Святослав Скляренко Семен
— Многая лета тебе, великий василевс!
3
Лодии князя Святослава, до сих пор скрывавшиеся в гирле по камышам, поплыли вверх. Быстро продвигалась вдоль Дуная пешая и конная рать. Идти было трудно. В устье, у порога Русского моря, Дунай разливался на множество рукавов, под предательским ковылем таились болота, бездонные трясины, людей одолевали комары, под ногами шипели змеи.
Но вой Святослава бесстрашно проходили все эти места. Очень пригодились тиверцы и уличи — они жили тут же, за Дунаем, и хорошо знали все тропы на правом берегу. Вооружившись длинными шестами, они шагали через трясины и болота впереди воев, оглядывали берега, ныряли в высокий ковыль и шли все дальше вперед.
Всех удивляло: идут они с раннего утра, но не белеет на дунайском плесе ни одно ветрило, не видно на курганах, желтеющих то тут, то там среди низин, ни чабанов, ни воев. Ехавший впереди войска дозор, время от времени возвращаясь к челу, сообщал, что нигде вражеских воев не замечено.
Когда же рать приблизилась к устью Сулинского лимана, стало понятно, почему никто не повстречался ей на пути. Дозор, добравшийся в вечерних сумерках почти до Переяславца, доложил, что болгарское войско собралось, затворив за собой все ворота, в Переяславце над Дунаем, а лодии болгар за день до этого ушли вверх по Дунаю.
Тогда князь Святослав велел двум тысячам конных воев сразу переплыть Дунай и мчаться по левому берегу к Доростолу, чтобы перехватить болгарские лодии. Сам же собрал к себе, когда стемнело, воевод и бояр, чтобы посоветоваться, как брать Переяславец.
Ночью же воеводы подвели полки и окружили город, а к его стенам подтянули из лодий пороки и метательные машины. В ночной тишине видны были полыхавшие за стенами Переяславца костры; оттуда доносились голоса болгарских воев, ржанье коней; голоса слышались на стенах и на башнях.
Чуть только начало светать, князь Святослав велел трубачам выехать за стан, а послам сказать, что русский князь предлагает воям кесаря Петра сдать город без боя, за что обещает не чинить никакого вреда.
Болгарские боляре ответили со стен бранью и насмешками. Тогда князь велел воям браться за оружие и наволочить стяги.[182] В стены города ударили пороки. Засуетились вой и подле самострелов, которые стояли недалеко от стен: одни вертели вороты, натягивали на харалужных луках тетивы из воловьих жил, другие подкладывали под них острые камни. Тетивы натягивались — вой спускали храпы,[183] — и со свистом и ревом на стены и в город летели камни.
В это же время лучники, стоявшие впереди всех, натягивали свои тетивы, и в воздухе свистели тысячи стрел, обычных — камышовых и лучших — кедровых, яблоневых, а то и кипарисовых.
Пороки с тяжелым уханьем били в нескольких местах стены, неутомимо выбрасывали камни самострелы, лучники натягивали и натягивали свои тетивы. И тогда в сиянии нового дня из за лучников выступили мечники и одетые в броню вой. Легко преодолев расстояние до валов, окружающих стены, они повалили частокол, спустились в рвы, приставили к стенам лестницы, забросили железные крюки и, становясь друг другу на плечи, лезли на стены.
На поле перед Переяславцем стоял великий шум и крик. Кое-кто из воев надрывался, чтобы напугать врагов, кто кричал, чтобы поддержать своих побратимов, кому — что греха таить — было просто страшно, и он подбадривал себя криком. Вой были отважные и хотели взять город копьем.
Но и болгарские вой, во главе которых стояли именитые боляре, бились смело. Их обнадежили, что скоро подойдет большое войско кесаря Петра, а вместе с ним и римские легионы. На стенах у них заготовлены были кучи камней, за заборолами — бочки с горячей смолой, на городницах стояли меткие лучники и пращники.
Когда ударили пороки и в Переяславец полетели тысячи стрел, многие вой погибли на стенах и в самом городе. Но боляре знали, что им угрожает, и гнали на стены других. Обезумев от испуга, они наставили против своих же воев мечи.
Вот почему воям Руси пришлось под стенами Переяславца очень трудно. Сверху на них лилась горячая смола, падали тяжелые камни. Если кто-нибудь добирался до заборола, то против них высовывались копья, над головами блестели секиры.
В нескольких местах под стенами города начались пожары, и тогда с заборол полилась вода, тучей посыпался песок. И когда в одном месте пороком пробили стену, то оказалось, что поблизости нету воев, которые могли бы ринуться в пролом. А по ту сторону стены быстро выросла присыпь — земляной вал.
После первого приступа в городе и в поле наступила тишина. Вой отошли от Переяславца, стали тысячами, каждая под своим знаменем. Князь Святослав вместе со Свенельдом и еще несколькими воеводами объехали войско и остановились на высоком холме, откуда были видны Дунай, город и поле за ним.
— Как думаете, воеводы, — спросил Святослав, — будем брать дальше Переяславец копьем или перейдем к осаде?
Одни воеводы, а с ними и Свенельд, полагали, что город следует брать только копьем. Другие, как Икмор, думали, что лучше стать вокруг города станом.
Князь Святослав внимательно слушал своих воевод, но в то же время пристально вглядывался в низовье реки, где Дунай делился на несколько рукавов. И вдруг на его лице заиграла улыбка.
— Плывут! — сказал князь Святослав.
Далеко на низовье, в голубом водном просторе, пронизанном розовыми солнечными лучами, обозначились темные точечки — это русские лодии спешили на помощь воям.
— Стоять под стенами города мы не можем, воеводы, — промолвил Святослав. — Это только на руку врагу. Будем ждать — чего доброго, и ромеи подтянут силы. Вряд ли усидят и боляре в Переяславце. Они, верно, не ждали, что из Киева так быстро подойдет подмога, не думали, что подплывут и лодии. Но они уже здесь, вон плывут по Дунаю. Подождем до ночи, воеводы, и будем брать город копьем.
Князь Святослав не ошибся. Едва солнце стало склоняться к западу, в Переяславце сразу распахнулись все ворота, а из них скопом ринулась рать. Вой заполнили рвы, вышли на валы, остановились и рассыпались по полю.
В русском стане все были готовы, и спустя короткое время началась великая сеча. Болгарские боляре бились свирепо, они шли и шли против воев земель Руси, чтобы прорваться и бежать на запад. Но русские вой не выпускали их из кольца.
К ночи Святослав одолел болгар и взял город копьем…
4
В этом первом бою Микуле пришлось очень трудно.
Правда, лук и меч у него на сей раз были там, где и полагалось, тул со стрелами, которые он нарезал из вербы, высушил, оперил еще в поле, был туго привязан к правому боку, в туле находилось немало и камышовых стрел — тонких, легких, с железными наконечниками, — от такой стрелы не ушла бы и быстрая белка. Перевязал Микула, уже на берегу Дуная, и тетиву своего лука, положил ее перед тем на целую ночь, по совету бывалых воев, в теплый конский навоз. Тетива распарилась, стала мягче и накрепко увязалась с подзорами,[184] а когда пригрело солнце и тетива высохла, то кибить[185] и весь лук даже звенели. Оружие Микуле теперь уже не мешало: тулу пояса, лук — в левой руке, правая — свободная, чтобы стрелять, а ежели понадобится, взяться за меч. И бился Микула, как и тысячи других воинов, крепко. На рассвете, когда выехали вперед трубачи, а послы стали кричать болгарским болярам, что русские вой пришли сюда не проливать кровь, а биться вкупе против ромеев, и предложили сдать город без боя, и когда боляре ответили бранью и насмешками, сильно забилось сердце у Микулы. Это же они, вой Руси, с таким трудом пришедшие сюда, призывают не к крови, а к миру. Почему же смеются боляре, неужели не видят смерти, которая нависла над Днепром и Дунаем?
Полный гнева, шел вперед со своим десятком Микула. Поначалу стрелял из лука, затем, когда лезли на стену, выхватил меч, а что было потом, Микула помнил мало. Знал только одно: лук его не подвел, меч не зазубрился, и хоть тело его было покрыто синяками, а из ран хлестала кровь, Микула этого не чувствовал.
Ночью, когда вой, взяв Переяславец, отдыхали, перед тем как идти дальше, к Доростолу, Микуле поручили сторожить нескольких болгар, таких же израненных, как и он сам.
Внимание Микулы привлек пленник; он лежал неподалеку, прямо на земле, связанный по рукам и ногам, сорочка его была в крови. Болгарин был очень измучен, но что-то не давало ему спать. Раскрыв глаза, он со страхом озирался.
— Да ты спи, человече, — сказал наконец Микула, которому надоел беспокойный пленник. — Ты же видишь, я не сплю.
Болгарин сел и внимательно посмотрел на Микулу.
— Не буду спать, — промолвил он. — Не, не…
— Как хочешь, человече, — согласился Микула, — сиди! Они помолчали.
— Чего тебя связали? — громко спросил Микула.
— Асен бяше убит, — ответил пленник. — Болгарияче ще не имат такава войска, аки рустии…[186]
— Не имат такого войска? — засмеялся Микула. — Так чего же ты бился с нами?
— Бояхом руски войници.
— Боялся? — удивленно протянул Микула.
Слова болгарина о том, что он боялся, удивили Микулу. Боялся — и бился. А почему же он не поднял руки? Тогда и Микула и прочие вой не подняли бы меча.
«Что-то тут не так», — упорно думал Микула и спросил у пленника:
— А почему же ты боялся русских войников, человече?
— Руски войници имам смрт, — ответил болгарин. — Ты хочешь мене мати рабом, убьешь…
— Это я тебя хочу иметь рабом? — спросил Микула и почему-то показал на свое сердце. — И это я тебя убью?
— Ты и твой каган, — быстро ответил болгарин.
— Погоди, — промолвил Микула. — Ты говоришь неправду. Кто сказал, что я возьму тебя в рабство и убью? И как тебя зовут?
— Ангел. А тебя?
— Микула… Микула.
Тогда болгарин протянул вперед свои связанные веревкой руки и спросил:
— То аз не буду ти рабом?[187]
— Ты что? Да я сам как раб… закуп…
— Закуп… — повторил Ангел и опустил руки на колени. — А боляре говорили: страшна бура се надвига в Подунависто, войската на князя Святослава се прийде по всички страни, будемо ми рабы — аз и Цвитана, и вси, вси.[188]
— Не ведаю, о чем говоришь, человече. Какая Цвитана, кто все?
— Цвитана — жона, а вси — болгары, смерды, парики, — ти-о ответил Ангел.
— Смерды?
— Так, смерды…
Они умолкли. Безмолвствовал и стан. Далеко на лугу горел костер, и оттуда долетали едва слышные голоса — там сжигали мертвых. Повсюду царил покой.
И вдруг Микула услышал, как где-то близко среди темной ночи бьет перепел. Удивленный, Микула повернул голову, чтобы лучше слышать знакомый звук. Поняв, что привлекло внимание Микулы, повернул голову и Ангел. Оба они долго слушали, как страстно бьет в жите перепел, и даже зажмурили глаза от невыразимого наслаждения, переполнившего их сердца.
— Чувай… Добер глас, — сказал Ангел. — Чудо!
— Правду говоришь, — согласился Микула, — голос звонкий.
Микула понимал не все его слова. Но он понимал главное: вот здесь, на лугах у Дуная, и далее, в горах, есть города, села, и повсюду тут живут болгары. Они корчуют леса, сеют разное жито, в горах пасут скот. Еще недавно жили они большими родами, кочуя по долинам и горам, а сейчас, когда везде стали города, осели.
— Не бува човек сам да иска смерти си, — продолжал Ангел. — Но каган — далеко, Бог — высоко.
Трудно, как понял со слов Ангела Микула, жить сейчас в долине и в горах. В Преславе сидит кесарь с болярами, в городах, как в этом Переяславце, — боляре, в жупах[189] — кметы. А у них орава тиунов — перпераков,[190] и житаре, и винаре, десеткаре[191] и сенаре — жито берут кадями, вино — бочками, от скота — десятину. А над всеми — ромеи, и это хорошо знал Ангел.
— Брат ми загина од руката на ромеец… докато очити выждат, аз ще буду враг на ромеите. Нека буду трижды проклят, ак се откажа от думите се…[192]
— Вижу, больно тебе, — сказал Микула, — развяжу-ка я тебе лучше руки.
— Боли… Розвержь, Микуло…
Микула развязал веревку на руках Ангела и сказал:
— Ноги сам развяжи! Ангел быстро развязал ноги.
— Много ты благодаря, — промолвил Ангел. — Ты, Микуло, си ми као брат…
И он взял кусок хлеба, протянутый ему Микулой.
— Ты никуда не уйдешь, Ангел?
— Ой, нет, — ответил болгарин. — И камо? Чувай, Микуло, срам ми йе. Бог да ти даде долг живот и да позлати ти уста за думи, аще мени сказав. Сляп аз бях. Не войник аз теперь на царь Петре, страх, страх то бул.[193]
Микула подложил руку под голову и задремал. Слипающимися глазами видел он далекие огни в поле, напоминавшие ему огни над Днепром. Огни приближались, вскоре Микула увидел Висту — совсем близко. Она глядела на него большими добрыми глазами, а потом положила ему на голову руку. Так и заснул Микула.
Когда он проснулся, едва начинало светать. Прямо перед собой Микула увидел росистую траву, веревки, какими был связан Ангел, чью-то спину, за ней — головы, ноги. Люди еще спали.
Не было только Ангела. Трава, на которой он лежал вечером, покрылась росой. Микула сел. Огляделся. Ангела не было.
Тогда Микула быстро вскочил, озираясь, лежат ли на земле его шлем, лук со стрелами и меч. Оружие было на месте.
Он обошел людей, вповалку лежавших на траве. Горько стало, что Ангел убежал, обидно.
И вдруг Микула остановился. На пригорке он увидел Ангела. Тот сидел спиной к нему, но Микула сразу узнал болгарина по широким плечам. Ангел говорил о чем-то, размахивая правой рукой, а его внимательно слушали несколько русских воев.
— Там путь на Преславу, — говорил Ангел. — Ведаю, как пройти в горах.
Обойдя людей, чтобы не помешать их беседе, Микула сошел с пригорка, опустился на колени перед источником и стал пить свежую воду.
5
Ночь опустила полог над Доростолом, зажглись и отразились в плесе Дуная звезды, с моря повеял вечерний теплый ветер.
Стихли крики и бряцание оружия, — сеча закончилась, город пал, вой русские ждали повелений князя, жители трепетали от страха.
Боялись они недаром — здесь, в Доростоле, где сходились ветры с Русского моря и Родопов, скрещивались два пути: один с севера на юг по Дунаю, и другой великий путь — с востока на запад — вдоль моря. У того, кто сидел в Доростоле, были ключи от Дуная, моря, поля.
Вот почему еще с давних времен императоры ромеев, которые всегда стремились расширить свои границы на восток, с жестокими, смертельными боями приходили сюда, строили вдоль Дуная крепости — города, они же заложили и первый камень Доростола.
Но местные племена, жившие здесь испокон веку и говорившие на том же языке, что и племена над Днепром и Русским морем, а позже и пришедшие сюда с далекого востока болгары, которые породнились и слились с местными племенами, не хотели быть под властью римских императоров. Тут, на берегах Дуная, они били их не раз и гнали до самого Константинополя.
Много пришлось пережить и выстрадать Доростолу от византийских императоров. Кроме римских легионов, стены города видели немало иных орд, и все они, приходя сюда, убивали, грабили, угоняли в неволю, делали своими рабами мужчин, юношей, девушек.
И в этот вечер, когда закончилась под Доростолом сеча, люди в домах, хижинах и землянках города не спали. Каждый из них думал, что будет дальше. Отцы с сыновьями собирались убегать в Родопы, матери прятали дочерей в пещерах.
Темной ночью русские вой с горящими факелами в руках ходили от хижины до хижины, стучали в двери и велели всем собираться на площади, возле дворца кмета.
Вскоре площадь была полна, мужи болгарские тихо разговаривали между собой. Невеселые это были беседы — у ворот и на стенах города стояли русские вой, ночная стража ходила по улицам, вой окружали и площадь.
Еще позже факелы замелькали и у дворца кмета. Ровными рядами, в броне, с мечами у поясов, с копьями и щитами в руках, стали там русские вой, а на крыльцо вышел и остановился впереди них воевода.
Жители Доростола не знали, кто он, но поняли, что это не простой воевода. На бритой его голове темнела прядь волос, у пояса висел позолоченный меч с камнями в яблоке, в серебряных ножнах и с усыпанным жемчугом огнивом.
— Князь Святослав! — покатилось по толпе. Славословить русского князя так, как кметы велели им славословить кесарей, когда те приезжали в Доростол, никто не приказывал. Толпа безмолвствовала. Все смотрели на князя Святослава, стараясь угадать, чего он хочет. А князь Святослав смотрел на тысячи людей, словно хотел прочесть их мысли.
— Мужи болгарские! — начал князь Святослав, положив правую руку на меч. — Прежде чем идти сюда, в Болгарию, и стать на брань с вами, я посылал послов своих к кесарю Петру и писал ему, что болгары и русы — родные люди, что отцы наши купно боролись с ромеями и что ныне мы тоже должны сообща бороться с ними, ибо льстивы они и хитры, ибо дума у них одна: сокрушить и Русь и Болгарию, чтобы василевсам ромейским стать василевсами всего мира. Вот что писал я кесарям вашим и боилам,[194] я протягивал руку Петру, как отец мой Игорь протягивал ее кесарю Симеону; когда же кесарь Петр не захотел вести с нами речь, отверг мир и любовь, я с воями своими приплыл сюда, к Дунаю, и пришел борзно, взял копьем Переяславец, взял Доростол и хочу теперь держать совет только с вами.
Болгары стояли молча. Князь Святослав говорил с ними на том же языке, на каком говорили и они. Он сказал, что обращался к кесарю Петру и не получил ответа и тогда пошел на Переяславец и Доростол. Князь сказал также, что хочет посоветоваться с ними. Так ли это? Ведь до сих пор с ними разговаривали только мечами!
— Мужи болгарские! — продолжал Святослав. — Испокон веку мы с вами вкупе и князья наши еще до Симеона и Игоря боролись с ромеями, которые хотели сделать нас своими париками. И Болгария была тогда сильна, ей помогала Русь. Но кесарь Петр забыл обычай своих отцов, он продал вас, болгар, ромеям, изменил и Руси.
Болгарские боляре, стоявшие впереди в богатых одеждах, молчали, но где-то позади, в толпе, в этот миг послышались выкрики:
— Кесари и болярины могут да стати предателями, народ — никогда… Да мислим за цяла Булгария…[195]
Но это были только робкие, одинокие выкрики. Тех, кто кричал, подталкивали, заставляли замолчать. И снова на площади воцарилась тишина.
— Я говорю правду, — громко сказал князь Святослав. — Ромеи прислали нам много золота, чтобы мы шли и поработили для них Болгарию. С нами здесь находится и василик императора ромеев, который привез в Киев это золото.
Василик Калокир, стоявший все это время позади князя, выступил вперед и, давая клятву, высоко поднял руки.
— Но не ради этого золота пришли мы сюда, — продолжал Святослав. — Византия хотела бы, чтобы мы ныне разбили болгар, завтра она купно с болгарским кесарем будет бить Русь. Не порабощать, не убивать, не грабить болгар пришли сюда русские люди, а принесли свой меч, чтобы вы придали к нему свой меч, чтобы стали плечом к плечу с нами и вместе шли на ромеев. Я, — торжественно промолвил он, — князь Святослав, и все русские вой говорим вам: да будет покой и мир в вашем городе, да будет здесь середина земли, что идет на ромеев. Вой мои сейчас отворят ворота. Кто хочет быть с нами — пусть остается тут, кто боится и не верит нам — пусть уходит отсюда. А всем говорю: идите по Болгарии и говорите людям, что князь Святослав сидит с воями в Доростоле и пойдет дальше, но меч его уготован не на болгар, а против ромеев. Князь Святослав, как и князь Игорь и кесарь Симеон, зовет всех болгар на брань с ромеями!
Толпа забурлила, зашумела, то тут, то там раздавались голоса. Впереди о чем-то шептались боляре, позади, где было темней, кто-то громко говорил о неволе, о горькой доле париков.
— Да живе князь Святослав!
Князь Святослав стоял и глядел на этот людской поток. Он понимал, что этими людьми владеют противоречивые чувства — ненависть и любовь, страх и отвага. А есть среди них и такие, которыми руководят ложь и лицемерие.
Вой князя Святослава быстро шли вперед, в их руках уже находились устье Дуная и Малый Преслав, они продвигались вверх по Дунаю и брали крепость за крепостью, наводнили долины между Дунаем и Русским морем, стремясь все дальше и дальше на юг вдоль берега, занимая там заливы и города — до самой Варны.
Много жестоких битв помнил этот уголок земли между Дунаем и Русским морем; каждый камень здесь и каждая песчинка были обагрены человеческой кровью. Каждая крепость высоко в горах над Дунаем в разные времена знала осады, вторжения, голод. Случалось, легионы императоров, а позднее войска болгарских каганов долгие месяцы держались в крепости, и никакая вражеская сила не могла их взять. Было время, когда кесарь болгарский Симеон, окруженный уграми, заперся в Доростоле, несколько месяцев выдерживал осаду и, наконец, сам пошел в наступление против угров, прогнал их в Ателькуз.
Боев князя Святослава не задержала ни одна крепость. За короткое время было взято восемьдесят придунайских городов, сотни городищ в долине, немало городов у Русского моря. Никогда, никогда, с тех пор как стояли Родопы, с тех пор как пять морей бьются о крутые берега Болгарии, ни одна рать в такое короткое время не доходила до родопских вершин, ни одна рать не продвигалась так стремительно.
Вой князя Святослава беспощадно, не жалея крови, боролись с болярами и их дружинами. Бедняки же, все те, которых боляре называли простым людом, смердами, париками, примыкали к рати князя Святослава.
Когда князь Святослав взял Доростол, к нему прибыли гонцы из-за Родопов, от комита Шишмана[196] и его четырех сыновей, недавно поднявших восстание против Петра и не признававших теперь Преславы…
Гонцы уведомили, что там, у Адриатического моря, ждут Святослава и, как только он займет Преславу, присоединятся к нему, чтобы вместе идти против ромеев.
Планина горела — теперь здесь повсюду вспоминали кесаря Симеона, его именем приветствовали друг друга, имена Симеона и Святослава открывали ворота крепостей. Кольцо вокруг Преславы сжималось все туже и туже, с ее стен уже видны были зарева пожарищ над Дунаем, зарева в горах на западе, зарева со стороны Русского моря. Только в одной стороне не полыхали зарева — на юге от Преславы, в Византии. И туда, через горные ущелья, к Константинополю, и обратно, из Константинополя к Преславе, мчались и мчались гонцы.
6
Обо всем этом, конечно, слышит, все это знает император Никифор. Вой князя Святослава идут не так, как бы ему хотелось. Молчит патрикий Калокир, молчит Святослав, страх и отчаяние начинают постепенно охватывать императора.
О, если бы он знал, то никогда не стал бы звать русов сюда, в Родопы, да еще платить золотом князю Святославу! Испуганный василевс начинает стягивать к Константинополю войска. Сюда идут легионы, стоявшие до сих пор в западных фемах. Стратиги, по велению императора, высылают свои войска, — они заливают серым потоком берега Золотого Рога.
На противоположном берегу Золотого Рога, в Галате, принимаются чинить старые, разбитые и строить новые дромоны, хеландии, скедии. Из голубой дымки Пропонтиды к Константинополю спешат корабли с легионерами из Азии.
Большое войско требует оружия, и его куют в мастерских на Галате и у Влахерна,[197] — куют мечи, копья, день и ночь, беспрерывно. Там же, в мастерских, готовят огромную цепь и протягивают ее через Золотой Рог — от Сотенной башни Юстиниановой стены к Галатской башне на противоположном берегу. Эта башня до сих пор была известна тем, что в ней жили несколько монахов, которые будто вылечивали женщин от бесплодия. Теперь прикованная к ней цепь должна была преградить путь лодиям Святослава к Большому дворцу.
Казалось, Константинополь и все его прибрежные фемы были отлично защищены с суши и моря. Все ждали, что император Никифор выступит со своими легионами против Святослава. И сенаторы и все чиновники открыто и давно поговаривали об этом.
Однако Никифор не спешил. Император Византии не колебался, идти или не идти против Святослава. Вопрос этот император Никифор решил давно, еще когда посылал в Киев своего василика Калокира. Иные причины принуждали Никифора задержаться с походом в Болгарию.
В империи было неспокойно. Сидя в Константинополе, император Никифор чувствовал горячее дыхание Европы. По Южной Италии двигался со своими войсками император Оттон Первый,[198] он вышел уже к морю, близ Сицилии корабли его столкнулись с многочисленным, могучим флотом Византии.
Произошло что-то непонятное. Византийский флот со своими дромонами, с замечательными хеландиями и кубарами, имея в своем распоряжении греческий огонь, все же был разбит и потоплен…
Неспокойно было также и в Азии. Там, в Сирии, и вокруг — в Исаврии, Киликии, Финикии — уже в продолжение нескольких лет вспыхивали восстания против империи, и Никифор давно послал туда своего доместика[199] схол, знаменитого полководца Иоанна Цимисхия, с приказом во что бы то ни стало подавить восстание.
Но вот уже год Иоанн Цимисхий не мог подавать восстание в Азии и все стоял под стенами Антиохии. Императору Никифору пришлось послать туда лучшие легионы во главе со стратопедархом — патрикием Петром, о котором все говорили, что он храбр и с врагами жесток. Одновременно разгневанный император повелел Иоанну Цимисхию немедленно вернуться в Константинополь.
В самом Константинополе также было трудно. Три года подряд в империи был неурожай, в фемах, которые граничили с Болгарией, свирепствовал голод, не хватало продуктов уже и в самой столице. Всю торговлю хлебом захватил в свои руки, конечно, с ведома императора, его брат — куропалат Лев Фока. Он скупал весь привозимый в Константинополь хлеб и продавал его по высокой цене, наживая тысячи кентинариев.
Лев Фока был не один. Каждый патрикий, сенатор и даже самый мелкий чиновник, кроме большого жалованья, получаемого из царской казны, старался еще что-нибудь заработать. Все торговали домами в городе, имениями в фемах, тысячи рабов трудились на императора и его сторонников. Голодное, обедневшее население Константинополя и ближайших фем было доведено до отчаяния.
Канцелярию эпарха города, которая находилась недалеко от Большого дворца, каждое утро осаждали мясники, хлебопеки, торговцы мылом, воском, полотном. Они жаловались, что Колхида и Керосун не продают им полотна, что никто не хочет гнать баранов и скотину из Сангарии и Никомидии, а в Тавре будто никогда и не было свиней…
Но не одни торговцы толпились подле канцелярии эпарха. Сюда шел и голодный люд столицы, жалуясь на отсутствие работы, а если она и случалась, то на заработок нельзя было купить хлеба.
Чем дальше, тем все больше и больше ширились в столице грабежи, разбои, убийства. По ночам то тут, то там вспыхивали пожары, то тут, то там грабители разбивали лавки. Поджигателей и воров ловили, колодниками была забита вся претория, но это не помогало. Город кипел, волновался.
Волнения и беспокойство еще больше всколыхнули город, когда туда дошли слухи о победах князя Святослава в Болгарии.
Во время игр на Ипподроме, в самый торжественный момент, когда на арену вышли все участники игр и император Никифор вместе с императрицей Феофано появились в своей ложе, чтобы приветствовать собравшихся, со скамей раздались выкрики: «Хлеба!.. Хлеба!..» — потом свист. В императорскую ложу полетели камни.
Императору Никифору и Феофано пришлось бежать с Ипподрома. Через узкие проходы Кафизмы, подвалы храма Дафи и галерею Маркиана они тайком пробрались в Буколеон.
Буколеонский дворец император Никифор велел выстроить еще в самом начале своего царствования: он боялся жить в Большом дворце, где царствовали и погибали насильственной смертью императоры — предшественники Никифора.
Свой новый дворец император построил южнее Большого дворца, над узким и глубоким заливом, в котором можно было держать наготове несколько кораблей. Дворец этот и снаружи и внутри напоминал крепость — высокие стены, бойницы, башни, подземелья. Туда трудно было войти, но еще труднее выйти.
Император успокоился после событий на Ипподроме, только когда очутился в Буколеоне.
— Они жестоко расплатятся за эти камни, — сказал император паракимомену Василию. — Наша этерия должна перевернуть весь город.
Над Константинополем нависли тяжелые тучи, с галатского берега дул холодный ветер. Лицо у императора было сердитое, он стоял молчаливый, задумчивый, его длинные, когда-то черные волосы, обильно подернутые теперь сединой, растрепались на ветру. Темные глаза из-под густых, косматых бровей хмуро глядели на берег Галаты.
Через несколько дней тревога императора Никифора улеглась — в Константинополь вернулся стратопедарх[200] патрикий Петр. Со своими легионами он быстро прошел Сирию, окружил Антиохию, поставил тараны и метательные машины, зажег город греческим огнем и взял Антиохию. В Константинополь он привез несметное количество рабов и сокровищ.
Император Никифор чувствовал себя победителем. Он собственноручно вручил большую награду патрикию Петру. Поскольку известие о падении Антиохии было получено накануне праздника архистратига[201] Михаила, Никифор велел готовиться к выходу в святую Софию.
Однако еще до выхода он встретился в Буколеоне с Иоанном Цимисхием. И тогда императора охватил страшный гнев.
— Как мог ты допустить, — закричал он на Цимисхия, — чтобы в эту трудную для Византии пору я снимал большие силы с границ Болгарии и посылал их в Сирию?!
— Великий император, — ответил Цимисхий, — я делал, как ты велел: берег Антиохию, которая является третьим по красоте городом в мире, и старался взять ее измором.
— Безумец! Твоя осада затянулась на целый год. А патрикий Петр взял Антиохию за день.
— Он разрушил стены, сжег полгорода, не оставив камня на камне.
— Бывают времена, — повысил голос раздраженный император, — когда надо разрушать не только города, а целые страны, не жалея никого и ничего. Патрикий Петр так и поступил — и прибыл в Константинополь с несметными сокровищами.
— Это правда! — промолвил Иоанн. — Антиохия теперь беднейший в мире город, не скоро она подымется из руин и пепла.
— Ты смеешь меня осуждать?! — неистово вопил Никифор. — Паракимомен Василий! Отныне Иоанн Цимисхий не доместик схол! А ты, бездарный полководец, убирайся в свою Армению, нет тебе места в Константинополе!
Только после этого император Никифор, обуздав свой гнев, направился в камары[202] Золотой палаты, чтобы надеть свой пышный наряд и начинать большой выход, под торжественное пение хоров, славословия димотов.[203]
Однако теперь эти славословия не приносили ему, как бывало, услады, не бросали в священный трепет, не успокаивали душу. Он шел, седой, сгорбленный, время от времени боязливо озираясь…
Это был уже не тот славный полководец, от одного имени которого трепетали Сирия и Палестина, который повелел когда-то своему войску рубить головы критянам и бросать их на врагов, ходил на Антиохию, разрушил и сжег до основания города агарян,[204] которого все предпочитали иметь союзником и даже господином, только не врагом.
Теперь наступило время, когда император Никифор испытывал страх перед другими, мрачные предчувствия охватывали его…
И сейчас эти предчувствия не обманули императора. Он стоял и молился в своем паракиптике,[205] время от времени падал на колени и склонялся лбом к холодному мраморному полу.
Но что это? Быстро оторвав тяжелую голову от пола, он увидел перед собой монаха в темной рясе, с закрытым лицом, который протягивал ему руку.
— Что это? Кто ты? — прошептал император, невольно коснувшись холодной руки монаха.
Монах исчез так же неожиданно, как и появился.
В руке императора осталась бумажка. Он развернул ее, поднес к глазам и при мерцающем свете лампад прочел:
«Государь! Провидение открыло мне, ничтожному червю, что ты по прошествии сентября в третий месяц переселишься из сей жизни…»
Император сделал шаг вперед, открыл полог паракиптика, отделявший его от мутатория. Там один за другим, все в темных рясах, шли монахи. Но который из них дал записку?
7
У императора оставалась единственная отрада, единственный человек, которому он пока что верил в Большом дворце, — его жена, императрица Феофано.
Ей в то время исполнилось тридцать лет, и если раньше, в дни молодости, она напоминала лозу, на которой только наливаются покрытые нежной пыльцою и таинственно влекущие гроздья, то теперь лоза эта созрела.
У Феофано были совершенные, будто выточенные из мрамора формы: нежные руки с длинными, гибкими пальцами напоминали лебединые крылья, упругие груди — сочные плоды, ноги — о, ее ногам завидовали все женщины Константинополя!
Прелестным было и ее лицо — с большими, темными, как две маслины, под черными бровями глазами; нежная кожа напоминала бархат; когда Феофано волновалась, на щеках ее расцветал, точно чудесные розы, румянец, рот был небольшой, но четко очерченный, без единой морщинки. Нет, императрицу Феофано недаром называли прекраснейшей из прекрасных женщин Византии и всего мира!
Рядом с ней император Никифор — седоватый, не в меру полный, обрюзглый, неразговорчивый и неподвижный — казался старым, мешковатым, нескладным. Но он не сдавался, он безумно любил и хотел, чтобы его любила Феофано, единственная, лучшая в мире…
Многое ему пришлось пережить из-за нее. Ведь еще тогда, когда царствовал император Константин с престолонаследником Романом, он, как приближенный к царской семье человек, был приглашен и стал крестным отцом сыновей Феофано — Василия и Константина. Тогда это удовлетворяло его. Крестный отец порфирородных — так началась связь между Феофано, Никифором Фокой и еще паракимоменом Василием.
Позже, правда, это кумовство Никифора Фоки обернулось против него же. Когда после отравления Константина, а потом и Романа вчерашний полководец, теперь император Византии, обратился на следующий день к патриарху Полиевкту с просьбой благословить его брак с Феофано, патриарх возразил, что Феофано, как мать крещенных Никифором детей, не может стать его супругой, и новоявленному императору не оставалось ничего, как пуститься на обман — он заявил и доказал патриарху, что крестным отцом является не он… а его брат, Лев Фока. Феофано стала супругой Никифора.
Наступило, казалось, счастливое время: он был с Феофано, дарил ей несметные сокровища, жаловал города и целые земли в Европе и Азии. Когда же Никифору пришлось двинуться в Азию, на агарян, восставших против империи, он взял с собою Феофаио…
При каждом удобном случае она проявляла свою любовь к императору: это она велела затевать для его развлечения малые выходы — в Софию и большие — в город; это она старалась, чтобы в Большом дворце каждый день устраивались торжественные приемы; это она приходила каждый вечер к своему василевсу.
И в этот вечер, когда император Никифор, испуганный запиской монаха, вернулся из собора Софии в Буколеон, она пришла к нему в опочивальню, в легкой тунике, возбужденная, прекрасная.
Император Никифор стоял на коленях в углу перед образом и, отбивая частые поклоны, горячо молился.
— Император! Мой василевс! — обратилась она к Никифору. — Ты проводишь дни и ночи в своем китоне, ты избегаешь радости и развлечений, ты забыл обо мне, своей Феофано. Почему?
— Я не забываю, — поднимаясь, ответил Никифор, — и я никогда не забуду тебя, Феофано. Но сейчас мне трудно, тяжелые мысли не покидают меня ни на минуту, я не сплю по ночам… Это началось с тех пор, как мы были с тобой на Ипподроме, когда они бросали в меня камнями…
— Император, — перебила его Феофано, — разве впервые императорам ромеев приходится видеть, как в них бросают камни? Тех, кто бросал камни, нет уже в живых, а если кто из них и остался, то сидит и будет сидеть на Проте… Забудь об этом, император.
— Ты говоришь, — продолжал Никифор, — что все они погибли либо сидят на Проте. Но кто же тогда пророчит и хочет моей смерти?
Император показал Феофано записку, которую дал ему монах в соборе. Феофано очень внимательно прочла до конца, и на ее лице выступил румянец. Однако она сдержалась и как только могла спокойно, словно шутя, сказала:
— Мой император! Василевс мой! Разве можно так страдать из-за каждой глупой записки? «…в третий месяц переселишься из сей жизни…» Ничтожный червь! Недаром он так и подписал эту записку. Но кто, скажи мне, может знать, когда человек уйдет из этой жизни? Бог? Но ведь Бог этого не скажет, потому что, когда приходит срок, он зовет; если же судьба судила жить, человек побеждает даже смерть. У нас с тобой, император, есть враги — и здесь, в Большом дворце, и в Константинополе, и в империи. Но, василевс, мы не были бы императорами, если бы их не имели. А разве у них не было врагов?
Она указала на стены опочивальни, украшенные мозаичными изображениями императора Константина, Юстиниана, Михаила и Василия Македонянина… Как живые, шли и шли они, высоко подняв руки. За ними, с молитвенниками в руках, следовали их жены, дети…
— Это правда, — вырвалось у императора Никифора. — Македонянин, — он указал пальцем на одного из них, — убил этого самого… Михаила Мефисоса, а тот — этого…
— Да, — подтвердила Феофано и громко рассмеялась. — Они убивали даже друг друга. Чего же ты испугался? Ничтожный червяк пророчит тебе смерть, и ты ему веришь?! Подумай, император! У тебя надежная этерия, от тебя не отходит твой паракимомен Василий, ты построил — и хорошо сделал — этот дворец Буколеон, куда не проползут ни мышь, ни червяк, наконец, подле тебя и я — твоя радость, твоя опора.
— Это правда, — согласился император Никифор. — Здесь, в Буколеоне, возле тебя, я в безопасности… Но врагов много, они там, за стенами Буколеона…
— Кто же они?
— Оттон немецкий.
— Вряд ли Оттон пойдет против Византии, — возразила Феофано. — Он сейчас в Италии, успокоился и далее не двинется…
— Но и вся Азия в огне, Феофано!
— О, — Феофано засмеялась, — после того как ты сам, а потом Вард Склир прошли по Азии, там не посмеет даже ветер дохнуть…
— А Болгария?
— Болгария — в самом деле ненадежная земля, и не так она, как Русь.
Феофано на минутку задумалась и продолжала:
— Когда-то… это было давно… еще при жизни императора Константина, я видела в Большом дворце киевскую княгиню Ольгу… Это страшная, опасная женщина. Я до сих пор не могу забыть ее глаз, лица, губ. Таков, верно, и ее сын Святослав. Но почему ты не идешь против него, император?
— Видишь ли, — задумчиво ответил Никифор, — я сам позвал князя Святослава и даже заплатил ему, чтобы он громил непокорных болгар…
— Он громит их, об этом говорит весь Константинополь. Но Константинополь боится, что Святослав может явиться и сюда…
— О нет, — уверенно сказал император, — болгары не допустят его сюда…
— Кто не допустит? — с презрительной улыбкой спросила Феофано. — Их косноязычный кесарь Петр, этот монах с Афонской горы?
— У него есть сын Борис… наш родственник, Феофано.
— Так почему же ты держишь его здесь, при дворе?
— Он завтра уезжает в Преславу, — сказал Никифор. — Правда, на Петра полагаться далее нельзя. Но, Феофано, я и не рассчитывал на него. Уже давно, еще в то время, когда Святослав вторгся в Болгарию, я послал епископа Феофила своим василиком к печенегам, дал ему золото, чтобы они напали на Киев.
— Паракимомен Василий не говорил мне об этом…
— Об этом до сих пор знали только я да он, а теперь будешь знать и ты, Феофано.