Святослав Скляренко Семен
— Я выслушал тебя, — поняв всю суть Калокира, ответил князь. — Но сейчас не могу дать тебе ответа. Не мне одному решать, пусть решает вся Русь. Уже поздно. Надвигается буря. Сядем в лодию. Придет час — я скажу тебе свое слово.
Борясь с сильным холодным ветром, они быстро направились к лодии, навстречу надвигающейся с востока ночи.
2
Буря утихла только ночью, и тогда, как обычно после грохота, рева и свиста, над Днепром и на берегах его воцарилась торжественная тишина. В бездонном небе затеплились неисчислимые звезды, среди них расстелился мерцающий Перунов путь; звезды потонули в бездонных глубинах утихшего Днепра, что катил и катил свои воды к понизовью, в Русское море. По-весеннему терпко и пряно пахла земля, везде на Горе и на склонах к Почайне, в лесах и кустах щелкали соловьи, — чудная ночь плыла над необъятным миром, все кругом, казалось, почивало.
Не спал только и не мог заснуть князь Святослав. Он вернулся с Днепра, когда совсем уже стемнело. Василик Калокир, попросив князя усилить стражу, остался на хеландии, где хранилось привезенное им золото.
Святослав вышел из терема в сад. Там пахло цветами, с ветвей падала роса. В темноте перед ним чернела стена. Он поднялся по ступенькам на городницу, где подле медных досок-бил стояли молчаливые стражи. Узнав князя, они расступились.
Усевшись у заборола стены на скамью, князь Святослав долго глядел перед собой. Близко вырисовывались крутые отроги Горы, обрывы над Днепром, нигде не светилось ни огонька, только над Почайной горел костер — это грелись гридни, стоя на страже у греческих хеландии.
Спала Гора, спали предградье, Подол, города и веси над Днепром, великий покой царил над просторами Руси. А среди этого глубокого покоя и безмолвия, опершись рукой на забороло, князь Святослав думал свою думу.
Вспомнилось ему, как давно когда-то над Почайной, в такую же теплую, тихую ночь, горел не один, а множество костров, и вдруг его охватила тревога, защемило сердце, стало грустно, тяжело.
В ту ночь он встретил над Почайной, как раз в том месте, где сейчас горит огонь, ключницу княжьего терема Малушу и полюбил ее так, как можно любить только раз в жизни, полюбил, казалось, навеки.
И вспомнил Святослав ее голос, ее красу, ее ласки, каждое движение, каждое слово…
Стражи на городницах вдруг задвигались, подняли молоты, ударили в била, и медные скорбные звуки гулко поплыли к Днепру и Почайне, в далекие безмежные поля.
Глубокий вздох вырвался из груди Святослава, заныла старая незаживающая рана… Вспомнил он еще одну, далекую ночь, разговор с матерью, которая велела ему, княжичу, не любить, позабыть ключницу Малушу, оторвала ее от его сердца. Вспомнилась и последняя встреча с Малушей, каждое сказанное ею слово, каждая, казалось, снежинка в поле, и вся прежняя боль вернулась и снова терзала его сердце.
Он покорился матери. Малушу услали в далекое княжье село Будутин, там родила она сына Владимира, который живет и воспитывается вместе со своими братьями, детьми от Предславы, — Ярополком и Олегом. Что ж, хоть дети его живут при нем, в Киеве.
Встречал ли он после этого Малушу? Нет, не встречал. Не мог встретить — знал: никогда она не простит, что в тот час, когда пришлось выбирать между любовью и долгом, он выбрал долг. И князь с мечом в руках выполнял его, сражаясь с дружиной против врагов Руси.
Святослав знал, что среди всех врагов Руси самый опасный и коварный — Византия. Но подняться сразу против Византии он не мог: ближайшими врагами были хозары, Русь платила им дань; если бы он двинулся на запад, они тотчас от Итиль-реки напали бы на Киев.
Примучив вятичей и разгромив черных булгар, что сидели в верховьях Итиля и платили дань хозарам, князь Святослав с многочисленной дружиной нагрянул на разбойничье гнездо — Саркел, перекинулся на Итиль, разгромил кагана с его ратью и, не оставив следа от всего хозарского каганата, открыл путь на восток, в степи за Итилем, до самого Джурджанского моря.
Но и на этом не останавливается князь Святослав: перевалив с дружиной Асские горы,[155] он достигает Тмутаракани, утверждается на берегах Русского моря, диву дается, до чего велика, необъятна Русь, и возвращается в Киев с твердым убеждением, что час последней схватки с Византией все ближе и ближе.
Преисполненный лютой ненавистью к императорам, ослепленный жаждой славы, василик Калокир открыл князю Святославу много такого, о чем тот и подумать не мог. Выходит, ромеи не отказались от Саркела, если посылают на помощь хозарам своих воинов; значит, думают возродить каганат, если собирают рать в Климатах, мнят руками русских людей покорить Болгарию, чтобы потом сломить и Русь…
И скорбь за Русскую землю, скорбь о погибших русских людях и о тех, кто еще погибнет в трудной борьбе, терзала сердце князя. Враг притаился за Дунаем, враг точит мечи, присылает своих василиков, чтобы провести его, князя Святослава, обмануть Русь. Что же делать киевскому князю среди этой темной ночи, которая встает отовсюду?
3
Через ворота и по мосту, который теперь, когда спокойно было на Днепре и в поле, не поднимался на ночь, хотя по сторонам и стояла недремлющая стража, князь Святослав вышел с Горы и направился к Новому городу, где жила княгиня Ольга.
Когда-то здесь стоял один только терем княгини Ольги, но за десяток лет вокруг него поставили свои хоромы немало бояр; теперь это был целый город, окруженный глубокими рвами, верхним валом с острым частоколом по одну сторону рва и нижним валом по другую, со стороны Днепра, — за этими валами и частоколами княгиня Ольга и бояре чувствовали себя в безопасности.
Святослав застал княгиню в опочивальне внуков. Ольга пестовала и растила Ярополка и Олега с самого их рождения; уходя на брань с хозарами, Святослав доверил матери воспитание и Владимира, которого Добрыня взрастил крепким и сильным отроком. Святослав видел, что мать его уже стара, немощна, — пусть, думал он, будет радостной ее старость. Впрочем, и Добрыня, поселившись в новом городе около княгини, тоже не отходил ни на шаг от своего воспитанника.
Святослав постоял некоторое время подле матери, сидевшей в кресле у изголовья внуков. Они спали, набегавшись за день. В мерцании светильника Святослав долго смотрел на лицо Владимира, на сильные его плечи и грудь.
Княгиня Ольга, угадав, что неспроста пришел Святослав в столь позднее время, поднялась, погасила светильник и направилась в свою светлицу.
— Что случилось, Святослав? — спросила она, усаживаясь возле окна, выходившего на Днепр.
— Все спокойно, матушка, — ответил он. — И в поле, и на Днепре…
— Да вот, вижу, ты не спокоен, Святослав. Что тебя тревожит?
— Угадала, матушка. Сейчас тишина в нашей земле, но чую далекую брань и кровь на Руси.
— Ты о чем, Святослав?!
— О греческом василике Калокире, которого ты видела у меня за столом.
— А что он?
Святослав рассказал, как после обеда они поплыли с василиком на Днепр, как Калокир предложил поговорить с глазу на глаз и что сказал на косе у Чертороя.
— Русским людям идти на болгар? — удивленно переспросила Ольга, выслушав сына. — Что-то негожее замышляет император…
Суровым и задумчивым было лицо князя Святослава.
— Нет, — сказал он матери, — император задумал только то, что ему нужно. Дело, княгиня-матушка, в том, что византийским императорам только и мнится, как бы уничтожить Болгарию.
— О, — вздохнула княгиня Ольга, — кто-кто, а я-то знаю, о чем мечтают императоры ромеев! Однако с Болгарией у них мир, там сидит, получая дань с Византии, василисса Ирина. Чего ради императорам ссориться с кесарем, а тем паче посылать на них русских?
— Так было раньше, — с горькой улыбкой промолвил князь Святослав, — когда ты ездила в Болгарию. Василисса Ирина недавно умерла, Византия уже не платит дани болгарам, а император Никифор велел выгнать из дворца и бить по щекам приехавших за данью болгарских послов. Мира между Византией и Болгарией больше нет.
— Так пусть император Никифор и воюет с Петром — ведь он его выкормыш.
— О, — заметил Святослав, — император Никифор рад бы двинуться на Болгарию и проглотить ее, но у него самого неспокойно в империи. А кроме того, он знает, что на защиту Болгарии станет Русь.
— Наконец я слышу то, чего ждала, — сказала княгиня Ольга. — Единый язык, единая вера. Я знаю, что Бог не допустит брани с болгарами.
— Нет, матушка княгиня, — решительно возразил Святослав, — я должен идти и пойду на болгар.
Княгиня Ольга поднялась со скамьи, стала посреди светлицы, разгневанная, гордая и неудержимая в своем гневе, такая, какой ее когда-то запомнил Святослав.
— Кровожадный язычник! — крикнула она. — Неужто за пятнадцать кентинариев ты погубишь тысячи наших братьев, христиан-болгар?
— Не за пятнадцать кентинариев, — сурово ответил Святослав, — а за счастье, за славу, за честь Руси.
— Неправда, неправда это, Святослав! — с негодованием продолжала Ольга. — Ты ради золота идешь, ради дани, как твой отец на древлян…
Суровый и гневный стоял князь Святослав. Уважая старость матери, он молчал, хоть и трудно было сдерживаться и говорить с княгиней тихо и спокойно.
— Ты сказала, — начал он, — будто я похож на отца. Это правда! Я такой же, как он. А ты, что же, отрекаешься от него? И опять же — разве мой отец жил, боролся и умер только ради золота? И гоже ли тебе, княгиня, так поминать своего мужа и моего отца, Игоря? Золото ли искал он в Древлянской земле? Недавно я ходил на вятичей и примучил их, но не золота ради. Нет, нет, не ради золота воевал отец мой, так надлежит поступать и мне. В великих трудах, в тяжких битвах рождена наша земля. Долго враждовали племена, и ныне случаются распри в землях наших, но об одном помышляют люди — Руси стоять, дондеже светит солнце…
— Но разве твои предки боролись с болгарами? — пыталась все еще спорить княгиня Ольга.
— Зачем было им бороться с болгарами, раз они рука об руку с ними сражались против Византии, а греки боялись их, как грозы? Когда не стало кесаря Симеона — ты сама мне об этом говорила, — кесарь Петр предал Болгарию Византии. Только когда не стало на Руси Игоря, Киев стал бояться Константинополя и его императоров.
— Ты винишь меня?
— Днепра вспять не повернуть, — возразил Святослав, — а коли б я тебя обвинял, не Пришел бы ныне на беседу. Законы и обычаи наших предков справедливы: «Аще кто задумал убить тебя — убей его; кто задумал убить ближнего твоего — не пожалей ради него своей крови; аще кто убил — воздай кровью за кровь». Император Никифор мечтает о том же, о чем и все прочие императоры: он хочет руками русских разгромить болгар, скрестить их мечи, а потом бить и тех и других…
— Тогда отправь послов к болгарам, пусть они скажут, что хочешь купно с ними стать против Византии, поступи так, как твой отец Игорь и кесарь Симеон.
— Мать-княгиня! — вздохнул Святослав. — Нет ныне князя Игоря, нет и кесаря Симеона. Язычник я, но свято блюду завет отца моего, а христианин кесарь Петр предал родного отца…
— Кто тебе сказал?
— Ты сама мне говорила, что не знаешь, где кончается двор императорский и начинается двор кесарский, — ныне стало еще хуже!
— Святослав, сын мой! — взмолилась Ольга. — Не убивай болгар, не сражайся с ближними…
— Будь по-твоему, матушка, сделаю, как просишь. Отправлю послов, пусть знает кесарь Петр, что готов идти с ним на Византию. Ежели кесарь не согласится, скажу: «Иду на вы!..»
С Днепра через открытое окно потянуло ночной прохладой, на столе колыхалось пламя свечи, над ним кружились светло-зеленые мотыльки — такие же порхают, кружатся весенними ночами над Днепром и поныне.
В ту же ночь, чуть забрезжило, князь Святослав велел позвать тысяцкого Богдана. Был это прославленный воевода; одни говорили, будто дал его людям сам Перун, другие — будто Перун любит Богдана за то, что он даже спит с мечом…
На рассвете Богдан пришел в сад за терем. Князь сидел на скамье и о чем-то беседовал с воеводой Свенельдом.
— Дело у меня к тебе, — сказал Святослав, увидав Богдана. — Потрудись для отчизны, воевода, возьми с собой дружину, дам я тебе грамоту с золотой печатью — отправляйся в землю Болгарскую, постарайся увидеть кесаря Петра.
— Добьюсь, княже. За Дунаем я бывал…
— Если же увидишь кесаря, — продолжал Святослав, — напомни ему о давней дружбе и любви между болгарами и русскими; напомни, как князь Симеон и князь Игорь купно ходили на ромеев, скажи, что кровь русов и болгар давно уже смешалась над морем Русским.
— Скажу, княже, ибо есть в том море капля и моей крови.
— А так начав, передай кесарю Петру мои дары и лучшего коня земли Русской, мой княжий меч и щит — и скажи ему, что император Никифор прислал ко мне своего василика с золотом и просит, взяв дружину, идти на болгар. Слушай, Богдан, скажи еще кесарю от меня, что у болгар и русов был и есть один враг — ромеи, и недаром люди наши, мудрые кесари и князья, воевали с константинопольскими василевсами. И ныне не беру я императорского золота, не хочет его и моя дружина: ведомо нам, что Византия замыслила сначала покорить Болгарию, а ютом и Русь. Потому и говорю Петру: «Идем, кесарь, на Византию купно». Об этом пишу в грамоте, вот моя печать.
— Слушаю, князь, все исполню, — кланяясь, сказал тысяцкий Богдан. — Когда велишь ехать?
— Ныне же, — не задумываясь, ответил князь Святослав, — собирай дружину и, как встанет солнце, поезжай. Погоди, я еще не кончил, воевода, — сказал князь Святослав, заметив, что Богдан собирается уходить. — Обо всем, что тебе сказал, написано в грамоте. Если же кесарь Петр не примет грамоты и даров или не даст ответа, скажи ему, что русские люди не хотят погибать, но желают смерти и болгарам, скажи: «Князь Святослав идет на вы!»
— Все сделаю, княже, как велел!
За Днепром светало, заголубела вода, у берега Почайны, как черные птицы, сложившие крылья, покачивались хеландии.
4
Гора, предградье и Подол жили обычной жизнью. На княжьих и боярских нивах буйно колосилось, наливалось всякое жито, из-за Днепра чадь[156] везла с бортных угодий[157] колоды пахучего меда, уже в дарницах киевского князя на заднепровских лугах скосили травы и свезли в город, а греческие хеландии все еще стояли на Почайне…
Василик Калокир не раз добивался у князя приема, встречался с ним, спрашивал:
— Каков же будет, великий князь, твой ответ?
Князь Святослав мерил взглядом хитрого василика, понимая его беспокойство: ведь дни шли за днями, а сидеть сыну протевона на Почайне было скучно и тоскливо.
Однако князь не давал ответа — он ждал тысяцкого Богдана из Болгарии — и говорил:
— Я не император ромеев, дабы днесь решать, а заутра изменять. Русь велика, земель в ней много, должен совет держать со всеми князьями. Послал я к ним своих гонцов, теперь жду ответа. А разве тебе худо в Киеве-городе?
— В Киеве-городе мне не худо, — нетерпеливо отвечал Калокир, — однако и своя земля зовет…
— Как же ты поедешь, Калокир? Днепр пересох, твои хеландии не пройдут через пороги, вот осенью, в разлив, долетишь до моря, как на крыльях.
— Ох, княже Святослав! — сокрушался Калокир. — Так, чего доброго, и зимовать придется в вашем Киеве-граде…
— Нет, Калокир, зачем зимовать! Впрочем, коли б и на зиму остался, не пожалел бы. Чуден Киев и Днепр в летнюю пору, но не худо у нас и зимой…
— Все же хотелось бы получить ответ, пока тепло, а не в стужу.
Вскоре Калокир получил ответ.
До рассвета еще далеко, но стража на городницах дает знать, что ночь на исходе. Перво-наперво несутся медные звуки бил с главной башни, над Подольскими воротами: «Бля-а-ам!.. Бля-а-ам!.. Бля-а-ам!..» — словно о чем-то они просят…
И тотчас по всей стене им отзываются била — на башне, что высится над ручьем, на Берестовской, над воротами у Перевесища.
Одновременно раскрываются Подольские и Перевесищанские ворота, а на фоне еще серого неба видно, как по ту сторону ворот уже ждут дворовые, которые привезли всякую снедь из княжьих сел. Они медленно въезжают на мосты, гулко отдается в сводах ворот лошадиный топот.
Гора оживает. То тут, то там вспыхивают огоньки в домах по главному концу от Подольских ворот до Берестовской башни, в княжьих теремах, службах, крыши которых чернеют налево от главного конца до самой стены; еще больше огоньков вспыхивает справа, в теремах воевод да бояр, и далее у Перевесищанской стены, где живут купцы, княжьи и боярские ремесленники, кузнецы, простые дворовые, всякая чадь, рабы да черные люди.
Но не только огни показывают, что Гора проснулась, весь город уж шумит, как потревоженный улей. На городницах сменяются стражи, а они всегда одинаковы, ночью ходят неслышно, а чуть день — дерут глотки…
— Гей, там, над ручьем, чьи лодии прибыли ночью? — слышится с башни сильный хриплый голос.
— Из Родни… Ро-одни! — доносится откуда-то снизу, из тумана.
— А чьи стоят на плесе?
— Переяслав… Остер… Чернигов…
Во всех концах Горы ржут лошади, ревут коровы, поют петухи, скрипят двери, звучат мужские и женские голоса. Где-то глухо бьет молот, где-то плачет ребенок. А из-за городской стены, из пробудившихся лесов и долин, несется многоголосый птичий гомон.
Но оживленнее всего у княжьего терема: отовсюду тянутся туда воеводы и бояре, в серой мгле вырисовываются их темные фигуры, слышится громкий разговор, звон оружия, посохи с железными наконечниками, ударяя о камни, высекают искры…
В Золотой палате темновато, два высоких серебряных подсвечника стоят на помосте, по бокам старинного деревянного, с высокой спинкой княжеского стольца, еще несколько — по углам. Их тусклый свет вырывает из холодной полутьмы очертания бревенчатых стен, на которых висят древние шлемы, кольчуги и княжеское оружие, падает на черный резной потолок, на матицы,[158] с которых спускаются позолоченные паникадила, на скамьи вдоль стен.
Но вот несколько гридней распахивают тяжелые двери, и в палату медленно вступают бояре и воеводы. Некоторые из них — старейшие, мужи нарочитые — направляются прямо к скамьям и садятся там, опираясь на посохи. Другие толпятся посреди палаты и тихонько беседуют.
Бояре и воеводы, как всегда, одеты богато, на них княжьи награды и знаки — гривны, цепи, кольца с печатями. На совет с князем в Золотую палату они пришли, разрядившись в бархатные или полушерстяные платны, подпоясались широкими кожаными, золотом шитыми поясами, обулись в красные или зеленые сафьяновые сапоги. У воевод золотом и серебром тканные платны, а крыжи[159] мечей сверкают драгоценными камнями.
В это утро князь Святослав вышел из черневших тут же, за помостом, дверей не один. По правую руку шла княгиня Ольга, позади — Свенельд. Обойдя помост, воевода остановился у стены, подле скамей.
В палате раздались приветствия:
— Здравы будьте, княже с княгиней! Князь Святослав ответил;
— Здравы будьте и вы, бояре мои и воеводы!
Князь и княгиня-мать сели.
В палате воцарилась тишина: кто сидел — казалось, прилип к холодной стене, кто стоял — боялся шевельнуться.
— Бояре мои и воеводы! — начал князь. — Днесь созвал я вас, чтобы говорить про Русь, про живот наш, будущность нашу.
В узких, высоких, с круглыми стеклами окнах княжьей палаты забрезжил голубой рассвет, он смешивался с мерцающими огнями свечей, и лица собравшихся казались бледными.
— Бояре и воеводы, — продолжал Святослав, — как жили мы раньше и как живем ныне? Отцы наши и деды, — он поглядел на доспехи князей, на шлемы, в прорезях которых, под забралами, казалось, светились глаза, — отцы и деды, объединив роды и племена, боролись с врагами, которые с оружием шли на Русь, и побеждали. Но враги не дремлют и днесь, они жаждут нашей гибели и готовят поход, чтобы завладеть нашими землями.
— Хозары? — доносится голос из палаты.
— Печенеги? — спрашивает кто-то.
— Неужто греки? — раздается сразу несколько голосов.
— Хозары разбиты, им уж не брать больше дани с Руси, — отвечает князь Святослав. — С печенегами мы живем в согласии. Поход готовят императоры Византии — Нового Рима.
— Так чего же, княже, мы терпим?! — восклицают воеводы, хватаясь за мечи.
— Уже по всем окраинам ромеи убивают наших купцов… — говорит кто-то хриплым голосом.
— Уже закрыты все пути из земли нашей.
— Почто, княже, дозволяешь им приезжать к нам? — звенит еще один отчаянный, пронзительный голос. — Вон греческие хеландии все лето стоят на Почайне…
В палате становится светлее, Святослав видит бородатые злые лица бояр и воевод. Все они уже повскакивали со скамей и бьют посохом об пол.
— С давних пор, — снова говорит князь, — ромеи клятву дают жить в мире и дружбе, а на деле замышляют брань и тщатся уничтожить Русь. С давних пор, словно тати, крадутся они к нашим землям, ставят города над нашим морем, построили Саркел, чтобы преградить нам путь на восток. Это они насылали на нас хозар, печенегов и прочие орды… Но мы отбивались от них, купно с нами боролись болгары. Когда отец мой
Игорь вместе с кесарем Симеоном шли на Константинополь, императоры дрожали, аки лоза, на песку седяща…
— Так пойдем же, княже, купно со болгарами на Константинополь! Веди нас! — гремело во всех углах палаты.
— Коли бы мы пошли ныне с болгарами купно, — ответил князь Святослав, — то снова водрузили бы наш щит над врагами Царьграда, но в Болгарии сидит не Симеон, а Петр, он подружился с императором так, что ныне не угадаешь, где кончается империя и начинается Болгария. И хоть они сейчас и враждуют, очи Петра смотрят не на Киев, а на Константинополь…
Святослав умолк и взглянул на мать. Ольга сидела, закрыв глаза; все в княжьей палате безмолвствовали.
— На греческих хеландиях, что стоят на Почайне, — продолжал князь Святослав, — прибыл к нам из Константинополя ва-силик. Он привез с собой пятнадцать кентинариев золота, чтобы я роздал его вам и всей дружине и вел вас на болгар…
— А скажи, князь, сколько болгар требуют убить за это золото императоры? — гневно крикнул старый, седой воевода Хрум, стоявший впереди всех, неподалеку от помоста.
— Немало, воевода, немало… десять, двадцать, а то и тридцать тысяч.
— Дешево же ценят императоры человечью кровь! — еще раздраженнее крикнул воевода Хрум. — Слыхали? Две тысячи людей за греческий золотник.
Палата бушевала, точно Днепр в непогоду.
— Воевода Хрум правду сказал о греческом золоте! — крикнул князь Святослав, подняв руку, чтобы унять страсти. — Императоры ромеев хотели бы, чтобы я продался им за то золото, собрал дружину, перешел Дунай, истребил елико можно больше болгар да и свою дружину загубил, а потом Византия замирится с кесарем, захватит Болгарию, утвердится на Дунае, покорит в свой черед и Русь…
— Это черная измена, княже! — кричали все в палате. — Не верь, княже, грекам! Не ходи в Болгарию…
— А потом что? — спросил князь с едва заметной усмешкой. — Аще не пойдем, императоры покорят Болгарию, выйдут на Дунай, содеют там середу своей земли[160] и ударят на Русь…
Великую задачу задал князь Святослав боярам и воеводам, и они, притихнув, в глубокой задумчивости стояли среди палаты.
— Думал я, — прерывая напряженное молчание, продолжал Святослав, — как спасти Русь и как защитить Болгарию. Мы держали совет с княгиней, я уже посылал, бояре мои и воеводы, к кесарю болгарскому Петру тысяцкого Богдана с дружиной, давал ему хартию, писал кесарю, что за поход на Болгарию Византия сулит мне золото, и еще писал, что Русь ради золота не воюет, почему предлагал ему идти купно войной на Византию… «Занеже, — писал я, — ты, кесарь, не согласен, то я иду на тя, чтобы потом не с тобою, а со всеми болгарами бороться с Византией…»
— И какой ответ привез тысяцкий Богдан?
— Тысяцкий Богдан не смог привезти ответа — кесарь Петр покарал его смертью.
— Злодей! Убийца! — загремели голоса.
И еще громче, еще грознее, точно волны, что бьются о скалы, загремело:
— Веди нас, князь, на греков, на Петра! Пойдем, как один, за тобою… Веди нас, княже! Пройдем через все земли. Веди!
Князь Святослав смотрел на кипящее людское море. Он понимал бояр и воевод. О, теперь они едины, знают, что Византия готовит им ярмо и смерть! А разве не то же скажут люди всей Русской Земли, когда он кликнет клич?
Святослав поднял руку, в которой засверкала булава — знак власти киевских князей. Казалось, камни на золотом яблоке вобрали в себя весь блеск светильников, все краски врывавшегося в палату сияющего утра.
— Воеводы мои и бояре! — торжественно произнес князь Святослав, и слова его прозвучали как клятва. — В сей час на нас смотрит Русь, и да слышит она! Мы, рода русского киевские князья, воеводы, бояре и все люди земли Русской, стоим на том, что, не щадя живота, будем бороться за Русь с императорами ромеев и кесарем Болгарии.
Это была необычайная и решающая для всей Руси, для ее людей и далеких потомков година. Не впервые шла Русь на Византию, с большими и малыми дружинами ходили туда и Олег и Игорь, но это были малые брани, раны от них давно Уже зарубцевались.
Теперь надвигались иные, трудные времена. Византия задумала поглотить Русь, как поглотила Азию. Она хотела на Долгие века надеть на Русь ярмо и сделать рабами ее сынов.
Но Русь не станет носить византийского ярма, русские люди не будут рабами Византии. С булавой в руке князь опустился перед щитом и мечом на колени. Загудел пол в Золотой палате — на колени упали воеводы и бояре. Завтра вся Русь, коленопреклоненная, произнесет священную клятву.
— К Перуну! К Перуну! — гремело в палате.
Глава вторая
1
Князь Святослав знал, как трудно будет бороться Руси с империей, у которой лучшая в мире рать, и потому готовился к войне так, чтобы обрушиться на врага всей силой, а самим пролить меньше крови.
В отличие от Олега и Игоря, которые ходили к Константинополю только на лодиях, князь Святослав решил двинуться и по морю и суходолом. Да и врагов теперь было два — император и кесарь. Значит, и войск требовалось вдвое-втрое больше, чем в прежних походах, тысяч пятьдесят — шестьдесят.
Прежде всего князь велел готовить к далекому походу ло-дии. Он хотел посадить на них тысяч двадцать воинов. В каждой лодии могло плыть тридцать-сорок воинов; требовалось около пятисот лодии — и не долбуш-однодеревок, а набойных лодий — насадов с настилом.
Лодии строили все земли Руси: Чернигов, Любеч, Смоленск, Новгород, верхние земли. В первую же весну с полой водой по Днепру, Десне, Припяти поплыли к Киеву плоты и вереницы однодеревок, выдолбленных или выжженных из дуба, липы, вербы.
Ниже Киева, в Витачеве, плоты эти и однодеревки встречали опытные древоделы. Они вытаскивали колоды и однодеревки из воды, однодеревки высушивали, а из колод пилили и тесали доски. Тут же, на берегу, ставили в несколько рядов подпорки для будущих насадов, выжигали на кострах и гнули крепкие дубовые брусья — кокоры, из коры и лозы готовили гужбу.
В это же время к Витачеву, через Перевесите и Берестовое, ехали и ехали возы — на них везли разную кузнь, которую мастера железа ковали в предградье: топоры, тесла, долота, крученые гвозди.
Работали день и ночь. Далеко вдоль Днепра горели костры, пахло смолой, слышны были людские голоса, стук топоров, сухие удары тесел.
И уже вдоль витачевского берега вырисовывались остовы будущих лодий: днища долбленые, кокоры прибиты железными гвоздями, к кокорам набивались или привязывались гужбою ряд за рядом доски-насады, поверх которых клали настил. Это были настоящие корабли, которым не страшно и море.
Неспокойно было в эту пору и в предградье, где в хижинах и землянках жили кузнецы, теснились седельники бок о бок с усмарями, а подле раскаленных печей возились скудельники.
С рассвета на днепровских кручах вились дымки, хрипели кузнечные мехи, ухали по наковальням молоты; подле хижин усмарей[161] перехватывало дух от смрада кож и квасов; скудельники[162] целыми семьями разминали в ямах зеленоватую и красную глину.
Больше всего дела было у кузнецов железа и меди. В их прижавшихся к горе корчийницах дни и ночи не угасали горны, свистели мехи, били по наковальням молоты. Сколько и какой только кузни не готовилось для дружины князя и воинов! Оружие ковали из железа и меди; лучшие дружинники заказывали мечи харалужные или из железа, закаленного в моче рыжего паробка либо черного козла. Такое железо, говорили воины-бывальцы, не щербилось, не тупилось. А рыжих юношей да черных козлов в предградье было хоть отбавляй.
И кузнецы ковали обоюдоострые Полянские мечи, кривые, похожие на персианские или хозарские, сабли, длинные и острые копья, широкие секиры, легкие топорики, ножи для сулиц[163] и маленькие, но чрезвычайно острые наконечники для стрел… Лучшие кузнецы сваривали из колец или клепали из пластин кольчуги и шлемы, готовили обручи для щитов: медные — дружинникам, золотые и серебряные — воеводам; украшали оружие чернью, вделывали драгоценные камни.
Недалеко от кузнецов, а часто и совсем рядом в больших бочках разводили квас усмари. Они мочили в нем шкуры, разминали их тут же, на траве, руками и сбивали мездру. И из умелых рук усмарей выходила добротная усма — красный и зеленый сафьян…
Близ усмарей жили чеботари, седельники. Они тачали из сафьяна сапоги с высокими голенищами и коваными каблуками, прошивали золотом, подбивали серебряными гвоздями — для воевод и тысяцких. Гнули тупоносые поршни с длинными завязками — для княжьих дружинников. Седельники обтягивали толстой свиной усмой деревянные колодки, обивали седла золотыми и серебряными гвоздями, шили уздечки, поводья.
А разве мало было дела скудельникам? В далекой дороге дружине и есть и пить нужно. И они делали из глины горнцы, корчаги, плосквы,[164] обжигали все это гончарное добро в печах, обливали его горячим крепким рассолом из капусты, чтобы посуда была как кремень!
Не засыпало предградье и по ночам. Гора тонула во мраке, над Почайной и на Подоле гасли огни, а в предградье то тут, то там, прорезывая мрак, поднималось багряное пламя — это кузнецы варили в глиняных домницах железо либо скудельники обжигали в больших печах посуду.
2
А в то же время через степи и леса, через реки и вязкие топи мчались на конях, плыли на челнах, просто шагали со своими дружинами воеводы и мужи нарочитые — князь Святослав звал людей всех земель Руси идти на рать против ромеев.
С дружиной воеводы Гудима отправился в Новгород и Добрыня. Путь был далекий, долгий, месяца на три. Поначалу приходилось плыть на лодиях до Верхнего Волока, дальше тащить лодии до Ловати, а там уж снова на веслах до самого Новгорода. Гудиму надлежало сидеть в городе, пока не соберется войско. Только с наступлением весны, в половодье, Добрыня мог вернуться в Киев.
С тяжелым сердцем отправлялся он в далекую дорогу. Охотнее побывал бы он в это время в Любече, посетил отца с матерью, посоветовался с ними. Но туда двинулась другая дружина. Болело сердце у Добрыни и о Малуше, но он не знал, чем ей пособить. Однако больше всего беспокоился Добрыня о своем любимце Владимире — живет княжич в тереме у княгини Ольги в достатке и богатстве, а все-таки трудно ему, нет любви и согласия у него с братьями Ярополком и Олегом. Дворовые, а особенно ключница Пракседа, всячески стараются обидеть отрока. Конечно, никто вслух не говорит, но известно и так: княжич Владимир — рабичич, простого рода, не горянский, а подолянский, а может, — думали люди, но помалкивали, — и любечанский.
Хорошо, что Добрыня не отходил от него. Мудро поступил князь Святослав, приставив Добрыню к Владимиру дядькой. И Добрыня воспитывал Владимира, как водилось в его роду: будил на рассвете, купал летом и зимой в холодной воде, учил стрелять из лука, рубиться мечом, скакать на коне, ходить на ловы.
И рос княжич Владимир смелым, мужественным, совсем не таким, как Ярополк и Олег, которых воспитывала княгиня Ольга. Да и не похож он был на них: те — хилые, вялые, а Владимир — крепкий, как дубок, неразговорчивый и задумчивый, страстный, но сдержанный, как огонь, что тлеет под тонким слоем пепла, как свежий ветер на Горе.
Был он темноволосый, кареглазый. Изо дня в день, из года в год, когда бы ни взглянул на княжича Добрыня, ему казалось, что видит он Любеч, родное городище, отца и Малушу. Такой, именно такой была когда-то его сестра!
Правда, иной стала Малуша позднее, когда прогнала ее с Горы княгиня Ольга. Добрыня был хорошим братом и если не мог спасти честь сестры, то всячески старался помочь в беде. Он часто ездил в Будутин, помогал Малуше, пытался дать ей немного золота, серебра. Но Малуша не брала у брата ни золота, ни серебра. «Это княжье, — говорила она, — а ничего княжьего я не хочу… Не надо, ничего не надо мне, брат!»
И в самом деле, сестра ничего не хотела, хлеб она, вместе с Желанью, зарабатывала на княжьем дворе. А после смерти Желани Малуша трудилась одна; в землянке у нее было пусто, но Малуше казалось, что ей ничего и не нужно.
Она только жадно расспрашивала брата, когда тот приезжал в Будутин, как живет и здоров ли Святослав, как растет и мужает ее сын Владимир: «Какие у него глаза? Какие руки? Какой голос?»
И все-таки, как ни хотелось Малуше, чтобы брат погостил в Будутине подольше, она вдруг обрывала беседу, поднималась и говорила: «Что ж, поезжай, Добрыня, ведь Владимир там один…»
И Добрыня садился на коня, уезжал, а Малуша долго еще стояла на скале над Росью и глядела ему вслед — такая же стройная, только очень худая, как былинка; те же карие глаза, но с множеством морщинок вокруг; те же уста, но горестно сжатые от боли, да еще слеза на щеке. Нет, нет, не той уж была Малуша!
А когда после поездки Святослав звал его к себе в светлицу и расспрашивал о Малуше, Добрыня замечал, что и князь был уже не прежним — те же серые глаза, те же напряженно стиснутые губы, прядь волос, длинные усы, но морщины все глубже бороздили его лоб, а прядь на голове и усы подернулись серебром. И князь Святослав изменился, как все на свете.
Но одного не мог понять Добрыня. Каждый раз, когда он возвращался из Будутина, его вызывала к себе княгиня Ольга. Как всегда, расспрашивая его о княжиче Владимире, она исподволь выпытывала, не ездил ли Добрыня случайно в Будутин. И если ездил, то видел ли Малушу, о чем они беседовали, здорова ли она, не нуждается ли в чем…
Добрыня рассказывал княгине о Малуше все, что знал. Но почему это могло интересовать княгиню Ольгу, почему она обо всем так расспрашивает, а выслушав ответ, задумывается и вздыхает, этого дядька княжича Владимира не понимал.
Не понимал Добрыня и того, почему княгиня Ольга так часто приходила из своего загородного терема на Гору, к внуку Владимиру. А когда князь уехал на брань с хозарами, то взяла Владимира к себе, баловала и не чаяла в нем души.
Но юный княжич не отвечал на ее любовь, уклонялся от ее ласки, он любил только князя-отца и Добрыню.
Конечно, князь Святослав это понимал и потому никогда не брал Добрыню с собой в походы, не послал бы его и теперь. Но, зная, видимо, о Новгороде больше, чем другие, сказал Добрыне:
— Едешь ты, Добрыня, с воеводой Гудимом в Новгород собирать войско. Но думай не только об этом. Велика земля Новгородская, добрые люди там живут, однако далеко до них, Верхний Волок[165] между нами точно стена стоит. Сойдись с людьми, потолкуй с ними, о Киеве расскажи, о Новгороде послушай.
И Добрыня поехал за Верхний Волок, в верхние земли Руси.
3
В Любеч волостелин Кожема с небольшой дружиной примчался к вечеру. Кони были в мыле, всадники шатались, как пьяные. Но задерживаться надолго не приходилось, предстояло ехать в иные села над Днепром, и любечанам было велено тотчас же собираться.
Вместе со всеми пошел и Микула. Собрались они загородищем над Днепром — там испокон веку был торг, устраивались игрища и празднества; за городищем же, в поле, покоились в курганах старейшины да и простые люди их рода.
Все стояли на круче и слушали волостелина Кожему, который, с золотой гривной на шее, сидел на коне и говорил:
— Великий князь киевский Святослав велел поведать людям своим, что греки испокон веку творили Руси великое зло, ныне же обманно замыслили убийство и смерть: думают поработить соседей наших — болгар, а потом и нас… Князь Святослав велел поведать людям своим, продолжал Кожема, — что должны мы встать за честь и славу нашу, по завету отцов идти на врага. За собою кличет вас великий князь на рать!
Микула внимательно, не пропуская ни единого слова, слушал Кожему. Когда же он произнес: «За собою кличет вас великий князь Святослав на рать!» — Микула поглядел по сторонам.
Он думал, что из толпы его односельчан один за другим станут выходить почтенные люди, которые в давние времена были на брани — ведь она приносила им дань и славу, — выступят Бразд и Сварг, выйдут Гордин и Пушта. Микула думал: их будет столько, что ему не найдется места. Да и разве Микуле идти на рать — у них и кони и оружие, а у него голые руки.
Но почему же не выходит вперед, не подает голоса Бразд, Сварг? Только теперь Микула заметил, что Сварга между ними вовсе нет, а издали долетает звук ударов его молота — Сварг ковал кольчуги, мечи. Не выступили вперед и Гордин, Пушта — они стояли в сторонке и о чем-то толковали между собой.
— Мужи! — слегка растерявшись, с тревогой в голосе крикнул Кожема. — Земля наша в опасности, нам и детям нашим грозит смерть. Либо ромеи, либо мы… Князь Святослав кличет всех своих людей.
Часто и сильно забилось сердце в груди у Микулы. Теперь он был уверен — все выйдут вперед, их зовет князь Святослав, земле грозит великая беда, смерть готовят им ромеи.
Но снова никто не вышел. Стоя около коня, Бразд говорил о чем-то с волостелином, Сварг ковал оружие, Гордин и Пушта молчали.
И тогда Микула вспомнил своего отца Анта, вспомнил его слова о неведомом кладе, который Микула должен охранять, вспомнил, как отец говорил о том, что придут иные времена, другие люди, но Микула должен остаться таким же, должен помнить и охранять родную землю…
И если Микула раньше никак не мог понять, о каком кладе говорил отец, как и не знал того, где его искать, то сейчас ему казалось, что он все понял.
Он понял, что любит больше всего на свете Днепр, синие горы над ним, зеленые луга и желтые косы, теплое небо над собою, жену и детей, людей, которые стоят рядом с ним на холме, и за все это готов отдать свою кровь и жизнь.
Микула сделал шаг, другой, третий, остановился перед Кожемой и сказал:
— Иду на рать!
Волостелин окинул взглядом высокого, широкоплечего, жилистого Микулу, который смущенно переминался с ноги на ногу, и сказал:
— Добро, воин!
А вслед за Микулой стали выходить и другие люди из селищ — пожилые, молодые, совсем юные… Их становилось все больше и больше, только Бразд продолжал тихую беседу с во-лостелином.