг были очень бедны и несчастны. И вот однажды там…
– …Однажды там родилась маленькая девочка с золотыми волосами, – тут же подхватила Инна. – Все удивлялись ей и думали, что она долго не проживет в этом ужасном месте. Но она все не умирала, а когда чуть-чуть подросла, любила играть в развалинах с крысятками, которые ее ничуть не боялись, и могла вырастить розу на помойке, на куче картофельных очистков…
– А мы будем сегодня сочинять сказку? – нетерпеливо спросила Инна.
– Разумеется. Но другую. Вот вводная: это была просторная квартира со свежим евроремонтом. В ней не было пыли, а полы всегда отлично вымыты – за этим тщательно следила уборщица. На стенах висели картины, а в огромном холодильнике на кухне всегда лежали свежие и дорогие продукты. Хозяева квартиры были банкирами: они ездили на работу на длинных красивых машинах и часто приглашали к себе гостей – таких же важных и богатых людей, всегда аккуратно и фирменно одетых, и от них всех пахло дорогим одеколоном и французскими духами. У банкиров, конечно, были дети, но все они учились в пансионах за границей и дома почти не бывали. И вот однажды…
– …И вот однажды, когда к ним пришли гости… – Инна задумалась, потом ее тонкие ноздри вдруг хищно раздулись, как будто она учуяла какой-то возбуждающий запах. – Все они вдруг услышали громкий стук и выстрелы, и побежали туда, и долго бежали по длинному коридору с зеркалами, и там… там увидели, как по чистому паркету из-под кровати расползается огромная лужа крови…
– Дочь пересказала мне сказки, которые вы с ней сочинили, – сказала мать Инны. – И отцу, и Нике, и няне, и даже, кажется, репетитору по математике – и каждый раз, по-моему, она что-то туда добавляла, оттачивала сюжет. Она сейчас вообще на удивление живая, и голова меньше болит. Она не понимает, но я, конечно, все поняла про законы. Но что же нам делать? Я же не могу уехать с ней жить на лесную заимку, чтобы мы там рубили дрова и ходили на ручей за водой! Или… могу? Ради ребенка?..
– Нет, мне кажется, лесная заимка – это будет все-таки лишнее! – я с некоторым испугом помахала рукой перед ее носом, выводя из транса. – Но направление мыслей верное. Нужно что-нибудь не розовое и по теме. Пусть будут лошади, но не элитный пони-клуб. У меня остались с давних пор знакомства, я дам вам телефон и адрес конюшни, записывайте, но учтите: мои знакомые грубоваты, и ваша девочка будет там не столько развлекаться, сколько работать.
– Да, да. Я записываю.
Из двенадцатилетней Инны получилась отличная «лошадиная девочка» – это такая специальная прослойка, я их знаю с подростковости, хотя сама к ним никогда не относилась. Под руководством моей старинной приятельницы она научилась убирать навоз, чистить, седлать, кормить, поить и вываживать лошадей. Про головные боли и обмороки вспоминала только в школе, да и то много реже, чем раньше.
Я попыталась объяснить маме, что лошади – это симптоматическая терапия, а вообще-то Инна относится к классу «создателей миров», и об этом тоже надо думать, но она замахала на меня руками:
– Конечно, конечно, спасибо, но это потом, а сейчас пускай, пускай… мы уже четыре месяца к врачу не обращались и нигде не обследовались… первый раз за много лет, я не хочу сейчас ничего менять, поймите…
Я пожала плечами. Что ж, есть законы сказок и законы жизни. Они свое слово еще скажут.
Несчастье материнства
– Я к вам пришла за помощью.
– Ага, – я киваю. Ко мне в кабинет редко заходят просто поболтать. Хотя и такое бывает.
– Я хочу, чтобы у меня с сыном были теплые, доверительные отношения, чтобы мы с ним были друзьями, понимали друг друга. Но у нас как-то совсем ничего не получается. Я думаю, я что-то делаю не так. Вот, пришла с вами посоветоваться.
Это клише. Я его тысячу, наверное, раз слышала, прямо вот слово в слово. В нем нет ни смысла, ни толку, ни содержания. Интересно, что у них происходит на самом деле? Сдается мне, что ничего хорошего. Что-то у нее такое в лице…
– Сколько лет вашему сыну?
– Пятнадцать.
Поздно. Совершенно неподходящий возраст для установления «теплых и доверительных».
– Ваша семья – это вы, ваш сын?..
– Всё, мы вдвоем. Была еще моя мама, она умерла три года назад.
– Почему вы пришли одна? Он отказался идти?
– Нет, я Роде даже не говорила, что к вам иду. Я хотела сначала сама.
– Расскажите о вашем сыне Родионе. Откуда он у вас взялся, какой он, как он развивался.
– Я хотела ребенка. Я была замужем, неудачно, развелась, детей не было. Потом я именно хотела ребенка. Почему-то именно сына, не дочку. И вот он у меня появился, и это было счастье. Он был такой красивый, так трогательно разевал ротик, махал ручками, ножками…
– Родион родился неврологически здоровым? Что говорили врачи?
– Да, у нас никогда никаких особых проблем со здоровьем не было. Он хорошо ел, хорошо спал, развивался абсолютно по возрасту, прямо вот по их врачебным таблицам. Когда что положено начать делать, он тогда и начинал. Сплошная радость. Он спал тогда вместе со мной на нашем широком диване и так всегда возился где-то у меня под рукой, устраиваясь на ночлег, как маленькая теплая зверюшка. Это было так здорово…
Женщина стерла пальцем слезу, навернувшуюся, должно быть, от счастливых воспоминаний.
– А характер?
– О, Родя всегда, чуть ли не с самого начала был очень упрямым. Даже в два годика. Вот если ему что-то надо – вынь да положь. Орал как пожарная сирена.
– А вы?
– Ну я тогда как-то справлялась. Отвлекала его, объясняла. Предлагала что-то другое. Мама моя (она тогда была жива и мне помогала) очень хорошо с ним договаривалась. А потом он в садик пошел…
– Как было в садике?
– Все нормально. Он, в отличие от других детишек, не истерил на входе, вполне спокойно меня отпускал и там все делал как положено: сам ел, одевался, раздевался (дома с этим могли быть проблемы). Иногда воспитатели жаловались, что он балуется, дерется, отнимает у детей игрушки. И вот странно: одна воспитательница жаловалась часто, а другая – никогда. Я даже специально спрашивала у второй: дерется? отнимает? Она отвечала: «Нет, не замечала такого. Да у меня и не забалуешь!»
– Вы сделали вывод?
– Да, конечно. Отдала его в первый класс к той учительнице, которая считалась строгой, но справедливой. И все было прекрасно. Он не особо любил учиться, но с программой справлялся, делал у нее же уроки на продленке. Учился на четыре и пять. Хорошо и охотно решал задачи по математике, учительница даже давала ему карточки повышенной сложности и говорила мне, что ему вообще-то показана школа математического цикла. Про характер говорила так: «Хулиганистый, но твердую руку понимает. В пятом классе будьте внимательны». Как в воду глядела – в пятом классе все рухнуло…
– А дома вы в это время как? Всё «договаривались»?
– Знаете, по-разному, увы. Когда-то было хорошо, мы просто душа в душу с ним жили; когда-то – ссорились ужасно, я не сдерживалась, обзывала его, могла даже подзатыльник дать – все больше из-за школы, из-за уроков. Как раз тогда я в последний раз пыталась устроить свою личную жизнь. Родя моего мужчину не принял категорически. Так прямо и говорил: мама, он козел, неужели ты не видишь?.. В общем, у нас не сложилось. Он мне, как-то разозлившись, сказал: твой сыночек сидит у тебя на шее, кому нужна женщина в хомуте!
– Это пятый класс? Что было дальше?
– Я понимала, что из этой школы надо уходить. Предложила ему подготовиться в математическую. Он согласился, занимался с учителем, поступил в шестой класс. Сначала ему там все нравилось, он успевал по математике (там это главное), а потом как-то постепенно все опять стало портиться. Учителя мне говорили: мы в нашей школе не склонны никого заставлять учиться. Хочешь – учись, не хочешь – вон дверь.
– Когда его выгнали?
– После седьмого класса.
– Где он теперь?
– Числится в дворовой школе, в девятом классе, но почти туда не ходит. Я думаю: хоть бы доучился девять классов, получил хоть какой аттестат…
– Ваши отношения?
– Ужасные! – она заплакала. – Я пытаюсь заставить его учиться, ходить в школу, делать уроки; он мне хамит, может матом послать, говорит: ты обязана меня до восемнадцати лет кормить. Я уже была у психолога, она сказала: надо сказать ему о моих чувствах. Я сказала. Он ответил: это твои проблемы, а меня оставь в покое. Недавно я отобрала у него планшет (он там все время играет или общается с кем-то, даже за столом, когда мы вместе сидим, и ночью, а потом спит до трех часов дня), он меня толкнул, я упала…
– Приведите ко мне Родиона.
Высокий, полноватый, неуклюжий, настороженный.
– Родя, какие у тебя планы? Чего ты хочешь?
– Не знаю. Ничего. Меня все устраивает.
– И отношения с матерью?
– Пусть она отстанет, и все.
– У тебя есть друзья?
– Да, конечно.
– Что вы делаете вместе?
– Общаемся, ходим, в компьютерные игры… Не знаю.
– А у мамы?
– Что – у мамы?! (Вообще не понял вопроса.)
– У нее есть друзья?
– Откуда я-то знаю?!. Есть, подруги.
– Тебе хочется идти, возвращаться домой?
– Когда она там – не хочется! (Радость, оживление – его поняли.) Она же сразу прикапываться начнет. Когда ее нет – тогда да.
– Ты можешь ударить женщину?
– Да. Если очень достанет. А чего? У нас равноправие.
– Еще раз: как ты хочешь провести жизнь? На что ее потратить? Подумай. Что тебе самому хотелось бы в ней делать?
– Ну… я бы хотел айпад-эйр… жить где-нибудь в отдельном доме…
– Делать-то при этом что?
– Не знаю… Ну чтобы денег много зарабатывать…
Интересно, когда, в каком возрасте в современном общественном сознании подросток превращается из субъекта (он жертва родительских ошибок, его неправильно воспитывали) в объект (он сам отвечает за то, какой он и что делает)? Когда в уголовном праве – это я знаю, а вот во всех этих журнально-психологических выкладках и в головах почтенных обывателей – когда?
– Не будет «теплых, доверительных отношений», увы, – говорю я матери. – Проехали.
– Да я сама понимаю, – она опускает голову. – Но что-то же сделать еще можно?
– Ага. Ваша текущая задача – попытаться уберечь Родиона от колонии и криминала, а также не допустить его превращения в хикикомори, компьютерного сидельца-игральца. Кормить и одевать до восемнадцати действительно обязаны. Но не более того. Вы его еще любите?
– Не знаю. Теперь, после всего, – не знаю, – не поднимая головы.
– Вот и он – после всего – не знает. И не надо притворяться, перед собой в первую очередь. Освободите себя и Родиона от своих клише и фантазий, перестаньте трепать нервы вам обоим. У него отсутствует прогностическое мышление. У вас оно должно быть – но не в виде страхов и наездов, а в виде четкого плана. Сообщаете, что совершили много ошибок и о том сожалеете (это привет тому, прошлому, психологу). Вешаете на стенку лозунг из Аркадия Гайдара: «Нам бы день простоять да ночь продержаться – до подхода Красной Армии». И календарь на три года – там будете, как в тюрьме, дни зачеркивать. Объясняете персонажу: до армии, пока он учится, вы его кормите. Выгоняют из школы – идет работать. Все равно куда, куда возьмут. На видное место кладете телефон участкового милиционера – профилактика агрессии. Если что – звоните не думая (поговорить с дядькой можно заранее). Объясняете, что, пока Родион служит в армии, вы продаете квартиру и покупаете квартиру себе и ему квартиру или отдельную комнату, как выйдет по деньгам. Туда он из армии и вернется и будет жить так, как сумеет. Вы сделали всё, что могли, и тут еще раз признаете, что наверняка оба уже наделали ошибок, но что ж – все мы не роботы, а живые люди. Хотели-то вы хорошего и жизнь ему подарили, а попытка всегда лучше ее отсутствия. И всё, отползли и затихли. Такие персонажи часто жутко трусливы («Молодец среди овец, а на молодца и сам овца»), есть шанс, что испугается. А не испугается – все пойдет по озвученному плану.
– Я попробую… спасибо…
– Пробовать нет смысла. Либо да, либо и начинать не стоит. И не забудьте: вы, отползя, эти три года не сидите, ждете что будет, а живете своей нормальной жизнью – дружите, творите, развлекаетесь, если получится влюбиться – прекрасно.
Испугался, как я и предполагала. Мальчишка-то получился слабенький, с высокой напряженностью потребности, а фрустрацию почти не держит. Мать с этим вообще не работала, только поощряла изъян. Если попадались «жесткие» люди (одна из воспитательниц, первая учительница) – все шло хорошо. А как ответственность на нем самом – все проваливалось.
Почувствовав в матери неожиданный «стержень», прокачав ситуацию и уверившись, что это «всерьез и надолго», от него действительно отстали (скорее, «на него плюнули») и относительно него действительно «есть план», весьма нелицеприятный, тут же струхнул, стал ходить в школу, что-то досдал, потом попросил деньги на дополнительные занятия, чтобы сдать экзамен по русскому языку (математика в дворовой школе сложностей не представляла). Мать сказала: не верю (были нехорошие прецеденты), потом согласилась давать деньги на каждое занятие с контрольным звонком – я уже там, деньги отдал.
Последнее, что я о нем слышала, – учился в кулинарном училище, причем пошел туда по собственному выбору (с детства любил помогать бабушке на кухне, и неплохо получалось). А что – хорошая, нужная специальность, все люди любят хорошо поесть.
Жизнь красавицы
Девочку Тасю мне почему-то было жалко с самого начала приема. Причем вроде бы никаких оснований для этого не было: она была по-настоящему красива (не мила, симпатична и т. д., а именно красива), хорошо, со вкусом одета и держалась с редким для подростка (с их вечно раздерганной душой-самооценкой) достоинством. И еще – что-то в ней показалось мне знакомым. Я даже спросила:
– Ты была у меня когда-то прежде?
– Нет, – с легким удивлением ответила Тася. – Я первый раз.
Проблему Тася предъявила самую обыкновенную – плохие отношения с учительницей математики. Как исправить? Причем сформулировала проблему, явно имея в виду внутренний локус контроля (опять же редкость для подростка): что я могу сделать, чтобы все наладилось? Мне нравится математика и очень обидно, что из-за чего-то такого, что я не понимаю…
Попросила рассказать подробнее. Тася ничего не скрывала, рассказывала открыто и по-детски простодушно, причем картина вырисовывалась чем дальше, тем менее благовидная. Тася всегда училась хорошо. Особыми способностями не обладала, но с самого начала («надо – значит надо») была внимательна, аккуратна, старалась выполнять все задания. Первая учительница ее обожала, как красивую, прилежную, хорошо говорящую куклу; девочка платила ей осторожной привязанностью (экзальтированность Тасе не свойственна совсем). В средней школе старалась поддерживать заработанную в начальной репутацию, что было не слишком легко, но возможно, если действовать последовательно и рационально. Бабушка говорила: «Что ж, привыкай, работа – она не всегда перышком, а школа – это пока работа твоя». Учителя оценили Тасино старание, которое en masse в средней школе обычно закономерно уменьшается. «С такой-то моськой вот она могла бы вообще сидеть и только глазами хлопать, – сказал однажды какому-то балбесу в укор пожилой добродушный физик. – Однако, гляди-ка, старается!»
Тася знала о своей красоте – ей сто раз говорили об этом первая учительница и другие. Воспринимала ее как дополнительную нагрузку, что-то вроде внеклассного чтения. «Раз уж тебе от бога дано, надо ответственность иметь. Тебе абы в чем ходить нельзя и расхристанной тоже», – говорила бабушка, которая когда-то обшивала свою семью и семьи сестры и двух братьев. Именно бабушка рано научила Тасю одеваться, подбирать аксессуары, предоставив в ее распоряжение всю свою собиравшуюся на протяжении жизни коллекцию.
Разговоры Тася любила не очень, они ей не слишком давались; в быту была молчалива, читала почти исключительно по программе. Любила двигаться, занималась сначала гимнастикой, а потом танцами – там не нужно было ничего говорить, а разрядка чувств ого-го какая. Нравилась ей и математика – своей строгой пифагорейской красотой, однозначностью правильных решений. С удовольствием решала из учебника, иногда даже могла по собственной инициативе сделать незаданное – из задач повышенной трудности. Но вот учительница математики (толстая, одинокая, в сильных очках) невзлюбила Тасю с самого начала. «Думаешь, ты лучше всех и тебе все можно, что ли?! – шипела она, когда Тася пыталась предложить свое, домашнее решение трудной задачи. – Сиди и молчи!» За те же ошибки, за которые другим ставили четверку, Тася получала три; если случалась двойка, то ей далеко не всегда позволялось ее исправить. Недавно случился конфуз, который еще всё ухудшил (хотя вроде дальше уж и некуда было). У математички имеется специальный (и всем известный) день, когда двоечники после уроков приходят исправлять свои двойки. И вот прилежная Тася, получив очередную двойку и закусив губу в ожидании очередного наезда, отправилась в условное время и место ее исправлять. «А ты чего пришла? – встретила ее математичка. – Ты разве со мной договаривалась, просила меня? Что-то я не помню!» Тася пролепетала что-то насчет дня, про который вроде бы все знают, и вот она сама говорила сегодня на уроке… «Я на вас свое время трачу по своему желанию! Мне за это никто не платит! – загремела математичка. – А ты думаешь, тебе, царевне такой, все должны, да?! Пошла вон отсюда!»
Тася глотала слезы, чувствовала себя опозоренной и готова была уйти. Но вдруг встал из-за парты один из уже корпевших над своими работами двоечников; «Нина Семеновна, вы несправедливы. Либо всем можно, либо никому. И не надо Тасю оскорблять, она перед вами ни в чем не виновата!» «Да вы… да я… да она!..» – взвыла Нина Семеновна.
Двоечник, обладавший, видимо, лидерскими качествами, окинул взглядом товарищей по несчастью:
– Ну что ж, если так, тогда мы все уходим. Двойки у нас так и останутся, но перед Таей вам придется извиниться. Не плачь, Тася, пойдем, мы все знаем, что она к тебе специально прикапывается.
Человек двенадцать-пятнадцать разновозрастных мальчишек встали и вышли из класса, увлекая за собой девочку.
Я думаю, всем понятно, как повлиял этот яркий эпизод на отношения Таси и математички.
– Что я могу теперь сделать? – слегка театрально заломила руки девочка в моем кабинете. – Бабушка мне говорила: ну не нравишься ты ей, и ладно, бывает, нельзя же всем нравиться, ты ж не рубль… Но я так больше не могу, я математический класс выбрала на специализацию, у нас математика каждый день по два урока…
Я уже давно обратила внимание на неизменно прошедшее время при упоминании о бабушке и отсутствие упоминаний других родственников.
– Твоя бабушка…
– Она умерла. Два года и четыре с половиной месяца…
– Она очень много значила для тебя.
– Да… – Тася грациозно запрокинула голову, надеясь загнать обратно выступившие на глазах слезы. – Простите.
– Тебе не за что извиняться. Нет ничего естественнее горевания о близком человеке.
– Да, да, я сейчас…
– Тасенька… – я вдруг решила дать волю тому ощущению жалости и сочувствия, которое возникло у меня сразу по ее приходу. Она уже слишком много (для себя, в принципе закрытой и неразговорчивой) рассказала, для дальнейшего ей нужен был лишь небольшой толчок, движение навстречу.
Сильная, умная, хотя и не особенно образованная бабушка была главой семьи и матерью Тасиного отца. Он выпивал и раньше, до ее смерти, но мать умела держать сына в рамках. После смерти матери он слетел с катушек: сначала вроде бы от горя, а потом – просто так. Потерял работу, перебивался случайными заработками, а то и вовсе сидел дома. Мать Таси работала на двух работах (одна из них – с ночными сменами) и старалась поменьше бывать дома. Сначала она надеялась и говорила Тасе, что муж и отец «перебесится и возьмет себя в руки», а теперь уж и вообще непонятно что. Но все равно уйти им с Тасей некуда: квартира была бабушкина, а теперь – отца, у мамы своего жилья нет. Отец в пьяном виде бывает буйным, но в последний год Тася, многое переняв (да и просто унаследовав, наверное) от бабушки, научилась по крайней мере обеспечивать свою личную безопасность.
– У меня и подружек, считайте, нет, – грустно сказала девочка. – Хотя со мной, я знаю, многие согласились бы дружить, но ведь в дружбе надо не только брать, но и давать («Опять бабушка со своим суровым кодексом!» – подумала я), а я же даже и в гости никого не могу пригласить и ничего рассказать тоже…
«Многие хотели бы со мной дружить…» Я никогда не видела Тасю, но почему все-таки ее история кажется мне знакомой?
– Тася, откуда ты обо мне узнала?
– У нас одна девочка в классе, Ксюша Веревкина, недавно у вас была. Так вот она рассказывала, что вы прикольная (ой, простите! – улыбка сквозь слезы), и я тогда подумала: схожу, вдруг вы мне что-то про Нину Семеновну посоветуете…
– Ксюша Веревкина! Конечно, вспомнила! Тася – это ведь сокращенное не от Анастасии, как я подумала, а от Татьяны?
– Да, Тасей меня бабушка звала, а в школе больше Таней. Я Таня Краснова.
Девочка, в которую все влюблены и которая может выбирать даже из старшеклассников. Девочка, с которой все девчонки мечтают дружить. Девочка, красоте, грации и чувству собственного достоинства которой завидует не только пышечка Ксюша Веревкина, но и одинокая некрасивая математичка.
Одновременно эта девочка покорно тащит на себе груз 1) несомненно тяжелой бабушкиной жизни (бабушка, прежде чем уйти, полностью передала внучке свой опыт в виде системы афоризмов), 2) домашнего ада (мать фактически сбежала, а четырнадцатилетняя Тася вслед бабушке пытается обуздать отца), 3) ответственности за то, что она кому-то нравится («Мне, в сущности, нечего им дать, и поэтому я, чтобы не обмануть, держусь от всех в стороне»), 4) и за то, что не нравится («Что мне сделать, чтобы наладить отношения с Ниной Семеновной?»).
– Ты придешь ко мне еще, – сказала я.
Я психолог-консультант и практически не занимаюсь психотерапией. Но бывают же исключения!
Мы достаточно быстро выяснили, что не можем изменить Нину Семеновну и ее отношение к жизни. Тася готова была ради мира во всем мире стать «собакой снизу» (то, чего и добивалась Нина Семеновна), но потом мы вместе решили, что в данном случае это нерационально. Поэтому Тася перешла в параллельный класс (информатики), где математику вел другой учитель, с которым у нее сразу же установились прекрасные, творческие отношения.
Не сразу, но мне удалось убедить Тасю, что у нее уже есть достаточно ресурсов для того, чтобы строить продуктивные для всех участников событий дружеские отношения. А приглашать кого-то домой, если ей не хочется, вовсе не обязательно. Рассказала, как я сама росла в мире коммуналок, когда в одной комнате зачастую жили по пять человек и приглашать гостей было просто физически некуда. Ничего, обходились.
В новом классе Тася немного оттаяла, и у нее сразу же и закономерно завелись приятельницы, а потом и красивый роман с мальчиком из десятого класса. Я ей была больше не нужна, и мы попрощались. Уже «на выходе» я уловила в ее взгляде какую-то недосказанность.
– Ну что там еще?
– Ксюша Веревкина на меня обижается.
– За что же?
– Она говорит, что вы со мной вот уже сколько возитесь, а ей даже не сказали еще раз прийти.
– Ксюша обижается не на тебя, а на меня! – я наставительно подняла палец. – Скажи ей, что, если хочет как-то поработать со своей обидой, пусть обращается по адресу.
– Да хорошо, я ей передам, спасибо, – с явным облегчением сказала Тася, тепло улыбнулась мне и грациозно, с высоко поднятой головой ушла по коридору в свою жизнь.
Я забыла сказать ей, что бабушка, если бы могла ее видеть, наверняка гордилась бы внучкой.
Женька
– Вы мне ничем не поможете.
Девушка не спрашивала, а утверждала. Возражать ей («А вот и помогу!») показалось мне глупым, сразу соглашаться – еще глупее, поэтому я промолчала, и мы просто рассматривали друг друга.
Девушка была невысокой, полненькой, с маленькими ступнями и кистями рук. Лицо наполовину прикрывали неровно обрезанные темные волосы. Симпатичная или нет – понять было невозможно. На лице девушки лежала тень, и она падала не только снаружи, от волос, но и, если можно так выразиться, изнутри. Природы этой тени я не понимала, потому что присутствия большой психиатрии не чувствовала. А что же еще?
Мать очень просила меня: две попытки самоубийства почти подряд, второй раз едва откачали, единственный ребенок, умный, талантливый, любимый, всегда все было хорошо и вот, лекарства тоже не помогают… Я позволила себя уговорить, а теперь об этом почти жалела.
– Женя, сколько вам лет?
– Двадцать один. А сколько бы вы дали?
– Я бы затруднилась с ответом, – честно ответила я.
– Я все равно не буду жить, – равнодушно сказала девушка. Рисовки в ее утверждении почти не было, и это пугало больше всего. – А все, что вы придумаете, чтобы мне возразить, я могу сказать сама себе перед зеркалом. И оно совершенно ни в чем меня не убеждает.
Я кивнула, соглашаясь. Знакомое ощущение: все аргументы, которые вы можете привести по тому или иному вопросу, я знаю и сто раз проговаривала сама себе. И ни в чем саму себя не убедила.
– Скажите, Женя, ваши трудности, в чем бы они ни заключались, начались когда?
– Когда? – Женька задумалась, потом неуверенно предположила: – Ну, наверное, когда я родилась? Ведь если я сейчас хочу умереть, молодой и здоровой, то, наверное, уже само мое рождение было ошибкой?
Этому утверждению нельзя было отказать в некоторой логичности, но меня, конечно, интересовало нечто совсем другое.
– Ладно, сформулирую иначе: когда вы поняли, что многое в вашей жизни идет не так, как вам бы хотелось?
– А у вас что, неужели все идет и шло, как вы хотели? – с некоторым вызовом вздернутый подбородок: эка я вас…
– Да. Не совершенно всё, конечно, но по преимуществу.
Женька сразу поняла, что я не вру, – и снова сникла.
– Так когда?
Поняла, что не отстану, и ответила:
– В конце десятого класса. Мне было тогда 14 лет… и у меня как раз вышла вторая книжка.
– Спасибо, Женя. Теперь я хотела бы поговорить с твоей мамой. Она ведь сидит в коридоре?
– Как? – Женька удивилась так искренне, что даже немного ожила. – А у меня вы больше ничего не спросите?
– Может быть, потом…
– Я довольно быстро сообразила, к чему идет. И ему говорила, умоляла даже. Он меня не слышал. Мы тогда и к вам приходили, вместе с ним, то есть все вместе. Вы сказали: все этапы должны быть пройдены, вы отнимаете у дочери детство, это не пройдет для нее бесследно. Он потом сказал: боже, какая ерунда все эти психологи! Напыщенные неудачники, думают, что что-то понимают в жизни, но это же смешно!
Я их тогдашних, конечно, не помнила – сколько лет назад это было?
– А кто такой «он»? Ваш муж, отец Женьки?
– Да, он. Если бы вы знали, как я сейчас себя ненавижу – за глупость, податливость, за честолюбие, ведь и оно у меня тоже было, чего тут скрывать и все валить на мужа…
– Ненависть – сильное чувство, но оно редко бывает конструктивным, – заметила я. – Расскажите лучше о хорошем – как я понимаю, его было много…
Для женщины это был первый брак, для мужчины – третий. В двух предыдущих у него тоже были дети – дочь и сын, но он фактически не занимался их воспитанием. Дочь, уже взрослая, замужняя, жила где-то обычно и благополучно, а с сыном что-то не сложилось – она точно не знает, но были какие-то довольно крупные неприятности, они с бывшей женой бессильно и громогласно обвиняли друг друга, она как-то оказалась свидетельницей.
Брак был по любви. Он казался ей потрясающим – зрелым, красивым, талантливым. Он всегда прекрасно рисовал и очень хотел стать свободным художником, но его родители сказали: это не профессия, которой можно заработать кусок хлеба; он послушался и стал архитектором. Все говорили, что хорошим.
Когда она забеременела, он проявлял такое внимание и такую чуткость к ее состоянию, что ее подруги буквально плакали от зависти. Он говорил: я так счастлив, что у меня наконец-то будет ребенок! Она иногда думала: а как же два предыдущих? Но ей все равно было приятно, что ее ребенок – главный. Он целовал ей руки, дарил разноцветные гладиолусы и говорил: вот увидишь, я буду замечательным отцом!
Но когда Женька родилась, он как будто забыл обо всех своих обещаниях. Она крутилась в детско-пеленочно-бутылочной карусели, потом у нее был мастит, потом у Женьки – воспаление среднего уха… А у него – новый проект, поездка с друзьями на этюды, и «доброжелатели» уже намекали ей, что у него новый роман… а чего ж ты хотела… тебя все предупреждали… надо же было понимать, когда ты…
Читать бесплатно другие книги:
