Скорбь сатаны Корелли Мария

Глава пятая

На следующее утро я узнал, что «его сиятельство», так называли князя Риманца, жившего в этой гостинице, совершал утреннюю прогулку верхом в парке, а потому мне пришлось выпить утренний кофе наедине. Я пошел для этого в общую столовую гостиницы; мне прислуживали с удивительной предупредительностью, несмотря на мою затасканную одежду, с которой до сих пор я расстаться не мог, так как перемены у меня не было. «В котором часу я изволю завтракать? в котором часу обедать? оставляю ли я за собой комнату, где я провел ночь? Или может быть она не подходящая? Не приготовить ли мне апартаменты в роде тех, которые занимает его сиятельство?» Все эти подобострастные вопросы сперва удивили, потом позабавили меня. Какое-то тайное агентство, очевидно уже распространило слух о моем несметном богатстве, — и вот, каков был результат. Я ответил, что пока мои действия мне самому неизвестны, — через несколько часов, однако, я дам положительные приказания, а пока оставляю комнату за собой. Выпив кофе, я вышел с намерением навестить своих поверенных, но в ту минуту, когда я уже нанимал извозчика, я увидал своего нового приятеля, возвращавшегося с прогулки. Князь был верхом на великолепной кобыле с огненными глазами и твердыми мускулами; видно было, что седок только что остановился после галопа, не достаточного, однако, чтобы утомить свою лошадь. Она кружилась и вертелась между экипажами и телегами, но Риманец безусловно владел ею. Если князь показался мне красавцем накануне вечером, то он еще более понравился мне при дневном свете: легкий румянец оживлял бледность его лица и глаза блестели, радостно оживлённые утренним упражнением. Я подождал приближения князя рядом с Амиэлем, вышедшим на крыльцо как раз в то время, когда подъехал его хозяин. Риманец улыбнулся, увидав меня, и тронул свою шляпу хлыстом в знак приветствия.

— Вы долго спали, Темпест, — сказал он, соскакивая с лошади и бросая уздечку ехавшему за ним конюху. — Завтра, вы должны поехать со мной и присоединиться к «Бригаде Печени», как прозвали модных утренних ездоков. В былое время считалось неприличным говорить о печени и о других внутренних органах нашего существа, а теперь наоборот мы испытываем некоторого рода наслаждение, когда говорим о наших недугах, болезнях и медицинских приемах! А в «Бригаде Печени», вы встретите сразу всех интересных молодых людей, продавшихся дьяволу ради золотого тельца; людей, обедавших до изнеможения и потом ездивших на горячих лошадях для моциона (кстати, я нахожу, что лошади слишком благородные животные для столь мерзкой ноши), надеясь очистить свою испорченную кровь от яда, который они сами влили в нее. Все думают, что я принадлежу к их числу, но они жестоко ошибаются.

И князь погладил свою кобылу, раньше, чем конюх успел отвести ее.

— Зачем же вы ездите с ними? — спросил я, улыбаясь и искренне любуясь его чудным сложением и гордым станом, казавшимся еще величественнее в верховом костюме. — Вы ходячий обман.

— Вы правы, — ответил князь небрежно, — но не я один обманываю ближних в Лондоне. Куда вы собираетесь?

— К поверенным, от которых я получил вчера письмо: «Бентам и Эллис», — это имя их фирмы, чем раньше я повидаюсь с ними, — тем лучше, не правда ли?

— Да, пожалуй, однако подождите, — и князь притянул меня к себе, — необходимо, чтобы вы были при деньгах. Лучше не спрашивать у них денег вперед; право, нет надобности объяснять этим представителям закона, что вы находились накануне голодной смерти, когда получили извещение о наследстве от них. Возьмите мой бумажник, ведь вы обещались позволить мне быть вашим банкиром; а по дороге вам следовало бы зайти к хорошему портному и принарядиться; итак, до скорого…

И князь быстро удалился. Я поспешил за ним, тронутый его предупредительностью и добротой.

— Подождите, Лючио, подождите.

Я в первый раз назвал его по имени; князь остановился как вкопанный.

— Ну что же? — спросил он, глядя на меня с удивленной улыбкой.

— Вы не даете мне времени говорить, — ответил я шёпотом; мы стояли уже в коридоре гостиницы и я не хотел, чтобы посторонние слышали наш разговор. — Дело в том, что у меня деньги есть, — или скорее, что я могу их сейчас достать, — Кэррингтон прислал мне чек в пятьдесят фунтов, — я забыл вам сказать об этом. Это крайне мило с его стороны; возьмите, по крайней мере, чек в виде гарантии, — и кстати, сколько денег в бумажнике?

— Пятьсот фунтов бумагами и золотом — ответил князь кратко.

— Пятьсот? мой добрый друг, это слишком много. К чему мне такая сумма?

— Лучше иметь слишком много, чем слишком мало, — засмеялся Риманец, — дорогой Темпест, не делайте из этого какое-то важное дело. Пятьсот фунтов сущая безделица, вы можете истратить их на какой-нибудь дорожный несессер; отошлите Кэррингтону его чек, — я совсем не уничтожен его щедростью, принимая во внимание, что несколько дней до моего отъезда из Австралии на его долю выпала руда, стоящая минимум миллион.

Я принял это известие с удивлением и даже с некоторым негодованием. Открытая великодушная натура моего старого товарища внезапно омрачилась в моих глазах; отчего он не рассказал мне про свой неожиданный успех? Или он боялся, что я буду надоедать ему денежными просьбами? Должно быть, эти мысли выразились у меня на лице, так как Риманец пристально глядя на меня, сказал:

— Он не известил вас о своем неожиданном счастье? Это не по-дружески. Но я вам уже говорил вчера вечером, что богатство часто портит человека.

— Я убежден, что Кэррингтон не хотел меня обидеть, — заговорил я быстро, — он верно напишет в своем последующем письме об этом. А что касается ваших пятисот фунтов…

— Оставьте их у себя, — прервал меня Лючио с нетерпением, — какое там обеспечение; разве я не имею вас в виде обеспечения?

Я засмеялся.

— Конечно я солидная гарантия, да к тому же я не собираюсь бежать.

— «Бежать от меня?» — повторил князь, окинув меня не то добрым, не то холодным взглядом — не думаю!

И небрежно махнув рукой, он удалился. Я положил бумажник в карман, нанял извозчика и покатил на Базингам-стрит, где размещались мои поверенные.

Приехав в контору, я велел доложить о себе и; был немедленно принят двумя маленькими людьми в порыжелых сюртуках; они и были представителями фирмы. По моей просьбе они послали секретаря уплатить и отпустить моего извозчика, а между тем я вынул из бумажника Лючио десятифунтовую бумажку, прося их разменять ее. Они взялись за это с удовольствием, и мы сразу приступили к делу. Мой умерший родственник, которого я совсем не помнил, но который, как оказалось, видал меня сиротой на руках моей няньки, оставил мне безусловно все свое состояние, не исключая редкой коллекции картин, старинных вещей и драгоценных камней. Его завещание было составлено столь ясно и просто, что не давало повода никаким недоразумениям, и мне объявили, что через неделю или десять дней все формальности будут окончены, и я стану неоспоримым владельцем огромнейшего наследства.

— Вы удивительно счастливый человек, мистер Темпест, — сказал старший представитель фирмы, мистер Бентам, складывая документы, которые мы только что разобрали. — В ваши годы это великолепное наследство может быть величайшим для вас благом, или величайшим проклятием; заранее сказать нельзя. Владение таким несметным богатством налагает большую ответственность.

Это замечание со стороны исполнителя закона, позволявшего себе делать нравственные выводы из моего положения, забавило меня.

— Многие были бы очень рады взять на себя эту ответственность и поменяться со мной, — сказал я небрежно, — вот вы, например?

Я прекрасно понимал, что мои слова неуместны, но сказал их нарочно, чувствуя, что мистер Бентам не имел никакого права напоминать мне об ответственности богатства. Однако, он не обиделся и только искоса посмотрел на меня, с видом ученого ворона.

— Нет, мистер Темпест, нет, — ответил он сухо, — я не пожелал бы поменяться с вами, я очень доволен своим настоящим положением. Мой мозг составляет мне капитал, приносящий достаточные проценты для моих нужд; жить удобно и честно, — вот все, что я требую от судьбы; я никогда не завидовал богатству.

— Мистер Бентам, философ, — заметил его товарищ Эллис, — в нашем звании, мистер Темпест, мы видим такие неожиданные повороты жизни, что, следя за изменчивой судьбой наших клиентов, мы невольно учимся уроку умеренности.

— Это урок, с которым до сих пор я совладеть не мог, — ответил я весело, — сознаюсь, однако, что в данную минуту, я вполне доволен.

Они оба отвесили мне вежливый поклон, а мистер Бентам подал мне руку.

— Теперь, когда дело окончено, позвольте мне поздравить вас, — прибавил он учтиво. — Конечно, если впоследствии вы пожелаете передать ваши дела в другие руки, мой компаньон и я, мы немедленно устранимся. Ваш покойный родственник питал к нам неограниченное доверие.

— Так же, как и я, уверяю вас, — перебил я стремительно. — Пожалуйста, возьмите на себя труд вести мои дела, как вы это делали для усопшего, и заранее прошу вас верить моей глубокой признательности.

Они оба опять поклонились, и на этот раз мистер Эллис тоже пожал мне руку.

— Мы сделаем все возможное, мистер Темпест, неправда ли, Бентам? — Бентам серьезно кивнул головой, — а теперь, как вы думаете, Бентам, сказать или не сказать?..

— Может быть, — ответил Бентам сентенциозно, — лучше было бы сказать.

Я посмотрел на одного и на другого, не понимая, чего они добиваются; наконец, мистер Эллис, нервно потирая себе руки, с нерешительной улыбкой решился объясниться.

— Дело в том, мистер Темпест, что у вашего покойного родственника была какая-то странная идея: — он был умный и рассудительный человек… но если бы он продолжал жить, то кончил бы сумасшествием; это было бы крайне нежелательно, так как помешало бы ему столь разумно распорядиться с своим состоянием… К счастью для вас и для него, он совладел со своей идеей и до последнего своего дыхания сохранил в целости всю свою деловитость и прямолинейность. Но, тем не менее, эта идея ни минуты не покидала его, не правда ли Бентам?

Бентам глубокомысленно посмотрел на черное пятно, украшавшее потолок над газовым рожком.

— Да, да, — вздохнул он, — я думаю, что наш агент был вполне уверен в правильности своего убеждения…

— Но в чем же суть? — воскликнул я в раздражении — Что же? Он, может быть, хотел получить патент на какое-нибудь изобретение, в роде усовершенствованного летательного аппарата, на которое пришлось бы пожертвовать все свое состояние?

— Нет, нет, — и мистер Эллис засмеялся над неправдоподобностью моего предположения. — Нет, дорогой сэр, механические и коммерческие дела не прельщали его. Старик был слишком, как бы это выразить, — слишком настороже перед всяким прогрессом, чтобы тратить деньги на новшества. Видите ли, мне не совсем удобно передать вам то, что в действительности было лишь фантастической выдумкой нервного человека, но откровенно говоря, мы сами не знаем, как он нажил свое огромное состояние, не правда ли Бентам? — Бентам медленно покачал головой, сложив губы в трубочку.

— Он поручал нам большие суммы и советовался насчет наилучшего размещения их, и нам было безразлично откуда явились эти суммы, не так ли Бентам?

Бентам вторично склонил голову.

— Нам поручали деньги, — повторил Эллис, нежно прикладывая концы своих пальцев один к другому, — и мы старались заслужить доверие, действуя с умеренностью и преданностью. И только несколько лет после того, как мы начали заниматься его делами, ваш почтенный родственник открыл нам свое странное, ошибочное убеждение, которое вкратце сводилось к следующему: наш клиент, будто бы, продался дьяволу, и ценой этой сделки и было его огромное состояние!

Я разразился неудержимым смехом.

— Какая глупость, — воскликнул я. — Несчастный! Он, верно, страдал расслаблением мозга; или может быть, просто говорил аллегорически?

— Не думаю, — ответил мистер Эллис полувопросительно и не переставая гладить себе руку, — не думаю, чтобы наш агент употреблял выражение: «продаться дьяволу» в переносном смысле; не так ли, мистер Бентам?

— Я убежден, что нет, — сказал Бентам серьезно, — он говорил о сделке, как о настоящем совершившемся факте.

Я засмеялся, но в этот раз не так весело:

— Что же, мало ли фантазий бывает у людей? ничего нет удивительного, что еще существуют лица, верующие в черта, но для человека вполне рассудительного…

— Да… н… да, — прервал меня Эллис, — ваш родственник, мистер Темпест, был вполне рассудительный человек, и единственная непонятная его идея была именно эта. Может быть, и не стоило об этом говорить… хотя с другой стороны (мистер Бентам верно согласится со мной), все таки лучше, что мы откровенно высказались.

— Это для нас большое облегчение, — прибавил мистер Бентам.

Я улыбнулся, встал и простился с обоими чудаками. Они поклонились мне одновременно; совместная жизнь и работа превратили их чуть ли не в близнецов.

— До свидания, мистер Темпест, — сказал Бентам, — будьте уверены, что мы будем следить за вашими интересами так же усердно, как мы следили за интересами покойника. Если при случае вам захочется с кем-нибудь посоветоваться, мы всегда к вашим услугам. Позвольте вас спросить, не угодно ли вам взять немного денег вперед?

— Нет, благодарю вас, — ответил я и мысленно поблагодарил князя за то, что он поставил меня в столь независимое положение, — я вполне обеспечен.

Мой ответ, кажется, удивил поверенных, хотя вида они не подали. Они записали мой адрес и послали своего помощника открыть мне дверь. Я дал ему гинею, прося его выпить за мое здоровье, на что он радостно согласился, — потом побрел пешком, стараясь верить, что я не болен и действительно владею пятью миллионами фунтов. Завернув за угол, я неожиданно наткнулся на того самого редактора, который накануне возвратил мне мою рукопись.

— Алло, — воскликнул он, увидав меня.

— Алло, — повторил я.

— Куда вы? — продолжал он, — вы, все еще стараетесь пристроить ваш злосчастный роман? Поверьте мне, мой добрый друг, он никуда не годится…

— Нет, годится, — ответил я спокойно, — я намерен издавать его сам.

Редактор встрепенулся. — Как, вы хотите сами издать его? Силы небесные! Да это будет вам стоить шестьдесят — семьдесят, пожалуй, сто фунтов!

— Мне все равно, даже если это будет стоить тысячу.

Лицо редактора вспыхнуло, и глаза удивленно расширились.

— Я думал… простите меня, — проговорил он заикаясь, — я думал, что с деньгами у Вас проблемы.

— Мое положение изменилось, — ответил я сухо.

Растерянный вид моего собеседника и удивительный переворот в моей судьбе, к которому я еще никак не мог привыкнуть, так повлияли на меня, что я не мог удержаться и засмеялся громко, почти истерично. Редактор испуганно оглянулся, как бы желая незаметно улизнуть, я схватил его за руку.

— Послушайте, — сказал я, стараясь пересилить свою истерическую веселость. — Я не сошел с ума, не думайте этого, я просто миллионер! — И я опять неудержимо расхохотался: положение казалось мне чересчур смешным. Но почтенный издатель, по-видимому, действительно был испуган до такой степени, что я сделал над собой усилие и успокоился.

— Даю вам честное слово, что я не смеюсь — это сущая правда! Вчера вечером я нуждался в обеде, и вы, как добрый малый, предложили меня накормить, — сегодня у меня пять миллионов фунтов стерлингов; не смотрите на меня так удивленно, а то с вами сделается удар; как я уже докладывал вам, я теперь издам свою книгу на собственный счет, — и она будет пользоваться успехом, за это я вам ручаюсь. Я не шучу, я говорю серьезно и непоколебимо, как сама судьба. Теперь, сейчас, в моем бумажнике больше денег, чем нужно, чтобы напечатать мой роман.

Я выпустил руку редактора; он отшатнулся изумленный и растерянный.

— Боже мой! — пробормотал он, — это похоже на сон; я никогда ничем не был так поражен, как этим известием.

— Так же как и я, — сказал я, с трудом удерживаясь от второго припадка хохота. — Но странные вещи случаются не только в сказках, но иногда и в действительности. И книга, отвергнутая строителями, — я хочу сказать, чтецами, будет угольным камнем строения, или успехом настоящего сезона! Что вы возьмете, чтобы издать ее?

— Возьму? я? Вы хотите, чтобы я издал ее?

— Да, конечно, отчего же нет? Если я предлагаю вам заработок, неужели стая оплаченных вами чтецов могут помешать вам принять его. Вы не раб, и мы живем в свободной стране. Я знаю, кто занимается приемом рукописей в вашей конторе, — старая дева пятидесяти лет, никогда не любимая и никому не нужная — бездарный литератор, изливающий свою желчь в едких заметках, на полях даровитых сочинений; скажите мне, во имя всех святых, зачем вы доверяете таким некомпетентным лицам? Я заплачу вам за издание, какую хотите высокую цену, и еще набавлю в виде признательности за ваш покладистый нрав. — Ручаюсь вам, моя книга не только создаст мне славу, как автору, но и вам, как издателю. Я буду рекламировать ее во всю, и подкуплю всех критиков… Все в нашем мире возможно, когда есть деньги…

— Подождите, подождите, — перебил меня редактор, — все это так неожиданно, дайте мне возможность обдумать Ваше предложение.

— Даю вам один день на размышления, — перебил я, — но ни секунды больше. Если вы не согласитесь, то я найду кого-нибудь другого, и он наживется вместо вас; вот и вся разница! Будьте умны, мой друг, а пока, доброго Вам дня.

Редактор стремительно бросился за мной.

— Остановитесь; вы говорите так странно, так дико, почти бессвязно. У вас голова совсем вскружилась.

— Да, но в хорошую сторону.

— Боже мой, — и он мягко улыбнулся, — вы не даете мне времени поздравить вас. Поздравляю вас от всей души! — И он сильно сжал мне руку. — А что касается книги, то на самом деле в ней нет крупных недостатков; некоторые рассуждения слишком резки и навряд ли понравятся публике, вот и все. Домашние скандалы составляют в наше время самый благодарный сюжет, но я подумаю и пришлю вам ответ; куда прикажете?

— В «Гранд-Отель», — ответил я, забавляясь внутренне его замешательством, — я знал, что в голове он уже прикидывал цены и размышлял, сколько можно будет с меня стянуть для удовлетворения моего литературного увлечения. — Зайдите сами; приходите просто обедать или завтракать; только предупредите меня, а то рискуете меня не застать. Только не забывайте, я даю вам срок до завтра, в этот промежуток времени вы должны сказать решительное: «да» или «нет».

С этими словами я оставил редактора, тупо смотревшего мне вслед, как будто какое-то невиданное чудовище упало с неба к его ногам. Я продолжал свой путь, внутренне смеясь минувшему разговору, пока удивленные лица встречающихся мне людей не заставили меня прийти в себя и скрыть волновавшие меня мысли. Я шел быстро и, благодаря этому, мое возбуждение улеглось, и я вошел в нормальное состояние флегматичного англичанина, считавшего верхом неприличия выказывать какие-либо чувства. Я употребил остальные часы утра на покупку готового платья, которое на счастье пришлось мне в пору, и дал самый обширный заказ самому дорогому портному Лондона, обещавшему выполнить все скоро и аккуратно. После этого я послал хозяйке моей бывшей квартиры должные ей деньги, с придачей 5 фунтов, в виде благодарности за ее долготерпение и доброту, пока я проживал в ее мрачном доме, и в очень веселом настроении духа, подбодренный моим обновленным платьем, я вернулся в «Гранд-Отель». Встретивший меня лакей с подобострастной учтивостью доложил мне, что «его сиятельство» дожидается меня к завтраку в своих апартаментах. Я направился туда и застал моего нового друга одного в своей роскошной гостиной; он стоял в полном освещении среднего окна и держал в руках длинный хрустальный ящичек, на который смотрел с почти любовной заботливостью.

— Ах, Джеффри, вот и вы, — воскликнул он, — я надеялся, что вы покончите с делами до завтрака, и поджидал вас.

— Чересчур любезно с вашей стороны, — ответил я, обрадованный тем, что он назвал меня по крестному имени. — Что это у вас в руках?

— Один из моих любимцев, — ответил Лючио с легкой улыбкой. — Вы верно никогда ничего подобного не видели?

Глава шестая

Я подошел ближе, чтобы рассмотреть ящичек. Он был просверлен дырочками для свободного обмена воздуха, на дне лежало насекомое с яркими крыльями, раскрашенными всеми цветами радуги.

— Оно живое? — спросил я.

— И живое и до известной степени разумное, — ответил Риманец, — я кормлю его, и оно знает меня; это все, что можно сказать о цивилизованных существах, не так ли? Люди признают лишь тех, кто кормит их? Насекомое вполне ручное и дружелюбное, как видите и, открыв ящик, Лючио бережно протянул свой указательный палец. Блестящее тело жука заискрилось отливами опала, яркие крылья медленно раскрылись и насекомое поднялось и прицепилось к руке своего покровителя. Князь высоко поднял его и, легко размахивая рукой, воскликнул.

— Лети, маленький дух, лети и вернись ко мне.

Жук поднялся к потолку, потом начал кружиться, своим блеском он напоминал чудный драгоценный камень; я следил за ним с восторгом; совершив несколько кругов, насекомое вернулось к своему владельцу и село ему на руку, не пытаясь больше летать.

— Одно общее место гласит, что посреди жизни кроется смерть, — произнес князь, мягко устремив свои темные глаза на блестящие крылья своего любимца, — на самом деле это сказано не вполне правильно: лучше было бы сказать, что посреди смерти кроется жизнь! Это маленькое существо, редкое и любопытное произведение смерти, и не единственное в своем роде. Другие находились в тождественных условиях. Я завладел этим насекомым довольно странным образом; если вам не скучно, то расскажу, как было дело?

— Наоборот, — поторопился я сказать, не отрывая глаз от странного маленького существа, переливавшегося всевозможными радужными красками.

Лючио взглянул на меня, потом приступил к своему рассказу.

— Вот как это случилось: я присутствовал при открытии гроба египетской мумии, — по ее талисманам мы узнали, что это принцесса царской крови. Несколько замечательных украшений были привязаны к ее шее; а на груди лежал кусок битого золота, в четверть дюйма толщины. Все тело было обернуто бесконечным количеством благоуханных покрывал; когда их сняли, то оказалось, что тело посреди груди сгнило, и в пустоте, или гнезде, образовавшемся от процесса разложения, было найдено живым это насекомое, такое же полное жизни и блестящее, как теперь.

Я невольно вздрогнул.

— Ужасно, — сказал я, — сознаюсь, на вашем месте, я не мог бы приручить существо, найденное при таких отвратительных условиях. Я убил бы его.

Князь продолжал на меня смотреть упорно и пытливо.

— Зачем? — сказал он, наконец. — Я боюсь, мой милый Джеффри, что у вас нет склонности к науке. Убить бедняжку, которая нашла жизнь на груди смерти, не жестокая ли это мысль? Для меня это неклассифицированное насекомое служит ценным доказательством (если бы я нуждался в нем) неразрушимости зачатков сознательного существования; у него есть глаза и чувства вкуса, обоняния, осязания и слуха, и оно получило их вместе с разумом из мертвого тела женщины, которая жила и, без сомнения любила, и грешила, и страдала более четырех тысяч лет тому назад!

Он остановился и вдруг прибавил:

— Все таки, откровенно говоря, я с вами согласен и считаю его злым созданием. В самом деле! Но я люблю его не меньше за это. Факт тот, что я сам составил о нем фантастическое представление. Я склонен признавать идею о переселении душ и иногда, чтобы удовлетворить свою причуду, я верю в возможность, что принцесса этого царского египетского дома имела порочную, блестящую и кровожадную душу и что… вот здесь  о н а!

Холодная дрожь пробежала по моему телу. Я посмотрел на своего друга, стоявшего напротив меня в бледном зимнем освещении, с «блестящей и кровожадной душой» на протянутой руке, и мне показалось, что его высокий стан и, удивительная красота дышали чем-то зловещим. Меня охватил необъяснимый ужас, который я приписал впечатлению рассказанной истории, и решив побороть свои ощущения, я стал разглядывать более внимательно волшебного жучка. Его блестящие бисерные глазки сверкали, как мне казалось, враждебно, и я отступил назад, сердясь на самого себя за овладевший мною страх перед этим существом.

— В нем действительно что-то замечательное, — пробормотал я. — Я не удивляюсь, что вы дорожите им, как редкостью. Глаза совсем ясные, почти разумные.

— У нее верно были красивые глаза, — заметил Риманец с улыбкой.

— У «нее»? что вы хотите сказать?

— У принцессы, конечно, — ответил он весело, — у этой милой дамы, часть существа которой, очевидно, перешла в это насекомое, питавшееся исключительно ее телом.

И он положил насекомое в его хрустальное жилище с самой нежной заботливостью.

— Я полагаю, что вы делаете из этого вывод, что ничто в сущности не умирает окончательно?

— Именно так, — сказал Риманец решительно, — мой дорогой Темпест, в том-то и вся беда или благо окружающих нас вещей; ничто не уничтожается бесследно, даже мысль.

Я молчал, следя за тем, как Лючио прятал хрустальный ящичек с его несимпатичной обитательницей.

— А теперь — за завтрак! — воскликнул князь радушно, беря меня за руку, — у вас вид на двадцать процентов лучше, чем когда вы вышли сегодня утром. Заключаю из этого, дорогой Джеффри, что все законные формальности улажены? Что же вы делали все остальное время?

Сидя за столом, с прислуживающим темнолицым Амиэлем, я стал рассказывать свои утренние приключения, и случайную встречу с издателем, вернувшим накануне мне рукопись, но который теперь верно примет сделанное мною предложение. Риманец слушал меня внимательно, изредка улыбаясь.

— Конечно, — сказал он, когда я кончил говорить, — ничего нет удивительного в поведении этого человека. Я даже нахожу, что он выказал необыкновенно много выдержки и приличия тем, что не тотчас же схватился за ваше предложение, — его лицемерное желание подумать, доказывает, что он обладает тактом и предусмотрительностью. Неужели вы воображаете, что существует человек, которого нельзя было бы купить? Мой добрый друг, вы можете подкупить кого угодно, лишь бы вы дали достаточную сумму, и даже папа продаст вам место в раю, если вы только заплатите ему на земле. Ничто в этом мире не получается свободно, кроме воздуха и солнечного сияния, — все остальное вы должны выкупать кровью, слезами, иногда вздохами, но чаще всего деньгами!

Мне показалось, что Амиэль, стоя за стулом своего господина, двусмысленно улыбнулся; инстинктивная неприязнь которую я питал к этому человеку, мешала мне распространяться о своих делах во время завтрака. Я не мог формулировать существенной причины моего отвращения к доверенному лицу князя, но, чтобы я ни делал, чувство оставалось и усиливалось с каждым взглядом на его угрюмое недоброжелательное лицо. Однако, он был вежлив и внимателен, я не мог упрекнуть его ни в чем; но, когда, наконец, поставив на стол кофе, ликеры и коробку с сигарами, он тихо удалился, я почувствовал бесконечное облегчение и вздохнул свободно. Как только мы остались одни, Риманец зажег сигару и, откинувшись в кресле, посмотрел на меня с таким сочувствием, что его красивая наружность показалась мне еще более привлекательной.

— Давайте поговорим, — сказал он, — мне кажется, что в настоящее время, я ваш самый лучший друг; и конечно, я знаю свет лучше вас. Что вы хотите сделать с вашей жизнью, или лучше сказать, на что вы думаете тратить ваши деньги?

Я засмеялся.

— Конечно, я не буду давать сумм на постройку церквей или устройство больниц! Я даже не открою бесплатной библиотеки, так как эти учреждения служат не только центром заразных болезней, но, в большинстве случаев, управляются местными торговцами, которые вследствие этого воображают, что они могут судить о литературе. Мой дорогой князь, я намерен тратить деньги на собственные удовольствия, и уверяю вас, что способов очень много.

Риманец продолжал молча курить, сквозь бледно-сероватые клубы дыма его глаза как-то сверхъестественно блестели.

— С вашим состоянием вы могли бы осчастливить сотни людей… — заметил он.

— Благодарю вас, но пока я предпочитаю быть счастливым сам, — ответил я решительно, — должно быть, я кажусь вам эгоистом, — вы филантроп, я это знаю, — а я далеко нет!

Лючио продолжал упорно смотреть на меня.

— Вы могли бы помогать вашим собратьям в литературном мире.

Я прервал его слова решительным движением.

— Никогда, мой друг, даже если бы небо провалилось! Мои собратья-литераторы отталкивали меня при каждом удобном случае и старались всячески отнять у меня возможность заработать себе кусок хлеба, — теперь моя очередь толкать их, и я выкажу им так же мало жалости, как они выказывали мне: никто не помогал, никто не симпатизировал мне, и я никому ни помогать, ни симпатизировать не стану!

— Месть сладка, — произнес князь сентенциозно, — я советую вам сделаться издателем модного литературного журнала.

— Зачем?

— Как, вы еще спрашиваете? Подумайте, какое будет для вас наслаждение получать рукописи ваших врагов и отвергать их, бросать их письма в мусорную корзину и отсылать их стихотворения, повести, политические статьи с надписью на обороте: «возвращаю с благодарностью» или «для нас не подходящая». Кроме того, вы можете изводить ваших соперников анонимной критикой. Радость дикаря, привесившего к своему поясу двадцатый череп, — ничто, в сравнении с этим! Я сам был издателем когда-то, и знаю это по личному опыту.

Я засмеялся его предложению, сделанному с таким серьезным видом.

— Вы, конечно, правы, — ответил я, — я вполне понимаю все преимущества такого положения, но ведение этого дела слишком сложное для меня, оно связало бы меня по рукам и по ногам.

— Ну, не ведите дело лично, последуйте примеру всех крупных издателей, не работайте сами, — берите только барыши. Вы никогда не найдете ни одного издателя наших крупных журналов, — если вам что-нибудь нужно, — пожалуйте к его помощнику! Сам издатель, смотря по сезону, находится или в Англии, или в Шотландии, или зимует в Египте, — люди воображают, что он ответствен за все, что появляется, в его газете, а большей частью он и не знает, в чем ее содержание. Он полагается на свой штат, а когда этот самый штат находится в затруднительном положении, то ссылается на отсутствие издателя, от которого ничего нельзя решить; между тем издатель мирно проживает за тысячи верст и его никто не беспокоит. Вы могли бы подвести публику этим же способом.

— Да, конечно, — ответил я, — хотя такой способ занятий мне не по сердцу, — если бы у меня было какое-нибудь дело, я бы занимался им усердно, я нахожу, что если работать, так уж во всю.

— Я тоже, — ответил Риманец поспешно, — я сам довольно добросовестный человек, — он улыбнулся, как мне показалось иронически. — Но скажите, как вы намерены наслаждаться своим состоянием?

— Я начну с того, что издам свою книгу, — ответил я, — ту самую книгу, которую никто не хотел печатать, — уверяю вас, я заставлю весь Лондон говорить о ней.

— Весьма возможно, — ответил князь, глядя на меня сквозь облако дыма, — публика Лондона рада покричать, по преимуществу, однако о двусмысленных и нецензурных вещах. А потому, как я докладывал вам раньше, если бы ваша книга была смесью Золя, Гюисманса и Бодлера или ваша героиня представляла бы из себя скромную девицу, считавшую честный брак за унижение, то она, несомненно, пользовалась бы огромным успехом в наши дни Содома и Гоморры.

Тут Лючио внезапно вскочил и, бросив недоконченную сигару в камин, обратился ко мне с видимым возбуждением:

— Отчего с неба не падает огненный дождь на эту проклятую страну? Она созрела для наказания — полная отвратительных существ, недостойных доже мучений ада, куда, сказано, осуждены лжецы и лицемеры! Темпест! Если есть человеческое существо, которого я более всего гнушаюсь, так это тип человека, весьма распространенный в наше время, — человека, который облекает свои мерзкие пороки в мантию широкого великодушия и добродетели. Такой субъект будет даже преклоняться перед потерей целомудрия в женщине, потому что он знает, что только ее нравственным и физическим падением он может утолить свое скотское сластолюбие. Чем быть таким лицемерным подлецом, я предпочел бы открыто признать себя негодяем!

— Потому что у вас благородная натура, — сказал я, — вы исключение из общего правила.

— Исключение! Я? — и Лючио горько засмеялся, — но, положим, вы правы: я исключение среди людей, — по своей честности я принадлежу скорее к животным! Лев не присваивает себе манер голубя, он громко провозглашает свою кровожадность. Даже змея, несмотря на вкрадчивость своих движений, предупреждает о своих намерениях шипением. Вой голодного волка слышен издалека и заставляет запоздавшего в снежных пустынях путешественника торопиться домой, но человек не дает ключа к своим действиям, — зловреднее льва, хитрее змеи и кровожаднее волка, он жмет руку своему товарищу в притворной дружбе и час спустя, пользуясь его отсутствием, оскверняет его клеветой, за улыбающимся лицом он прячет фальшивое, эгоистичное сердце, бросая вызов Пигмее в лицо загадочной Вселенной, он смеется над Всевышним, не замечая, что сам стоит над бездной… Силы небесные! — Тут Лючио остановился и всплеснул руками. — Какое дело Всевышнему до такого неблагодарного слепого червяка, как он!

Его голос прозвучал замечательно звонко; глаза блеснули огненной пылкостью. Смущенный его неожиданной вспышкой, я не заметил, как потухла моя сигара, и продолжал глядеть на него в немом удивлении. Какой у него был вдохновенный вид, какая величественная осанка, как горделиво пылал его огненный взгляд; было что-то исключительно страшное в его вызывающем протесте. Князь поймал мой удивленный взор, и страстный пыл его гнева улегся; он засмеялся, пожав презрительно плечами.

— Я, должно быть, был создан актером, — сказал он небрежно, — время от времени любовь к декламации овладевает мной. И я начинаю говорить, как говорят наши премьеры и члены парламента, повинуясь настроению момента и не веря ни одному слову того, что говорю!

— Я не принимаю вашего опровержения, — ответил я с улыбкой. — Вы верите тому, что говорите, хотя действительно я думаю, что вы человек минуты.

— Неужели? — воскликнул князь. — Как вы умны, Джеффри Темпест, вы поразительно умны! Но вы неправы! во всем мире нет существа менее меня поддававшегося впечатлению минуты и более решительного и непоколебимого в своих намерениях. Верьте мне или не верьте, как хотите, — насильно внушать веру нельзя. Если бы я сказал вам, что я опасный друг, что я предпочитаю зло добру и что я не безвредный наставник для кого бы то ни было, — что бы вы сказали на это?

— Я сказал бы, что вы находите своенравное наслаждение в унижении, — ответил я, вновь закуривая сигару и внутренне забавляясь его серьезностью, — и я продолжал бы любить вас по-прежнему, если не больше, — хотя это было бы трудно!

Лючио уселся в кресло и пристально посмотрел на меня.

— Темпест, вы следуете примеру хорошеньких женщин, — они всегда любят негодяев!

— Но вы не негодяй, — заметил я, с наслаждением затягиваясь сигарой.

— Да, я не негодяй, но во мне много дьявольского.

— Тем лучше, — сказал я, усаживаясь еще более удобно в мягком кресле, — надеюсь, что и во мне тоже есть частица дьявола.

— Вы верите в него? — спросил Риманец.

— В дьявола? Конечно нет!

— Однако, он один из самых выдающихся легендарных лиц — продолжал князь, зажигая другую сигару, — и служит сюжетом многих интересных рассказов. Представьте себе его изгнание из рая! Люцифер, сын Утра! Что за имя! Быть рожденным от Утра! Быть существом, сотканным из прозрачного, беспорочного света, согретым розовым оттенком миллионов восходящих светил! Великолепный и величественный, этот чудный Архангел стоял по правую руку Всевысшего и перед его неутомимыми очами проходили грандиозные создания Божественного Ума. Внезапно, среди кружившихся зачатков, Люцифер увидал новый маленький мир и на нем существо, медленно принимавшее ангельское подобие, — существо, долженствовавшее пройти через все фазы жизни, пока оно одухотворится дыханием Создателя и достижением сознательного бессмертия и вечного блаженства. И Люцифер, полный гнева, обратился к Всевышнему и, позабыв все, в приливе гордости и гнева, воскликнул: «Неужели Ты хочешь превратить это мелкое существо в такого же ангела, как я? Если ты сотворишь человека по, нашему подобию, я погублю и истреблю его, так как он недостоин пользоваться наряду со мной великолепием Твоего Всеведущого Ума и славой Твоей Безграничной Любви!»

А голос Всевысшего таинственно и страшно прозвучал ему в ответ: «Люцифер, сын Утра, ты знаешь, что ни одно пустое необдуманное слово не должно быть произнесено передо Мной! Свобода воли есть дар Бессмертных, а потому ты должен исполнить то, что сказал! Низвергнись, гордый дух с твоего высокого положения, — ты, с твоими последователями, и возвратись только тогда, когда человек искупит твою вину! Всякая человеческая душа, поддавшаяся твоему искушению, послужит новой преградой между тобой и раем; но тот, кто по собственной воле оттолкнет и отгонит тебя, приблизит тебя к твоему потерянному достоянию. Когда мир отвергнет тебя, я прощу и вновь приму тебя, — но не раньше!»

— Я никогда не слышал такого объяснения, — сказал я, — мысль, что человек должен искупить дьявола, мне незнакома.

— Да? — переспросил Лючио. — Во всяком случае, это изложено не менее правдоподобно, чем другие. Несчастный Люцифер. Его наказание бесконечно, и расстояние между ним и раем увеличивается с каждым днем! Человек никогда не поможет ему искупить свою вину. Человек отвергнет Бога с удовольствием, но дьявола — никогда! Принимая во внимание эти странные условия приговора, подумайте, как этот Люцифер, сын Утра, или просто, Сатана, должен ненавидеть человечество!

Я улыбнулся:

— У него остается одно средство: никого не искушать…

— Вы забываете его обет! Сатана обязан сдержать свое слово, — сказал Риманец. — Он поклялся перед Богом, что сгубит человека, и он должен исполнить свою клятву, насколько возможно. Ангелы не могут клясться перед Всевышним и не исполнять своих клятв, насколько это возможно. Люди клянутся постоянно во имя Бога, не имея даже намерения совершить обещанное.

— Все это пустяки, — прервал я нетерпеливо. — Эти старые легенды — полный абсурд. Вы передали рассказ хорошо, как будто вы сами верите в его правдивость, но это лишь потому, что вы умеете говорить красноречиво. В наше время никто больше не верит ни в дьявола, ни в ангелов, — к примеру, скажем… я сам не верю в существование души!

— Я знаю, что вы не верите, — ответил Лючио мягко. — Ваш скептицизм очень удобен; он снимает с вас всякую ответственность. Я завидую вам, ибо как мне не жаль, но я принужден верить в существование души.

— Принуждены? — повторил я. — Это даже смешно; никто не может заставить вас принять за истину пустую теорию.

Лючио посмотрел на меня с загадочной улыбкой, которая скорее омрачила, чем осветила его красивое лицо.

— Правильно, весьма правильно. Во Вселенной нет принудительной силы, — человек верховное, независимое существо, хозяин всего, что видит; он не подчиняется никакой власти, кроме собственной воли! Но я увлекаюсь; оставим религию и психологию и будем говорить о единственном сюжете, достойном интереса — о деньгах! Я вижу, что ваши теперешние планы уже составлены; вы хотите издать книгу, которая должна произвести сенсацию и дать вам славу. Желание скромное. Нет ли у вас более широкого тщеславия? Существует множество способов для достижения того же самого, а именно: чтобы о вас говорили; хотите я вам перечислю их?

Я засмеялся.

— Если хотите…

— Прежде всего, необходимо, чтобы о вас напечатали в газетах и протрубили факт, что вы крайне богатый человек. Я укажу вам агентов, которые занимаются подобными делами; это будет вам стоить от 20 до 30 фунтов.

Я широко раскрыл глаза.

— Неужели это практикуется? — спросил я.

— Да, дорогой друг, как же иначе? — сказал Лючио нетерпеливо. — Неужели вы думаете, что на этом свете что-нибудь делается безвозмездно? — Ради чего эти несчастные трудящиеся журналисты станут обращать внимание публики на вас, если они ничего не получат за свои хлопоты? Если вы не подкупите их, то они обругают вас совершенно бесплатно, — за это я вам ручаюсь. Я знаю одного такого агента, очень достойного человека, который за сто фунтов так искусно сделает свое дело, что через несколько недель, публика будет убеждена, что единственный о ком стоит говорить — это Джеффри Темпест и ваши миллионы, и что после его высочества, принца Валлийского, нет более важного человека, чем вы.

— Поговорите с ним, — пробормотал я лениво, — дайте ему двести фунтов, тогда весь свет будет говорить обо мне.

— После того, как о вас заговорят газеты, — продолжал Риманец, вам обязательно надо проникнуть в так называемое высшее общество, — только тут следует действовать постепенно и с крайней осторожностью. Вы представитесь королеве на первом ее приеме, после чего будет довольно легко достать приглашение к одной из первых леди города, где вы встретитесь с принцем Валлийским. Если вам удастся понравиться его высочеству, или чем-нибудь угодить ему, то тем лучше; я думаю, что это будет не особенно трудно, так как он один из самых популярных принцев Европы. Вскоре после этого вы должны купить себе великолепное поместье и объявить об этом в газетах, а тогда уже вы можете отдыхать на лаврах. Общество подхватит вас, и вы окажетесь в течении!

Я весело расхохотался; его план действий забавлял меня.

— На вашем месте, — продолжал Лючио, — я не стремился бы попасть в парламент. Для карьеры джентльмена этого более не нужно. Но я посоветовал бы вам выиграть Дерби!

— Конечно, — ответил я весело, — предложение ваше великолепно, но трудно исполнимо.

— Если вы хотите выиграть Дерби, — возразил князь спокойно, — то вы выиграете его! Я гарантирую вам и лошадь и жокея. — В его голосе прозвучала такая уверенность, что я нагнулся, чтобы рассмотреть выражение его лица.

— Вы хотите совершить чудо? — спросил я шутливо. — Неужели вы говорите серьезно?

— Испытайте меня, — ответил князь, — если хотите, я запишу лошадь от вашего имени?

— Если не слишком поздно и вам не очень затруднительно, то запишите, — ответил я. — Представляю вам, полную свободу действий, только предупреждаю вас, что я не особенно интересуюсь ни скачками, ни бегами.

— Придется вам изменить ваши вкусы, — ответил князь, — конечно, если вы дорожите мнением английской аристократки, которая ничем другим не интересуется.

Вы не найдете в высшем обществе ни одной дамы, которая не играла бы на тотализаторе… Вы можете произвести сенсацию в литературном мире, но это будет ничто в сравнении с вашей славой, если вы выиграете Дерби. Лично я занимаюсь очень много скачками, я обожаю их. Я присутствую на всех бегах, не пропуская ни одного, я всегда играю и никогда не проигрываю. Но позвольте мне начертать вам дальнейший план действий. После того, что вы выиграете Дерби, вы должны принять участие в гонках яхт, но в последнюю минуту дать выиграть принцу Валлийскому.

Потом вы дадите большой обед, приготовленный первым поваром столицы, и будете кормить Его Высочество под звуки «Британия царит над волнами».

Вы произнесете приветственную речь и результат всего этого будет одно или два приглашения ко двору. Видите, как это все просто и легко складывается; к концу лета вы должны поехать в Гамбург и пить воду, даже если она вам не нужна, а осенью вы соберете общество охотников в вашем новом поместье и пригласите его высочество перестрелять всех ваших фазанов. К тому времени ваше имя будет достаточно известно и вы можете жениться на любой красавице, находящейся в данную минуту на брачном рынке.

— Благодарю вас, — воскликнул я, смеясь от души, — честное слово, Лючио, ваша программа совершенна; вы ничего не забыли.

— Вот все, что требуется для общественного успеха, — продолжал Лючио серьезно, — оригинальность и ум не нужны, лишь были бы деньги.

— Вы забываете мою книгу, — заметил я, — я знаю, что она не лишена ни ума, ни оригинальности. Не может быть, чтобы она не способствовала моему успеху в высших сферах.

— Сомневаюсь, — ответил Риманец, — сильно сомневаюсь. Ваша книга очевидно будет принята благосклонно, как произведение богатого человека, забавлявшегося литературой. Но как я говорил вам раньше, гений редко развивается под влиянием богатства; кроме того, высшее общество не может выбить себе из головы, что литература-произведение низших классов… «этот сорт людей так интересен», говорят обладатели синей крови, как бы извиняясь, что они знакомы с каким-нибудь литератором. Вы легко можете себе представить аристократку времен Елизаветы, говорившую своей подруге: «— Вам все равно, моя милая, если я приведу вам некоего Вильяма Шекспира? Он пишет пьесы и чем-то занимается в театре Глобуса, я даже подозреваю, что он играет на сцене! Бедняжка, он почти без средств, но эти люди всегда забавны!» Вы же, мой дорогой Темпест, далеко не Шекспир; но ваши миллионы дадут вам больше успеха, чем великому трагику. Вам не придется искать покровительства или заучивать реверанс для милорда или миледи; эти высокопоставленные лица будут слишком счастливы занять у вас денег, если вы на это согласитесь.

— Я не буду ни давать взаймы, ни дарить, — сказал я.

— «Ни дарить», — повторил Лючио и его глаза одобрительно сверкнули.

— Я очень рад, — продолжал он, — что вы не намереваетесь тратить ваших денег на так называемые добрые дела; это очень разумно. Тратьте на самого себя и ваши траты все-таки принесут пользу многим. К сожалению, я действую иначе. Я помогаю благотворительным обществам, отзываюсь на воззвания и даю пособия неимущему духовенству.