Король нищих Бенцони Жюльетта

13. ХЛЕБ ДЛЯ ПАРИЖА!

Проходили недели, но ни Бофор, ни Фонсом не появлялись, и никто не знал, что с ними. Принц де Конде находился на водах в Бурбоне — лечил свою рану. Париж почти успокоился, но спокойствие это было непрочным. Город словно замер в ожидании. Ободренный недавним успехом парламент твердо стоял на своем, не отказываясь от возможности добиться реформ.

Однако было невозможно повторить День баррикад. По воле судьбы, пришедшей на помощь Мазарини, брат короля принц Филипп, герцог Анжуйский, подхватил оспу. Это стало великолепным поводом удалить из Парижа и короля, и его мать! Жизнь короля следовало всячески оберегать! Больной мальчик остался в Пале-Рояле, сердце королевы разрывалось от жалости к сыну. Поскольку она очень боялась за Филиппа, ее первый конюший де Береген тайком вернулся в Париж. Завернув в одеяла еще мечущегося в жару ребенка, он спрятал его в багажном сундуке своей кареты и доставил Анне Австрийской. Новый переворот и волнения были бы в это время очень некстати: в нескольких сотнях километров от Парижа, в Германии, представители Франции, Швеции и Священной империи обсуждали последние статьи Вестфальского договора, которому суждено было положить конец Тридцатилетней войне. 24 октября подписали мир, закрепляющий за Францией все права на Эльзас, три епископства (города Мец, Туль, Верден), а на правом берегу Рейна — на Филиппсбург и Брейзах. Несколько сот немецких князей по этому договору получали самостоятельность, хотя и под опекой императора. В договоре отсутствовал один, но важный участник — Испания, с которой Франция, казалось, не развяжется никогда… Двор возвратился в Париж для участия в торжественной благодарственной мессе.

В Конфлане Сильви слышала, как звонят колокола всех церквей, возвещая столь долгожданный мир, и радовалась ему, надеясь на скорое возвращение Жана. Два последних месяца она прожила спокойно, проводя долгие часы с малышкой Мари.

Королева, принимая во внимание здоровье Мари, разрешила Сильви не приезжать в Рюэль, за что Cильви была благодарна Анне Австрийской.

Но теперь, услышав веселый колокольный перезвон, она поняла, что он означает конец счастливых Дней, что возвращение на улицу Кенкампуа, которое она откладывала каждый день, неизбежно.

Нежелание Сильви возвращаться в парижский особняк не ускользнуло от Персеваля де Рагенэля, гостившего у нее в Конфлане целый месяц.

— Я знаю, что вы любите деревню, душа моя, но не кажется ли вам, что ваша любовь чрезмерна? Осенью в этой прекрасной долине очень сыро, и в вашем парижском доме вам будет гораздо удобнее.

— Не знаю почему, но в этом году мне совсем не хочется возвращаться в Париж.

— Но это придется сделать, иначе королева сама вызовет вас. Не забывайте и о маленьком короле, который вас так сильно любит.

— И я тоже бесконечно его люблю…

— Но в чем же тогда дело?

Поскольку Сильви упорно молчала, Персеваль поставил на стол свой пустой бокал, откинулся на| спинку кресла, вздохнул и осторожно спросил:

— Почему бы вам не подождать возвращения мужа в моем доме? Это была бы радость для всех моих домочадцев, а вы чувствовали бы себя не так одиноко, как на улице Кенкампуа. У меня вам будет спокойнее.

Последние слова насторожили Сильви.

— Спокойнее? Что вы имеете в виду? — Я думаю о соседстве и, если честно признаться, мой ангел, боюсь, оно для вас будет слишком шумным… Заметьте, что улица Турнель уже не такая тихая с тех пор, как на ней обосновалась прелестная Нинон де Ланкло, хотя ваши соседи ее и не навещают.

На этот раз Сильви все поняла. Облокотившись локтями на стол, она улыбалась, смотря крестному прямо в глаза.

— А почему вы предполагаете, что мне будет это неприятно?

— Я не употреблял бы слово «неприятно». Может быть, мы предпочтем говорить «волнующе» или «привлекательно»? Во всяком случае, могут пойти слухи…

— Какие слухи? — удивленно спросила Сильви.

Персеваль, протянув руки через стол, взял руки крестницы в свои и ответил:

— Ладно! Не сердитесь на меня, но поймите, что, если молодая женщина позволяет на глазах у толпы на берегах Сены похитить себя принцу, прикрытому лишь полотенцем, это впечатляет и… вызывает толки. Оказывается, одна злоязычная особа, принадлежащая к благородным людям, стала свидетелем сцены, которая до сих пор является предметом ее язвительных насмешек. И эта дама не делает из этой истории никакой тайны.

У Сильви пересохло в горле; она с трудом проглотила слюну, прежде чем спросила:

— И кто же эта дама?

— Госпожа де Базиньер. Если я правильно понял, ее карета подъехала в ту самую минуту, когда вы отъезжали.

— Это Ла Шемро! Опять она! Но что я ей сделала? Разве теперь она, благополучно выйдя замуж, че может наконец угомониться?

— Она уже успела овдоветь, и говорят, будто ее утешает очень богатый итальянский банкир Партичелли д'Эмери. Но она охотно снова вышла бы муж в том случае, если вы исчезнете.

— Я? А при чем здесь я?

— Да, вы! Вероятно, вы единственная, кто не знает, что она с юности влюблена в вашего мужа. Но не волнуйтесь: пока опасность не столь велика. И все-таки я предпочел бы, чтобы до возвращения Жана вы пожили у меня…

— Да, конечно, в этом случае вы правы! Благодарю, что предупредили меня! У вас мне ничто не будет грозить… Боже мой! Как же злы и беспощадны люди!

— Разве вы, душа моя, узнали это только сейчас? По-моему, до вашего брака люди явили вам множество тому доказательств.

Таким образом, Сильви, Жаннета и крошка Мари переселились на улицу Турнель…

Королева со своими близкими вернулась в Париж на праздник Всех Святых, и после чего с парламентом был достигнут своеобразный компромисс, который гордая испанка подписала со слезами, считая его оскорбительным. С этого момента она мечтала о реванше.

Когда Сильви вернулась в Пале-Рояль, Анна Австрийская не оказала ей, как обычно, радостный и теплый прием. Раздраженным тоном королева осведомилась о господине де Бофоре, словно Сильви видела его каждый день.

— Но каким образом я могу сообщить королеве известия о герцоге де Бофоре? — ответила молодая женщина, склонившись в глубоком поклоне. — Я не встречалась с ним два месяца и не знаю, где он. Кстати, он меня мало интересует…

— Неужели? Я думаю иначе: говорят, вы с ним очень близки?

— Как бывают близки друзья детства, ваше величество. У него своя жизнь, у меня своя, и я не всегда одобряю те его поступки, слухи о которых доходят до меня, хотя и не могу забыть, что он дважды спас мне жизнь.

— Я знаю, знаю! Все это давние истории! Кстати, с годами люди меняются. У дружбы могут быть другие имена.

В язвительно-раздраженном тоне королевы Сильви ощущала нотки чисто женской ревности. Сплетни, распространяемые бывшей мадемуазель де Шемро, должно быть, дошли и до королевы. Тут Сильви осмелилась посмотреть прямо в глаза этой венценосной женщине, которая могла уничтожить ее одним мановением руки:

— Я не изменилась. И монсеньер де Бофор тоже, ваше величество. Он по-прежнему предан королеве и готов умереть за нее.

Этот скрытый упрек заставил Анну Австрийскую покраснеть; она отвернулась и сказала:

— Дайте мне веер, милая, здесь нечем дышать… Первая горничная поспешила с улыбкой исполнить просьбу своей госпожи; потом она с насмешкой посмотрела на маленькую герцогиню, которая откровенно презирала эту Катрину Бове: она, выйдя замуж за разбогатевшего торговца лентами, сумела добиться милостивого расположения королевы благодаря нежности своих рук и ловкости, с какой оказывала Анне Австрийской самые интимные услуги, например ставила клизмы. Като была некрасивая, наглая и, поскольку носила на глазу повязку из черной тафты, получила прозвище Кривая Като. Несмотря на невоспитанность и уродство, Като азартно коллекционировала любовников. Поскольку наряду с госпожой де Мотвиль она тоже выслушивала признания королевы, бесполезно уточнять, что обе женщины не жаловали друг друга.

Сильви притворилась, будто не замечает этого. Впрочем, неожиданное появление Мазарини избавило всех от неловкости, и молодой женщине пришлось повторить свой реверанс.

Кардинал, как обычно, был слащав и источал льстивую любезность. Он постарел. Надо признать, что и забот у него хватало. На Париж день за днем сыпались самые оскорбительные памфлеты, в которых Мазарини клеймили как тирана, угнетателя и «сицилийца подлого происхождения», что было явной ложью. На Новом мосту высился столб, на котором каждое утро вывешивали новый пасквиль, неизменно обливающий грязью Мазарини, а иногда и королеву. Парламент же действовал решительно, требуя, чтобы первый министр вернулся в Италию.

Тем не менее Мазарини с обворожительной улыбкой осведомился у Сильви о ее муже, и молодая женщина была вынуждена признаться, что после письма принца де Конде, содержание которого она пересказала, ей ничего не известно о судьбе герцога де Фонсома и это более всего ее беспокоит.

— Вряд ли следует опасаться худшего: об этом вам уже сообщили бы, — успокоил Сильви Мазарини. — Однако на вашем месте я нанес бы визит господину принцу.

— Он по-прежнему в Шантийи?

— Нет. Он вернулся в Париж по моему вызову. Будет совершенно естественно, если вы отправитесь к нему осведомиться о муже…

— Я непременно это сделаю, монсеньер. Благодарю вас за этот ценный совет, — с искренней признательностью сказала Сильви.

Внезапно заторопившись, Сильви не задержалась в Пале-Рояле, где королева, казалось, не особо желала ее видеть. В самом деле, когда пришел Ла Порт и от имени короля спросил, не может ли госпожа де Фонсом прийти к Людовику в его игровой кабинет, Анна Австрийская тотчас вмешалась:

— Передайте моему сыну, что у него нет времени ни на разговоры, ни на гитару. Он должен готовиться к вечернему представлению…

Все стало ясно: королева не желала, чтобы Сильви встречалась с ее сыном. Госпожа де Фонсом, у которой внезапно защемило сердце, попросила разрешения удалиться; королева дала его небрежным жестом, который привел в восторг тех фрейлин, что терпеть не могли Сильви, и герцогиня покинула большой кабинет с чувством, что она снова впала в немилость. Поэтому Сильви дала себе твердое обещание возвратиться ко двору лишь тогда, когда ее позовут…

Пока же она приказала Грегуару ехать к принцу Конде. Расположенный вблизи Люксембургского сада, его дом занимал большую территорию. Сильви нашла героя Рокруа и Ланса в саду: он был занят тем, что сбивал тростью с деревьев пожелтевшие осенние листья. Когда слуга доложил принцу о приходе гостьи, тот прервал свою забаву и поспешил ей навстречу.

— Госпожа де Фонсом! Бог мой, какая радость и… какая жалость!

— Жалость, ваша светлость? Это плохое слово!

— Но весьма удачно выбранное! Я должен был бы примчаться к вам тотчас по возвращении в Париж, но на меня обрушилось множество забот. Поскольку этот зловредный ливень не прекращается, признаю, что вы сделали правильно, сами приехав ко мне. Вы хотите узнать новости о вашем муже?

— После вашего письма я больше не получал от него известий.

— Я тоже… Вернее, я знаю совсем немного, но могу вас успокоить! Рану он залечил и освободился из рук врагов. Но не благодаря этому безумцу Бофору, что в один прекрасный день с быстротой молнии объявился под стенами Фюрна, заявив, как мне передавали, что в одиночку возьмет город. Ему не повезло, так как дело уже было сделано. Но давайте пройдем в дом — вы совсем продрогли, а я держу вас на ужасном сквозняке…

Он взял Сильви за руку и повлек к дому так стремительно, что она попросила пощадить ее туфельки. Принц остановился, рассмеялся, но дальше пошел медленнее. Сильви впервые видела принца де Конде так близко и подумала, что он определенно некрасив, ибо черты лица у него грубые, а его большую часть занимал громадный нос, но сочла, что в этом выразительном уродстве больше прелести, нежели в некоторых красивых, но слащавых лицах. И какая жизненная сила! Старше Сильви на год, принц был резв, как десятилетний мальчишка…

В роскошном, сплошь покрытом позолотой салоне, стены которого были увешаны великолепными старыми картинами, принц сел в кресло, крикнул, чтобы им подали подогретого вина, и, усадив напротив Сильви, улыбнулся и начал, возвращаясь к теме прерванного разговора:

— Я не жду, что скоро получу известия от герцога де Фонсома, и вы тоже на это не надейтесь… Это представляло бы опасность. Отчасти и по его просьбе я поручил Фонсому миссию, имеющую отношение к политике, и о ней я. ничего не могу вам сказать. Вы должны знать, что она заведет его довольно далеко и может продлиться… несколько месяцев.

— Вы отправили в дальнюю поездку с важной миссией больного?

— Ранение у него было легкое, и, поверьте мне, он был совершенно здоров, когда мы с ним расстаюсь в Шантийи…

— Он был совсем близко, и я с ним не встретилась?

— В отдельных случаях двенадцать лье — это слишком далеко. Перестаньте волноваться, дорогая моя, и окажите мне немного доверия: он скоро верится к вам…

Что оставалось делать после столь чудесных зазрений, если не поблагодарить и откланяться? Сильви проделала это с изяществом, и принц, которому она, казалось, нравилась все больше и больше, причем он почти этого не скрывал, — проводил ее до кареты. Сильви это было очень неприятно: если мужу дамы поручают тайную и, вероятно, опасную миссию, то ухаживания за этой дамой означали проявление самого дурного вкуса, хотя она не впервые отмечала досадную склонность принцев к дурному вкусу. Своей мыслью она поделилась с Персевалем, что вызвало у крестного улыбку.

— Не принимайте принца за царя Соломона, а нашего дорогого герцога за воина Урия! Я, напротив, думаю: если принц слегка приволокнулся за вами это лучшее доказательство, что вы можете быть спокойны за вашего мужа. Жан не тот мужчина, с кем можно сыграть подобную шутку, и даже Конде подобное в голову не придет.

Успокоившись на сей счет, Сильви не без лукавства вспомнила о Франсуа де Бофоре. Это было очень на него похоже: попытаться в одиночку захватить город, чтобы освободить одного пленного. Настоящее безумие, но, поскольку Бофор хотел совершить его ради любви к ней, Сильви оно очень льстило…

Между тем она ошибалась, считая, будто порвала с Пале-Роялем. Январским утром Сильви получила записку от госпожи де Мотвиль: оказывается. королева волновалась, почему Сильви не появляется при дворе, и выражала опасение, не заболела ли ее фрейлина. Если Сильви здорова, то королева желает видеть ее сегодня, в праздник Богоявления; юный король тоже требовал, чтобы Сильви присутствовала у него на ужине, где будут делить пирог с сюрпризом…

В этот день было холодно, и Сильви очень не хотелось покидать теплый дом крестного. Сохраняя тяжелое воспоминание о последнем визите к королеве, она, может быть, и ответила бы, что больна, но госпожа де Мотвиль писала, что Сильви требует к себе ее «друг» Людовик, и она была не в силах ни в чем отказать этому ребенку…

Когда карета несла ее в Пале-Рояль, Сильви вспомнила другой праздник Богоявления — это было почти двенадцать лет назад! — когда госпожа де Вандом везла ее, пятнадцатилетнюю девочку, чтобы она стала фрейлиной при королеве. Сейчас тоже стояла зима, но город, по которому она проезжала, выглядел совсем иначе. Даже праздники Рождества и Нового года, которые еще чувствовались, были не в состоянии вернуть Парижу облик тех прежних дней, когда в столице царил строгий порядок Ришелье. Теперь почти нельзя было встретить спокойных, безмятежных людей, зато навстречу попадалось слишком много неказистых, злобных мужчин и женщин, которых относительное затишье, наступившее после августовских баррикад, еще не заставило вернуться в их логова. Несмотря на холод, на улицах тут и там стояли и шушукались группки людей, а из трактиров Сваливались пьяные горлопаны, которые приставами к прохожим, заставляя их выкрикивать: «Долой Мазарини!» Люди не заставляли себя упрашивать!

Грегуар твердой рукой удерживал лошадей, понимая, что, если они кого-нибудь слегка заденут, это приведет к серьезному инциденту. Накануне упряжка кареты госпожи д'Эльбеф сбила какого-то клерка; карету взяли штурмом, опрокинули, и только вмешательство взвода мушкетеров, случайно проезжавших мимо, спасло пассажиров. В Пале-Рояле, охраняемом отныне, как крепость, обстановка была тягостнее, чем обычно, а главное, не столь легкомысленна. Все с каким-то смутным страхом обсуждали последние новости из Англии, где короля Карла I отдали под суд его мятежные подданные. Особенно внимательно слушали племянницу королевы, дочь Месье, Марию-Луизу де Монпансье, носившую титул Мадемуазель. Это была своеобразная амазонка двадцати одного года, не очень красивая, скорее неуклюжая. Честолюбивые мечты Мадемуазель соответствовали размеру ее огромного приданого и были устремлены к власти. У нее был хорошо подвешен язык, и она, не стесняясь, говорила дерзости всем, даже королеве.

Сейчас она рассказывала о своем визите в Лувр, который днем нанесла королеве Генриетте Английской, своей тетке, и расписывала, в каком убожестве та живет.

— Дорогой Мазарини ограничивает ее во всем… В ее покоях стоит такой холод, что малышка Генриетта, ее дочь, не вылезает из постели, чтобы хоть немного согреться! Ей больше не выплачивают пенсию, которую назначили, когда она приехала во Францию. Вероятно, кардинал хочет приобрести себе еще кое-какие бриллианты?

— Успокойтесь, племянница! — оборвала ее королева. — Если вы приходите сюда лишь для того, чтобы злословить о нашем министре, вас здесь долго терпеть не будут.

— Я буду единственная в Париже, кто о нем не злословит, ваше величество! Но жалкое положение, в каком он держит несчастных женщин…

— Почему бы вам — ведь вы так богаты! — не заняться ими?

— Именно это я и сделала! Я дала милорду Джермину, который заботится о них, денег на дрова, но зима не скоро кончится…

Появление Сильви в большом кабинете внесло некоторое разнообразие. Увидев ее, маленький король, игравший в солдатики с братом и двумя сыновьями фрейлины — их мать умиленно наблюдала за детьми, — забросил игру, чтобы броситься навстречу Сильви, но остановился перед ней в нескольких шагах, когда она склонилась в реверансе.

— Вот и вы, наконец! Почему мы вас больше не видим, герцогиня? Неужели вы хотите нас покинуть?

— Тот, кто посмеет покинуть своего короля, будет предателем, заслуживающим смерти, ваше величество, — с улыбкой ответила Сильви. — Но мой король знает, что я его люблю…

Он молча смотрел на нее. Пронзительный взгляд Людовика, казалось, проникал в самую глубину ее души. Потом он подал Сильви руку и сказал:

— Навсегда запомните слова, которые вы только что сказали, мадам, ибо я буду помнить их всю жизнь.

После этого Сильви подошла к Анне Австрийкой и увидела, что двумя дамами, сидевшими рядом с королевой, были госпожа де Вандом и госпожа де Немур. Все трое оказали Сильви теплый прием; королева, похоже, забыла о своем прежнем дурном настроении. Оставив свою племянницу разглагольствовать, она приказала подать праздничные пироги с запеченными бобами. Анна Австрийская нашла боб, велела принести гипокрас и выпила бокал под рукоплескания всех придворных, кричавших: «Королева пьет!» Затем детей отвели в их покои, а для королевы и придворных дам накрыли ужин, тогда как большая часть гостей разошлась, чтобы отправиться на, пир, который в этот вечер устраивал маршал де Грамон. Мазарини тоже должен был присутствовать на ужине. Во время всей этой суматохи Сильви и Элизабет де Немур оказались наедине.

— Вы знаете, где ваш брат Франсуа? — cnpoсила Сильви.

— Этот вопрос все задают мне и моей матери. Кажется, королева просто жаждет снова его видеть, но я, если бы даже знала, где брат, не сказала бы. По-моему, Мазарини очень хочет схватить его. В любом случае я не имею ни малейшего понятия, где Франсуа…

— Наверное, это и к лучшему…

Было уже поздно, когда разошлись гости королевы. Со двора Пале-Рояля быстро исчезали кареты и факелоносцы. Все спешили вернуться домой, и Сильви тоже.

Сладкое вино, в которое добавляли корицу и гвоздику.

Естественно, она нашла Персеваля в его библиотеке, но он не сидел в кресле с книгой, а расхаживал взад и вперед по комнате и был так встревожен, что не слышал, как подъехала карета.

— Слава Богу, вот и вы! Я уже боялся, что смогу снова увидеть вас лишь через несколько недель…

— Через несколько недель? — удивилась Сильви. — Но почему?

— Вы не заметила чего-либо странного, необычного в поведении королевы или Мазарини?

— Нет! Королева была очаровательна, мы провели чудесный вечер. Без Мазарини, который ужинал у маршала де Грамона. Но почему вы задаете эти вопросы?

— Только что ушел Теофраст Ренодо. Он убежден, что королевская фамилия и кардинал сегодня ночью покинут Париж, взяв с собой самых верных людей. Вот почему я боялся, что они заберут вас с собой. Наш друг думает, что они укроются в Сен-Жермене или в другом месте для того, чтобы Конде смог окружить Париж и образумить его с помощью голода. В окрестностях столицы наблюдается любопытное передвижение войск…

— Это бессмысленно! Для этого они должны бежать, ничего не взяв с собой, а в разгар зимы в это трудно поверить. Кроме того, королева не уедет без своей дорогой Мотвиль, — прибавила Сильви не без обиды. — Но Мотвиль покинула Пале-Рояль вместе со мной.

Однако издатель «Газетт де Франс» оказался прав. Утром госпожа де Мотвиль в сильном волнении примчалась на улицу Турнель: она хотела узнать, уехала ли накануне герцогиня де Фонсом вместе с другими придворными.

— Как сами видите, я не уехала, — сказала Сильви, усадив ее у камина; потом госпоже де Мотвиль подали молоко с медом и пирожные, чтобы гостья немного согрелась. — Кстати, вы помните, что мы вместе уезжали из Пале-Рояля?

— Разумеется, но вы могли бы вернуться во дворец, если бы вас попросили об этом?

Это был укол взаимной ревности; наперсница? Анны Австрийской чувствовала облегчение, застав Сильви дома.

— Вас попросили бы об этом раньше меня, ласково заметила Сильви. — Но самое удивительное, что именно вас не предупредили… Известно ли, как прошел отъезд, кто именно уехал?

— Эта отвратительная госпожа Бове! — недовольно проворчала раздосадованная госпожа де Мотвиль. — Когда я приехала во дворец, мне в общих чертах рассказали, что произошло. В два часа ночи королева приказала разбудить сыновей. Карета ждала в парке, у служебных ворот. В карету села королевская семья с этой Бове и воспитателем короля господином де Вильруа. Господа де Вилькье, де Гито и де Комменж сопровождали их верхами. Вот все, что я узнала.

— Пришел господин Ренодо, который сообщит нам кое-что новое, — сказал Рагенэль, вошедший к женщинам вместе с публицистом. — Он получил приказ ехать к кардиналу в Сен-Жермен, чтобы оттуда передать своим сыновьям новости, которые двор желает обнародовать в «Газетт».

— Я могу прибавить, что Люксембургский дворец пуст, — заметил Ренодо. — Месье, Мадемуазель и все члены фамилии уехали, как и обитатели дома Конде. Принц забрал с собой мать, жену, сына, своего брата Конти и свояка Лонгвиля, который управляет Нормандией.

— А герцогиня? — спросила госпожа де Мотвиль. — Она тоже уехала, несмотря на то, что беременна и днями родит от своего любовника Ларошфуко?

— Нет, она осталась в городе. На прощание я скажу: если вы хотите покинуть город, чтобы укрыться в Конфлане, уезжайте сию же минуту, как это делаю я! Через час ворота закроют и больше никто выехать не сможет. Действуйте быстро! В народе снова зреет гнев…

— Признаться, я останусь здесь, — ответила Сильви. — Иногда зимой в Конфлане бывают наводнения, а я не желаю подвергать опасности мою крошку Мари. Но вам, госпожа де Мотвиль, следовало бы поехать к королеве в Сен-Жермен.

— Нет. Я последую вашему примеру и останусь. Если бы королева хотела, чтобы я уехала с ней, то Дала бы мне знать…

Теофраст Ренодо явно был хорошо осведомлен. Бегство в Сен-Жермен являлось частью давно вынашваемого Мазарини плана по усмирению мятежного города и парламента. Единственное, о чем не подумал министр, так это снова обставить мебелью Дворец в Сен-Жермене, где беглецы, чтобы спать, нашли в больших, пустынных и промерзших залах только три походные кровати и несколько вязанок соломы. Тем временем вокруг столицы сжималось железное кольцо. На западе, со стороны Сен-Клу, заняли позиции войска Месье. На севере расположились части маршала де Грамона. На юге были маршал де Ла Мейере и граф д'Аркур. Наконец, принц де Конде с десятью тысячами солдат занимал собственное владение Сен-Мор и, перекрыв переправы через Марну и Сену, тем самым отрезал Париж от главных деревень, снабжавших столицу продовольствием. Все эти войска уже располагались на своих позициях, когда в шесть утра Париж узнал о бегстве королевской фамилии и вновь взорвался неистовым гневом. Толпы людей пришли к Пале-Роялю, отлично понимая, что оттуда будут вывозить вещи; когда повозки с мебелью короля и регентши выехали из ворот, их взяли штурмом и весело разграбили. То же самое парижане проделали и с имуществом Мазарини.

Парламент отправил к регентше депутацию, которой поручил выяснить мотивы ее спешного отъезда. Депутацию даже не приняли; Анна Австрийская приказала парламенту покинуть Париж и перебраться заседать в Монтаржи. Тотчас по возвращении своих посланцев верховные судебные палаты приняли эдикт об изгнании Мазарини. Это означало объявление кардинала врагом общества и позволяло преследовать его повсюду, при любых обстоятельствах. После этого стали организовывать Сопротивление. Требовались войска — создали армию больше, чем нужно; но истинным дирижером героического безумия, охватившего Париж, был маленький, кривоногий, бойкий на язык коадъютер, который уже видел себя французским Кромвелем, несмотря на то, что без колебаний просил у Испании денег.

Фронда — отныне бунт получил это название — имела свою душу; но у нее был и свой злой ангел в лице женщины, которая, наверное, была первой красавицей Франции: герцогиня де Лонгвиль открыто встала на сторону мятежников, разозлившись на то, что ее любимый брат Конде примкнул к королевской партии и вел войну, против Парижа. Чтобы ни у кого не было сомнений, чей лагерь она выбрала, герцогиня де Лонгвиль в компании герцогини Буйонской вместе с детьми официально перебрались в ратушу.

Это был торжественный момент: Гревскую площадь заполнила толпа. Мужчины громкими криками выражали свой восторг, женщины плакали от умиления. В ратушу она и Гонди созвали командиров.

Главнокомандующим был назначен бездарный герцог Дольбеф, дядя Бофора; здесь были также герцог Буйонский, надеявшийся получить обратно свое Седанское княжество, принц де Конти, примчавшийся из Сен-Жермена на зов своей сестры Лонгвиль, которую он любил преступной любовью, и любовник герцогини Франсуа де Ларошфуко, принц Марсийак. Наконец, через два дня после водворения герцогини де Лонгвиль в ратуше перед возникшими словно из-под земли Франсуа де Бофором распахнулись ворота Парижа. Народ пришел в иступление. Город встретил герцога возгласами любви и песней.

Экзальтированная толпа на руках внесла его в ратушу, где Гонди, весьма раздраженный тем, что лишался роли единственного вождя, был вынужден принять герцога де Бофора и провести его к госпоже де Лонгвиль, одарившей своего бывшего воздыхателя самыми обворожительными улыбками. Несмотря на резкий холод, снег и плывущие по Сене льдины, это был праздничный день, после которого надо было возвращаться к будничной жизни и первейшей ее., необходимости: в Париже обнаружилась нехватка съестных припасов. Обозы были перехвачены, цены на хлеб стремительно взлетели, усиливая раздражение горожан.

В действительности больше всего страдал простой народ. В особняках аристократов и в домах богатых буржуа имелись запасы. Для начала парижане овладели Бастилией; у коменданта крепости дю Трамбле хватило ума сдать ее почти без сопротивления. Это создавало хорошую базу для обороны на тот случай, если королевские войска предпримут штурм столицы, хотя люди прекрасно понимали, что план Мазарини совсем прост: задушить голодом Париж и его верховные судебные палаты, заставив последние быть сговорчивее.

Бастилию основательно разграбили; потом люди набросились на «роялистские» дома, по крайней мере на те, у чьих владельцев недостало ума внести богатые пожертвования. И тут все взял в свои руки герцог д» Бофор, тем самым завоевав в народе еще большее восхищение. Он начал с того, что отправил в переплавку собственную серебряную посуду и другие драгоценные вещи, благодаря чему смог купить заметно подорожавший хлеб и раздать его беднякам. Он открыл двери своего дома, чтобы дать в нем приют детям; Бофор даже купил другой дом, который вверил попечению кюре церкви Сен-Никола-де-Шан, набожному человеку, недалекому, но милосердному сердцем. Отель Вандом, разумеется, тоже не остался в стороне и щедро раздавал дары, тогда как в обители Сен-Лазар господин Венсан, казалось, разрывался на части, спеша на помощь несчастным.

Сильви не выходила из дома, но Персеваль и Корантен каждый день бегали по городу за новостями. От них Сильви узнавала о подвигах на ниве благотворительности герцога де Бофора, кого парижане окрестили «Королем нищих». Неизменно окруженный своими самыми горячими поклонницами — госпожой Ализон и госпожой Пакетт, Франсуа де Бофор появлялся повсюду, обшаривая дома, в которых надеялся отыскать чем прокормить своих добровольных «подданных».

— Я с сожалением должен сообщить вам, дорогая моя Сильви, что ваш особняк разграблен, — как-то вечером сказал Персеваль. — Вашего мужа обвиняют в «мазаринизме», но я хочу заметить, что герцог Франсуа и пальцем не пошевелил, чтобы помещать разгрому дома. Он ограничился тем, что спас ваших слуг, которые сейчас у него, живые и здоровые.

— Слава Богу! Но… но вы встречались с ним?

— Да. Я даже обратил его внимание на то, что это ваш дом. Он мне ответил, что, поскольку вас в доме нет по той простой причине, что вы живете у меня, а богатство семьи Фонсомов в любом случае от этого не слишком пострадает, он вправе воспользоваться вашим добром. Все это было сказано в таких выражениях, от которых покраснел бы даже простолюдин!

— Покраснел бы простолюдин?

— Да. Он говорил на ужасном языке грузчиков. Вероятно, Бофор хочет покорить оборванцев и нищих, которые ходят за ним по пятам, но если бы он провел всю жизнь на Крытом рынке, то не смог бы говорить лучше. Слушая Бофора, господин де Гансевиль смеялся от всей души, видя мою растерянность. Все же Бофор отвел меня в сторону, чтобы совсем в другом тоне заверить, что он всегда будет защищать мой дом даже ценой собственной жизни, и… передать вам, что он по-прежнему весь принадлежит вам!

— И вы осмеливаетесь мне это повторять?

— Да. Ибо мне показалось, что вас это обрадует. Я не имею права лишать вас хоть одной из маленьких радостей, которых у вас совсем немного.

Тем временем армия парижан — если так можно назвать столь разношерстное сборище! — пыталась оказать честь как своему оружию, так и своим вождям. Пока в зале совета ратуши госпожа де Лонгвиль рожала сына на глазах охваченных восторгом рыночных торговок, пока городской голова случайно стал крестным отцом, а коадъютер торжественно крестил это дитя адюльтера, дав ему странное имя Шарль-Парис, парижане предприняли вылазки, стремясь раздобыть капусту, репу и убойный скот. Ни одна из них успехом не увенчалась. Тогда коадъютер коварно намекнул, что дела, наверное, пойдут лучше, если этим пожелает заняться вездесущий Бофор, вместо того чтобы общаться с подонками Парижа.

— Превосходная мысль! — горячо согласился герцог. — Я организую серьезную экспедицию, чтобы привезти в Париж продукты, прежде чем парижане начнут есть лошадей, потом собак, кошек и… все живое!

На следующий день Сильви получила письмо от мужа. Оно ее потрясло.

«Приехав сегодня в Сен-Мор, я узнал от принца, что вы, дорогая моя Сильви, очень тревожились за меня, что мне весьма приятно, хотя на то нет никаких оснований, ибо я не подвергался серьезным опасностям. Зато меня терзает невероятно жестокая тревога в отношении вас, так как вы и наша дочь находитесь в осажденном городе, где вас подстерегает множество опасностей, а я не могу ничем вам помочь. Однако я хочу надеяться, что господин де Бофор, который теперь властвует в Париже, примет близко к сердцу заботу о вашей защите, компроментируя вас при этом не больше, чем он это уже сделал. Это будет слишком даже для такого любящего Упруга, как я.

Я знаю, что вы женщина честная и смелая. Мне также известно, что вы всегда его любили. Умоляю вас, не отягощайте те муки, что терзают мою душу…»

Сильви, не веря себе самой, была вынуждена сесть, чтобы перечитать письмо, которое ужаснуло ее, но затуманенные слезами глаза уже не разбирали букв. Дрожащей рукой она протянула письмо Рагенэлю, смотревшему на Сильви с возрастающим беспокойством.

— Боже мой! — воскликнула она. — Он думает, что я неверна ему! Но кто мог внушить Жану эту мысль? Разве мог в чем-то обвинить меня принц? Когда я с ним встречалась, принц ни о чем мне не говорил…

— Но принц ухаживал за вами слишком настойчиво, как будто считал, что сможет преуспеть… Успокойтесь, милая моя! Мне больше видится в этом женская рука. Бывшая мадемуазель де Шемро способна пойти на все, чтобы лишить вас доверия мужа. Она могла написать о вашей встрече с принцем кому-либо из своих друзей в армии, а господин принц, наверное, недостаточно настойчиво все это опровергал. Он человек бессовестный и не терпит, если ему не уступают…

— Но что же мне делать?

— Вы перестанете волноваться, а я напишу вашему мужу и расскажу ему правду о всей этой суматохе. Мне-то он поверит!

— Он знает, как нежно вы ко мне относитесь… Но я должна предстать перед моим судьей, потому что он явно осуждает меня…

Сильви встала и дернула за шнур звонка. Вошел Пьеро.

— Мне необходимо увидеть капитана Куража! Сходи за ним. Я должна с ним поговорить…

— Сильви, вы совершаете глупость, я чувствую это! Не принимайте решений под влиянием чувств. Что вы задумали?

— Я встречусь с мужем там, где он сейчас находится!

— В Сен-Море? Но из Парижа невозможно выехать!

— Капитан Кураж ночью привез меня в Париж, минуя ворота. Он сможет показать мне дорогу…

— И вы думаете, что я отпущу вас?

— Не мешайте мне! Иначе я никогда вам этого не прощу!

— Но вы не можете броситься очертя голову в те места, где стоит армия! Вы не знаете, во что превращаются солдаты, когда их охватывает лихорадка войны.

— Я догадываюсь, и, кстати, я намерена ехать только в Конфлан, домой. Оттуда я напишу Жану о том, что жду его!

— Хорошо. В таком случае я еду с вами!

— Нет. Вы останетесь здесь и будете присматривать за Мари! Но я очень хочу, чтобы вы отпустили со мной Корантена. Он всегда меня защищал. Оказавшись за городом, он сможет достать нам лошадей… Так вот, мой крестный, — прибавила она, — вы должны примириться с той мыслью, что я уже не Девочка, а женщина, которую вам не удастся переубедить…

— Я охотно вам верю, но мы уже много месяцев не видели капитана. Быть может, его уже нет в Париже!

— Он здесь! Вы заметили, что Пьеро умчался стрелой, едва получил мой приказ? Он точно знает, где находится капитан.

С наступлением вечера Пьеро действительно появился вместе с главарем разбойников, который, не выдвигая никаких возражений, выслушал, что от него ждали, и согласился вывести Сильви за крепостные стены.

— Не беспокойтесь! — сказал он Персевалю. — С Корантеном и со мной госпоже де Фонсом ничто не грозит. Я знаю, где найти лошадей, и провожу ее в Конфлан.

Капитан Кураж улыбнулся забавной кривой улыбкой, придававшей ему странное очарование.

— Помните? Уже давно мы с вами заключили договор. Если он по-прежнему в силе, вы можете задать мне вопрос, что вы имеете против уверенности в том, что в один прекрасный день я не буду долгими часами умирать с раздробленными костями… Если вы готовы, мы едем, — прибавил он, повернувшись к Сильви, которая по этому случаю позаимствовала у Жаннеты простое, удобное, но неброское платье, делавшее ее похожей на молоденькую мещанку.

Спустя несколько минут Сильви и ее спутники растворились во мраке парижских улиц. Ночью осажденный город едва дышит, настороженно прислушивается, в нем повсюду разлит страх. Обычно по ночам, кроме воров и бандитов, на улицах попадались лишь запоздалые бесшабашные гуляки, которые становились их добычей. Сейчас эхо доносило звук тяжелых шагов патруля, обрывки религиозного песнопения из какого-нибудь монастыря, где беспрерывно молились. Трижды их останавливали, но каждый раз, не говоря ни слова, отпускали, после того как капитан Кураж что-то шептал на ухо одному из мужчин. Наконец они вышли к крепостному валу, на котором кое-где рдели бивачные костры, и дверь дома — Сильви не могла бы его узнать — бесшумно открылась после условного стука. Довольно скоро они вышли с внешней стороны вала в осыпи камней, поросшие диким кустарником.

— Лошадей возьмем в деревне Шаронь, — объяснил Кураж. — У хозяина трактира «Королевская охота» для друзей они всегда найдутся…

Лошади нашлись, и они углубились в Венсеннский лес, который их провожатый превосходно знал. Галопом скакать было нельзя: они рисковали наткнуться на передовые посты королевской крепости. Поэтому до Конфлана ехали почти два часа; на деревенской колокольне пробило три ночи, когда Корантен сильно затряс колокольчик у ворот поместья.

— Вот вы и дома, — сказал Кураж. — Теперь спешивайтесь! Я забираю лошадей и уезжаю обратно…

— Вы не хотите зайти, немного отдохнуть и подкрепиться?

— Нет, госпожа герцогиня, вас не должны видеть в моем обществе, — ответил он, показывая на свою маску. — А я до рассвета обязан вернуться в Париж. Да хранит вас Бог!

Отвесив изящный поклон, Кураж изящно повернулся, чтобы вскочить в седло; он щелкнул языком, и конь его скрылся в темноте, тогда как Корантен продолжал трясти колокольчик. Пришлось ждать довольно долго, пока Жером откроет ворота. Дворецкий даже в мыслях не допускал, что герцогиня может разъезжать по дорогам в такую холодную ночь. Сильви стала громко кричать, чтобы Жером хотя бы согласился выйти к воротам. Успел дворецкий кстати: Корантен уже взобрался наверх и кричал ему оттуда:

— Может, ты поторопишься, а? Если хозяйка из-за тебя заболеет, я тебя убью… Открывай, и поживее! Она, бедняжка, совсем продрогла.

Желтый свет фонаря, который принес с собой Жером, высветил из темноты испуганное лицо дворецкого.

— Госпожа герцогиня, вы здесь! Пешком… и одеты как служанка! В это нельзя поверить…

— Придется, друг мой, — ответила Сильви. — Я пойду погреться на кухню. А вы пока передайте вашей жене, чтобы она постелила мне и растопила камин у меня в спальне… Ах, совсем забыла: есть ли новости от господина герцога?

Озаряя дорогу бледным светом фонаря, Сильви быстро миновала сад. Она остановилась только перед огромным камином, где Матюрина, жена Же рома, разжигала угли, вынутые из золы, с помощью кожаных мехов. Здесь Сильви опустилась на табурет, вытянула руки над вспыхнувшим слабым огнем и повторила свой вопрос:

— Есть ли новости от господина герцога? Он должен быть в Сен-Море с принцем де Конде.

Продолжая раскладывать в камине сначала сухи щепки, потом небольшие поленья, Матюрина обернулась, устремив на Сильви еще мутный со сна взгляд.

— Новости? А откуда мы их узнаем? Сюда из Сен-Мора никто пробраться не может. Всюду войска господина де Конде…

— Но мой муж у господина де Конде, он может проехать, куда хочет…

— Надо еще уметь разговаривать с этими людьми, — высказал свое суждение вошедший на кухню Жером. — По-французски они не понимают… Они нас даже в Шарантон не пускают…

— Наверное, это немецкие рейтары, — предположил Корантен. — После заключения мирного договора их нанял принц. Если он поставил их здесь, значит, они должны запугивать местных людей. А много народа в замке Конфлан и в окрестных домах?

— Никого нет. Госпожа маркиза де Сенесе…

— …в Сен-Жермене с королем, я знаю, — «перебила его Сильви. — А госпожа Дю Плесси-Бельер?

— Она уехала к себе в провинцию, — ответил Дворецкий. — И увезла всю прислугу. Остались одни сторожа. Вроде нас…

— Почему? Что это значит? — воскликнула ильви. — А где слуги и горничные?

— Сюда, кстати, к госпоже Дю Плесси тоже приезжали солдаты за фуражом. Прислуга испугалась и разбежалась кто куда… Поэтому я так долго не открывал, — опустив голову, пробормотал старик. — Ночью, да еще зимой, в глухие часы, поди узнай, кто стоит за воротами.

— И вы остались здесь совсем одни? — воскликнула жалостливая Сильви. — Почему вы не уехали?

— В нашем-то возрасте? — ответила Матюрина. — И потом, куда нам ехать?

— Куда? В Париж, на улицу Кенкампуа. Я бы все поняла…

Полное, испещренное морщинами лицо скривилось в грустной, но не лишенной гордости улыбке.

— Бросить дом? — спросила Матюрина. — Ну нет, госпожа герцогиня! Не в обиду будет вам сказано, но мы с Жеромом считаем, что этот дом немножко и наш; ведь мы в нем живем так давно! Если с нами случится несчастье, мы предпочитаем пережить его здесь.

С обычной своей непосредственностью Сильви встала и, заключив Матюрину в объятия, поцеловала в щеку.

— Простите меня! Вы правы. Ни я, ни мой муж, мы никогда не забудем о вашей преданности.

— Пока же найдите нам что-нибудь поесть, — вмешался в разговор Корантен, — и принесите госпоже герцогине горячего молока! Затем мы отправимся спать. Завтра будет день, и мы увидим, что можно сделать…

— Все и так ясно, Корантен! Сюда я приехала, чтобы попытаться пробраться к мужу, и мне никто не помешает сделать это.