Святослав Скляренко Семен

— Как тебя зовут? — спросила Малуша.

— Во крещении София… что значит — премудрость Божья.

— А я теперь Мария, — промолвила Малуша.

— Спи, раба Божья Мария!

Сквозь отверстие пещеры с Днепра врывался холодный воздух. Там шумел ветер, и Малуша слышала, как вздрагивают и скрипят деревья; ухо улавливало и шум волн, которые начинали сердито биться о крутые берега. Но здесь, в пещере, было тепло, уютно, после всего, что произошло, ей хотелось только спать, спать.

Засыпая, она подумала: «А каково теперь Владимиру? Днепр сердитый, холодный. Найдется ли у него местечко заснуть в тепле?»

А сон уже смежал веки.

5

Волны за насадом вставали все выше и выше, они налегали на лодию, швыряли ее с боку на бок, трудно было понять, где небо, где земля. А ветер снова и снова надувал паруса, лодия стрелой мчалась вперед; в темноте на сером небосклоне маячило еще несколько черных лодий, они, как и первая, то появлялись, то исчезали; по левую руку высилась громада гор, справа лежал покрытый лесами низкий берег.

Добрыня сидел на носу передней лодии и пристально вглядывался вперед. Пусть лютует ветер, пусть гуляют по Днепру высокие волны — перед ними далекая дорога в Новгород, задерживаться нельзя, они должны плыть день и ночь; на Днепре лодии ведет Добрыня, за волоком у кормила станет Михало.

Крепко погуляли в Киеве мужи Новгородской земли. Выпив на прощанье меду и ола, забрался под навес, укрылся шубой и спит боярин Михало. Повсюду вдоль лодии и прямо на днище лежат и храпят бояре, спит и дружина. Ветер помогает, весла сохнут, почему и не передохнуть! Только по два воина не спят на каждой лодии: один сидит у паруса, другой держит кормило — и хватит!

Спит и князь Новгородской земли Владимир, сын Святослава. До поздней ночи, пока киевские горы не исчезли в дымке, князь Владимир и Добрыня сидели на корме, прощались с отчиной, — кто знает, когда доведется вернуться… Потом князь улегся под навесом, и Добрыня покрыл его теплым опашнем — пусть спит. Не сомкнет глаз Добрыня.

Но не только из-за этого бодрствует Добрыня. Голова его полна дум. Все вокруг шумит, ревет, волна налетает за волной, вода бурлит, будит мысли.

А Добрыня думает о том, как когда-то давно плыл он этим путем, оттуда, где сейчас серая мгла, — из Любеча, с такими же, как и он, отроками, в Киев, в дружину князя.

Добрыня, как и другие отроки, хотел попасть в Киев, но боялся неведомого будущего. Что могла сулить ему судьба — коня, лук да, пожалуй, еще, как и его предкам, могилу где-то в сыпучих песках?!

Широкий Днепр, Дунай далеко, Мосты поставим через все море, Главу отрубим царю ромеев, Принесем дому и честь и славу…

Получил он в княжьем дворе коня, лук, надел порты, на голову шлем, взял в руки щит. Убить его стало труднее, но смерть подстерегала по-прежнему.

И вдруг она отступила. Вспоминая в эту ночь прошлое, Добрыня не мог сказать, где и когда легла та межа, за которой он перестал быть отроком княжьего двора, а стал дружинником, первым дружинником князя. Однако так было. Там, на Горе, Добрыня долго оставался, как и тысячи людей, гриднем. И вдруг вышел в старшины, стал близким князю человеком.

Он перебирал многие случаи из своей жизни и не знал, какому из них обязан счастьем. Добрыня ходил с князем Игорем на древлян, но тогда ничего особенного не произошло. Приходилось ездить с княгиней Ольгой на полюдье,[237] но и тогда ничего не случилось. Ездил еще он с княжичем Святославом на ловы, в далекие дозоры к Родне, но у княжича были свои мужи.

Вспомнил Добрыня и Малушу. Может, это она принесла ему счастье. Но сразу же отогнал эту мысль: не она, а он дал сестре в руки счастье, он, пожалев отца, вывез ее из Любеча, тайно, под щитом, провез на Гору. Только потому, что Добрыню знали на Горе, княгиня Ольга взяла Малушу, только из-за Добрыни княгиня Ольга пожалела Малушу, когда та совершила грех с княжичем Святославом.

Добрыня вспомнил ночь, когда покойная княгиня Ольга позвала его в терем и кинула в лицо презренное слово «смерд», вспомнил, как стоял он тогда во дворе и ждал Малушу и как сказал ей, когда она вышла: «Что ж ты натворила, Малка!»

Но уже до того Добрыня чувствовал, что он не тот, каким уходил из Любеча: он — правая рука князя во время похода, сотенный в дружине. Должно быть, и княгине было любо иметь ключницей сестру сотенного. Нет, счастье, как заключил Добрыня, давно ходило по его стопам, только он не умел в свое время его поймать.

Однако, почуяв свое счастье, Добрыня крепко ухватился за него, и то, что иному казалось бы бедой, он умело обращал себе на пользу. Потому-то, узнав, что Малуша непраздна[238] и что ее высылают в село, он так охотно согласился с ней ехать, потому он так внимательно оберегал ее и в Будутине, молился звездам, когда она родила сына, крепко прижимал к себе Владимира, когда по приказу княгини забрал его у Малуши и вез на княжий двор.

Потому он так легко забыл тогда о Малуше… А когда вспоминал ее, то боялся только одного — лишь бы она не появилась на княжьем дворе. Ведь сраму на Горе тогда не оберешься, покойная княгиня крепко держала свое слово — сказав раз, не перерешала. Ну что бы она сказала, увидав Малушу на Горе? Правда, после смерти княгини Добрыня охотно взялся разыскивать сестру, но что поделаешь, не нашел. Пропала Малуша. «Нет, — думал Добрыня, — у каждого человека своя доля, что выпало Добрыне, то не было суждено Малуше».

А вот о княжиче Владимире Добрыня заботился. Если бы только кто знал, как он ни на шаг не отпускал от себя княжича, оберегал его от дурного глаза, как не спал по ночам, боясь, как бы кто не причинил ему порчи! Ведь судьба княжича стала его судьбой, и если Добрыня сейчас только пестун, то когда-нибудь станет ближайшим родственником великого князя…

«Князь Добрыня», — подумал он, и ему стало даже душно среди этой ночи.

«А почему бы и не князь? — Холодок внезапно пробежал по его спине. — Был когда-то Добрыня отроком, стал сотенным, а сейчас носит на шее золотые гривны. В Новгороде Владимира ждут великие почести. А разве может слава Владимира обойти Добрыню? Родичи, одного корня и крови…»

В этот миг встречная волна со страшной силой ударила лодию, и, чтобы не упасть, Добрыня обеими руками схватился за мокрое сиденье. Еще раз ударила волна, обвисло, захлопало влажное от росы ветрило. Лодия остановилась, а Добрыня, подставив лицо ветру, глядел в темноту, прислушивался. Но нет, это, должно быть, только вихрь пролетел над Днепром; с низовья по-прежнему дул сильный ветер, он снова надул ветрила — лодия сделала скачок, заскрипела и помчалась во тьму.

«Добро, — подумал Добрыня, — если низовка будет так дуть дальше, через два дня будем дома, в Любече…»

Дома! Он улыбнулся. Конечно, хорошо было бы остановить лодию у высокой кручи, сойти на берег, пройти с мечом у пояса, с гривнами на шее и опашнем на плечах к родному пепелищу, где когда-то жили его славные деды, где родились отец с матерью и он сам.

Нет! Добрыня не поднимется на кручу близ Любеча, он проведет лодии вдоль правого берега, дальше от родного двора. Отца, наверное, нет дома, но избави Перун, мать выйдет к берегу, да еще повиснет, как водится, у сыча на шее. Что скажут тогда мужи новгородские, что скажет князь Владимир? Воевода Добрыня — и смерд Микула… Нет, он поведет лодии подальше от Любеча!

В эту ночь Добрыня, как это уже случалось и раньше, почувствовал, будто душа его разрывается на две части.

В одной что-то больно щемило, как только он вспоминал родное жилище, Любеч над Днепром, курганы и степи, деда, родителей, бесталанную сестру Малушу.

А в другой медленно-медленно и очень мучительно рождалось и крепло новое чувство. Он не любил князей, не любил бояр и воевод, но понял, что если останется таким, как его отцы, то погибнет. И потому он хотел быть таким, как воеводы, и уже становился таким, как они…

Сильно билось Добрынине сердце, лицо пылало, как в огне. Что с ним? Все, кажется, решено, лодии их плывут среди темной ночи к Новгороду, спит князь Владимир.

Добрыня опустил за насад лодии руки и несколькими пригоршнями остудил лицо и напился. Хороша была днепровская вода! У него сразу будто бы прибавилось сил.

6

В эту же ночь, перед рассветом, в Киев прискакал гонец. Он зашатался и чуть не упал, когда соскочил с коня у ворот, но его подхватили под руки стражи. А когда стражи зажгли огонь и взглянули на лицо гонца, они ужаснулись. Это был княжий дружинник Коста, но на него страшно было смотреть — на голове зияла рана, глаза глубоко запали, губы запеклись.

— К князю… Святославу! — прохрипел он.

Когда спустя короткое время князь Святослав быстро вышел, Коста стоял у крыльца.

— Челом, княже! — промолвил он.

— Это ты, Коста?

— Я, княже!

— Можешь говорить?

— Могу, княже!

— Тогда говори!

Они стояли вдвоем. Стражи, которые привели гонца, вернулись к воротам. В тишине было слышно, как вдали затихают их шаги. На востоке от городской стены светлело небо, вокруг уже разливался серебристый свет; князь видел бледное лицо гонца, рану, полузакрытые глаза.

— Я скакал много дней и ночей, княже. Конь падал за конем… На Днепре меня схватили было печенеги… В поле рыскали половцы, ранили меня, княже… И вот я тут… Киев… Ведь это Киев?…

— Это Киев, Коста. Говори дальше.

— Воевода Свенельд велел сказать, что болгарские боляре идут вместе с ромеями, а измена есть и у нас. «Уже много городов оставили, стоим только в Переяславце. Там очень трудно, идет великая брань, там ждут тебя, княже!»

Коста пошатнулся. Становилось все светлее. Князь Святослав увидел, что глаза у Косты совсем закрылись. Поддерживая воина, князь поднялся на крыльцо и ступил в сени.

Ведя дружинника, князь почувствовал, что, тот спит. Как только он отпустил руку, Коста покачнулся, сел, опираясь руками, и лег. Так, лежа у стены в сенях, он и спал.

Князь Святослав вышел на крыльцо. Вокруг ползли серые нити рассвета. В голубом небе на востоке темнела стена с башнями, высоко над ней сверкала денница, на Горе уже вырисовывались хоромы, терема.

Где-то близко во дворе пронзительно запел петух. И тотчас же забили крыльями и так же громко ответили петухи в других дворах, отозвались за воротами — в предградье, на Подоле.

Наступило утро, последнее утро Святослава в Киеве.

Глава восьмая

1

Еще в Киеве, уговаривая князя Святослава идти походом на Болгарию, и позднее, получив от него согласие, василик императора ромеев Калокир испытывал гордость; он был уверен, что вошел в доверие к Святославу.

Василик полагал, что оба они поступают честно и обоюдно выгодно. Он рассказал Святославу о намерениях императора Никифора, пославшего его своим доверенным лицом, и передал греческое золото; князь Святослав знает теперь о тайных намерениях императора и берет его золото…

Калокиру казалось, что они договорились с киевским князем обо всем и теперь каждому из них остается только выполнить то, что было задумано. Князь Святослав соберет свое войско, двинется в Болгарию, выйдет к стене Юстиниана и станет угрожать Никифору. А Калокир? О, для хитрого василика этот вопрос не представлял трудностей! Если Святослав станет под Константинополем, Никифор должен умереть, а он, василик и патрикий, разве не достоин стать императором ромеев?

Василий Калокир представлял себе и то, что произойдет дальше, — впрочем, мечтал об этом уже не василик, а будущий император Византии; он воссядет на троне Соломона, всюду поставит своих людей, утвердит границы империи, щедро заплатит князю Святославу — сто, двести, триста кентинариев, — даст небольшую дань и болгарам — зачем ему ссориться с соседями?

В дальнейшем же, думал будущий василевс, он накопит в казне много, очень много золота, соберет большое войско, которое станет на защиту империи и ее императора, потом откажется, конечно, платить дань болгарам — ведь этот грубый, варварский народ другого и не заслуживает. Император Калокир станет на Дунае, выйдет в Понт, достигнет и Климатов, где его отец, будучи протевоном, соберет к тому времени многочисленное войско…

О том, что произойдет потом, будущий император Калокир боялся думать. Но подобные мысли настойчиво лезли ему в голову, и если не наяву, то хотя бы во сне он видел, как развеваются знамена империи над легионами, которые стоят на берегах Понта Евксинского, как тяжелой поступью идут они на Киев… Да разве может быть иначе? Разве князь Святослав и все люди Руси не враги империи?!

Патрикий Калокир видел это сначала в снах. Потом стал думать об этом и днем. А вскоре подобные мысли не давали ему покоя ни днем, ни ночью.

Князь Святослав не был его другом, Калокир чувствовал это еще в Киеве, когда начал с ним откровенную беседу и обещал золото. Князь Святослав не стал его другом и тогда, — когда сообщил, что Русь решила послать свое войско в Болгарию, и взял золото. Не стал князь Святослав его другом и в Болгарии — ведь он проходил над Дунаем не как победитель и василевс варварского народа, а как его единомышленник.

Патрикий Калокир молчал. Впрочем, если бы он и хотел, ему не с кем было поговорить. Все — и князь Святослав, и его воеводы, все вой русские, болгарские, среди которых находился Калокир, были ему чужды, как чужд был им и он сам. Что же делать дальше? Неужели родители ошиблись, нарекши ему имя Калокир?[239]

И вдруг произошло то, что Калокир никак не мог ждать. На поле брани в Болгарии он услышал, что императора Никифора не стало и на Соломонов трон в Константинополе сел Иоанн Цимисхий. Полководец, богатый армянин Цимисхий, — о, Калокир знал его очень хорошо! Как быстро Цимисхий сумел выполнить то, о чем только мечтал Калокир! Но что же делать?! У Иоанна было все — и золото и легионы. Он — ловкий, хитрый, дерзкий полководец, который, наверное, сумеет удержаться на троне. И, конечно, соберет большое войско, разобьет болгар и Святослава. Но если так, разве патрикий Калокир и его отец, протевон, не смогут счастливо жить под защитой этого императора? Как же ему благополучно пройти между мечом князя Святослава и скипетром Иоанна?

Патрикий Калокир снова почувствовал себя тем, кем он был, уезжая из Константинополя на север, — василиком императора ромеев. Он думал только об одном: как дать императору знать, что он, как было ему поручено Никифором, находится здесь, со Святославом. Он молчал, пока был жив Никифор, а теперь от всего сердца приветствует и обещает верно служить новому императору Византии Иоанну Цимисхию.

В долгие осенние ночи василик Калокир сочинял послание, в котором излагал все это императору Иоанну. Позднее, разыскав в Переяславле богатого армянина Изота, который даже в это тяжелое время вел торговлю с византийскими купцами, он послал письмо императору Иоанну. Вскоре Калокир получил из Константинополя ответ, правда, не от императора, а от его проэдра Василия.

И тогда он начал действовать.

Кто об этом мог догадаться? Патрикий Калокир, всем известно, приехал в Киев-город как василик Византии, но отрекся от императора Никифора, стал доверенным лицом князя Святослава. Патрикий Калокир уважает русов, выучил их язык, разговаривая с воеводами, тысяцкими и простыми воями, клянется, что любит Русь, болгар… Калокир стоял в темном хитоне на берегу Дуная, ветер раздувал его волосы; он смотрел вдаль, туда, где бушевало море, где серые тучи низко нависли над небосклоном. Он был доволен, улыбка играла на его устах.

А вечером Калокир сидел в покоях армянского купца Изота, которого еще кесарь Петр называл своим болярином и даже наградил золотой гривной. На столе перед ними стояло чудесное греческое красное вино, они грызли цареградские рожки.

— А как, Изот, боляре?

— Они согласны сделать все, что повелит император…

— Пусть готовят оружие, а покончим со всем тогда, когда подойдет войско кесаря Бориса.

— Добро, Калокир!

2

Судьба свела василика Калокира и с сыном Игоря, князем Улебом.

Уже с малых лет княжича Улеба раздражало, делало злым и завистливым то, что Святослав был старшим братом, что его больше любила княгиня Ольга, уважали бояре и воеводы. Раздражение росло и перешло в жажду мести, когда Святослав стал князем. Князь Улеб думал, да и говорил матери, что готов, дабы не оставаться князем при князе, получить княжение — в Новгороде, Чернигове или Переяславле. Когда брат Святослав двинулся примучивать вятичей, а потом на брань с хозарами, князь Улеб нетерпеливо ждал… что Святослав, как и отец Игорь, из похода не вернется.

Очень радовался и тешил себя надеждой князь Улеб, услыхав о близкой брани с Византией. От своей матери, от многих послов и купцов князь Улеб узнал, как могущественны императоры ромеев, как велико и сильно их войско — с кораблями и страшным греческим огнем!

Князь Улеб мечтал о том времени, когда он утвердит мир с Византией… А почему бы, в самом деле, думал он, не быть миру между императорами ромеев и князьями Руси? Христиане они, христианин и он, князь Улеб.

Однако Святослав разбил мечты брата. Как великий князь и сын Игоря, он, может быть, поступил и справедливо: если отчизна поднялась на супостата, князья ее должны стоять впереди своих воев. Великий князь Святослав велел, а брат его, князь Улеб, вынужден был подчиниться и идти сражаться против ромеев. Тем паче, сам Святослав повел воев морем, а Улеба и Свенельда поставил во главе рати, что шла сухопутьем.

А потом началась брань — более жестокая, чем полагал Улеб, потому что против кесарей Болгарии и императоров Византии боролись и русы и болгары; более страшная, потому что враг неистово оборонялся, а князь Святослав упорно шел все дальше и дальше, к самому сердцу империи.

Однако он старался не обнаружить своей робости: не казал спины во время сечи, не отступал, когда враги мчались на него. Во многих схватках, которые произошли на Дунае, князь Улеб шел впереди своего войска, но, оставшись ночью в шатре, наедине с самим собой, молил Бога закончить брань и установить мир.

Вот почему князь Улеб и сошелся с Калокиром. В этом не было ничего удивительного. Васи лик чувствовал себя одиноким среди чужих людей. И князь Улеб чувствовал себя одиноким среди русских воев. Василик сказал, что он христианин, князь Улеб ответил, что они могут вместе помолиться. Так они и сделали: помолились за победу на брани и мир между землями. Но разве не молились за это, только каждый по-своему, все в этом стане?

Так было до тех пор, пока они шли вдоль Дуная; так продолжалось и тогда, когда русские вой стояли уже недалеко от Преславы и князю Святославу принесли стрелу печенега, которую воин Орель вырвал из своего сердца; так было и позже, когда во главе с князем Улебом и Свенельдом вой остановились и долго боролись с врагом, который преградил им путь у Преславы.

А потом произошло что-то непонятное. Русские и болгарские вой рубились, как и прежде, даже еще ожесточеннее: ведь приходилось драться на две стороны — и здесь и в Киеве. В стан приходили новые и новые болгарские вой. Но все больше и больше боляр со значительными отрядами вставало перед ними. А потом — и это было самым страшным — неизвестные многочисленные отряды стали появляться позади, у Переяславца, Доростола.

Князь Улеб говорил со Свенельдом:

— Что делать, воевода? Вперед нам нет пути, за спиной льются реки крови, князь Святослав далеко, а скоро осень, зима.

Воевода Свенельд снял шлем, и под солнечными лучами его голова засеребрилась сединой.

— Соберемся, князь, здесь большой силой и ударим на Преславу…

— Но ведь тогда мы еще больше оторвемся от Дуная и Руси…

— Преслава — середина земли, откуда ползут змеи, что жалят нас здесь и всюду над Дунаем. Возьмем Преславу — ближе будем к победе, а значит, и к Руси.

Князь Улеб не послушал старого воеводу, велел поднять знамена, но идти не вперед, а назад, к реке Колубаве, чтобы там, дескать, собрав все силы, ударить на Преславу.

Но, когда князь Улеб стал со своим войском на Колубаве, двигаться вперед было уже поздно, потому что как раз в это время у Данаи появился неизвестный большой отряд. Когда князь Улеб поспешил к Данае, вспыхнуло восстание в Плиске.

И вот однажды вечером, придя в княжий шатер, василик Калокир долго беседовал с князем Улебом о поражениях в горах и на долине, осуждал коварных, вероломных болгар, а потом сказал:

— Думаю, что князь Святослав поступил правильно, когда за пятнадцать кентинариев помог императорам подчинить непокорных болгар. Император Иоанн, конечно, дал бы еще много золота князю Святославу, да и сам князь мог наложить на Болгарию дань…

Князь Улеб задумался.

— Но ведь у князя Святослава и в мыслях не было остановиться в Болгарии, он хотел пройти ее и ударить на Византию. Да и ты сам, патрикий, склонял его к этому.

Василик Калокир улыбнулся.

— О, — ответил он, — в то время, когда в Большом дворце сидел безумный Никифор, а я был его василиком, я не только убеждал, но молил князя Святослава разбить, уничтожить его. Но теперь в Константинополе на троне сидит не Никифор, а Иоанн Цимисхий…

— Ты знаешь его? — тихо спросил князь Улеб.

— Иоанн Цимисхий, — так же тихо ответил Калокир, — мой земляк, армянин. Это очень храбрый полководец, победитель многих земель и городов Азии. Об Иоанне говорят, что лучше покориться ему, чем враждовать с ним. Его все знают.

— Но если это так, то он опасен для Руси… — начал князь Улеб, но вспомнил, что Калокир — василик императора, и умолк.

Однако Калокиру и не нужно было много говорить. Он сразу понял князя Улеба.

— А зачем императору Иоанну воевать против Руси? Не думаю, чтобы Иоанн хотел воевать и с Болгарией. Ведь всю эту кровавую брань затеял безумный Никифор. Император Иоанн, я убежден, желает только мира. Он хотел бы, как и прежние императоры, жить в любви и дружбе и с Русью и с Болгарией. Чтобы этого добиться, он согласился бы, наверное, и на дань… Мир, только мир и любовь, — закончил василик Калокир.

— Мир и любовь, — повторил князь Улеб. — К миру и любви стремятся люди, жажду этого и я!

— Так почему нам не подумать об этом, княже? — быстро промолвил Калокир. — О том и помолимся!

— Молитва очищает душу! — согласился князь Улеб и стал на колени.

3

Император Иоанн готовился к войне со Святославом. Еще его предшественник Никифор ввел в фемы Фракии и Македонии, граничащие с Болгарией, множество войска. Правда, фемы эти были крошечные. Фракия являлась, по сути, окраиной Константинополя и тянулась тоненькой полоской от Понта до Эгейского моря. Из столицы Македонии Адрианополя до Константинополя пешком добирались за два дня.

Но фемы и города были забиты войсками. В Родосте, Аркадиополе и повсюду до Солуни, в Агатополе у моря и до самых гор — к Филиппополю — всюду стояли пешие и конные легионы. Император Никифор только ждал удобного момента, чтобы двинуться в Болгарию и напасть на войско Святослава.

Императору Иоанну легче всего было исполнить свой замысел, когда в Константинополь дошли слухи, что печенеги напали на Киев. «Печенеги согласились. Так будет», — с радостной вестью примчался на легкой скедии из Босфора епископ Феофил. «Это случилось, князь Святослав с конной дружиной помчался в Киев», — уведомлял фар из Преславы… Да и кесарь Борис просил, молил, заклинал императора Иоанна прислать ему помощь.

Но император не мог послать свое войско. Не в Болгарию, а в Азию перебрасывал он легионы из Фракии и Македонии. Туда же вынужден был послать и лучших своих полководцев во главе со славным Бардом Склиром и патрикием Петром.

Там, в далекой Азии, в Каппадокии, против него подняли восстание племянники убитого императора Никифора — Вард со своими двоюродными братьями, а с острова Лесбоса бежал и присоединился к ним брат императора Лев. Они проходят по городам и селам Азии, присоединяя земли. Угроза нависает и над Константинополем.

Император Иоанн знал, кого против них послать. Полководца Барда не напрасно прозвали Склиром.[240] Вместе с ним Цимисхий направил знаменитого своими походами в Азию патрикия Петра, который только недавно сделал то, чего не мог сам Иоанн, — превратил в развалины и пепел жемчужину мира Антиохию. Эти два полководца, Иоанн был уверен, разыщут в пустынях Каппадокии всех родственников покойного императора и покарают их.

Но император Иоанн помышлял не только о том, чтобы покарать их. Он хотел, чтобы родственники Никифора никогда больше не могли ему мешать, и велел Барду Склиру и патрикию Петру, если они изловят Льва Фоку, сыновей его и всех племянников, судить по своему усмотрению и сурово: оскоплять, ослеплять, а то и просто убивать. Такова его императорская воля!

Бард Склир и патрикий Петр, разумеется, верой и правдой служили Никифору. Но что значат вера и правда, если бы Никифор не платил за них золотом? А теперь и Бард Склир и патрикий Петр получат много кентинариев от Иоанна — в зависимости от того, сколько они привезут из разрушенных городов Азии.

Император Иоанн хотел снискать любовь не только полководцев. Ему было известно, что население Константинополя доведено до голода, голод свирепствует и в фемах — три года в Византии был страшный неурожай, а во времена Никифора никто не заботился о голодающем населении Константинополя.

Иоанн Цимисхий посылал корабли за хлебом в Азию и Египет, хотя люди там тоже голодали. Но какое дело Иоанну до Азии? Его беспокоил только Константинополь. В Азии взяли последнее зерно, погрузили на корабли и повезли в Константинополь.

Император Иоанн велел продавать хлеб жителям Константинополя за бесценок; люди, которые до этого несколько лет подряд голодали, получив хлеб и не понимая, откуда на них свалилось такое счастье, восклицали:

— Многая лета императору Иоанну!

А он, новый император Византии, гарцуя на коне, совершал большие выходы и повсюду — на площади Августеона, на Месе, в предместьях Влахерна — его встречали толпы людей, осыпали цветами, славословили его.

Теперь на Ипподроме, который когда-то гремел и сверкал, но в царствование Никифора стал зарастать бурьяном, снова устраивались соревнования, игры, по арене пролетали колесницы, мчались бегуны — здесь лилась, как и в древние времена, кровь рабов-гладиаторов; сенаторы, патрикии, чиновники, димоты и димархи безумствовали, прославляя императора Иоанна.

Он тоже присутствовал здесь — сидел в закрытой ложе, смотрел на неистовствующую толпу, иногда показывался народу, слушал крики, приветствия, и на лице его сияла счастливая улыбка.

Но порой по этому лицу пробегало облачко тревоги: он вспоминал далекую Каппадокию, откуда все нет и нет вестей, думал о недалеком острове Проте, где на высокой скале, в монастыре над морем, живет Феофано.

Проэдр Василий склонился к уху императора и тихо прошептал:

— Константинополь ликует, он счастлив — это твоя победа!

— Феофано! — вырвалось у Иоанна.

Так непрестанно, где бы он ни был, император думал о Феофано, не мог забыть ее ласк, поцелуев, объятий…

О, если бы император мог, он полетел бы к Феофано на крыльях, вернее — на легкой скедии, велел бы вернуть «е в Буколеон. Но над ним висит проклятие церкви, жив еще старый патриарх Полиевкт, а его слово священно, нерушимо.

Император Иоанн сердился на Полиевкта не только из-за Феофано. В то утро, когда он пришел к нему в Софию, патриарх принудил его покарать Льва Валента, добился больших льгот для себя и всего духовенства. Какие льготы могут иметь служители Бога в то время, когда Византия воюет, когда все золото надо отдать полководцам и легионерам, когда приходится кормить тех, кто завтра должен умереть?

Наконец желание императора Иоанна сбылось. Поздней ночью его уведомили, что патриарх Полиевкт умер. Иоанн Цимисхий облегченно вздохнул. Обещание, данное патриарху, можно и нарушить.

Император так и поступил. Сразу же после похорон Полиевкта в Константинополе был созван собор епископов для избрания нового патриарха. Иоанн явился на собор, сел на трон и предложил избрать патриархом самого нижнего чина в церковной иерархии — малограмотного монаха, схимника Олимпийской горы Василия.

Собор был обескуражен. Здесь, в святой Софии, собрались мужи, достойные звания патриаршего сана, из митрополий Азии и всей империи, епископы — философы, ученые, образцы благочестия.

Но Иоанн Цимисхий, присутствовавший на соборе, смотрел холодными глазами на епископов, и они знали, что их ждет, если воля императора не будет исполнена. Монах Василий был избран новым вселенским патриархом. Отныне император Иоанн будет василевсом и главою над монахом-патриархом; он может делать все, что захочет, может, если только захочет, торжественно бракосочетаться в Софии или Влахерне с Феофано.

И император бракосочетается. Будущую василиссу ввели в Софийский собор, как велел обряд, с покрывалом на лице. Ей навстречу вышел и накинул на плечи пурпуровую, освященную патриархом Василием хламиду сам император Иоанн. Взяв за руку невесту, повел ее к алтарю, где стоял патриарх.

И в тот миг, когда патриарх возлагал на главы императора и императрицы венцы, чтобы соединить их и провозгласить многолетие, император Иоанн согласно обряду поднял покрывало, за которым скрывалось лицо невесты, и все присутствующие на торжественной церемонии увидели непривлекательное, морщинистое лицо перезрелой дочери покойного императора Константина — Феодоры.

Никто в соборе не мог понять, почему так поступил император Иоанн, как и когда это получилось. Все ждали, что он — молодой, здоровый, сильный — возьмет себе под стать и василиссу. Рядом с ним после смерти Полиевкта — и об этом все поговаривали — могла стать и Феофано. Однако все присутствующие, увидав Феодору, восторженно закричали:

— Многая лета наисвятейшей и наиблаженнейшей Феодоре!

— Многая лета василевсу Иоанну!

— Многая лета нашим императорам!

Конечно, никто из них не знал, как не знала и Феодора, что, стоя здесь, в соборе святой Софии, с венцом на голове, глядя на образ Богородицы под куполом алтаря, император Иоанн думал о Феофано.

Да, он не мог ее забыть даже в эту минуту. Еще недавно, когда был жив Полиевкт, Иоанн мечтал вырвать Феофано с Прота, вернуть в Буколеон, войти с ней в Золотую палату. Он знал, что это никого в Константинополе не удивило бы, все к тому были готовы.

Но, стоя над гробницей патриарха, император Иоанн понял, что Полиевкт действовал мудро. Лучше сидеть в Большом дворце одному убийце, чем двоим. И конечно, лучше, если здесь не будет Феофано, которая убила уже трех императоров.

Иоанн вздрогнул: Феофано убила трех, так почему бы ей не убить четвертого — его, Иоанна? Стоя над гробницей патриарха, он усердно крестился. Страх перед Феофано, раз появившись, все больше и больше охватывал его душу. Освободившись от клятвы патриарху, император Иоанн дал себе клятву у его гроба никогда не возвращать в Константинополь Феофано и тогда же подумал о Феодоре. Она некрасива — это Иоанн Цимисхий знал, в ней нет ничего привлекательного — и это он видел. Но она была дочерью порфирородного императора Константина, василиссой по рождению, становясь с ней рядом, он делался преемником славы Константина,

— Многая лета, многая лета! — кричали в соборе.

4

Недалеко от Константинополя, среди голубых просторов Пропонтиды, точно стая серых чаек, которые, перелетая море, утомились и сели отдохнуть, лежат девять островов. Издали они кажутся одним большим островом. С давних пор их называют Принцевыми островами.

Чудесны эти острова издали — с желтыми, оранжевыми, круто обрывающимися над голубыми водами скалами, с златоглавыми церквами и монастырями, с садами, рядами высоких кипарисов, тихими заливами.

Но на этих островах могил гораздо больше, чем кипарисов. Испокон веку императоры Византии высылали сюда, а главным образом на один из островов — Прот — всех тех, кто был им не угоден. Там были монастыри с подземельями, куда никогда не достигает солнечный луч, скалы, с которых не могло спуститься к морю ни одно живое существо, заливы, которых ре заприметил бы самый острый глаз… Вот почему императоры и ссылали сюда своих врагов. Одних они оскопляли, других ослепляли, третьих топили, а кто и сам умирал в подземельях. И никто-никто на свете этого не знал, — прекрасны издали острова, дивен Прот!

Именно здесь, у Прота, через день после убийства императора Никифора, поздно вечером, в тихом заливе остановился дромон. С него на берег вывели женщину со слугами и двумя детьми — девочками. Это была Феофано.

Ей никогда не случалось быть на этом острове, но она знала, что тот, кто сюда попадал, живым в Константинополь не возвращался. Впрочем, и сама Феофано десять лет тому назад велела вывезти сюда пять сестер своего первого мужа Романа — конечно, пожизненно, до смерти!

И все же она гордо, как и надлежит василиссе, поднялась на крутой берег, смело ступила в свою келью с зарешеченным оконцем, выходившим на море. Всю эту ночь не спала Феофано, а ходила по келье, помышляя о бегстве.

Впрочем, Феофано думала о бегстве не только в первую ночь, — она ни на минуту не допускала мысли, что останется здесь на всю жизнь. Самоуверенная, избалованная василисса была убеждена, что стала жертвой выжившего из ума патриарха Полиевкта и что о ней думают и стараются ее спасти император Иоанн и паракимомен Василий. В Константинополе остались и будут соцарствовать с Иоанном два ее сына — Василий и Константин. Если же Иоанн ее забудет, отречется от нее, то помогут, вырвут с Прота другие. Жив брат императора Никифора Лев, сын его и племянники, — они будут считать убийцей Никифора Иоанна и никогда не узнают, кто направлял его руку. Есть у Феофано и то, что может сделать в Римской империи все. Выезжая на Прот, она успела захватить с собой большие сокровища — золото, драгоценные камни.

И еще одно понимает Феофано: она была, есть и долго еще будет самой красивой женщиной империи. Феофано видит себя в зеркале, — может, слишком бледную, немного испуганную, взволнованную, но молодую. Что тридцать лет для божественной Феофано, которая к тому же знает цену своей красоте?!

Сколько долгих, несказанно мучительных месяцев проводит она в монастыре, который, наподобие огромной крепости, со множеством подземелий, подвалов, тайников, рвов и валов, высился на большой скале над самым морем! В этом монастыре в разные времена и разными лицами были заточены, ослеплены, убиты многие императоры, видные люди и даже патриархи империи: императоры Михаил Куропалат, Лев с четырьмя сыновьями, дед Феофано по мужу Роман I Лекапин. Здесь сидели в кельях и пять сестер Романа II, сосланных Феофано. Теперь сюда угодила и она сама.

Это был мрачный и страшный монастырь. Феофано окружали молчаливые безбородые монахи-скопцы, следившие за каждым ее шагом; они стояли у ее двери и время от времени заглядывали в зарешеченное оконце, даже когда она спала. За другим, тоже зарешеченным оконцем билось о крутые скалы разъяренное Мраморное море. Казалось, Феофано нечего ждать, не на что надеяться.

Но Феофано ждала, надеялась, что кто-нибудь явится ей на помощь, вырвет ее с Прота. И она дождалась.

В одну из долгих осенних ночей, когда все в монастыре затихло и Феофано уже собиралась ложиться, безбородый страж, стоявший у двери кельи, внезапно отворил ее, вошел в келью и погасил светильник.

— Кто это? — прошептала, затаив дыхание, Феофано.

— Я — твой друг и пришел от твоих друзей.

— Кто же ты?

— Я — этериот Вард Валент из Буколеона.

— Погоди! Ты — брат Льва Валента, который убил Никифора?

— Я — брат Льва, который убил Никифора. Но Льва велел умертвить император Иоанн.

Феофано стало жутко. В темной келье перед ней стоял Вард, брат этериота Льва, который убил ее мужа — императора Никифора. Значит, это сообщник ее и Иоанна… Но Вард говорит, что Льва велел умертвить Иоанн. Кому же тогда служит Вард?… «Тише, молчи, Феофано! — сжав зубы, сказала она себе. — Малейший твой промах грозит гибелью. Надо ждать, что скажет Вард».

И она узнала, что случилось: Иоанн Цимисхий отстранил от царства ее сыновей Василия и Константина, — молчи, Феофано, молчи! — император Иоанн велел сослать на остров Лесбос брата императора Никифора, Льва, а его сына Варда и племянников — в далекую Амазию, — Феофано узнает неистовый нрав Иоанна; патриарх Полиевкт умер, и император принудил собор епископов избрать патриархом монаха с Олимпа Василия, — Феофано не пропускала ни одного слова из рассказа Варда.

— А сейчас, — тихо шептал Вард, — Лев Фока с сыном подняли восстание в Каппадокии, и, хотя в Болгарии неспокойно, император Иоанн снял из Фракии и Македонии несколько легионов и послал их во главе с Бардом Склиром и патрикием Петром в Азию. Император Иоанн боится, он засыпал хлебом Константинополь.

Но Феофано по-прежнему молчала, она все еще не могла понять, кому служит Вард и кто послал его к ней. И только под конец Вард Валент сказал:

— Поэтому проэдр Василий послал меня сюда, василисса, сказать тебе, что он думает о тебе, заботится. Проэдр ждет, чем кончится восстание в Азии и что произойдет в Константинополе. А тогда даст тебе обо всем знать и поможет… Жди, василисса. Здесь, на Проте, среди безбородых есть наши люди, и я приду к тебе, как только прикажет проэдр!

Феофано почувствовала и поняла, что в этой империи, где она живет, где все делается ради славы, чести и богатства немногих людей, где эти немногие люди друг друга убивают, режут, вешают и казнят, должен быть и такой человек, как проэдр Василий…

Феофано, казалось, видела его в эту минуту — костлявого, незаметного, с ласковой улыбкой на лице, с тихим, приглушенным голосом, длинными, тонкими пальцами. В эту ночь он, как обычно, ходит по Буколеону, охраняя покой василевса.

«Василеве!» — Феофано улыбнулась, вспомнив это слово.

Она подумала, что в империи должно быть, да и есть место для такой женщины, как она. И она, цветок Пропонтиды, должна терпеливо ждать приказания своего соучастника и друга, проэдра Василия.

Феофано ступила шаг вперед, взяла руку Варда Валента. Эта рука дрожала. Она коснулась своими горячими губами его лица. Он был не безбородым.

5

Как черный вихрь, как буря, летел с дружиной своей из Киева князь Святослав. Рядом с конем Святослава, как и у его воевод, бояр и даже у воев, скакало еще два-три запасных коня. Всадники часто пересаживались с коня на коня, спали по нескольку часов — и мчались дальше и дальше…

Не все вой выдержали. Кое-кто из них остался в Полянских городах и селах, в Уличской и Тиверской землях, чтобы нагнать князя позже. Кони падали на полном скаку, но ржали уже другие — Дунай был все ближе.

В холодные осенние ночи всадникам было жарко, среди дневного жара их освежал встречный ветер, на рассвете они проглатывали черствый кусок хлеба, а вечером запивали его водой.

Когда выехали из Киева, их было тысяч десять, но, когда перебрались через Буг и Днестр, их стало больше, потому что вокруг лежала родная земля, и в эту тяжкую годину голос князя Святослава слышали и тиверцы, и уличи.

Но не только там, где пролетал князь Святослав со своей дружиной, шумела и подымалась земля. Чем далее на юг от Киева мчалась дружина Святослава, тем дальше на север, на запад и восток летела весть о том, что на Дунае мечи высекают искры, к тучам летят стрелы, болгарские боляре вместе с греками идут вспять Руси.

И, как это случается перед страшной грозой, когда не шелохнет листва, умолкают воды, замирает земля, так и в это грозное время, сколько ни ехала дружина князя Святослава, она не видела не только печенегов, но даже их следа. Только издалека было слышно, как гудит под копытами коней земля в степи. Это печенеги удирали со своими улусами на восток, к Днепру, и на юг, к морю Русскому.

Так мчался князь Святослав со своей дружиной — через земли Полянские, через Дикое Поле, земли уличей и тиверцев, все ближе к Дунаю…

А когда до Дуная осталось полночи езды, перед заходом солнца князь Святослав, ехавший под своим знаменем впереди дружины, внезапно остановил коня.

Солнце садилось. На далеком небосводе сверкал багряный плес, по ту сторону реки синели горы. За князем стала дружина, недоумевая, из-за чего произошла задержка.

— До Дуная рукой подать, — сказал князь, — полночи езды туда, полночи обратно. Что там делается, мы не знаем, а знать должны. Пусть наш дозор поедет к Дунаю и к утру вернется. А дружина пусть отдыхает — неизвестно, что будет завтра.

И тотчас несколько всадников, оторвавшись от войска, поскакали к багряному морю, что стелилось далеко над Дунаем. Все же прочие вой сошли с коней, стали станом, не зажигая огня, пустили пастись коней и далеко во все стороны — от чела и с тыла — выслали дозор.

Когда стемнело и на востоке выплыла большая красная луна, она увидела в поле стан князя Святослава. Раскинувшись на земле, положив под головы седла, а под себя попоны, спали вой князя. Они заслужили этот короткий сон — за ними черным следом в серой степи стелилась дорога от Киева. Дружине нужно было отдохнуть: ведь завтра у Дуная могла начаться великая сеча. Дружина стояла за правое дело, и, хоть многих воев, может, ждала близкая смерть, все спали спокойно, крепко. А вместе со своей дружиной, подложив под голову седло, а под себя попону, уснул и князь Святослав.

Проснулся он до рассвета — где-то далеко в поле гудела от конских копыт земля. Князь сел. Прислушался. Вскочил. Конский топот доносился со стороны Дуная. Ехало лишь несколько всадников, они скакали во всю мочь.

Вскоре всадники появились в стане перед князем Святославом.

— Беда, князь! Вчера болгары взяли копьем Переяславец. Вой наши стоят на берегу Дуная, ждут тебя, княже!

Дружина уже была на ногах. Быстро светало, но князь велел людям поесть. Усевшись на попону, поел и сам — кусок соленой конины с хлебом. По росе вой вели коней. Со всех сторон из голубых туманов съезжались дозорные. Небо было чистое, все предвещало ясный день.

Отдохнув и подкрепившись едой, вой сели на коней, которые уже выпаслись за ночь, и помчались на запад, к Дунаю.

Солнце стояло еще высоко в небе, когда они остановили коней в камышах левого берега Дуная, где в тиховодье ждали их лодии. И тотчас начали переправляться на другой берег, где находилось главное войско.

Князь Святослав встретился с князем Улебом, воеводой Свенельдом и другими воеводами на высокой круче и рассказал, что произошло за это время в Киеве: о смерти княгини Ольги, о вокняжении Ярополка, Олега и Владимира, о печенегах и встрече с каганом Курей.

— Ромеи делают свое черное дело и здесь, — начал Свенельд. — Уже оставили мы, князь, многие города и стоим только тут, у Дуная.

— Почему же оставили города? Где наши вой, где болгары? — крикнул князь Святослав.

— Все они стоят здесь, на берегу, — ответил Свенельд. — Но кесарь Борис и его боляре собрали много отрядов, которые расползлись повсюду и жалили нас, как змеи…

— Как же вы допустили, чтобы боляре собрали эти отряды, почему не пошли на них сразу, всей силой?

Страницы: «« ... 2223242526272829 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Далекие и неведомые миры всегда манили несчастных, измученных эмоциями и противоречиями, накопившими...
Кровавым летом 1943 года эти солдаты были похищены из самого пекла войны сварогами – могущественными...
Повесть о войне и любви. И еще – о гномах, столь редких в книгах Веры Камши. Но все же они – не глав...
Двести лет прошло с тех пор, как юный Космомысл, разбив легионы ромейского императора Вария, отправи...
Алисе и ее друзьям-одноклассникам предстоит пройти летнюю историческую практику. Сделать это нетрудн...