Лучшая фантастика XXI века (сборник) Доктороу Кори

Иен Кризи родился в Йоркшире, где живет всю жизнь. Он начал публиковать фантастические рассказы в 1999 году, после того как, по его словам, «звезды рок-н-ролла не откликнулись на мои призывы». Свободное время он посвящает пешим прогулкам, садоводству и работе по сохранению окружающей среды – всему, чему угодно, лишь бы выйти на свежий воздух, подальше от компьютера.

В «Эрозии» человек, изменивший себя физически так, чтобы выжить на чужой планете, рассказывает о последней неделе, проведенной на Земле; тогда с ним произошел несчастный случай. Изложение великолепно использует для развития сюжета особую точку зрения. Многие научно-фантастические рассказы исследовали вопрос об изменениях человека, пытаясь установить, где он заканчивается. «Эрозия» выделяется из их числа, во многом из-за того, что непонятно, с какой точки зрения изложена эта история.[17]

Эрозия

Позвольте рассказать вам о своей последней неделе на Земле. До этих последних дней я уже со всеми распрощался. Семья дала мне свое благословение; мой дед, приехавший в Англию еще молодым человеком, понял, почему я подписался на программу колонизации. Он предупредил меня, что новый мир, каким бы соблазнительным он ни казался, таит в себе разочарования. Мы оба знали, что я не нуждаюсь в таком предупреждении, но он хотел передать мне свой жизненный опыт, а я хотел выслушать его. Я все еще помню прикосновение его пальцев к моей новой коже; при желании я могу повторить тактильные ощущения своей экзокожи.

Моя девушка проявила меньшую терпимость. Она обвинила меня в трусости, в том, что я сбегаю. Я ответил, что, когда твой дом в огне, бежать из него очень разум но. Земля горит, и поэтому мы решили найти себе другой дом. Она ответила – закричала, – что, когда твой дом в огне, нужно остаться и гасить пламя. Она хотела помогать пожарным. Я уважал ее за это и не старался уговорить отправиться со мной. Но это еще больше сердило ее.

Со временем море погасит пожар на Земле, но оно поднимается медленно. Большая часть побережья все еще напоминает старые карты. И я решил провести последние несколько дней на берегу, отчасти прощаясь со старой Землей, отчасти привыкая к своей новой коже и овладевая своими усовершенствованиями. Конечно, я все это испытывал в послеоперационной палате и на тренажерах колонии, но мне хотелось как следует попрактиковаться в естественной обстановке. Решить сложные задачи, которые не в состоянии создать тренажер.

И я отправился на север. В поезде на меня открыто таращились. К этому я привык: когда видят невероятно высокого чернокожего, даже британцы забывают о своей знаменитой (и скорее мифической) сдержанности и таращатся, как ученые на новый образец. В последние годы эти взгляды стали более враждебными, ведь все новые волны беженцев из Африки прибывают со своей горящей земли. Как и мои родители, я родился в Ньюкасле, но ведь это на мне не написано. Стоит мне заговорить, и люди улыбаются, слыша выговор уроженца Ньюкасла, их враждебность рассеивается.

Теперь я больше не черный, но на меня продолжают смотреть. Моя серая экзокожа, созданная из мириадов крошечных узелков, была раньше радужной, как крыло бабочки. Мне сказали, что я могу создавать на ней рисунки, как каракатица, но я еще не освоил необходимый для этого точный и тонкий контроль. Для таких вторичных пустяков на корабле будет достаточно времени после отлета. Мне хотелось активности, хотелось бегать, прыгать, плавать, испытывать усовершенствования на природе, под зимним небом.

Скарборо – город на двух уровнях, вернее, был таким прежде. Старые пляжи Норт-Бей и Саут-Бей давно затоплены, но выше по берегу, на утесах, цепко держатся магазины, и необычные дома, и полуразрушенный замок. Я побыстрее ушел из города и добрался до береговой тропы, точнее, до последней восстановленной береговой тропы – при каждом восстановлении тропа проходит все дальше в глубине суши. Берег Йоркшира всегда, даже в более спокойные времена, съедала эрозия. Теперь этот процесс ускорился. Поднимающееся море зализывает шрамы от высоких приливов, а глобальное потепление порождает свирепые бури, которые обрушиваются на береговые утесы и сносят их. Впервые за тысячелетия обнажается неустойчивый глиняный склон вперемежку с камнями. Груды булыжников непрерывно меняют форму; это новые камни, которые вода еще не успела обкатать.

Оставив позади последние дома, я остановился, чтобы снять рубашку, джинсы и обувь. Все это я ношу в качестве уступки общественной морали, чтобы не отличаться от натуралов (так мы называем тех, у кого нет усовершенствований). Одежду я спрятал в расселине, чтобы забрать, когда вернусь. Обнаженный, я широко раскинул руки, обнимая мир, погоду и все, что могло предъявить мне будущее.

Воздух был неподвижным, но атмосфера угнетающей – мрачное затишье между бурями. Тяжелые серые тучи скрывали небо, словно небесная изоляция. Мои усовершенствованные глаза видели поляризованный свет солнца за тучами, за замком, мрачно выступающим на мысе. Я попытался вспомнить, почему вижу поляризованный свет, зачем мне это, и не смог. Возможно, веской причины вообще не было, и создатели дали мне такую способность просто потому, что могли это сделать. Как компьютерная программа, я обладаю многочисленными дополнительными свойствами. Когда мы прибудем на нашу новую планету, кто знает, какие опасности нас там поджидают? Однажды способность видеть поляризованный свет может спасти мне жизнь.

Я чувствую запах земли на тропе, запах морской соли и легкий запашок отходов. Ради эксперимента я выделяю этот последний запах – он напоминает мне мои прогулки в детстве. Потом возвращаюсь к обычному состоянию. Не хочу, чтобы у меня возникла привычка регистрировать лишь те ощущения, которые я нахожу эстетичными.

Ускорив шаг, я иду вдоль проволочной изгороди, отделяющей все более сокращающиеся поля фермеров. В это время года на полях только стерня и сорняки, пшеница давно убрана. Во влажной почве роются вороны. Я перебираюсь через расселины; колючки царапают мою экзокожу, но не причиняют ей никакого вреда. Взглядом ботаника я фиксирую всех обитателей этого маленького участка на краю утеса. Папоротник-орляк и клевер, чертополох и хвощ – эти названия звучат у меня в голове в колдовском заклинании прощания. Из предосторожности у нас на корабле хранится много семян. Но сначала мы будем выращивать пищевые культуры, чтобы получить виды, которые смогут процветать в нашем новом мире. Другие же растения… возможно, я вижу их в последний раз.

Когда-то было сказано, что перспектива быть утром повешенным позволяет человеку удивительным образом сосредоточиться. Отлет с Земли, возможно, не так страшен, но действует так же – я испытывал эйфорию от того, что жив. Я воспринимал каждую деталь окружающего мира: блестящую паутину в зарослях папоротника, резкие крики дерущихся ворон, далекий рев вечно присутствующего здесь моря. Добравшись до русла, прорытого речкой и бурями, я не пошел по тропе в сторону от моря к мосту; я двинулся по склону, скользя по грязи, но сохраняя равновесие, потом с плеском перешел реку вброд и поднялся на противоположный берег.

Я оказался на мысе, отходящем от гравийной тропы. Старинная табличка просила меня убирать за моей собакой. Впереди на той стороне тропы, что была обращена к морю, стоял ряд скамей – гораздо ближе к обрыву, чем они когда-то были. На всех скамьях памятные таблички, буквы на которых полиняли или стерлись. Я нашел одну, которую еще можно было прочесть.

«Памяти Кэтрин Грейди, 2021–2098. Она любила этот берег».

Сквозь щели скамьи проросла трава, а древесина на ветру стала пятнистой, бежевой. Я стряхнул обломки веток и ягоды боярышника, потом улыбнулся этому утратившему смысл жесту. На мне нет одежды, которую можно было бы запачкать, а мою экзокожу не могут повредить несколько колючих веток. Со временем я забуду нелепые слабости хрупкого человеческого тела и буду уверенно чувствовать себя в любом окружении.

Я сел и посмотрел на море. Ветер срывал с волн белые шапки пены и гнал их к берегу. По ветру скользили чайки; крики их были такими же прерывистыми, как цепь утесов, в которых они гнездились. Возникло воспоминание детства – я ел на берегу чипсы, чайка подлетела и цапнула кусочек. Меня охватило чувство, которое я не сумел бы назвать.

Через мгновение я понял, что рядом со мной кто-то сидит. Но скамья не скрипнула под дополнительной тяжестью. Значит, это голограмма. Повернувшись, я увидел характерные яркие контуры дешевой голограммы из прошлого столетия.

– Здравствуйте, я Катриона. Поболтаем?

В вопросе словно слышался прибой, и я предположил, что этот вопрос задают всем посетителям и отрицательный ответ сотрет голограмму, чтобы люди могли посидеть в тишине и покое. Но мне предстояло несколько дней одиночества, и я не возражал против небольшого антракта. Мне казалось правильным, что мой последний разговор в этом умирающем мире будет с умершим.

– Рад знакомству, – ответил я. – Меня зовут Уинстон.

Голограмма изображала белую женщину средних лет, с волосами седыми, как речные камни; одета она была со вкусом – в неяркое платье цвета лаванды и дорогие туфли на низком каблуке. Я задумался, сама она выбрала этот скромный наряд или какой-то дизайнер памяти создал образ не высокомерной, а пожилой увядшей женщины. Возможно, она предпочла бы, чтобы ее увековечили молодой, порывистой и прекрасной, какой, несомненно, она была когда-то – или хотела быть.

– Сегодня слишком холодный день, чтобы ходить обнаженным, – с улыбкой заметила она.

Я забыл, что я без одежды. И коротко рассказал о своих усовершенствованиях.

– Я улетаю к звездам, – сказал я, неожиданно чувствуя волнение.

– Сразу ко всем? С вас снимают копии и рассылают ко всем звездам?

– Нет, совсем не так.

Однако этот вопрос на мгновение вызвал у меня потерю ориентации. Я вошел в больницу на своих человеческих ногах, меня подвергли наркозу, а потом, спустя много времени, я вышел в новом, с иголочки, обличье. Вышел только я, или другие тоже выходили, забракованные из-за своих изъянов или подготовленные к другим миссиям? Не глупи, сказал я себе. Это всего лишь экзокожа. Под ней бьется то же сердце. И это сердце наряду со всеми остальными органами вчера выдержало последний медицинский осмотр.

– Сначала мы отправимся на одну планету, – сказал я, – и это достаточно трудная миссия. А потом – как знать?.. – Никто не представляет, какова продолжительность жизни преобразованного человека: все его искусственные компоненты могут быть усовершенствованы или заменены, но жизненный предел определяют те части, заменить которые невозможно. – Все зависит от того, найдем ли мы планеты, которые стоит посетить. Планет там много, но лишь некоторые из них пригодны для жизни.

Я описал планету, нашу цель, обращающуюся вокруг красного карлика; ее эллиптическая орбита создавала сильные колебания температуры, суровый климат и очень высокие приливы.

– Колонисты – смешанная группа; натуралы, которые в основном должны будут оставаться на базе, усовершенствованные люди, такие, как я, способные выживать снаружи, и люди с меняющимися генами; считается, что именно они в конечном счете приспособятся лучше всех, но для серьезных генетических изменений потребуется несколько поколений. – Мы спорили о вместимости корабля и о взятых с собой грузах, и это уже вызвало напряжение между группами, но об этом я умолчал. – Простите, я слишком долго говорил. Расскажите о себе. Вы здесь жили? Это было ваше любимое место?

– Да, родилась и выросла в Йоркшире, – сказала голограмма Катрионы. – Родилась в Уитби, провела несколько лет на ферме в Дентдейле, но потом вернулась на побережье и вышла замуж. За рыбака. Да упокоит Господь его душу. Ничтожество! Когда его не было, я ходила на берег и смотрела на Северное море, представляя себе его в этих волнах.

На моем лице, должно быть, отразилось удивление.

– Это все же произошло? – спросила Катриона. – Думаю, меня сделали давно. И я мало что помню после смерти. Я ведь скорей просто запись, чем воссоздание. У меня мало памяти, хватает лишь на краткие взаимодействия. – Она говорила с горечью, словно негодовала из-за своей ограниченности. – А для чего еще нужна скамья памяти? Да, я любила этот берег, но это не значит, что я хочу вечно здесь сидеть… Турнир по ковырянию в носу, приз для самого большого ничтожества.

– Хотите, я вас заберу? – спросил я.

Вытащить ее чип было достаточно легко, и его легко было бы установить в корабельный компьютер, вместе с другими загруженными колонистами, но я чувствовал, что Катриона не пройдет тесты доступа. Она устарела, а мертвые – ужасные снобы, когда речь идет об их обществе. Я работал с ними на тренажерах и представлял себе, что они скажут: «Послушай, Уинстон, я знаю, ты хотел как лучше, но она совершенно не подходит для такой миссии. У нее нет необходимого опыта. Грубое кодирование, алгоритмы устарели, и она заражена паразитными мемами».

Представив себе такую реакцию, я почувствовал еще большее желание сопротивляться ей. Но Катриона избавила меня от хлопот.

– Не утруждайте себя этим. Я слишком стара, чтобы лететь к звездам, и привыкла к такому существованию. Просто хочу присоединиться к своему мужу и когда-нибудь присоединюсь.

Она снова посмотрела на море, и я вдруг понял, что произошло с ее мужем.

– Сожалею о вашей утрате, – сказал я. – Думаю, его память так и не… – Я поискал нужное слово – …увековечили.

– На кладбище есть памятная табличка, – сказала она, – но он не записывался, как я. Смерть в море быстрая, но к такому никогда не бываешь готов. Тело так и не нашли, поэтому впоследствии ничего нельзя было сделать. Он все еще где-то там внизу.

Мне пришло в голову, что, если бы мужа Катрионы усовершенствовали, он бы не утонул. Я могу бесконечно долго плыть, не уставая, а экзокожа способна извлекать кислород из воды. Но было бы бестактно говорить об этих моих способностях, и я поискал какую-нибудь нейтральную тему.

– Когда-то на месте Северного моря была суша. Ваши предки охотились здесь на мамонтов, прежде чем море поднялось.

– И вот оно снова поднимается.

Женщина произнесла это с такой завершающей интонацией, что я понял: разговор окончен.

– Желаю вам быстрее отдохнуть, – сказал я. И, когда встал, голограмма исчезла.

Я пошел дальше. Начался дождь.

Я наслаждался бурей. Она надвигалась с северо-востока, и в зубах ее был лед. Такой ветер называют ленивым, потому что он не трудится огибать вас – просто идет насквозь.

День померк, зимний свет быстро убывал. Дождь сменился градом, градины с ощутимым звуком отскакивали от меня. Гремел гром – зловещий грохот, словно разгневанное море смыло столбы, удерживавшие небо, и потащило его вниз. У меня за спиной непрерывно вспыхивали молнии.

Я повернулся и посмотрел вдоль береговой линии на некрополь скамей, возле которых только что останавливался. На всех скамьях сидели голограммы. Я задумался о том, кто же сидит под открытым небом в такую погоду, но потом понял, что, должно быть, молнии замкнули активирующие контуры. Голограммы были единственным пестрым пятном в этом мире серых туч и оружейно-темного моря. На скамьях сидели изображения мужчин и женщин – зрители разгула стихии. Я видел, что Катриона стоит на краю утеса, воздев руки, словно призывала бурю. Другие фигуры сидели неподвижно, как укоряющие призраки, привязанные к своим деревянным якорям, ожидающие, когда стихнет буря. Наслаждались ли они этими моментами псевдожизни? Разговаривали друг с другом? Или отвергали свою исчезающую жизнь, над которой был властен любой прохожий или хакер?

Я чувствовал, что не должен вмешиваться. Снова вернулся на дорожку и шел, а день постепенно сменялся ночью. Мои усовершенствованные глаза регистрировали случайные фотоны из окон далеких домов и редких машин, едущих по внутренним дорогам. Справа от меня бледно флюоресцировали в море продукты распада и загрязнения. Волны в темноте шумели особенно громко, их удары казались биением тайного сердца мира.

От дождя дорога раскисла. Я скривил губы в свирепой улыбке. Конечно, сейчас условия были не такими серьезными и трудными, как в тренажере. Зато реальными. Вид мертвецов, привязанных к своим мемориалам, заставлял меня особенно остро ощущать жизнь. Каждая дождевая капля на лице – еще одно мгновение, которое нужно ценить и беречь. Я хотел, чтобы ночь никогда не кончалась. Я хотел сразу и оставаться здесь и уйти, стоять на планете колонии под красным-красным солнцем.

Я заторопился, как будто мог идти среди звезд и быстрее добраться к ним. Наступил на ветку, как оказалось, промокшую и прогнившую. Нога соскользнула с тропы. Я резко наклонился, проехал несколько футов в сторону и вниз и задержал падение, схватившись за ближайший камень. Резкий рывок вызвал протестующий приступ боли в левой руке. Я осторожно повернулся, отыскивая ногами опору. Вскоре я остановил скольжение. Вися в пятидесяти футах над морем, я, должно быть, только воображал, что до меня долетают брызги волн. Это был дождь, подхваченный ветром, бьющий со всех сторон.

Скольжение развеселило меня. Я понимал, что это странно. Но могу лишь рассказать, что чувствовал.

Я не мог висеть там всю ночь. Я стал карабкаться по склону утеса. Вначале я продвигался дюйм за дюймом, потом осмелел и начал раскачиваться, доверившись своим улучшенным мышцам.

Мышцы работали отлично, экзокожа держалась. Не выдержал камень.

На середине качания я услышал треск. Левая рука, которой я держался, ощутила дрожь камня. Я невольно попытался нащупать другую опору правой рукой. Ухватился, но тем не менее обнаружил, что падаю. Несколько мгновений я не понимал, что произошло. Потом, когда склон утеса рассыпался с таким звуком, словно разорвали газету размером с небо, я понял, что, когда не выдерживает основание, вершина тоже должна рухнуть.

Падая, я упрямо держался за скользящий камень. Брызги, поднятые камнями, падавшими в море подо мной, вымочили меня. Время двигалось медленно, мгновение за мгновением, картина постепенно менялась, как в рисованном фильме. Тяжелый камень, за который я держался в падении, поворачивался. Скоро я окажусь под ним. Если я и дальше буду держаться за него, он меня раздавит.

Я отцепился и прыгнул, целясь в море. Будь утес выше, я успел бы освободиться. Но очень скоро я ударился о воду, а вместе со мной камень, за который я держался, и, как мне показалось, половина йоркширского берега.

Мою правую ступню зажало внизу в груде камней, упавших с утеса. В тот миг я ничего не почувствовал. Но позже, с опозданием, вверх по ноге поползла тупая боль. Я глубоко вдохнул, глотая воздух между волнами, окатывавшими мою голову. Потом безуспешно попробовал высвободить ногу.

Я постарался поднять тяжелые камни, но не преуспел. Зажатая нога удерживала меня на месте, ограничивая возможность двигаться и искать опору. После множества попыток, тяжело дыша и бранясь, я вынужден был сдаться.

Все это время во мне постепенно нарастала паника. Как только я перестал бороться, ужас заполнил мое сознание – я боялся утонуть, боялся замерзнуть в холодном море, боялся попасть под новые камни, катящиеся с вершины. Меня угнетала перспектива неминуемой смерти.

Прошло много бесконечно долгих минут, прежде чем я взял себя в руки. Постепенно я вернул самоконтроль, говоря себе, что паника – реликт моего прежнего тела, которое зимой в Северном море давно бы погибло. Мое новое тело гораздо выносливее. Я не утону и не замерзну. И, если соберусь, выпутаюсь из передряги.

Я сосредоточился на своей экзокоже. Обычно она с ее легкими неровностями и несовершенством очень похожа на нормальную. Теперь моя нога стала абсолютно гладкой – я надеялся, что поверхность, не создающая трения, сможет легче выскользнуть, высвободиться. Я почувствовал, что нога чуть подается, и во мне ожила надежда, но дальше нога не двигалась. Косточка на лодыжке мешала дальнейшему продвижению. Даже если трения нет, нельзя протащить узел через игольное ушко.

В нетерпении, раздраженный, я чувствовал, как экзокожа возвращается в прежнее состояние. Мне нужно было высвободиться, я не мог ждать, пока новая буря разбросает камни. Мой звездолет скоро покинет Землю. Если я на него не попаду, другого шанса у меня не будет.

В этот миг я подумал: может быть, подсознательно я хочу опоздать на корабль? Неужели я добивался катастрофы, чтобы помешать себе улететь?

Я не мог отрицать, что в каком-то смысле сам виноват в случившемся. Я намеренно проявил безрассудство, гнал себя, пока не произошел неизбежный несчастный случай. Почему?

Думая об этом, чувствуя, как меня омывают холодные волны, я понял, что хотел выйти за пределы своего прежнего тела, желая доказать себе, что достоин отлета. Мы столько слышали о трудностях нашей миссии, столько говорилось о том, что натуралы не могут выжить там без нашей помощи, что я чувствовал потребность испытать пределы возможности моих усовершенствований.

Подсознательно я хотел оказаться в положении, в котором мое природное тело не выдержало бы. Если бы в таком случае я выжил, это доказало бы, что я действительно преобразился и смогу выжить на новой планете среди приливов и ураганов.

Что ж, первую часть этого плана я осуществил. Добился неприятностей. Теперь настало время выпутываться.

Но как?

У меня в черепе – аварийный радиомаяк. Я могу активировать его, и тогда меня обязательно вытащат из воды. Но это неудобно. Это покажет, что я не умею управлять своим новым телом даже в благоприятных земных условиях. Если я попрошу о спасении, меня под каким-нибудь благовидным предлогом исключат из экипажа. Колонисты должны рассчитывать только на себя и самостоятельно справляться с любыми трудностями. Очередь желающих очень велика – это люди, которые не падали с утеса и не попадали под груду камней.

То же самое произойдет, если я дождусь рассвета и начну кричать, чтобы привлечь внимание человека, первым вышедшего на берег. Нет, я не могу решиться на спасение. Я должен спастись самостоятельно.

Однако осознание того, что необходимо найти решение, не обеспечивает самого решения. По крайней мере, не сразу. И по мере того как ветер стихал, а дождь превращался в мелкую морось, я подавил дрожь и принялся холодно и логично обдумывать ситуацию.

Мне нужно вытащить ногу из-под камней. Передвинуть камни я не могу. Поэтому я должен передвинуть ногу.

Мне нужно передвинуть ногу, но ступня зажата. Поэтому от нее нужно отказаться.

Как только я это понял, я совершенно успокоился. Все очень просто. Вот цена, которую я должен заплатить за освобождение. Я снова подумал, не позвать ли на помощь. Я смогу сохранить ногу и останусь на Земле. Или потеряю ногу и отправлюсь к звездам.

Неужели я так сильно хочу улететь?

Я уже решил оставить семью и девушку. Если не откажусь от ступни, всего лишь небольшой части тела, что скажут о моих ценностях? Это даже не необходимость выбора: мне только нужно смириться с последствиями решения, уже принятого раньше.

И однако я тянул и тянул, надеясь, что появится какая-то другая возможность, что я смогу уйти от своего выбора.

С некоторым стыдом признаюсь, что наконец подвигло меня к действиям. Не логика, не усилие воли. Боль в зажатой ноге, которая постоянно усиливалась, пока я размышлял над возможностями. И плавать в холодной воде тоже было невесело. Чем быстрее я начал бы действовать, тем быстрее смог бы высвободиться.

Я сосредоточился на своей экзокоже, этой чудесной программируемой оболочке, и приказал ей сползти со ступни. А потом приказал войти в ногу сразу над правой лодыжкой.

Ай! Ой, ой, ой, уфф!

Пытаясь не обращать внимания на боль, я постепенно продвигал экзокожу. Я мог бы проделать всю операцию мгновенно, отрубив ступню, как разрубают огурец. Но и у экзокожи есть пределы – она не предназначена для этого. Я и так уже требовал от нее большего, чем то, на что она была рассчитана.

Скоро – скорее, чем я надеялся, – мне пришлось остановиться. Потребовался доступ к блокировке боли. Нам постоянно твердили, что это последний резерв, что боль возникает не без причины и мы не должны походя от нее отказываться. Но если ампутация собственной ступни – не чрезвычайная ситуация, мне не хочется попасть в обстоятельства, по-настоящему требующие последнего резерва. Я отключил сигналы боли.

Онемение опьянило меня. Какое благословение – свобода от телесной боли! В отсутствие боли задачу я выполнил быстро. Вскоре экзокожа полностью перерезала кость, отрубив ступню и запечатав рану. Высвободившись из завала, я отплыл и выбрался на берег. Упал и мгновенно уснул.

Когда я проснулся, наступил отлив и берег был усеян пучками мокрой травы, влажным папоротником и вездесущим пластиковым мусором, этим наследием человечества миру. Боль вернулась – блокировать ее можно только временно, отключить насовсем нельзя. Минуту я пытался жить с болезненно протестующей ногой, потом поддался искушению и снова блокировал боль.

Я попробовал встать и обнаружил, что стал кривобоким. В нижней части моей правой ноги было немного свободной экзокожи, которая больше не обтягивала ступню. Я приказал этой коже вытянуться, образовав протез, чтобы я мог сохранять равновесие. Протез я сформировал так, чтобы не опираться на культю, используя для ходьбы силу экзокожи выше по ноге.

И пошел по усеянному мусором берегу. Я мог ходить! Я торжествующе гикнул и вспугнул сороку, которая деловито клевала что-то на вновь обнажившемся берегу. Сорока отлетела с укоризненным криком.

Потом я, должно быть, на время потерял сознание и очнулся от того, что слабое солнце светило мне в лицо. Первой моей мыслью было вернуться к оползню и достать ступню.

Второй мыслью – а где, собственно, этот оползень?

Весь берег был покрыт множеством упавших камней. Утес размывало годами, и вчерашняя ночная буря стала последней каплей. Я не мог определить, откуда упал и даже где попал в ловушку. Где-то там лежал кусок плоти, обладающий большой сентиментальной ценностью. Но я понятия не имел, где это может быть.

Я окончательно потерял ступню.

Только в этот миг я осознал свою потерю. Я злился на себя за то, что попал в такую нелепую ситуацию, за то, что предпочел ампутацию призыву на помощь, как маленький мальчик, который слишком горд, чтобы позвать маму, когда ему больно.

И страшно пожалел о том, что потерял часть себя, которую никогда уже не смогу вернуть. Конечно, экзокожа может ее заменить. Конечно, я даже увеличу свои возможности, смогу больше, чем раньше.

Но граница между человеком и машиной казалась мне подобной береговой линии, возле которой я сейчас лежал: она постоянно сглаживалась. Я потерял ступню, как берег потерял несколько камней. Но сколько бы ни поглотило море, оно продолжает подниматься.

Чего я лишусь в следующий раз?

Я повернул на юг, к городу, и пошел вдоль берега, ища место, где легче подняться с пляжа на тропу на утесе. Вероятно, я мог бы использовать свои усовершенствования и легко вскарабкаться по крутому склону, но сейчас мне меньше хотелось их подключать.

Ирония случившегося не ускользнула от меня. Я пустился в этот поход, чтобы проверить пределы возможностей моих улучшений. А теперь избегаю их. Но улучшения не подвели!

Подвел я. Я неверно рассудил и в результате оказался в ловушке и лишился части себя. Это вина моего человеческого мозга. Это он мыслил неверно.

Возможно, если бы мой мозг тоже усовершенствовали, я бы повел себя рациональнее.

Я шагал по камням: протез издавал при этом иной звук, чем оставшаяся нога, и поэтому моя походка создавала чередующийся ритм, как удары басового барабана в какой-нибудь старомодной попсовой мелодии. Пахло морской солью и гниющей растительностью, упавшей с оползнем. Повсюду виднелись куски плавника.

День был мирный, ветер стих, прилив отступил, и единственными звуками были мои шаги и редкие крики чаек в море. Иначе я никогда бы не расслышал голос, едва ли громче хриплого шепота.

– Скоро, дорогой. Скоро мы будем вместе. Ах, как долго я ждала…

Я осмотрелся и никого не увидел. Потом сообразил, что голос доносится снизу, откуда-то из-под булыжников и вездесущего мусора. Я порылся в завалах и нашел небольшую пластиковую пластинку. А когда поднес ее к уху, она начала браниться:

– Осел! Тупица!

Голос звучал странно, он был искажен, и я его не узнал.

– Катриона? – спросил я.

– Так долго, так долго! О, море, о, благословенное море! Ускорь свои волны…

Я спросил снова, но голос не ответил. Может, чип сломался и больше не воспроизводил голограмму и потерял звуковые способности. А может, просто не хотел говорить со случайным прохожим.

Теперь я увидел среди мусора обломки досок, из которых были сделаны скамьи. Берег воспоминаний, который с каждым годом приближался к краю обрыва, наконец сдался волнам.

А может, не сдался, а достиг своей цели – или скоро достигнет, ведь следующий прилив унесет обломки. Я вспомнил, как накануне вечером осветились все голограммы: они словно призывали бурю. Вспомнил, как Катриона говорила об утонувшем муже. Все годы после смерти она должна была стремиться к нему, в водные глубины.

Я пошел к далеким волнам. С приближением к воде под ногами захлюпало, и мне пришлось пробираться между грудами водорослей. На ходу я в куски разбил пластиковую пластинку, моя экзокожа легко это сделала. Добравшись до пены, я бросил обломки в море.

– Прощай, – сказал я, – упокой тебя Господь.

Я вздрогнул и пошел обратно. Меня охватило иррациональное желание подняться на тропу на утесе, подальше от голодного моря.

Я видел собственное будущее. Экзокожа и другие модификации начнут все больше становиться мной, а плоть сдаст позиции. Однажды останутся только улучшения, электронный призрак личности, какой я был когда-то.

Я извлек одежду из расселины, где ее спрятал, и, одеваясь, испытал прилив облегчения: я возвращался к обществу. Обуваться было трудно – не хватало правой ступни. Пришлось сформировать из экзокожи пустую оболочку, на которую можно было надеть обувь.

Завтра я вернусь на стартовую базу. Я обращусь к медикам после старта, когда они уже не смогут вычеркнуть меня из списка из-за моей глупости. Я улыбнулся, подумав, какие еще нарушения обнаружат мои товарищи, когда наказывать будет уже поздно. Что мы все оставляем после себя?

А какие пороки берем с собой? И что в конечном счете от нас останется?

Теперь, когда мы подошли к концу моей истории, мне почти нечего сказать. Как я помог тени рассеяться, далеко и давно, так и вы, надеюсь, когда-нибудь то же самое проделаете со мной.

Марисса Линген родилась в Либертвилле, штат Иллинойс, и ей довелось пожить в разных местах Соединенных Штатов. Она обучалась физике и математике и некоторое время работала в Ливерморской национальной лаборатории имени Лоуренса. В 1999 году она получила премию Азимова для начинающих фантастов (теперь она называется премией журнала «Делл») и с тех пор пишет рассказы. В жанре фантастики она публикует рассказы с 2002 года. Сегодня она профессиональный писатель и живет в небольшом городе к югу от Миннеаполиса.

«Вычислительная эпидемия» использует метафорическую концепцию знаний, передаваемых с помощью вирусов, и искусно задает возникающие в связи с этим вопросы.[18]

Вычислительная эпидемия

Сначала случилась вычислительная эпидемия. Почти никто этого не заметил. Для того чтобы ее заметили, потребовалось немало времени. Ни у кого не было причин говорить о своих туманных воспоминаниях о школьной учительнице математики, чье лицо не кажется знакомым… а как же ее звали? Или его? Да какая разница?

И только когда доктор Лесли Бакстер, университетский преподаватель экономики, услышала, как ее четырехлетний сын спрашивает: «А что такое метод Ньютона, мама?», она начала замечать – что-то неладно. Вначале Лесли решила, что последний приходящий нянь разговаривал по телефону о своих заданиях по математике, когда пас Николаса, но, когда она спросила молодого человека, тот признался, что принимает участие в эксперименте по обучению математике путем вирусной передачи воспоминаний.

Маленький Николас Бакстер стал живым доказательством того, что воспоминания о том, чего вы не можете понять, не дадут ничего хорошего. Лесли заверила Николаса, что объяснит ему математику, когда он станет старше. Потом связалась с юристами университета, чтобы создать комитет, который установил бы этические нормы для участия факультета в исследованиях вирусной передачи памяти.

Они все еще обсуждали, кто должен войти в комитет – от каких факультетов, в какой пропорции, и не будет ли доктор такой-то слишком молод для подобной ответственности, а профессор такой-то слишком стар, чтобы согласиться на его участие? – когда нагрянула вторая волна.

– Я знаю, что никогда не посещала семинар Джорджа по Фолкнеру, – яростно сказала Лесли. – Никогда! Терпеть не могу Фолкнера, а когда я училась, Джорджа не было на факультете.

– Но плохо ли, что ты помнишь, как несколько молодых людей обсуждают «Шум и ярость», Лес? – спросила ее подруга и коллега Эми.

Прадхана.

– Тебе легко говорить. Ты его не подхватила.

Эми пожала плечами.

– Не думаю, что стала бы поднимать шум, если бы подхватила.

Лесли покачала головой.

– Не пойми меня превратно, но ты недовольна, даже когда к тебе без предупреждения приходят гости. Разве тебя обрадовало бы, если бы такое произошло в твоей голове?

– Но ведь они не могут читать твои мысли, Лес.

– Да, но могут их создавать. Еще хуже!

– Но это не заставляет тебя любить Фолкнера, – сказала Эми. – Я знаю одну женщину, которая любит Фолкнера. Она подхватила вирус, но Фолкнера не разлюбила. Ты по-прежнему отвечаешь за себя.

– Очень великодушно с их стороны – позволить мне отвечать за себя.

Эми скорчила гримасу.

– Нельзя ли поговорить о чем-нибудь другом?

– Хорошо, хорошо. Как Молли? Ты все еще с ней встречаешься?

Эми покраснела, и разговор перешел на друзей и семьи, на книги и кино, на сплетни кампуса и другие темы, которые не имели никакого отношения к Лесли, возвращающейся домой с насморком и воспоминаниями о Фолкнере.

Все прежние люди писали редакционные статьи и письма в редакции, но большинство нисколько не обеспокоилось из-за того, что кто-то вирусным путем передал воспоминания о лекции о Фолкнере. Даже ненавистники Фолкнера на кафедре англоязычной литературы пожимали плечами и занимались другими делами. Лесли оказалась одинока в своем противостоянии с главой проекта доктором Саладой Шрисаи. Шрисаи относилась к тем женщинам, которым приходилось очень жестко и в то же время не поднимая шума бороться за то, что у них есть. Теплый красный цвет ее костюма прекрасно гармонировал с теплой смуглой кожей. Лесли рядом с ней чувствовала себя долговязой, холодной и нелепой.

– Не думаю, чтобы кому-нибудь повредило знание математики, – сказала Салада, когда Лесли объяснила, зачем пришла.

– Вы биолог, – ответила Лесли. – Вы знаете, сколько бумаг нужно заполнить, чтобы получить разрешение на эксперимент с людьми. Если я захочу опросить первокурсников, готовы ли они купить булочку за доллар, мне придется заполнить все эти формы.

– Наши подопытные субъекты заполнили все необходимые документы, – сказала Салада. – Вирус слегка вышел за пределы предсказанных параметров и передался нескольким людям, близким к исходным субъектам экспериментов, а от них к нескольким близким им людям. Уверяю вас, в будущем мы найдем решение этой проблемы.

В дверь просунул голову аспирант в очках в стальной оправе.

– Салада, у нас здесь люди из «Пустой Луны».

– Начните замерять их параметры, – ответила Салада. – Я буду через минуту.

– «Пустая Луна»? – спросила Лесли.

– Это новое кафе, – пояснила Салада. – Мы заключили с ними соглашение в области маркетинга. Добровольцы – которые заполнят все необходимые формы, доктор Бакстер, – будут инфицированы положительными воспоминаниями о еде в кафе «Пустая Луна», а мы проследим за отчетами о том, как часто они будут посещать кафе и что закажут по сравнению с тем, что заказывали раньше.

– У вас нет с этим никаких этических проблем? – спросила Лесли.

Салада пожала плечами.

– Не все любят одну и ту же еду. Если они отправятся в «Пустую Луну» и им подадут ужасный сэндвич или медленно обслужат, они решат, что их первое воспоминание было случайным. И пойдут куда-нибудь в другое место. Или, если они любят мексиканскую кухню, пойдут в мексиканский ресторан. Мы убедимся, что этот вирус не так склонен к мутациям и не так заразен, как остальные, что на самом деле совсем неплохо, если учесть, как обычно в кампусах распространяется ОРВИ. Мы ожидаем результаты в пределах допустимой погрешности.

– Далеко за этими пределами, – сказала Лесли. – Я собираюсь поднять этот вопрос на комитете по этике, доктор Шрисаи.

Салада пожала плечами и пренебрежительно улыбнулась.

– Конечно. Поступайте, как того требует ваша совесть.

Кафе «Пустая Луна» процветало. Лесли твердо сказала себе, что воспоминание об ужасном салате из эндивия – ловушка и обман, и отказалась, когда Эми предложила встретиться в этом кафе. Казалось, больше никому нет дела до этого новейшего заговора в области маркетинга.

Несколько недель спустя Лесли мыла посуду, а муж укладывал спать Николаса. Трижды быстро прозвенел дверной звонок, потом кто-то застучал в дверь. Вытерев руки посудным полотенцем, Лесли пошла открывать. На пороге стояла Эми, ее смуглая кожа посерела.

– Произошло… – Эми с трудом сглотнула и выдавила: – О боже!