Лучшая фантастика XXI века (сборник) Доктороу Кори

– Полагаю, что кардиналы захотят увидеть полную запись явления, вернее, в данном случае исчезновения. Но это должно быть нетрудно при таком… наблюдении за залом.

– Верно. Однако меня интересует, что произойдет дальше.

– Процедура такова. Помещение следует опечатать и оставить без наблюдения, пока кардиналы не просмотрят запись – чтобы уменьшить возможность вмешательства людей в процесс божественного откровения.

Гамильтон нахмурился.

– А это возможно?

– Бог связывается с нами, используя физические методы, поэтому позволено и нам, – сказала Валентина. – В зависимости от доверия к микрофизике.

– Или от доверия к международной политике, – сказала королева-мать. – Монсеньор, когда другая держава о чем-то просит, наше первое и самое сильное желание – сказать «нет». Это свойственно всем государствам. И все государства знают, что прочим это свойственно. Но сейчас мы получили просьбу, затрагивающую самую суть равновесия, в конечном счете сводящуюся к отмене наших правил безопасности. Можно сказать, что эта просьба исходит не от другого государства, а от самого Господа. Поэтому отказать в такой просьбе трудно. Но она нам подозрительна. И от этого нам еще больше хочется отказать.

– Вы говорите от имени его величества?

Королева-мать кашлянула, что могло означать смех.

– Как вы говорите от имени бога.

Валентина улыбнулась и наклонила голову.

– Я думаю, ваше королевское величество, что, учитывая обстоятельства, всем великим державам будет очевидно, что вам потребуется немало времени, чтобы связаться с нашим премьер-министром и правительствами тех стран, с которыми вы хотели бы посоветоваться.

– Верно. Хорошо. На это потребуется три часа. Можете идти.

Валентина ушла с Гамильтоном.

– Пойду к своим, – сказала она, – послушаю, кто что говорит.

– Странно, что вы носите длинные волосы.

Она пристально посмотрела на него.

– Почему?

– Вам нравится класть голову на плаху.

Она рассмеялась.

Это удивило Гамильтона и заставило на мгновение пожалеть, что он не лорд Карни. Но вокруг другого его знакомого священника сгущалась легкая тьма.

– Бьюсь об заклад, – шепотом сказала Вален тина, – что к исходу дня все будет кончено. И кто-то умрет.

Гамильтон вернулся в бальный зал. Он обнаружил, что у него в сознании возникает некая картина. Что-то выплыло из его глубины, из того его участка, которому он научился доверять и никогда не пытался докопаться до причин этого. Резкое движение, которое сделала Елизавета в миг исчезновения Сандельса. У него было странно эмоциональное отношение к этой картине. Какое?

Похоже на то, что он увидел, как в нее стреляют.

Это движение вызвано чем-то, что управляет ее мышцами. Чем-то таким, что Елизавета не может контролировать. И оно как будто бы… опасно.

Кто-нибудь еще истолковал это таким образом? Гамильтон сомневался.

Так как ему сделать то ужасное, к чему толкает его тело?

Он подавил сомнения и просто сделал это. Подошел к герольду, у которого были таблицы с росписью танцевальных пар, и предъявил ему знак покровительства королевы-матери: тот появился на его пальце, как только он об этом подумал.

Герольд недолго обдумывал ощущение от прикосновения пальца к обратной стороне его ладони и продемонстрировал Гамильтону таблицу.

Гамильтон знал, что его действия вызовут невообразимую суматоху. Поэтому просто посмотрел на список партнеров Елизаветы и указал на одного француза.

Вписал вместо его имени свое и свернул таблицу.

Герольд посмотрел на него так, словно на него дохнула сама смерть.

Гамильтону пришлось ждать три танца, прежде чем назвали его имя. Балаклава, па-де-грав (такого танца пришлось бы ждать долго, если бы какой-то герольд не решил блеснуть своим знанием французского), хорнпайп (к радости моряков, включая Бертиля, под громкие аплодисменты) и наконец, слава богу, простой и незамысловатый вальс.

Последние три танца Елизавета пропустила, поэтому он встретил ее у ее столика. Служанки сохраняли стоическое выражение лиц. Пара компаньонок Лиз выглядела, без сомнения, испуганно. Гамильтон знал, каково им. Он чувствовал, что взгляды всех влиятельных лиц устремлены к ним.

Елизавета взяла его за руку и слегка пожала.

– Что задумала бабушка, Джонни?

– То, что я собираюсь сделать.

Она казалась испуганной. Они поравнялись с остальными танцующими.

Гамильтон явственно ощущал ее перчатку. Ткань облекала ее левую руку, мешая ему коснуться плоти. Может помочь его уверенность, что он ее знает. Но нет, это ничего ему не скажет. Здесь он не найдет истины.

Оркестр заиграл. Танец начался.

В голове у Гамильтона не было никаких руководящих указаний. Он позволил ногам нести его. Не получив приказа, он действовал по наитию. И походил на человека, танцующего на краю вулкана.

– Помните день, когда мы встретились? – спросил он, когда уверился, что их не услышат (по крайней мере, другие танцующие).

– Конечно, помню. Мой бедный Сент-Эндрю, ваша квартира в Худ-Мьюс…

– Помните, что я вам сказал, когда мы были одни? На что вы согласились? Те страстные слова могли уничтожить всякий фарс?

Он сохранял легкую улыбку, говорил мягко и осторожно, чтобы Лиз могла ему подыгрывать и бросать обратно маленький мячик реплик, зная, что его слова значат не больше, чем они значат. Что он просто сбрасывает напряжение при помощи шутки.

Все, что в них содержалось, основывалось на уверенности, выраженной в этих словах.

Типично английский способ действий. Как сказал бы Карни, жизнь, основанная исключительно на соблюдении равновесия.

Но эта женщина – весь зал теперь вращался вокруг них – неожиданно пришла в ужас, она была оскорблена, и на ее лице отразились эти чувства.

– Не знаю, о чем вы говорите! А даже если бы знала, не думаю…

Гамильтон раздул ноздри. Если он ошибается, ему крышка. У него крохотная возможность помочь Лиз, и при этом он может погибнуть.

Значит, нужно исполнять долг.

Он снял руку с талии Елизаветы и схватил ее за подбородок, впиваясь пальцами в ее плоть.

Весь зал в ужасе охнул.

У него оставалось лишь мгновение до того, как его застрелят.

Да, он почувствовал это! Или ему так показалось! И он решил, что этого достаточно…

Подцепил зазор и рванул изо всех сил.

Лицо принцессы Елизаветы слетело и упало на пол.

Потекла кровь.

Он выхватил пистолет и дважды выстрелил в массу плоти и механизмов, которая дергалась и выпускала защитные струи кислоты, обесцветившей мрамор.

Обернувшись, он увидел, что женщина без лица бросилась на него: белые глаза в массе мышц, из щелей течет механический гной. Она целила до поры скрытым в волосах ножом ему в горло; этого ножа оказалось бы достаточно, чтобы причинить ему смерть или нечто гораздо худшее.

Ломая ей руку, Гамильтон думал о Лиз.

Он наслаждался ее криками.

Швырнув самозванку на пол, он поволок ее, а десяток мужчин пытались его схватить; ему хотелось заорать на нее: где настоящая Лиз?

Краем глаза он увидел Бертиля – тот был в ужасе, но не из-за Гамильтона; как и он, Бертиль боялся за Елизавету.

Гамильтон вдруг вновь почувствовал себя предателем.

И крикнул то, что было у него на уме с того самого мгновения, как он внес свое имя в список танцующих:

– Ее подменили несколько лет назад! Несколько лет назад! У конюшен!

Слышались крики, возгласы, что все погибло.

Со стороны группы из Ватикана послышались два выстрела, и Гамильтон увидел, что Валентина стоит над трупом одного из младших чиновников.

Их взгляды скрестились. Она понимала, почему он это крикнул.

За ней из-за ватиканского стола выскочил другой человек и побежал; она повернулась и дважды выстрелила ему в грудь. Его тело пролетело над столом.

Воспользовавшись суматохой, Гамильтон бросился бежать. Прикрытием ему служила толпа вельмож и их свит – все они кричали, толкались и пытались спастись, оказаться в безопасности. Он напустил на себя растерянность – на лице боль, глаза закрыты. И не обращал внимания на крики слуг.

В глубине души он признавал, что получил намек от самой королевы-матери.

Он вошел в буфетную.

Паркс оглянулся.

– Слава богу, вы здесь! Мы пытались вас вызвать – офис королевы-матери просит вас срочно явиться…

– Сейчас это неважно, идите со мной. Именем ее королевского высочества!

Паркс вытащил из ушей наушники и встал.

– Какого дьявола…

Гамильтон выстрелил ему в правую ногу.

Паркс с криком упал. Все техники в комнате вскочили. Гамильтон велел им сесть, или с ними будет то же самое.

Он поставил ступню на раненую ногу Паркса.

– Послушайте меня, Мэтти. Вы знаете, как тяжело вам придется. Вы не из тех, кто считает, что к этому вас обязывает долг. Сколько вам заплатили? И давно ли платят?

Он все еще кричал на лежащего на полу человека, когда ворвались гвардейцы-телохранители и приставили к головам всех, включая его самого, пистолеты.

Минуту спустя вошла королева-мать и изменила положение, заставив отпустить Гамильтона. Она внимательно осмотрела Паркса, который продолжал вопить, умоляя пощадить его, и прицельно пнула его в разбитое колено.

Потом повернулась к техникам.

– Если вам повезет, у вас просто изымут мозг и перестроят его. – Когда их выводили из комнаты, она снова посмотрела на Гамильтона. – То, что вы сказали в бальном зале, очевидно, не соответствует случившемуся.

– Нет. Когда разберете его, – он кивком показал на Паркса, – узнаете, что он подменил карту полей. Сандельса они использовали, чтобы скрыть подмену ее королевского высочества. Они знали, что она будет передвигаться по залу предусмотренным этикетом образом. С помощью Паркса они устроили в том углу складку с открытым выходом…

– Но это невероятно дорого. Необходимая для этого энергия…

– У кайзера в этом году не будет рождественской елки. Сандельс нарочно ступил в эту складку и исчез, привлекая всеобщее внимание. В этот миг они и произвели подмену, втащили ее королевское высочество в ту же складку, искаженную продвижением Сандельса. Старинная ловкость рук.

– Их поддерживали сторонники пруссаков в Ватикане. Вместо британской новобрачной, оказывающей влияние на шведский двор, должна была быть кукушка из Берлина. Отлично разыграно, Вильгельм. Достойно рождественской елки.

– Ручаюсь, вся группа еще в складке и ничего не знает о внешнем мире; они ждут, когда помещение закроют и опечатают, тогда они смогут выбраться. У них, очевидно, есть припасы на несколько дней.

– Думаете, моя внучка еще жива?

Гамильтон поджал губы.

– На реке стоит прусская яхта. Ожидает подходящего времени года. Думаю, они надеются на премию, если отвезут принцессу для допроса.

– Таков план! – выкрикнул Паркс. – Прошу вас…

– Дайте ему какое-нибудь обезболивающее, – распорядилась королева-мать. Потом снова повернулась к Гамильтону: – Равновесие будет сохранено. Надо отдать кузену Вильгельму должное – он действовал в разум ных пределах. Никакого дипломатического инцидента не будет. Пруссаки спишут Сандельса и всех остальных как преступников. Мы, конечно, потребуем сотрудничества. Члены Черного Орла традиционно знают лишь то, что им необходимо для проведения операции, и скорее умрут, чем выдадут полученные приказы или иную стратегическую информацию. Но сведения от Паркса и других дадут нам возможность влиять на пруссаков в следующие несколько месяцев. На какое-то время Ватикан повернется к нам лицом. – Она взяла его за руку, и Гамильтон почувствовал, как на его кольце появляется несколько строк, вероятно, выражающих похвалу королевы-матери и лестных для него. Прочтет позже. – Майор, мы откроем складку. Вы войдете в нее. Спасите Елизавету. Убейте их всех.

Ему дали в помощь четверых офицеров. Встретились в комнате для трофеев и договорились, как войдут и какая роль будет у каждого в схватке. Парксу и его техникам нашли замену из числа присутствующих. Те, что внутри складки, рассказал Паркс, оставили крошечный воздушный канал для связи, но сообщения по нему можно передавать только в крайнем случае. Никаких сообщений не присылали. Те, что внутри, не знали, что происходит за пределами их убежища.

Гамильтон испытывал к предателю только отвращение, но знал, что такие люди под давлением обычно говорят правду, особенно если хорошо знают, что им светит.

Поддельную Лиз начали разбирать. Чтобы выяснить ее подлинное имя, потребуется немало времени. В ее голове нашлось множество интересных личностей. Сама она была не менее дорогим изделием, чем складка пространства. Придворные врачи, осматривавшие ее, пришли в ужас от того, что с ней сделали и кем она стала.

Это удивило Гамильтона. Двойники могут выдавать себя за кого угодно. Но цена этой возможности – нарушение равновесия в их душе. Что такое государство, как не множество личностей, которые знают, кто они и как хотят жить? Не знать этого, как не знала фальшивая Лиз, означает и самому растеряться, и стать опасным для других. Это не просто предательство. Живая метафора смешения. Как будто она незаметно проникла в самый центр равновесия, обвив своими нитями марионетки артерии, снабжающие сердца и умы.

Все собрались в пустой столовой, одетые в парадные мундиры. Обеденную посуду еще не убрали. Ничего не было сделано. Прием полностью провалился. Представители великих держав исчезли в своих посольствах и на яхтах. Мать Валентина обещала выяснить подробности: кто, кому и за что платил в ее собственной группе. Для них объявят посмертное отлучение от церкви, предатели будут гореть в аду.

Гамильтон подумал о Лиз и достал из воздуха свой пистолет.

Один из саперов установил на полу устройство, включил таймер, козырнул и исчез.

– Я из «зеленых комбинезонов», – сказал кто-то из его людей. Остальные тоже назвали свои подразделения.

Гамильтон почувствовал страх и волнение. Таймер щелкнул ноль; перед ними открылась дыра в мире, и они вбежали в нее.

У «порога» внутри никого не было. Пол и изогнутый потолок из универсального пограничного материала. Этот материал отражает свет в виде радуг и всегда придает таким туннелям вид калейдоскопа. Словно вход в пещеру святого Николая. Или, конечно, водоворот, который видят в миг смерти, лестница в мир иной. Гамильтон почувствовал знакомый вкус во рту – удар чистого адреналина, не тревога и нетерпение перед отложенной битвой, но ощущение, какое охватывает в другой вселенной, когда ты слишком далеко от дома и отрезан от своего бога.

Здесь было тяготение. Пруссаки потратили кучу денег.

Группа двинулась вперед. Они осторожно ступили на край Вселенной. Из-за угла короткого туннеля доносились неясные звуки.

Четверо посмотрели на Гамильтона. Тот сделал два небольших шага вперед, радуясь мягкости своей форменной обуви. Он слышал голос Елизаветы. Но невозможно было разобрать слова и определить направление. Она была рассержена и чем-то занята. В ее голосе не звучал вызов перед близкими пытками. Она с кем-то спорила. На мгновение губы Гамильтона скривились в улыбке. Им там здорово досталось.

Это подсказало ему, что там пока еще не подняли тревогу. Почти невозможно установить сенсоры у края складки. Должно быть, здешние парни стояли несколько часов в карауле, не получили от своих сообщников снаружи никаких тревожных сигналов и расслабились. И теперь ждали возможности высунуть голову наружу. Гамильтон легко поручился бы, что кто-то из них должен был стоять на страже, но Лиз и его втянула в разговор. Он представлял себе ее лицо сразу за углом: один глаз смотрит в сторону выхода; возможно, пара пуговиц расстегнута – словно от жары и волнения. В волосах у нее спрятан нож, но ей ничем не поможет, зацепи она только одного.

Он оценил расстояние. Подсчитал другие голоса. Всего три… четыре; более низкий голос, человек говорит по-немецки, а не на пиджине, как остальные. Должно быть, это он. Сандельс. Он как будто не участвует в разговоре. Он рассержен, возможно, только что проснулся и гадает, что там!..

Гамильтон перестал думать о Лиз. Посмотрел на остальных, и все поняли, что нужно идти, и идти немедленно, поднять тревогу и использовать элемент неожиданности.

Он кивнул.

Они разом выскочили из-за угла, готовые стрелять по цели.

Они ожидали сигнала тревоги. Услышали его, увидели, что цели удивлены, их тела реагируют, тянутся к оружию, которое спрятано в ящиках среди корзин и запасов консервов…

Гамильтон знал, что увидит Лиз, поэтому не стал на нее отвлекаться, посмотрел мимо…

Он нырнул и закричал: приведенный в действие сигналом тревоги автомат дал очередь и попал в того, кто бежал рядом. Тот, из «зеленых комбинезонов», упал, обливаясь кровью. Брызги по всей пещере.

Гамильтон покачнулся, но не упал и попробовал найти цель. Впереди справа и слева падали люди, летели по два выстрела в каждого, но он бежит слишком медленно, спотыкаясь, он уязвим…

Один выстрелил в потолок и упал, сраженный двумя пулями…

Упали все пруссаки, кроме одного…

Гамильтон отыскал цель.

Сандельс. И прямо перед ним Елизавета. Полностью закрывает его. А он приставил пистолет к ее шее. И не смотрит на троих мертвых товарищей.

Трое пришедших с Гамильтоном двинулись вперед, медленно, показывая руки, направив пистолеты вниз.

Они снова смотрели на Гамильтона.

Он не опустил оружие. Он видел мишень. И целился прямо в Сандельса. И в принцессу.

Наступила тишина.

Лиз поймала его взгляд. Она действительно расстегнула пуговицу. И была спокойна.

– Что ж, – начала она, – это было…

Сандельс что-то сказал, и она замолчала.

Тишина.

Сандельс рассмеялся, его смех звучал спокойно, нейтрально. С квадратного лица смотрели проникновенные глаза, углы рта искривились в улыбке. Он не был чужд иронии – Гамильтон часто видел это у людей их профессии.

Это не было то ощущение нелепости происходящего, которое часто описывают солдаты. Гамильтон понимал, что смотрит на своего двойника. Этот человек, профессионал, делал то, что часто приходилось делать самому Гамильтону. Знакомое состояние отсутствия выбора, которое выделяет военных, отчуждает их от других людей. Этот человек зачаровал Гамильтона.

– Не знаю, почему я это делаю, – сказал Сандельс, кивком показывая на Елизавету. – Расслабьтесь.

Гамильтон кивнул. Каждый из них знает, что известно его противнику.

– Возможно, вам нужно время.

– Она слишком красива, чтобы выйти за шведа.

Гамильтон чувствовал, что Лиз не смотрит на него.

– Она выходит не просто так, – мягко сказал он. – И называйте ее королевским высочеством, как диктует ее титул.

– Я никого не хотел оскорбить.

– Никто не оскорблен. Но вы в присутствии ее высочества, а не в казарме.

– Лучше бы мы были там.

– Думаю, мы все с этим согласимся.

– Я не опущу оружие.

Гамильтон не стал оказывать своим товарищам скверную услугу, посмотрев на них.

– Это не казнь.

Сандельс казался довольным.

– Закройте впоследствии этот туннель. Это все, что мы просим за проход.

– Не в Берлин, полагаю.

– Нет, – ответил Сандельс, – совсем в другую сторону.

Гамильтон кивнул.

– Что ж.

Сандельс шагнул в сторону от Елизаветы.

Гамильтон опустил оружие, остальные подняли. Нельзя целиться прямо в Сандельса. Он держит оружие у пояса. Он поднимет его, и им придется разрезать его надвое, когда он шелохнется.

А Елизавета не шевелилась. Она откинула волосы, как будто хотела что-то сказать ему, но не могла подобрать слова.

Гамильтон неожиданно понял, как все это невероятно, и начал что-то говорить.

Но Лиз приложила руку к щеке Сандельса.

Гамильтон увидел, как сверкнуло серебро у нее между пальцами.

Сандельс упал, забился, хрипло закричал, а потом точно и намеренно, как приказывала ему нервная система, откусил себе язык. Потом яд ее ножа позволил ему умереть.

Принцесса посмотрела на Гамильтона.

– Я выхожу не просто так, – сказала она.

После того как саперы осмотрели туннель, они закрыли его, как просил Сандельс.

Гамильтон позволил им это. Он считал свои обязанности выполненными. И не получил никаких сообщений о противном.

Он опрометчиво попытался отыскать мать Валентину. Но та исчезла вместе со всей делегацией из Ватикана, не осталось даже кровавых пятен там, где она прошла в тот вечер.

Тогда он сел за стол и хотел налить себе шампанского. Но обнаружил, что бутылка пуста.

Стакан ему наполнил севший рядом лорд Карни. Вдвоем они наблюдали за счастливым воссоединением Елизаветы и Бертиля. Пили друг за друга, забыв обо всем. Бабушка Елизаветы улыбалась им и больше ни на кого не смотрела.

– Сегодня мы видели воплощенное равновесие, – сказал Карни. – А может, это происходит именно сейчас. Я же говорил, если бы у нас был выбор…

Гамильтон осушил свой стакан.

– Да, – сказал он, – но его нет.

И ушел, прежде чем Карни смог сказать еще что-нибудь.