Лучшая фантастика XXI века (сборник) Доктороу Кори

По документам мне всего семнадцать, у меня нет ни денег, ни кредитной карты, ни работы, ни машины. Только кое-что из одежды. Роберто, самый сильный санитар в смене, стоит в коридоре за мной, отрезав мне путь к спасению.

Мать Терезы на мгновение как будто бы перестает дышать. Это стройная женщина с тонкими хрупкими костями, которая кажется высокой, пока не встанет рядом с кем-нибудь. Митч поднимает руку, чтобы положить ей на плечо, потом опускает.

Как всегда, когда приходят Митч и Элис, мне кажется, что я попала в мыльную оперу, но никто не озаботился тем, чтобы дать мне текст. Я смотрю прямо на доктора С., но его лицо застыло в профессиональной улыбке. Несколько раз за прошлый год он уговаривал их оставить меня еще ненадолго в больнице, но больше они не слушают. Они мои законные опекуны, и у них Другие Планы. Доктор С. отводит взгляд и пальцем трет крыло носа.

– Я так думаю, – говорю я.

Отец хмурится. Мать разражается слезами и рыдает всю дорогу до выхода из здания. Доктор Субраманьян от входа смотрит, как мы уезжаем; руки он держит в карманах. За всю жизнь я никогда так не сердилась на него, за все эти два года.

Наркотик называется дЗен, или зомби, или просто Z. Благодаря доктору С. я очень хорошо представляю себе, как он убил Терезу.

– Посмотри налево, – сказал он мне однажды днем. – Теперь направо. Видишь, как расплывается комната, когда твои глаза движутся? – Он ждет, пока я проделываю это снова. – Ничего не расплывается. Никто этого не видит.

Именно такие вещи заставляют мозгоправов горячиться и тревожиться. Никто не видит, как расплывается мир; мозг полностью компенсирует это явление. Он перескакивает через него – вид слева, вид справа, а между ними ничего такого, что действовало бы на чувство времени отдельного индивида, поэтому нет впечатления, что что-то пропущено.

Ученые выяснили, что мозг постоянно очень многое вычеркивает. Они увешивали пациентов проводами и предлагали поднять один палец, в любой момент, когда вздумается. Всякий раз мозг отправлял сигнал пальцу не более чем за сто двадцать миллисекунд до того, как пациент сознательно решал шевельнуть им. Доктор С. говорит, что можно буквально видеть, как мозг разогревается, прежде чем у пациента возникает сознательная мысль.

Это странно, и чем больше об этом думаешь, тем более странным это кажется. А я очень много об этом думаю.

Сознательный мозг – то самое «я», которое думает: «Эй, я хочу пить и сейчас протяну руку к этому стакану с водой», и вы двигаете рукой, осознав, что хотите пить. На самом деле это послемыслие. На самом деле мозг говорит: «Мы решили двинуть твоей рукой, так что будь добра, подумай об этом».

Обычно этот промежуток занимает сто двадцать миллисекунд, а дЗен растягивает его на минуты. На часы.

Встретившись с человеком, который находится под воздействием дЗена, вы почти ничего не заметите. Мозг личности по-прежнему принимает решения, и тело продолжает их выполнять. С такими людьми можно говорить, и они вам ответят. Можно рассказывать им анекдоты, отправлять за гамбургерами, делать с ними уроки, заниматься сексом.

Но у такой личности нет сознания. Нет никакого «я». С тем же успехом вы могли бы говорить с компьютером. А два человека под дЗеном – «ты» и «я» – просто куклы, говорящие с кукловодами.

Это комната маленькой девочки, куда напихана уйма подростковых вещей. На полках и подоконниках – плюшевые звери рядом с грудами дисков с христианским роком, щетки для волос и пузырьки с лаком для ногтей. К стенам приколоты фотографии знаменитостей рядом с доской для объявлений, с которой свисают медали младшей лиги по гимнастике и футбольные значки, прослеживающиеся еще со второго класса. Над столом табличка с надписью «Обещаю…», призывающая христианскую молодежь воздерживаться от добрачного секса. И повсюду снимки: Тереза в библейском лагере, Тереза на гимнастическом бревне, Тереза с подружками. Каждое утро она будет открывать глаза и видеть напоминания о том, кем была и кем должна стать.

Я поднимаю большую плюшевую панду, занимающую почетное место на кровати. Она кажется старше меня, и шерсть у нее на морде почти стерлась. Глаза-пуговицы пришиты белыми нитками – их пришивали заново, и, возможно, не один раз.

Отец Терезы ставит на кровать маленький жалкий чемодан, который я взяла в больнице: туалетные принадлежности, пара смен одежды и пять книг доктора С.

– Старый медведь Бу все время ждал тебя, – говорит он.

– Бу В. Мишка.

– Да, Бу В.! – Он доволен, что я это помню. Как будто это что-то доказывает. – Знаешь, мама каждую неделю прибиралась в твоей комнате. Она не сомневалась, что ты вернешься.

Я никогда здесь не была, и она не вернется, но я уже устала исправлять местоимения.

– Что ж, это очень мило, – говорю я.

– Ей тяжело пришлось. Она знала, что люди говорят, может, считают ее виноватой – нас обоих на самом деле. И ее тревожило, что говорят о тебе. Для нее было невыносимо, что они тебя считали дикой.

– Что за они?

Он мигает.

– Церковь.

А. Церковь. Для Терезы это слово было связано с такими чувствами и ассоциациями, что я уже несколько месяцев назад бросила попытки в них разобраться. Церковь – это красное кирпичное здание давенпортской церкви Христа, столбы пыльного света сквозь высокие застекленные окна в форме надгробий. Церковь – это бог и Святой Дух (но не Христос – он личный и особенный). Но в основном это прихожане, десятки людей, знавших ее еще до того, как она родилась. Они любили ее, присматривали за ней и оценивали каждый ее шаг. Все равно что иметь сотню не в меру заботливых родителей.

Я едва не рассмеялась.

– Церковь считает Терезу дикой?

Он хмурится, но не знаю, из-за того ли, что я оскорбляю церковь, или потому, что назвала его дочь по имени.

– Конечно, нет. Просто ты доставила очень много беспокойства. – В его голосе появляются рассудительные нотки, которые, должно быть, всегда раздражали его дочь. – Знаешь, в церкви каждую неделю молились за тебя.

– Правда?

Я достаточно знаю Терезу, чтобы понять, как это ее бы унизило. Тереза была из тех, кто молится сам, а не из тех, о ком молятся.

Отец Терезы ищет на моем лице краску стыда – ну или слезинки. От раскаяния, должно быть, один шажок до исповеди. Мне трудно принимать все это всерьез.

Я сажусь на кровать и глубоко погружаюсь в матрац. Так не пойдет. Двойная кровать занимает почти всю комнату, вокруг нее остается очень мало места. Где я буду медитировать?

– Что ж, – говорит отец Терезы. Голос его смягчился. Может, думает, что победил. – Ты, наверно, хочешь переодеться.

Он идет к двери, но не выходит. Я стою у окна, но чувствую, что он здесь, ждет. Наконец странность положения заставляет меня обернуться.

Он смотрит в пол, держась сзади за шею. Возможно, Тереза угадала бы его настроение, но мне это не под силу.

– Мы хотим помочь тебе, Тереза. Но мы очень многого не понимаем. Кто дал тебе наркотик, почему ты пошла с тем парнем, зачем тебе понадобилось… – Он скованно машет рукой – возможно, это гнев, а может, просто досада. – Просто тяжело.

– Знаю, – говорю я. – Мне тоже.

Он выходит и закрывает за собой дверь, я спихиваю панду на пол и с облегчением плюхаюсь на спину. Бедный мистер Класс. Он хочет знать, сама ли его дочь совершила грехопадение или ее подтолкнули.

Когда мне хочется побалдеть, «я» думаю обо «мне», думающей о том, что у нее есть «я». Глупее куклы, разговаривающей с кукольником, может быть только кукла, говорящая с собой.

Доктор С. рассказывал, что никто не знает, что такое сознание и как его генерирует мозг. О сознании ничего не известно. Пока я была в больнице, мы с ним разговаривали почти каждый день, и, когда он убедился, что я этим интересуюсь – а как я могла не интересоваться? – он стал давать мне книги, и мы говорили о мозге и о том, как он стряпает мысли и принимает решения.

– Как бы объяснить? – всегда начинает он. И потом проверяет метафоры, над которыми работает для своей книги. Моя любимая метафора: Парламент, Паж и Королева.

– Конечно, мозг не един, – говорил он мне. – Миллионы возбужденных клеток, образующих сотни активных участков, – вот как устроен мозг. То же с сознанием. В сознании десятки узлов, и каждый старается перекричать остальных. В ответ на любое решение сознание реагирует бурным шумом, и это запускает… Как бы объяснить… Ты видела на C-SPAN[52] заседания британского парламента? – Конечно; в больнице телевизор ваш постоянный спутник. – Все парламентарии сознания кричат химическими и электрическими разрядами, пока достаточно их голосов не зазвучат в унисон. Бум! Это «мысль», «решение». Парламент немедленно посылает телу сигнал действовать в соответствии с этим решением и в то же время приказывает Пажу сообщить новость…

– Подождите, а кто такой Паж?

Он машет рукой.

– Сейчас это неважно. (Несколько недель спустя он объясняет, что Паж – это не что-то одно, но каскад нейронных процессов в височных долях (их кора – часть лимбической системы), сопоставление новой нейронной карты, карты новой мысли, с существующей нейронной картой, но к этому времени я уже знаю, что «нейронная карта» – всего лишь очередная метафора для другого чрезвычайно сложного явления или процесса и что мне никогда не добраться до самого дна. Доктор С. говорит, чтобы я не волновалась об этом, потому что до дна не добрался еще никто.) Паж передает новость о принятом решении Королеве.

– Ну, хорошо, а кто такая Королева? Сознание?

– Совершенно верно. Собственно личность.

Он улыбается мне, своей внимательной ученице.

Разговоры на эти темы чрезвычайно занимают доктора С., возбуждают его, но при этом он не замечает, что я позволяю пижамной куртке распахнуться, когда ло жусь на кушетку. Как бы мне хотелось взять оба полушария своего мозга и запихнуть их в кружевной бюстгальтер.

– Паж, – сказал доктор, – доставляет ее величеству сообщение о том, что именно решил Парламент. Королеве не нужно знать, какие велись споры, каковы были другие возможности, от которых Парламент отказался. Она должна знать только одно – что объявить своим подданным. Королева приказывает частям тела действовать в соответствии с решением.

– Подождите, я считала, что Парламент уже отправил сигнал. Вы сами говорили, что видите, как мозг разогревается даже раньше, чем личность узнает об этом.

– В том-то и хохма. Королева провозглашает решение и считает, что подданные повинуются ее приказу, но на самом деле им уже сказали, что делать. Они уже тянутся за стаканом воды.

В Терезиных спортивных брюках и футболке я шлепаю на кухню. Футболка мне маловата. Тереза, чемпион по диетам и олимпийского уровня потребитель слабительных, была меньше меня.

Элис на кухне, она уже одета, перед ней раскрытая книга.

– Ну, ты проспала все утро, – живо говорит она. Лицо у нее не накрашено, волосы уложены и залачены. Кофейная чашка рядом с книгой пуста. Элис ждет уже несколько часов.

Я ищу часы и нахожу их над дверью. Еще только девять. В больнице я всегда спала дольше.

– Умираю с голоду, – говорю я.

На кухне холодильник, печь и десятки шкафчиков.

Я никогда не готовила себе завтрак. Ланч, обед и ужин тоже, если уж на то пошло. Всю мою жизнь еду мне приносили на подносах из кафетерия.

– У тебя есть яичница-болтунья?

Она моргает.

– Яйца? Ты же не… – Она неожиданно встает. – Конечно. Садись, Тереза, я поджарю тебе яичницу.

– Только зови меня Терри, хорошо?

Элис останавливается, собирается что-то сказать – я почти слышу, как скрипят шестеренки у нее в мозгу, но она вдруг идет к шкафу и достает сковороду с антипригарным покрытием.

Я гадаю, в каком шкафу кофейные чашки, угадываю верно и наливаю из кофейника последний кофе.

– Разве тебе не нужно на работу?

Элис что-то делает в компании, снабжающей рестораны; Терезе подробности были неясны.

– Я взяла отпуск, – отвечает она.

Разбивает яйца о край сковороды, что-то делает со скорлупой, когда желток из нее вытекает на рабочую поверхность, потом складывает скорлупу, одну половинку в другую. И все это одной рукой.

– Зачем?

Она натянуто улыбается.

– Нельзя же после того, как ты наконец вернулась домой, бросить тебя одну. Я подумала, что нам нужно какое-то время провести вместе. Пока не привыкнем.

– Так когда я увижусь с этим вашим врачом? Как там его зовут?

С моим палачом.

– Ее. Доктор Мелдау в Балтиморе, мы поедем к ней завтра. – Это их Большой План. Доктор Субраманьян не смог вернуть Терезу, и они несутся к тому, кто обещает это сделать. – Знаешь, она достигла больших успехов с людьми в твоем положении. Это ее книга.

Она кивает на стол.

– Да? Доктор Субраманьян тоже написал книгу. – Я беру в руки книгу. «Дорога домой: как найти потерянных детей дЗена». – А что, если я не смогу с ней поладить?

Элис молчит, перемешивая желтки с белками. Через четыре месяца мне исполнится восемнадцать. Доктор Субраманьян говорит, что тогда им будет гораздо трудней меня удерживать. У меня в голове постоянно тикают часы, и я уверена – тиканье такое громкое, что его слышат Элис и Митч.

– Давай сначала попробуем с доктором Мелдау.

– Сначала? А что потом?

Она не отвечает. Мысленно я вижу себя привязанной к кровати, священник крестит мое корчащееся тело. Это фантазия, а не воспоминание Терезы – я осознаю разницу. К тому же, если бы с Терезой такое происходило, это был бы не священник.

– Ну, хорошо, – говорю я. – А что, если я раньше убегу?

– Если ты превратишься в рыбу, – беспечно отвечает она, – я стану рыбаком и поймаю тебя.

– Что?

Никогда не слышала, чтобы Элис говорила не впрямую, не серьезно.

Улыбка Элис печальна.

– Ты не помнишь?

– Ах, да. – Возникает воспоминание. – Сбежавший Кролик. Понравилось ему?

Книга доктора С. написана обо мне. Ну, о жертвах дЗена вообще, но нас всего несколько тысяч. Ведь дЗен даже не самый популярный наркотик – и в США, и в других местах. Это не галлюциноген. Он не вызывает ни эйфории, ни депрессии. Ни прилива сил, ни успокоения, ни кайфа в обычном смысле. Трудно понять, в чем его привлекательность. Откровенно говоря, я ее совсем не вижу.

Доктор С. говорит, что большинство принимает наркотики не для того, чтобы лучше себя чувствовать, а чтобы вообще ничего не чувствовать. Они дают отупение, побег от действительности. И дЗен – искусно сработанный, с претензией на художественность эвакуационный люк. Именно дЗен лишает Пажа возможности двигаться, запирает его в его комнате, и Паж не может передавать сообщения Королеве. Нейронные карты не пересматриваются, и Королева не знает, что делает Парламент. Поскольку она не в состоянии отдавать приказы, она умолкает. Люди вроде Терезы стремятся к такому молчанию.

Но что действительно манит – опять-таки, людей вроде Терезы, – это передозировка. Проглотишь слишком много дЗена, и Паж несколько недель не может выбраться наружу. А когда наконец выходит, не помнит дороги к замку Королевы. Весь процесс совершенствования личности, продолжавшийся годами, внезапно терпит крушение. Молчащую Королеву невозможно найти.

И тогда Паж, отличный парень, делает единственное, что может. Он выходит и доставляет сообщение первой встречной девушке.

Королева мертва. Да здравствует Королева.

– Привет, Терри. Я доктор Мелдау.

Коренастая женщина с приятным круглым лицом и короткими черными волосами с проседью. Она протягивает мне руку. Пальцы у нее холодные и тонкие.

– Вы назвали меня Терри.

– Мне сказали, что ты предпочитаешь это имя. Хочешь, чтобы я звала тебя как-то иначе?

– Нет… Я думала, вы будете без конца заставлять меня говорить «меня зовут Тереза».

Она смеется и садится в красное кожаное кресло, которое кажется мягким, но прочным.

– Не думаю, чтобы это очень помогло. А ты? Я не могу заставить тебя делать то, чего ты не хочешь, Терри.

– Значит, я могу уйти?

– Я не могу остановить тебя. Но мне придется рассказать твоим родителям, как у нас дела.

Моим родителям.

Она пожимает плечами.

– Это моя работа. Почему бы тебе для начала не сесть? Поговорим о том, почему ты здесь.

Стул напротив нее простой, с матерчатой обивкой, не кожаный, но все равно он лучше всего, что есть в кабинете доктора Субраманьяна. Стены светло-желтые с белой каймой, за белыми занавесями большие окна, на стенах многоцветные тропические пейзажи.

Я не сажусь.

– Ваша работа – превратить меня в дочь Митча и Элис. Я не собираюсь ею становиться. Так что все время, которое мы проведем в разговорах, – коту под хвост.

– Терри, никто не может превратить тебя в то, чем ты не являешься.

– В таком случае мы закончили.

Я прохожу по комнате (хотя собиралась не пройти, а прогуляться, не спеша) и беру с книжной полки деревянную куклу, похожую на африканскую. На полках достаточно книг, чтобы это выглядело серьезно, но есть и большие свободные промежутки для художественно расставленных подсвечников, японских вееров и свидетельств о наградах и званиях. У доктора С. полки плотно набиты книгами. Полки доктора Мелдау должны впаривать вам идеи доктора Мелдау.

– Так кто вы – психиатр, психолог или еще кто-то?

Всю эту публику я встречала в больнице. Психиатры – дипломированные врачи, как сам доктор Субраманьян, и могут прописать вам лекарства. На что годятся психологи, я так и не поняла.

– Ни то, ни другое, – отвечает она. – Я консультант.

– А при чем тут «доктор»?

– Из-за образования.

Голос ее не меняется, но у меня складывается впечатление, что вопрос ее раздражает. Это меня странно радует.

– Хорошо, доктор-консультант, в чем вы будете меня консультировать? Я не сумасшедшая. Я знаю, кем была Тереза, знаю, что она сделала. Знаю, что она ходила в моем теле. – Я ставлю куклу на место рядом со стеклянным кубом, возможно, пресс-папье. – Но я не она. Это мое тело, и я не собираюсь себя убивать, чтобы Митч и Элис могли получить назад свою драгоценную девочку.

– Терри, никто не просит тебя убивать себя. Никто не сможет сделать тебя такой, какой ты была раньше.

– Да? Тогда за что они вам платят?

– Позволь, я объясню. Пожалуйста, сядь. Пожалуйста.

Я ищу часы и нахожу на высокой полке. Мысленно ставлю таймер на пять минут и сажусь против нее, сложив руки на коленях.

– Валяйте.

– Твои родители попросили меня поговорить с тобой, потому что я уже помогла людям в твоем положении, тем, у кого была передозировка Z.

– В чем помогли? Помогли притвориться кем-то другим?

– Я помогаю им вернуть тех, кто они на самом деле. Твой жизненный опыт говорит тебе, что Тереза – это кто-то другой. Никто этого не отрицает. Но биологически и юридически ты Тереза Класс. У тебя есть соображения, как с этим справиться?

Кстати, есть, и в них входит убраться отсюда как можно скорей.

– Я с этим разберусь, – говорю я.

– А как же Элис и Митч?

Я пожимаю плечами.

– А что с ними?

– Они по-прежнему твои родители, а ты их дочь. Сверхдоза убедила тебя в том, что ты другая личность, но не изменила их. Они по-прежнему отвечают за тебя и заботятся о тебе.

– Ну, с этим я ничего не могу поделать.

– Ты права. Это факт твоей жизни. Два человека тебя любят, и так будет всю вашу оставшуюся жизнь. Вы должны научиться взаимодействовать друг с другом. Даже если дЗен сжег мост между тобой и твоей прошлой жизнью, ты всегда можешь построить его заново.

– Док, я не хочу строить этот мост. Слушайте, Элис и Митч кажутся хорошими людьми, но, если бы я искала родителей, выбрала бы кого-нибудь другого.

Доктор Мелдау улыбается.

– Никто из нас не выбирает родителей, Терри.

У меня нет настроения смеяться. Я кивком показываю на часы.

– Напрасно теряем время.

Она наклоняется вперед. Я думаю, что сейчас она попробует меня коснуться, но она не делает этого.

– Терри, ты не исчезнешь, если мы будем говорить о том, что с тобой произошло. Ты по-прежнему будешь здесь. Единственное отличие – ты примешь эти воспоминания как свои. Ты можешь вернуть себе старую жизнь и выбрать новую.

Да, ведь это так легко. Я должна продать душу и в то же время сохранить ее.

Я не помню первые недели в больнице, хотя доктор С. говорит, что я была в сознании. В какой-то момент я осознала, что время проходит, точнее, что существую я, проходящая сквозь время. Вчера на ужин у меня была лазанья, а сегодня мясной рулет. Я эта девушка в постели. Думаю, я несколько раз осознавала это и тут же забывала, прежде чем смогла удержать в сознании.

Каждый день был утомителен для сознания, потому что все было безжалостно новым. Я полчаса смотрела на пульт от телевизора, название вертелось у меня на кончике языка, но только когда сестра взяла его и включила телевизор, я подумала: это пульт. И иногда за этим следовал поток новых понятий. Телевидение. Канал. Игровое шоу.

С людьми было хуже. Они называли меня незнакомым именем и чего-то ожидали от меня. Но мне все посетители – от ночной сиделки и санитара до Элис и Митча – казались одинаково важными. То есть совсем не важными.

Кроме доктора С. Он был со мной с самого начала и поэтому был знаком еще прежде, чем я с ним познакомилась. Он был такой же частью меня, как мое тело.

Но все остальное в мире – имена, подробности, факты – нужно было вытягивать на солнечный свет одно за другим. Мой мозг походил на чердак, забитый старыми любопытными вещами, сваленными в полном беспорядке.

До меня лишь со временем дошло, что прежде этот дом принадлежал кому-то другому. И населен призраками.

После окончания воскресной службы меня окружили люди. Они наклонялись через проход в церкви и обнимали сначала Митча и Элис, потом меня. Они хлопали меня по спине, пожимали руки, целовали в щеки.

Из краткого погружения в воспоминания Терезы я знала, что они эмоционально близки, как родственники – тети и дяди. Любой из них, если у Терезы неприятности, примет ее к себе, накормит, даст где переночевать.

Все это прекрасно, но от похлопываний по спине хотелось заорать.

Я хочу только вернуться домой и снять это платье. У меня не было выбора, пришлось надеть экстравагантную девчачью одежду Терезы. Шкаф был забит ею, и я нашла наконец то, что почти подошло мне по размеру, хотя все равно было неудобно. Но она эти шмотки любила. Это были ее бронежилеты в цветочек. Кто усомнится в чистоте девочки в платье с высоким воротником от Лоры Эшли?

Постепенно мы выбрались в вестибюль, оттуда на тротуар и на парковку, все время оставаясь в центре внимания. Я перестала сопоставлять лица с воспоминаниями Терезы.

У машины дожидалась своей очереди группа подростков; девочки крепко обнимали меня, мальчики полуприжимали: плечи вместе, таз врозь. Одна из девочек, с веснушками, с рыжими мягкими кудрями, падавшими на плечи, некоторое время держится в стороне, потом неожиданно хватает меня и шепчет на ухо:

– Я так рада, что у тебя все в порядке, мисс Т.

Тон у нее значительный, словно она передает тайное сообщение.

Сквозь толпу пробивается мужчина, расставив руки, широко улыбаясь. Ему под тридцать или чуть больше, волосы коротко подстрижены и уложены гелем в прическу, подходящую тем, кто моложе лет на десять. На нем отглаженные брюки защитного цвета, голубая рубашка «оксфорд» с закатанными рукавами, полосатый галстук (узел ослаблен на горле).

Он душит меня в объятиях; его одеколон – словно вторая пара рук. Его легко отыскать в воспоминаниях Терезы. Это Джаред, пастырь молодежи. Самая духовно живая личность, какую знала Тереза, и объект ее безумного увлечения.

– Как хорошо, что ты вернулась, Тереза, – говорит он. Его щека прижимается к моей. – Мы скучали по тебе.

За несколько месяцев до ее передоза группа молодежи возвращалась с уик-энда на церковном автобусе. В конце поездки, уже около полуночи, Джаред сел с ней рядом, и она уснула, прислонившись к нему, вдыхая тот же одеколон.

– Еще бы, – говорю я. – Следи за руками, Джаред.

Он не перестает улыбаться, по-прежнему держа меня за плечи.

– Прошу прощения?

– Да ты же слышал.

Он убирает руки и вопросительно смотрит на моего отца. Он отлично умеет притворяться искренним.

– Не понимаю, Тереза, но, если…

Я бросаю на него взгляд, который заставляет его отступить на шаг. Позже во время той поездки Тереза проснулась, Джаред по-прежнему сидел рядом с ней; он обвис на сиденье, глаза его были закрыты, рот открыт. Он просунул руку ей между ног, прижимая большой палец к ее колену. Она была в шортах, и его плоть на ее плоти была горячей. Его предплечье – в считаных дюймах от ее теплой промежности.

Тереза поверила, что он спит.

Она поверила также, что только тряска автобуса приблизила его руку к ее телу. И застыла, покраснев от возбуждения и смущения.

– Постарайся понять, Джаред.

Я села в машину.

Доктор С. сказал, что я могу ответить на великий вопрос: почему существует сознание. Или, возвращаясь к моей любимой метафоре, если все решения принимает Парламент, зачем тогда нужна Королева?

Конечно, у него имеется своя теория. Он считает, что Королева существует только для рассказывания. Мозг нуждается в рассказе, который придает его решениям целесообразность, неразрывность и связность, чтобы он мог их запомнить и использовать в будущих решениях. Мозг не может следить за триллионами возможных иных решений, принимаемых в каждый момент времени; ему нужно только одно решение и знание, кто и почему. Мозг выкладывает воспоминания, а сознание штампует их идентичностью: я сделал это, я сделал то. Эти воспоминания становятся официальными документами, прецедентами, на основании которых Парламент принимает дальнейшие решения.

– Понимаешь, Королева – это номинальная фигура, – сказал доктор С. – Она представляет королевство, но она не само королевство, у нее нет даже власти над ним.

– Я не чувствую себя номинальной фигурой, – сказала я.

Доктор С. рассмеялся.

– Я тоже. Никто не чувствует.

Терапия доктора Мелдау включает иногда совместные сеансы с Элис и Митчем, чтение вслух старых дневников Терезы, просмотр домашнего видео. Сегодня на видео Тереза, еще не подросток, закутанная в простыни, вокруг нее дети в купальных халатах, и все они смотрят на куклу в яслях.

Доктор Мелдау спрашивает меня, о чем думала тогда Тереза. Нравилось ли ей играть Марию? Любила ли она выступать на сцене?

– Откуда мне знать?

– Тогда вообрази это. Как по-твоему, о чем думает здесь Тереза?

Она часто так говорит. «Представь себе, о чем она думает. Только сделай вид. Поставь себя на ее место». В своей книге она называет это «восстановлением». Она создает множество собственных терминов, потом определяет их как хочет и не подкрепляет никакими исследованиями. По сравнению с неврологическими текстами доктора С. маленькая книга доктора Мелдау кажется комиксом издательства «Арчи»[53] с короткими надписями.

– Знаете что? Тереза была хорошей христианкой, так что ей, наверно, это нравилось.

– Ты уверена?

На сцену выходят три волхва, три маленьких мальчика. Они вручают дары и произносят свои слова, и на лице Терезы появляется опасливое выражение. Начинается ее текст.

Тереза ужасно боялась сплоховать. Все наверняка будут смотреть на нее. Я так и вижу прихожан в темноте за огнями. Здесь Элис и Митч, и они ждут каждую строку. Грудь у меня сжимается, я сознаю, что сдерживаю дыхание.

Взгляд доктора Мелдау остается внимательно нейтральным.

– Знаете что? – Я понятия не имею, что скажу дальше. Тяну время. Ерзаю в большом кожаном кресле, подбираю под себя ногу. – Мне нравится в буддизме представление о том, что их подвела бесчисленная цепочка их прошлых «я». Я не имею ничего общего с решениями Терезы, с ее хорошей или плохой кармой.

Я часто думаю об этом в просторной девичьей спальне Терезы.

– Понимаете, Тереза была христианкой; она, должно быть, думала, что благодаря передозировке родится заново и все ее грехи простятся. Для нее это идеальное средство: самоубийство без трупа.

– В ту ночь она думала о самоубийстве?

– Не знаю. Я могла бы несколько недель копаться в воспоминаниях Терезы, но, откровенно говоря, мне неинтересно. Что бы она там ни думала, заново она не родилась. Я здесь и по-прежнему навьючена ее багажом. Я Терезин осел. Кармический осел.

Доктор Мелдау кивает.

– Доктор Субраманьян буддист, верно?

– Да, но это…

У меня в голове что-то щелкает. Я закатываю глаза. Мы с доктором С. говорили о переносе, и я знаю, что мое увлечение им нормально для курса лечения. И в прошлом – и сейчас тоже – я действительно много думала, как бы его трахнуть. Но это не значит, что я ошибаюсь.

– Дело не в нем, – говорю я. – Я сама об этом думала.