На перекрестке больших дорог Бенцони Жюльетта

Все, в том числе и Катрин, обратили взоры на коннетабля. Опустив голову, скрестив руки на груди, он, кажется, глубоко задумался о чем-то. Нарушил тишину старый епископ. Его голос громыхал, как треснувший колокол.

– Уже два раза, сир коннетабль, вы избавляли короля от его недостойных фаворитов. Что же мешает вам сделать это в третий раз? Чем отличается Ла Тремуй от Пьера де Жияка или Камю де Болье? Первого вы бросили в зашитом мешке в реку Орон, второго зарезали. Почему же Ла Тремуй все еще жив?

– Потому что он осторожнее других. Жияк полагал, что находится под защитой дьявола, которому он продал свою правую руку. Голова де Болье была пуста, как детская побрякушка. Голова Ла Тремуя набита опасным коварством. Он знает, что его ненавидят, и действует соответственно. Мы поклялись покарать его, но это нелегко сделать.

Епископ хрипло рассмеялся.

– Речь идет об одном ударе. Я не понимаю, что вас сдерживает. Вы держитесь вдали от двора, ладно! Но у вас достаточно преданных людей.

– Ну и что может сделать один из моих преданных людей? – сухо ответил Ришмон. – Приблизиться к Ла Тремую невозможно, потому что он никому не доверяет. Короля, которого он никогда не покидает, он сделал своим главным защитником. С самого лета они засели в крепости Амбуаз, и Ла Тремуй только один раз вместе с королем выехал в свой собственный замок Сюлли. У нас достаточно желания убить его, но нет средств.

Мрачный тон коннетабля охладил пыл Катрин. Она видела, как руки Иоланды вцепились в подлокотники трона, почувствовала ее раздражение. Зачем эти затяжки, эти вопросы, остающиеся без ответа? К чему этот совет, если на нем заявляют о бессилии рыцарей? Но королева молчала, и Катрин не решилась говорить об этом. К тому же возбужденный епископ поднялся со своего места.

– Хороший лучник может поразить цель в любом месте. Когда Ла Тремуй выйдет…

– Он никогда не выходит! Ла Тремуй стал таким толстым и грузным, что ни одна лошадь его не выдержит. Он передвигается в закрытой повозке, окруженной стражниками, не снимает кольчугу даже во сне, как я думаю!

– Нанесите удар ночью…

– Ночь он проводит в главной башне под охраной пятидесяти вооруженных людей, которым не приходится спать.

– Тогда яд в пищу!

Ришмон тяжело вздохнул, и за него ответил Прежан де Котиви:

– Кушанья и вина опробываются тремя офицерами короля.

Его преосвященство де Бюди вскрикнул, сорвал очки и швырнул их на пол.

– И это все, что вы можете нам сказать, сир коннетабль? Или вы признаетесь здесь в своем бессилии, или Ла Тремуй – само воплощение дьявола? Ради бога, монсеньор, речь идет о человеке из плоти и крови, окруженном другими людьми, имеющими слабости или просто алчными, которых можно подкупить, которые охотно обменяют свою преданность на золото.

– Я не верю в преданность, которую можно купить, сеньор епископ. Конечно, вам нужен человек, преданный человек, готовый пожертвовать собственной жизнью, потому что нанести удар придется на глазах самого короля. Кто из присутствующих здесь готов воткнуть свой кинжал в горло Ла Тремуя и погибнуть тут же под ударами его телохранителей?

Гнетущая тишина последовала за саркастическим вопросом коннетабля. Рыцари были в замешательстве, а грудь Катрин наполнилась гневом. Эти люди не хотели подтвердить свою репутацию смелых воинов. Среди самых отчаянных они были лучшими, и тем не менее никто из них не решался отдать свою жизнь за жизнь врага. Они готовы были к сражению в открытом бою, днем, купаясь в ярких лучах собственной славы, при звуках оружия, трепещущих на ветру флагах. Но убить исподтишка, в тени, неожиданно, и упасть под ударами слуг было недостойно их честолюбия. Может быть, они считали, что королевство без них не обойдется, что они слишком важны для двора, для блеска французского оружия, и не хотели опускаться до положения тайных убийц? А может быть, они недостаточно пострадали от Ла Тремуя? Иначе бы они не цеплялись за свою жизнь всеми доступными им средствами. Они были против Ла Тремуя, но в них не было огня ненависти. Их борьба была скорее политикой, благородным, но холодным желанием вырвать власть у человека, лишить его влияния на короля. Это не было сравнимо с ее ненавистью, исходившей из сердца отчаявшейся женщины, ставшей смыслом ее жизни. Эти люди были просто нежелательны при дворе короля; некоторые из них считали короля пострадавшим от Ла Тремуя, но они не видели своих замков в огне, их фамилии не были вымазаны грязью, их жизни не угрожали, и их близкие не гнили заживо.

Катрин почувствовала привкус горечи во рту, волна гнева прокатилась по ее жилам. И когда грозный голос королевы, в котором звучало недовольство, потребовал:

– Достаточно, господа, необходимо все-таки составить какой-то план, – Катрин встала, покинула свое место и преклонила колено перед троном.

– Если позволите, Ваше Величество, я готова сделать то, перед чем отступают шевалье. Мне больше нечего терять, кроме жизни… и она для меня не так уж дорога, если я смогу отомстить за моего горячо любимого мужа! Соблаговолите только вспомнить потом, мадам, что у меня есть сын, и помогите ему.

Гневный ропот был ответом на ее слова. В едином порыве все сеньоры приблизились к ступенькам, где стояла на коленях Катрин, и все, как один, сжимали эфесы своих шпаг.

– Да простит меня Бог! – крикнул Пьер де Брезе высоким голосом. – Мадам де Монсальви, кажется, считает нас трусами! Дозволим ли мы, господа, чтобы у кого-то были подобные мысли в голове?

Со всех сторон послышались возмущенные, протестующие голоса, но неожиданно они были прерваны речью, звучавшей холодно и резонно.

– С дозволения королевы и мессира коннетабля я осмелюсь, господа, сказать, что ваши заклинания не имеют смысла и вы зря теряете время! Не надо здесь спорить, кто проявит больше героизма. Нужно спокойно обсудить смертный приговор одному человеку и способы его осуществления. Ни один способ, о котором здесь говорили, не показался мне подходящим.

Спокойная уверенность этого голоса привлекла внимание Катрин. Круг рыцарей раздвинулся, и человек по имени Тристан Эрмит, занимавший скромный пост оруженосца коннетабля, прошел вперед. Чем ближе он подходил, тем более пристально вглядывалась в него молодая женщина. Это был тридцатилетний фламандец, блондин с голубыми глазами, холодным взглядом и малоподвижным лицом. Катрин не приходилось видеть подобного выражения лица; даже не лица, а неподвижной маски. Тяжелое, заурядное лицо, на котором полная непроницаемость соседствовала с некой величественностью. Он стал на колено перед королевой, ожидая разрешения продолжать.

Ришмон вопросительно взглянул на королеву и сказал:

– Королева разрешает тебе продолжать! Что ты хочешь сказать?

– Следующее: главного камергера нельзя прикончить вне стен крепости, поскольку он никуда не выходит. Значит, надо убить его в помещении, а именно в одной из королевских резиденций, потому что он превратил их в свои и прячется там за спиной гарнизона!

– Мы только что говорили об этом, – сказал Жан де Бюэй, нахмурив брови. – Это невозможно!

– Это невозможно в Амбуазе, – продолжил Тристан Эрмит без смущения. – Потому что комендант крепости – его человек, но это станет возможным там, где комендант будет заодно с нами. Например, в Шиноне, где комендант мессир Рауль де Гокур тайно присоединился к мессиру коннетаблю и ему абсолютно предан.

Дрожь пробежала по спине Катрин. Рауль де Гокур! Бывший комендант Орлеана, человек, который подверг ее пыткам и приговорил к повешению! Он ненавидел Жанну д'Арк и тайно сражался против нее. Что же сделал ему Ла Тремуй, если он так неожиданно перебросился в другой лагерь? Но уже Ришмон своим грубым голосом отвечал своему оруженосцу:

– Действительно, у нас будет шанс, если заманить Ла Тремуя и, разумеется, короля в Шинон. Но главный камергер не любит Шинон. Тень Девственницы слишком жива там, и городские жители сохранили в своих сердцах память о ней. Король слишком легко поддается влиянию. Ла Тремуй боится, что он услышит эхо голоса Жанны в Большом зале. Он не знает, что Гокур перешел на нашу сторону, но он никогда не согласится привезти короля в Шинон!

– И все-таки нужно, чтобы он его привез, – воскликнула Катрин. – Разве нет никого, кто мог бы повлиять на него? Речь идет только о сентиментальной боязни, которую можно перебороть. Каждый человек, по-моему, имеет какую-то слабость, и ее нужно использовать. Какая слабость есть у главного камергера?

На этот раз ответил Амбруаз де Лоре, рыжий анжевенец мрачного вида.

– У него их две: золото и женщины! – сказал он. – Его алчность сравнима с его ненасытным стремлением к женским ласкам. И если найдется красивая женщина, способная свести его с ума, он, возможно, пойдет на рискованные действия.

Пока Лоре говорил, его взгляд с нескрываемой откровенностью изучал Катрин, отчего ее щеки зарумянились. Намерение анжевенца было таким ясным, что молодая женщина вспыхнула от гнева. За кого принимал ее этот циник? Думает ли он положить в постель Ла Тремуя жену Арно де Монсальви? И все-таки она не высказала вслух свой вопрос… Может быть, в конце концов, за этим скрывалась какая-то идея? Ведь свести с ума мужчину – еще не значит вручить ему себя, кто знает, если… Сердитое восклицание Пьера де Брезе оборвало ход ее мыслей. Он, как и все другие, впрочем, схватил смысл слов де Лоре и воскликнул, белый от злости:

– Ты сошел с ума! О чем ты думаешь? Страдания благородной дамы, какой бы красивой она ни была, должны защищать ее от подобных мыслей. Я загоню тебе назад в глотку твои неслыханные дерзости, хотя ты мне и друг. Я никогда не соглашусь…

– Успокойтесь, мессир де Брезе! – оборвала его королева. – В конце концов, наш друг Лоре не сказал ничего такого, что могло бы огорчить мадам де Монсальви. Единственно, его взгляд был неприличным. Забудем это!

– Как бы то ни было, – прогрохотал Ришмон, – Ла Тремуй опасается благородных дам. У них острый взгляд, коварный язык, к тому же они прекрасно знают истинную цену этого выскочки. Он любит развратниц, проституток, ловких в любовных утехах, или красивых деревенских девушек, которых он может унижать сколько ему угодно!

– Вы забываете еще молодых пажей, монсеньор, – добавил Тристан Эрмит саркастически, – и другие услады. Примерно месяц тому назад табор цыган устроился на откосах замка Амбуаз, поближе к городу из-за опустошений в провинции и зимних холодов. Городские жители боятся их, потому что они воруют, занимаются ворожбой, умеют предсказывать судьбу. Мужчины пришельцев – кузнецы или музыканты. Девушки танцуют. Некоторые из них очень красивы, и Ла Тремуй пристрастился к ним. Нередко он зазывает их в замок для развлечений, и это, я думаю, больше, чем голод, привлекает племя к Амбуазу.

Катрин с неослабевающим интересом следила за рассказом фламандца, тем более что он, кажется, предназначался в первую очередь для нее. Она чувствовала это, но еще не могла разобраться, в чем тут дело. Он как бы предлагал следить за его мыслями. Конечно, если речь шла о цыганах, то в этом был смысл.

– Думаете ли вы, – сказал Жан де Бюэй высокомерно, – что мы должны связаться с одной из этих дикарок? Хорошенькая гарантия, что мы проникнем в замок. Нас продадут Ла Тремую за пару куриц!

– Ни в коем случае, монсеньор, – ответил Тристан, не спуская глаз с Катрин. – На самом деле я думаю, что умная, смекалистая и отважная женщина, переодетая…

– К чему вы клоните? – прервал его Брезе с подозрительным видом.

Тристан вроде бы колебался с ответом, но Катрин все поняла. Она на лету схватила идею, которую он не очень хотел развивать, опасаясь резкой реакции некоторых шевалье, и ей она пришлась по душе. Катрин улыбнулась фламандцу, как бы подбадривая его, сделала успокоительный жест рукой Пьеру де Брезе.

– Я, кажется, понимаю мысль мессира Эрмита, – сказала она спокойным голосом. – Он хочет сказать, что я готова на все ради отмщения Ла Тремую. Я не раз заявляла об этом.

Потом начался настоящий базар: все принялись говорить одновременно, а высокий фальцет епископа особенно выделялся. Только Амбруаз де Лоре молчал, а его тонкие губы растянулись в подобие улыбки. Пришлось герцогине-королеве повысить голос и призвать собрание к спокойствию.

– Успокойтесь, мессиры, – сказала она сдержанно. – Я понимаю ваше возбуждение, вызванное таким смелым предложением, но не стоит кричать. К тому же мы находимся в такой ситуации, когда шансы на успех минимальны… и, как чересчур дерзкие, должны быть обсуждены с предельным хладнокровием. Хорошо ли вы, Катрин, взвесили ваши слова, сознаете ли опасность, которой вы себя подвергнете?

– Да, я все взвесила, мадам, и не нахожу, что препятствия будут непреодолимы. Если я могу оказать услугу вам и королю, отомстив при этом за моих близких, я буду бесконечно рада.

Голубые глаза коннетабля искали взгляда Катрин и, найдя, остановились на ней.

– Вы рискуете жизнью. Если Ла Тремуй вас узнает, вы уже не увидите солнечных восходов. Вам это известно?

– Да, я знаю, монсеньор, – ответила она, присев в реверансе, – и я иду на риск. Но не надо преувеличивать степень риска. Главный камергер плохо меня знает. Я была дамой при дворе королевы Марии, женщины набожной и серьезной, которую окружение короля не баловало своим вниманием. Ла Тремуй видел меня два или три раза в толпе других дам. Этого недостаточно, чтобы опознать меня, особенно в переодетом виде.

– Тогда все хорошо! У вас есть на все ответ, и я восхищаюсь вашей смелостью.

Повернувшись к Тристану Эрмиту, он хотел что-то сказать, но вмешался Жан де Бюэй.

– Предположим, что мы примем предложение мадам де Монсальви и она возьмется играть опасную и малоприятную роль, но ничто нас не убеждает в положительном исходе этого плана. У этих цыган странные манеры и еще более странные обычаи…

– Обычаи мне известны, – прервала его Катрин. – Мессир, моя преданная няня – одна из этих цыганок. Когда-то ее продали в рабство в Венецию.

Следующее замечание сделал Пьер де Шомон:

– Согласятся ли эти люди быть нашими сообщниками? Они дики, независимы, непонятны.

Узкие губы фламандца сложились в холодную улыбку, улыбку с оттенком угрозы.

– Они тоже любят золото… и боятся палача! Угроза наказания с обещанием хорошенькой суммы сделает их более понятливыми. К тому же Сара, будучи своей в их кругу, будет наверняка хорошо принята… И если мессир коннетабль не возражает, я сам буду сопровождать госпожу Катрин в их стан. Я буду осуществлять связь с вами, господа!

– Это мне нравится, – подтвердил Ришмон, – и полагаю, что план хорош. Есть ли у кого-нибудь возражения?

– Никаких возражений нет, – отозвался епископ. – Есть только страх за эту честную и благородную женщину, отдающую свою душу и тело опасному предприятию. Мужество мадам Монсальви…

– Вам не следует бояться, ваше преосвященство, – ответила Катрин спокойно, – я сумею постоять за себя.

– Но есть еще один вопрос, который я хотел бы прояснить, – настаивал епископ. – Как вы заставите Ла Тремуя решиться на поездку из Амбуаза в Шинон? Ему нравятся цыганки, но не настолько, чтобы они могли влиять на его поведение. В его глазах вы будете одной из них…

На этот раз Катрин не удержалась от смеха, смеха не злого, а легкого, снявшего волшебным образом напряжение с суровых лиц шевалье.

– На этот случай я кое-что придумала, но позвольте мне оставить при себе мою идею. Знайте только, что я воспользуюсь главной слабостью Ла Тремуя: любовью к золоту.

– Да благословит и оградит вас Бог, дочь моя! Мы будем молиться за вас.

Он протянул к губам Катрин, вставшей на колени, свою левую руку с крестом, украшенным огромным сапфиром, правой рукой епископ перекрестил ее красивый лоб.

Сердце Катрин стучало как барабан, бьющий походную дробь. Наконец она вступила в борьбу, борьбу за себя, готовая встретиться с врагом в его берлоге. В своей жизни она не раз попадала в переделки, но они ей были навязаны судьбой. Только один раз она сама бросила вызов судьбе, когда покинула Бургундию и направилась в осажденный Орлеан к Арно. И из уготованных ей испытаний она всегда выходила с честью.

Сегодня по собственной воле, без постороннего давления, ради отмщения она пустилась в страшное, безумное предприятие, в котором ничто, даже ее имя, не могло прийти ей на помощь. Если ее поймают, ей грозит виселица, как любой дочери цыганского племени, и ее тело будет гнить далеко от того края, где Арно медленно идет к своей смерти. Но даже мысль об этом не поколебала ее решения.

Забывшись в своих размышлениях, она вздрогнула, когда королева произнесла:

– Прежде чем мы разойдемся, поклянитесь снова, мессиры, как вы уже это сделали в Ванне, честно сохранять в тайне наше решение и не жалеть ни времени, ни сил для того, чтобы человек, приговоренный нами, понес заслуженную кару. Клянитесь, и пусть нам придут на помощь Святые Дева Мария и Иисус Христос!

Рыцари протянули в едином порыве свои руки к кресту с сапфиром, который епископ подносил им.

– Клянемся! – хором произнесли они. – Ла Тремуй будет наказан или мы погибнем!

Потом один за другим они преклонили колено перед Иоландой, которая протягивала всем руку для поцелуя, и наконец покинули зал. Остались только Ришмон и Тристан Эрмит, чтобы обсудить детали операции. Пока королева и коннетабль беседовали, Катрин подошла к фламандцу.

– Я хочу вас поблагодарить, – сказала она. – Ваша идея оказалась спасительной, и я вижу в этом знак судьбы. Вы не могли знать, что моя горничная…

– И все-таки я это знал, мадам, – ответил Тристан с легкой улыбкой. – Не благодарите меня больше, чем я того заслужил. Не я вам дал идею, мадам Катрин, это вы мне дали ее!

– Вы знали? Но каким образом?

– Я всегда знаю все, что хочу знать! Но не надо бояться: я буду служить вам так же преданно, как служу коннетаблю.

– Почему? Ведь вы меня не знаете?

– Нет. Но мне не надо смотреть на человека два раза, будь то женщина или мужчина, чтобы понять, чего он стоит. Я буду вам служить самым лучшим образом по одной простой причине: мне это нравится.

Загадочный фламандец поклонился ей и присоединился к своему хозяину, стоявшему у трона, оставив Катрин в задумчивости. Что за необычный человек этот оруженосец? Он держится независимо, и, кажется, ему все известно о людях, с которыми он связан. В нем было что-то волнующее, и Катрин этого не отрицала. Тем не менее она без боязни принимала его в свои сообщники. Возможно, этому способствовала основательность, исходящая от него, прочность, не такая, как у Готье, но внушающая уверенность.

Ей не терпелось поскорее увидеть Сару и рассказать ей все. Она попросила разрешения удалиться. Королева и коннетабль должны были поговорить об очень серьезных вещах, не предназначенных для людей несведущих, будь они даже самыми преданными. Выходя из зала, Катрин столкнулась с Пьером де Брезе. Молодой человек прохаживался по галерее и, увидя ее, направился к ней. Он казался очень взволнованным.

– Прелестная госпожа, – сказал он взволнованным голосом, – не принимайте меня за ненормального, но, ради бога, уделите мне несколько минут. Мне надо сказать вам кое-что.

– Только и всего? – фыркнула Катрин притворным голосом. – А я думала, мы обо всем переговорили вчера вечером.

Упоминание об их вчерашнем разговоре заставило де Брезе покраснеть, и Катрин, вопреки досаде, которая осталась в ней, нашла очаровательным этого покрасневшего, как девушка, великана. К тому же юноша был красив; правильными чертами лица он напоминал Мишеля де Монсальви, особенно светлыми волосами и голубыми глазами. Убедившись в этом, Катрин ощутила, как в ней исчезло чувство злости, которое он у нее вызвал вчера. Она посмотрела приветливее, приняла предложенную руку. Они подошли к проему крепостного окна. Катрин села на каменную скамейку и подняла на него глаза.

– Ну вот, я вас слушаю! Что вы хотели сказать?

– Вначале извините за вчерашнее. Я возвратился из поездки в О-Мэн и направился прямо в эту комнату, которой обычно пользуюсь. Я не знал, что она занята.

– В таком случае вы прощены. Вы удовлетворены?

Он не ответил сразу. Его нервные пальцы теребили длинные двойные кисти голубого плаща с изображением иерусалимского креста и герба де Брезе.

– Я должен вам сказать одну вещь! – глухо проговорил он, не решаясь посмотреть ей в лицо, такое трогательное под черной вуалью. Никогда за всю свою жизнь Пьер де Брезе не встречал подобной красавицы; свет, исходящий из этих замечательных фиалковых глаз, волновал настолько, что он трепетал, он, королевский рыцарь, человек, перед которым спасовали лорд Скэйлз и Томас Хэмптон. Она лишила его сил, обезоружила до такой степени, что ничего не оставалось лучшего, как объясниться в любви.

Катрин была настоящая женщина, слишком тонкая натура, чтобы не заметить смущение этого большого мальчика, но она решила не поддаваться, как бы он ни был очарователен.

– Говорите! – предложила она. Он сжал кулаки, набрал полные легкие воздуха, как пловец, бросающийся в воду, и начал:

– Откажитесь от этой безумной затеи! Что вам нужно? Покарать Ла Тремуя? Я могу поклясться перед лицом самой королевы, что убью его в вашу честь.

– Это означает вашу смерть. Король арестует вас, бросит в тюрьму и, конечно, казнит.

– Какая важность! Лучше погибну я, чем вы! Мне противна мысль о том, что вы хотите предпринять. Сжальтесь… и откажитесь!

– Сжалиться, ради кого? – лукаво спросила Катрин.

– Ради вас, прежде всего… и ради меня! К чему околичности, громкие слова и разговоры. Я не способен на все это как солдат. Но вы уже знаете, что я вас люблю, вам не надо это говорить.

– И во имя любви ко мне вы хотите умереть?

Он встал на колени, подняв к ней лицо, полное страсти. Этот мальчик, выкованный из благородного и чистого металла, заслуживал того, чтобы его любили, но она не могла позволить ему питать напрасные иллюзии. А он тихо отвечал:

– Я не желаю ничего другого!

– А я хочу, чтобы вы жили! Вы говорите, что любите меня, и эта любовь толкает вас на смерть? Вы должны понять, какие силы движут мною. Я рискую всем ради человека, чью фамилию я ношу… единственного человека, которого я любила и буду любить всегда!

Он опустил голову под тяжестью приговора, прозвучавшего в этих словах.

– Ах, – вздохнул он, – я не надеялся, что когда-нибудь стану вашим другом. Я часто видел Арно де Монсальви, уже капитана, когда был пажом и оруженосцем, и никогда я так не восхищался ни одним мужчиной. Я завидовал ему. Он был для меня примером для подражания: такой смелый, сильный, уверенный в себе. Какая женщина, любившая такого человека, может полюбить другого? Видите, я не строю иллюзий.

– Тем не менее, – сказала, взволнованная больше, чем ей того хотелось, Катрин, – вы из тех, кем любая женщина может гордиться.

– Но после такого, как он, я ничего собой не представляю. Не так ли? Вы это хотели сказать мне, госпожа Катрин? Вы так сильно его любили?

Неожиданная боль кольнула сердце Катрин при воспоминании о том, кого она потеряла. Спазмы сдавили ей горло, вызвав слезы, и, не стыдясь, она не стала их сдерживать.

– Я до сих пор люблю его больше всех на свете! Я отдала бы мою жизнь и не колебалась ни одной минуты! Я от вас ничего не скрываю. Только что вы говорили об опасности, которой я себя подвергаю. Но если бы у меня не было сына, я давно приняла бы смерть, чтобы, по крайней мере, иметь возможность соединиться с ним.

– Вот видите, вы должны жить. Позвольте мне хотя бы помочь вам, быть вашим другом, защитником. Вы слишком беззащитны, чтобы жить без поддержки в эти тяжелые времена. Клянусь, что я не буду навязывать мою любовь и ничего от вас не потребую за право быть вашим рыцарем. Согласитесь стать моей женой. У меня есть имя, состояние и… большие амбиции.

Озадаченная Катрин вытерла слезы и не смогла ответить сразу. Она поднялась. Де Брезе остался в той же умоляющей позе.

– Вы слишком торопитесь, – сказала она любезно. – Сколько вам лет?

– Двадцать три года!

– Я почти на десять лет старше!

– Какая важность! Вы выглядите как молодая девушка, и вы самая красивая в мире женщина! Хотите вы или нет, но вы будете моей дамой, и я буду носить ваши цвета.

– Мои цвета – это цвета траура, мессир. Разве у вас не было другой дамы до моего появления?

– Дамы – нет, есть невеста Жанна дю Бен-Креспен… но она ужасно некрасивая, и я никогда не смогу к ней привыкнуть!

Катрин засмеялась, и это разрядило обстановку. Ее смех был таким звонким, таким молодым, что Пьер последовал ее примеру. Порывистым движением она протянула к нему руку и погладила по щеке.

– Оставьте себе свою невесту, мессир Пьер! – сказала она серьезно. – А мне подарите вашу дружбу. Именно в этом я больше всего нуждаюсь. – Он взглянул на нее глазами, в которых засветилась надежда.

– Значит, я могу заботиться о вас, носить ваши цвета и защищать вас?

– Ну, конечно, при условии, что вы ничем не нарушите мои планы. Обещаете?

– Обещаю, – заверил он без энтузиазма. – Но я буду в Амбуазе все то время, пока вы будете там, госпожа Катрин, и если с вами случится что-нибудь плохое…

Лицо Катрин вдруг стало серьезным. Тень пробежала по нему, и губы решительно сжались.

– Если я погибну, выполняя свою задачу, мессир, и если вы действительно меня любите, то я соглашусь с вашим предложением. Если я умру, отомстите за меня, убейте главного камергера! Согласны?

Пьер де Брезе обнажил шпагу, положил ее перед собой и опустил руку на эфес.

– Клянусь на святых мощах, заключенных в этой шпаге!

Катрин улыбнулась и удалилась, шурша длинным шлейфом. Стоя на коленях, Пьер де Брезе смотрел ей вслед.