Половина желтого солнца Адичи Чимаманда
– Вся беда в том, что Оденигбо – националист до мозга костей, надо его утихомирить, – сказала мисс Адебайо. И изумила Угву до крайности: вскочила со смехом, подошла к Хозяину и зажала ему рот рукой. И простояла, как показалось Угву, целую вечность, прилепив ладонь к губам Хозяина. Угву представил, как на ее пальцах остается слюна Хозяина вперемешку с бренди. Ошеломленный, он собрал осколки бокала. А Хозяин сидел как ни в чем не бывало, покачивая головой, будто находил эту сцену очень забавной.
С той поры мисс Адебайо стала совсем невыносимой и все больше походила на летучую мышь: острая мордочка и цветные платья, хлопающие вокруг нее крыльями. Угву подносил ей бокал в последнюю очередь, а когда она звонила в дверь, не спешил открывать, долго и тщательно вытирая руки кухонным полотенцем. Он боялся, что мисс Адебайо выйдет за Хозяина замуж, приведет в дом горничную йоруба, уничтожит его грядку с зеленью и станет указывать, что готовить. Боялся, пока не услышал разговор Хозяина с Океомой.
– Домой она сегодня явно не торопилась, – говорил Океома. – Nwoke m[14], так ты точно не хочешь с ней переспать?
– Не болтай чепухи.
– Не бойся, в Лондоне никто не узнает.
– Послушай…
– Знаю, она не в твоем вкусе. И вообще ума не приложу, что женщины в тебе находят.
Океома засмеялся, и у Угву отлегло от сердца. Он не хотел, чтобы мисс Адебайо – или другая женщина – водворилась в доме и нарушила привычный ход их жизни. Иногда по вечерам, когда гости расходились раньше обычного, Угву устраивался на полу в гостиной и слушал рассказы Хозяина. Говорил Хозяин обычно о чем-то мудреном, словно из-за бренди забывал, что Угву – не один из его гостей. Но Угву было все равно, лишь бы слушать его густой голос, плавную речь, пересыпанную английскими словами, смотреть, как поблескивают толстые стекла очков.
Угву служил уже четыре месяца, когда однажды Хозяин объявил:
– На выходные ко мне приезжает особенная гостья. Особенная. В доме должна быть чистота. Все блюда я закажу в университетском клубе.
– Но, сэр, я и сам могу приготовить, – вскинулся Угву, почуяв неладное.
– Она вернулась из Лондона, друг мой, и любит рис, приготовленный по-особому. Кажется, жареный. Вряд ли у тебя получится как надо. – Хозяин направился к двери.
– Получится, сэр, – выпалил Угву, хотя впервые услышал про жареный рис. – Можно я приготовлю рис, а вы принесете курицу из университетского клуба?
– Вот оно, искусство переговоров! – произнес по-английски Хозяин. – Ладно уж, готовь рис.
– Да, сэр.
В тот день Угву вымыл полы и вычистил туалет, как всегда, старательно, но Хозяин сказал, что в доме грязно, сбегал еще за одной банкой порошка для ванны и спросил сердито, почему грязь между плитками. Угву вновь принялся драить. С него градом катил пот, рука заныла от усердия. В субботу, стоя у плиты, он злился: никогда еще Хозяин не жаловался на его работу. А всему виной гостья – такая, видите ли, особенная, что он, Угву, недостоин для нее стряпать. Подумаешь, только что из Лондона!
Когда в дверь позвонили, Угву выругался про себя: чтоб ты дерьма объелась! Раздался громкий голос Хозяина, по-детски радостный, потом – тишина, и Угву представил Хозяина в обнимку с той уродиной. Но, услышав ее голос, застыл как вкопанный. Он-то думал, что Хозяин говорит по-английски лучше всех, что с ним никто не сравнится – ни профессор Эзека, которого почти не слышно, ни Океома, говоривший на английском с интонациями и паузами игбо, ни Патель, бубнивший под нос. Даже белому профессору Леману далеко было до Хозяина. Английский в устах Хозяина звучал как музыка, но то, что исходило из уст гостьи, было чудом. Язык высшей пробы, блестящий, благородный; так говорят дикторы по радио – плавно и отчетливо. Она будто нарезала острым ножом ямс: каждое слово, как каждый ломтик, – само совершенство.
– Угву! – позвал Хозяин. – Принеси кока-колу!
Угву вошел в гостиную. От гостьи пахло кокосом. Угву поздоровался еле слышно, не поднимая глаз.
– Kedu?[15] – спросила она.
– Хорошо, мэм.
Угву так и не взглянул на нее. Пока он откупоривал бутылку, Хозяин что-то сказал, и гостья засмеялась. Угву приготовился налить ей в бокал холодной кока-колы, но она прикоснулась к его руке:
– Rapuba, не беспокойся, я сама.
Ладонь ее была чуть влажная.
– Да, мэм.
– Твой хозяин рассказывал, как чудесно ты за ним ухаживаешь, Угву. – Ее игбо звучал мягче, чем английский, и Угву был разочарован, услыхав, как непринужденно лилась ее речь. Уж лучше бы она изъяснялась на игбо с трудом; Угву не ожидал, что безукоризненный игбо может соседствовать со столь же безупречным английским.
– Да, мэм, – промямлил он, по-прежнему глядя в пол.
– Чем ты нас угостишь, друг мой? – спросил Хозяин, хотя и так знал. Голос у него был такой сладкий, что аж противно.
– Сейчас несу, сэр, – ответил Угву по-английски и сразу пожалел, что не сказал «Сию минуту подам». Красивее прозвучало бы, и она обратила бы внимание. Накрывая в столовой, Угву старался не оборачиваться в сторону гостиной, хотя оттуда долетал ее смех и голос Хозяина с новыми, неприятными нотками.
Только когда Хозяин и гостья садились за стол, Угву решился на нее взглянуть. Овальное лицо, гладкая кожа удивительного цвета – как земля после дождя, глаза большие, но не круглые, а сужающиеся к уголкам. Неужели она ходит и разговаривает, как все другие прочие? Ее место – в стеклянном ящике вроде того, что у Хозяина в кабинете, тогда люди могли бы любоваться плавными изгибами ее пышного тела, ее длинными, до плеч, волосами, заплетенными в косички с пушистой кисточкой на кончике. Она часто улыбалась, показывая зубы, такие же ярко-белые, как белки ее глаз. Угву, наверное, целую вечность стоял и таращился на нее, пока Хозяин не сказал:
– Это не самое удачное блюдо Угву. Он делает отличное рагу.
– Рис пресный, но лучше уж пресный, чем невкусный. – Она улыбнулась Хозяину и обратилась к Угву: – Я научу тебя правильно готовить рис, почти без масла.
– Да, мэм, – кивнул Угву.
Не зная, как готовить жареный рис, он просто поджарил его на арахисовом масле, втайне надеясь, что от такого угощения оба сразу побегут в туалет. Зато теперь он мечтал приготовить первоклассный обед – вкусный рис джоллоф[16] или свое фирменное рагу с аригбе, – чтобы показать ей свое искусство. Угву нарочно медлил с мытьем посуды, чтобы плеск воды не заглушал ее голос. Подавая им чай, он несколько раз перекладывал печенье на блюдце, чтобы подольше задержаться и послушать ее, пока Хозяин не поторопил его: «И так хорошо, друг мой». Звали ее Оланна. Но Хозяин произнес ее имя всего однажды; он все время называл ее нкем, «моя женщина». Они обсуждали ссору между премьерами Севера и Запада, и вдруг Хозяин проронил: подождем, пока ты переедешь в Нсукку, ведь осталось всего несколько недель. Угву затаил дыхание. Уж не ослышался ли он? Хозяин, смеясь, продолжал: «Но мы будем жить здесь вместе, нкем, а квартиру на Элиас-авеню ты тоже можешь оставить».
Она переедет в Нсукку. Она будет жить в этом доме. Угву отошел от двери и уставился на кастрюлю на плите. Отныне жизнь его изменится. Он научится готовить жареный рис, будет экономить масло и подчиняться ее приказам. Угву стало грустно, но в его грусти чего-то не хватало; он был полон и надежды, и какой-то непонятной радости.
В тот же вечер, когда Угву стирал белье Хозяина на заднем дворе под лимонным деревом, он поднял глаза от тазика с мыльной водой и увидел ее – она стояла в дверях, глядя на него. Угву решил, что ему померещилось, ведь те, о ком он много думал, часто приходили к нему в мечтах. Он без конца вел воображаемые беседы с Ануликой, а перед сном, когда он ласкал себя, на миг являлась Ннесиначи с загадочной улыбкой. Но Оланну он видел наяву. Она шла к нему через двор. Она была в одном только покрывале, завязанном на груди, и Угву представил ее желтым плодом кешью, спелым и красивым.
– Вам что-нибудь нужно, мэм? – спросил Угву. Казалось, если дотронуться до ее лица, то кожа на ощупь будет гладкой, как масло, которое Хозяин достает из бумажной обертки и намазывает на хлеб.
– Давай помогу. – Она указала на простыню, что полоскал Угву, и тот медленно вынул ее из таза. Оланна взялась за один конец и отступила. – Выкручивай.
Они вместе выжимали простыню, держась за концы и глядя, как с нее струйками течет вода. Простыня норовила выскользнуть из рук.
– Спасибо, мэм, – поблагодарил Угву и от ее ответной улыбки будто стал выше ростом.
– Смотри, вон те папайи почти созрели. Lotekwa, не забудь собрать.
И голос ее, и сама она казались гладкими, полированными, как камешек на дне ручья, отшлифованный за долгие годы искристой водой, и смотреть на нее было все равно что любоваться таким камешком. Она направилась к дому; и Угву глядел ей вслед.
Он не хотел ни с кем делить заботу о Хозяине, боялся, что привычный порядок их с Хозяином жизни пошатнется, и все же мысль, что он может никогда ее не увидеть, была невыносима. Поздно вечером, после ужина, Угву подкрался на цыпочках к хозяйской спальне и прижался ухом к двери. Из спальни неслись стоны, громкие, хриплые – даже не верилось, что это она так стонет. Угву простоял долго, пока стоны не стихли, и ушел к себе.
2
Оланна, сидя в машине, кивала в такт музыке хайлайф[17]. Рука ее покоилась на бедре Оденигбо; она убирала руку, когда он переключал передачи, и смеялась, когда он дразнил ее Афродитой-искусительницей. Весело было ехать с ним рядом в машине с открытыми окнами, вдыхая пыльный воздух, под мечтательные напевы Рекса Лоусона. Оденигбо всего два часа оставалось до лекции, но он все равно предложил отвезти Оланну в аэропорт Энугу, и хотя Оланна отговаривала его для вида, ей было приятно. Когда ехали узкой дорогой через Милликен-Хилл, где с одной стороны зияла пропасть, а с другой нависала скала, она не стала просить Оденигбо сбавить скорость. Не взглянула она и на табличку у дороги, с надписью от руки кривыми буквами: «Лучше всюду опоздать, чем успеть на встречу со смертью».
Когда подъезжали к аэропорту, Оланне взгрустнулось при виде стройных белоснежных самолетов, уходивших в небо. Оденигбо поставил машину у входа с колоннадой. Вокруг столпились носильщики, галдя наперебой: «Сэр? Мадам? Ваш багаж?» – но Оланна их почти не слышала, потому что Оденигбо притянул ее к себе.
– Жду не дождусь, нкем, – шепнул он, прижимаясь к ее рту губами со вкусом мармелада. Оланна хотела ответить, что тоже ждет не дождется переезда в Нсукку, но все было ясно без слов, и Оденигбо целовал ее, и по низу ее живота разлилось тепло.
Раздался гудок автомобиля. Носильщик крикнул: «Эй, здесь место для погрузки! Только для погрузки!»
Оденигбо разжал объятия и вылез из машины, чтобы достать из багажника ее сумку. Помог донести до кассы.
– Счастливого пути, ije oma, – пожелал он.
– Не лихачь на дороге, – отозвалась Оланна.
Она проводила его взглядом – кряжистого, в брюках цвета хаки и наглаженной рубашке с коротким рукавом. Двигался он решительной поступью человека, который никогда не станет спрашивать дорогу, а твердо знает, что найдет ее сам. Когда его машина скрылась, Оланна, опустив голову, потянула носом. Утром перед отъездом она во внезапном порыве побрызгалась его одеколоном «Олд Спайс», не признавшись Оденигбо – он посмеялся бы, и только. Человек он не суеверный, не поймет, что она взяла с собой частичку его. Как будто запах способен хоть ненадолго заглушить ее сомнения, помочь ей стать похожей на него – прибавить уверенности, побороть нерешительность.
Оланна повернулась к кассиру и написала на клочке бумаги свою фамилию.
– Добрый день. Мне, пожалуйста, билет до Лагоса в один конец.
– Озобиа? – Рябое лицо кассира расплылось в улыбке. – Дочь господина Озобиа?
– Да.
– Ах! Прекрасно, мадам. Сейчас попрошу швейцара проводить вас в зал ожидания для важных лиц. – Кассир оглянулся: – Икенна! Где этот дурень? Икенна!
Оланна, покачав головой, улыбнулась.
– Спасибо, не надо. – Ей совсем не хотелось сидеть в зале для важных лиц.
Общий зал был битком. Оланна села напротив троих бедно одетых ребятишек; они хихикали, а отец грозно посматривал на них. Ближе всех к Оланне сидела их бабушка, мрачная морщинистая старуха, она сжимала сумочку, бормоча под нос. От ее покрывала шел затхлый дух – по такому случаю наряд явно извлекли из сундука. Когда звонкий голос объявил о прибытии самолета «Найджириа Эйрэйз», отец вскочил и снова сел.
– Вы кого-то встречаете? – на игбо спросила у него Оланна.
– Да. Мой брат. Прилетает из-за границы, он учился там четыре года. – Говор выдавал уроженца Оверри и деревенского жителя.
– Вот как. – Оланна хотела спросить, из какой страны прилетает его брат и на кого учился, но раздумала. Мужчина мог и не знать.
К Оланне обратилась бабушка:
– Он первым из нашей деревни уехал за границу, и односельчане приготовили для него танец. Танцоры будут встречать нас в Икедуру. – Она гордо улыбнулась, обнажив коричневые зубы. Ее акцент был еще сильнее, чем у сына, Оланна с трудом ее понимала. – Соседки мне завидуют, но разве я виновата, что у их сыновей пустые головы, а мой сын заслужил стипендию у белых?
Объявили о прибытии еще одного самолета, и отец закричал:
– Chere![18] Это он? Он!
Дети вскочили, отец велел им сесть, а сам поднялся. Бабушка прижала сумочку к груди. Оланна смотрела, как садится самолет. Он коснулся земли, а когда заскользил по полосе, бабушка с криком выронила сумочку.
Оланна и сама испугалась:
– Что такое? Что случилось?
– Куда он едет? – Бабушка схватилась за голову. – Chi m! Боже мой! Горе мне! Куда везут моего сына? Неужто обманули?
– Не волнуйтесь, он остановится. Он так всегда приземляется. – Оланна подняла с пола сумочку и взяла мозолистую бабушкину руку в свою. – Он остановится, – повторила она.
Оланна держала бабушку за руку, пока самолет не остановился. Буркнув что-то о глупцах, которые не умеют строить самолеты, старушка высвободила руку, и семейство устремилось к выходу для встречающих. Идя на посадку, Оланна то и дело оглядывалась, надеясь хоть одним глазком посмотреть на сына, прилетевшего из-за границы, но так его и не увидела.
Полет был тряским. Сосед Оланны громко хрустел горьким орехом кола и все пытался завести с ней разговор, а Оланна отодвигалась дальше и дальше, пока не оказалась прижатой к стенке.
– Я просто хотел сказать, что вы очень красивая, – объяснил сосед.
Оланна с улыбкой поблагодарила и уткнулась в газету. Расскажи она Оденигбо о попутчике, он посмеялся бы, как смеется обычно над ее воздыхателями, со своей всегдашней непоколебимой уверенностью. Именно эта уверенность и покорила ее два года назад в Ибадане, в дождливый июньский полдень, скорее напоминавший синие сумерки. Оланна приехала из Англии на каникулы. У нее был серьезный роман с Мухаммедом. Вначале она не обратила внимания на Оденигбо, стоявшего впереди нее в очереди за билетами в университетский театр. Могла бы и вовсе его не заметить, если бы не билетер, знаком подозвавший седовласого белого, стоявшего за ней. «Позвольте вам помочь, сэр», – выговорил билетер с нелепым «белым» акцентом, излюбленным невеждами.
Оланна была раздосадована, но не слишком – все равно очередь двигалась быстро. Она никак не ожидала столь яростного отпора от человека в коричневом костюме и с книгой в руках – Оденигбо. Он шагнул вперед, вернул белого в очередь и обрушился на билетера:
– Жалкий неуч! Чем белый лучше ваших земляков? Вы должны извиниться перед всей очередью! Сейчас же!
Оланна изучала взглядом его крепкую коренастую фигуру, дуги бровей за стеклами очков, а про себя уже прикидывала, как расстаться с Мухаммедом, причинив ему по возможности меньше боли. Вероятно, она ощутила бы самобытность Оденигбо, даже если б он и не подал голоса; все было ясно уже по прическе, по ореолу непослушных волос. Однако выглядел он ухоженным – явно не из тех, кто подкрепляет радикализм неряшливостью. Когда он проходил мимо, она сказала с улыбкой: «Вы молодчина!» Впервые в жизни она так расхрабрилась, потребовала внимания от мужчины. Он остановился, представился: «Меня зовут Оденигбо». «А я – Оланна».
Много позже она сказала, что в тот миг ощутила искру между ними, а он признался, что нахлынувшее желание было сильным как боль.
Испытав на себе силу его страсти, Оланна была потрясена. Она не подозревала, что мужские ласки способны доводить до беспамятства, поднимать туда, где ни о чем не думаешь, ничего не помнишь, только чувствуешь. За два года острота ощущений не притупилась, как не ослаб и восторг Оланны перед его чудачествами и твердыми убеждениями. Правда, Оланна опасалась, что причина только в их встречах урывками – они виделись на каникулах, а все остальное время переписывались, перезванивались. А теперь, когда она вернулась в Нигерию и им предстояло жить вместе, его уверенность и отсутствие даже тени страха перед будущим и ставили Оланну в тупик.
Оланна посмотрела на облака за окном, похожие на клубы дыма, и ей подумалось, насколько все же хрупки люди.
Оланне не хотелось ужинать с родителями, тем более что они пригласили господина Оконджи, но мать зашла к ней в комнату и стала упрашивать: ну пожалуйста, ведь не каждый день мы принимаем министра финансов, а сегодняшний ужин особенный – из-за строительного подряда, которого добивался отец.
– Biko[19], оденься красиво. Кайнене тоже принарядится, – добавила мать, словно упоминание о сестре-двойняшке к чему-то обязывало.
Теперь, сидя за столом, Оланна расправила салфетку на коленях и улыбнулась слуге, который поставил перед ней тарелку с разрезанным пополам авокадо. Он был в туго накрахмаленной белой форме – брюки как из картона.
– Спасибо, Максвелл.
– Пожалуйста, – промямлил Максвелл и двинулся дальше с подносом.
Оланна обвела взглядом сидящих за столом. Родители, согласно кивая, внимали рассказу господина Оконджи о встрече с премьер-министром Балевой[20]. Кайнене уставилась в тарелку с лукавой гримаской, будто посмеиваясь над авокадо. Никто из них не поблагодарил Максвелла. А стоило бы, подумала Оланна, ведь это такая малость, знак уважения к тем, кто тебе служит. Как-то раз она уже завела об этом речь, но отец сказал, что слугам и без «спасибо» хорошо платят; мать возмутилась: начнешь их благодарить – чего доброго, распустятся: Кайнене, как всегда, промолчала со скучающим видом.
– Давненько я не едал такого вкусного авокадо, – похвалил господин Оконджи.
– С одной из наших ферм, – вставила мать. – Под Асабой.
– Попрошу слугу вам завернуть, – предложил отец.
– Отлично, – обрадовался господин Оконджи. – Правда ведь, вкусно, Оланна? Ты так смотришь, будто авокадо кусается. – Он расхохотался грубо, фальшиво, а мать с отцом подхватили.
– Очень вкусно. – Оланна подняла голову. Улыбка господина Оконджи сочилась влагой. В клубе «Икойи» на прошлой неделе, когда он сунул Оланне в руку свою визитку, ей казалось, будто рот у него полон слюны и стоит ему улыбнуться, как по подбородку потянется ниточка.
– Надеюсь, ты подумала и решила работать у нас в министерстве, Оланна. Нам нужны первоклассные специалисты вроде тебя.
– Не каждому предлагает работу сам министр финансов, – заметила мать, будто бы ни к кому не обращаясь, и улыбка осветила ее продолговатое шоколадное лицо красоты настолько безупречной, что подруги прозвали ее Картинкой.
Оланна положила на стол ложку.
– Я решила переехать в Нсукку. Через две недели уезжаю.
От нее не укрылось, что губы отца сжались в ниточку, а рука матери застыла в воздухе, словно произошла трагедия и помешала ей посолить авокадо.
– Я думала, ты еще не решила…
– Надо спешить, иначе на мое место возьмут кого-нибудь другого.
– В Нсукку? Я не ослышался? Ты переезжаешь в Нсукку? – переспросил господин Оконджи.
– Меня берут преподавателем на факультет социологии, – сказала Оланна. Обычно она не солила авокадо, но сейчас фрукт показался таким пресным, что ее затошнило.
– Вот, значит, как. Ты нас покидаешь, – вздохнул господин Оконджи. Лицо его точно плавиться начало, пошло складками. Повернувшись, он с напускной веселостью обратился к сестре: – А ты, Кайнене?
Кайнене глянула на господина Оконджи в упор, почти враждебно.
– А что я? Мой свеженький диплом тоже без дела не запылится. Я уезжаю в Порт-Харкорт, управлять тамошними папиными предприятиями.
Раньше у Оланны бывали озарения, когда она угадывала мысли Кайнене. В начальной школе они могли посмотреть друг на друга и рассмеяться, не говоря ни слова, потому что им приходила в голову одна и та же шутка. Теперь такие моменты у нее в прошлом, да и у Кайнене наверняка тоже – сестры давно не говорили по душам. Они вообще едва общались.
– Значит, Кайнене будет управлять цементным заводом? – обратился господин Оконджи к отцу.
– Она будет ведать всем на Востоке – заводами и нашими новыми нефтяными месторождениями. Делового чутья ей не занимать.
– И кто сказал, что иметь дочерей-двойняшек – невезение? – пафосно заявил господин Оконджи.
– Кайнене стоит двух сыновей, – отозвался отец, бросив взгляд на Кайнене. Та отвернулась, будто не замечая гордости на его лице, а Оланна спешно уставилась в тарелку, чтобы никто из них не догадался, что она наблюдает. Светло-зеленая тарелка сливалась цветом с авокадо.
– В выходные приходите все вместе ко мне, – предложил господин Оконджи. – Вам стоит отведать рыбного супа с перцем. Мой повар родом из Нембе и знает толк в свежей рыбе.
Отец и мать хором захихикали. Оланна не поняла, что тут смешного, но чего ждать от шутки министра. Пошутить изволил – и на том спасибо.
– Отлично! – воскликнул отец.
– Хорошо бы прийти всей семьей, до отъезда Оланны, – добавила мать.
Оланну кольнули ее слова.
– Я бы рада, но уезжаю на выходные.
– Так скоро? – Во взгляде отца Оланне почудилась мольба. Интересно, как родители обещали господину Оконджи связь с ней в обмен на контракт – прямо или намеком?
– Собираюсь в Кано, повидать дядю Мбези и всех родных, а заодно и Мухаммеда, – объяснила она.
Отец что есть силы ткнул ножом в авокадо.
– Ясно.
Оланна молчала, припав губами к стакану с водой.
После ужина все вышли на балкон выпить. Оланне был по душе этот обычай, она любила постоять у перил в стороне от родителей и гостей, глядя вниз, на высокие фонари вдоль дорожек, такие яркие, что в их свете вода в бассейне серебрилась, а розовые бугенвиллеи и алые гибискусы пламенели. В тот единственный раз, когда Оденигбо гостил у нее в Лагосе, они стояли на балконе вдвоем, глядя на бассейн. Оденигбо бросил вниз винную пробку, и они вместе следили, как она плюхнулась в воду. За ужином он перепил бренди и ввязался в спор, когда отец стал доказывать, что мысль основать университет в Нсукке – бред, поскольку Нигерия не созрела для национального университета, а получать поддержку из Америки вместо серьезного британского университета – глупость несусветная. Оланна думала, Оденигбо поймет, что отец всего лишь хочет позлить его и показать, что старший преподаватель из Нсукки – невелика птица. Она надеялась, что Оденигбо пропустит слова отца мимо ушей. Но Оденигбо, с каждой минутой распаляясь, доказывал, что Нсукка свободна от колониального влияния. Оланна без конца подмигивала ему – мол, замолчи, но Оденигбо, должно быть, в темноте не заметил ее знаков. Хорошо хоть телефонный звонок прервал разговор. В глазах родителей Оланна прочла невольное уважение, и все же это не помешало им сказать дочери, что Оденигбо ей не пара, что он ненормальный, один из тех ученых горлопанов, которые все уши прожужжат своей болтовней, а о чем болтают, поди разберись.
– Какой прохладный вечер, – услыхала она за спиной голос господина Оконджи.
Оланна обернулась. Она и не заметила, что родители и Кайнене давно ушли.
Воротник агбады[21] господина Оконджи был расшит золотом. Оланна взглянула на его жирную шею и представила, как он раздвигает складки, когда купается.
– Как насчет встречи завтра? В отеле «Икойи» вечеринка с коктейлями. Я представил бы всю твою семью кое-кому из наших эмигрантов. Им нужна земля, и я могу устроить, чтобы они купили у твоего отца раз в пять, а то и в шесть дороже.
– Завтра я участвую в благотворительной поездке общества Святого Викентия де Поля[22].
Господин Оконджи подошел к ней вплотную и дохнул ей в лицо перегаром.
– Ты сводишь меня с ума.
– Мне это неинтересно, господин министр.
– Я без ума от тебя. Вот что, в министерстве тебе не придется работать. Я тебя назначу в любой совет, в какой захочешь, и квартиру для тебя обставлю, где пожелаешь.
Он притянул ее к себе, и в первый миг Оланна безвольно обмякла. Она привыкла к приставаниям мужчин, от которых несло дорогим одеколоном и самоуверенностью: у меня есть власть и деньги, а у тебя – красота, значит, ты создана для меня. Когда Оланна оттолкнула его, ощутив под пальцами дряблое тело, ее едва не стошнило.
– Довольно, господин министр.
Глаза его были закрыты.
– Я люблю тебя, поверь. Люблю.
Оланна выскользнула из его рук и ушла с балкона. Из гостиной долетали неразборчивые голоса родителей. Оланна остановилась понюхать поникшие цветы на столике у подножия лестницы и поднялась к себе. Собственная комната показалась ей чужой. Теплые коричневатые тона, песочного цвета мебель, темно-красный пушистый ковер. Здесь было так много свободного места, что Кайнене называла их комнаты квартирами. На кровати лежал выпуск «Лагос лайф», Оланна подняла его, пролистнула. На пятой странице безмятежно улыбались она и мать на светском приеме у британского верховного комиссара[23]. Заметив фотографа издали, мать обняла ее, но, когда щелкнула вспышка, Оланна подошла к нему и попросила не печатать снимок. Фотограф ответил недоуменным взглядом. Глупый порыв с ее стороны: парню-то невдомек, до чего тяжело жить у всех на виду.
Оланна читала, лежа в постели, когда раздался стук в дверь и зашла мать.
– Читаешь? – В руках она держала несколько рулонов материи. – Только что проводили господина Оконджи. Просил тебе передать.
– Что это?
– Перед отъездом господин Оконджи попросил шофера достать из машины. Самое модное кружево из Европы. Правда ведь, прелесть?
Оланна пощупала ткань.
– Согласна.
– А видела, в чем он был одет? Необыкновенно! Ezigbo![24] – Мать присела к ней на постель. – Говорят, он никогда не надевает одежду дважды. Наденет раз – и отдает слугам.
Оланна вообразила слуг, чьи сундуки ломятся от кружев, – наверняка беднягам платят гроши, зато раздают аг-бады с хозяйского плеча, в которых им некуда пойти. На душе было тяжело. Разговоры с матерью утомляли ее.
– Какой выбираешь, нне?[25] Я велю сшить для вас с Кайнене блузки и длинные юбки.
– Спасибо, мама, не надо. Закажи лучше что-нибудь для себя. В Нсукке мне вряд ли понадобятся дорогие кружева.
Мать провела пальцем по тумбочке у кровати.
– Эта дура горничная плохо вытирает пыль. Думает, я ей плачу за красивые глаза?
Оланна отложила журнал. По натянутой улыбке матери, по скупым жестам она догадалась, что та хочет что-то сказать.
– Как дела у Оденигбо? – выговорила мать.
– Все хорошо.
Мать вздохнула преувеличенно громко, будто моля, чтобы Оланна одумалась.
– Ты хорошо подумала насчет переезда в Нсукку? Уверена?
– Ни капельки не сомневаюсь.
– Но ведь там никаких удобств! – При слове «удобств» мать заметно содрогнулась, и Оланна едва сдержала улыбку: наверняка мама представила скромный университетский домик с незатейливой мебелью и голыми полами.
– Обойдусь и без удобств, – заверила Оланна.
– Ты можешь найти работу в Лагосе, а по выходным ездить к нему.
– Не хочу работать в Лагосе. Я хочу преподавать в университете и жить с ним.
Мать смерила Оланну взглядом и поднялась.
– Спокойной ночи, дочка, – сказала она тихим, обиженным голосом.
Оланна долго смотрела на дверь. Недовольство матери не было для нее внове, оно сопровождало почти все ее важные решения: когда Оланна предпочла двухнедельное исключение из школы Хитгроув, отказавшись извиниться перед учительницей за слова, что уроки по Паке Британика[26] противоречивы; когда примкнула к студенческому движению за независимость в Ибадане; когда отказалась выйти замуж за сына Игве Окагбуэ, а потом – за сына господина Окаро. И все-таки каждый раз она чувствовала себя виноватой, каждый раз ей хотелось попросить прощения, загладить вину.
Оланна уже засыпала, когда постучала Кайнене.
– Ну? Раздвинешь ноги перед этой слоновьей тушей в обмен на папин контракт? – спросила сестра.
Оланна подпрыгнула от неожиданности. Она уже не помнила, когда Кайнене в последний раз заходила к ней в комнату.
– Папа буквально утащил меня с балкона, чтобы оставить тебя наедине с душкой министром, – продолжала Кайнене. – Интересно, если он тебя не заполучит, будет заключать с папой договор или нет?
– Он не сказал, но, думаю, да. Папа ведь даст ему десять процентов.
– Все дают десять процентов, так что дополнительные услуги не помешают. Не у каждого из конкурентов есть красавица дочка. – Слово «красавица» Кайнене произнесла нараспев, приторным голосом. Она листала номер «Лагос лайф», пояс шелкового халата туго стягивал плоскую фигуру. – В положении дурнушки тоже есть преимущества. По крайней мере, не служишь приманкой.
– Я не приманка.
Кайнене молчала, углубившись в статью. Затем подняла взгляд:
– Ричард тоже едет в Нсукку. Получил грант, будет писать там книгу.
– Вот и хорошо. Значит, ты тоже будешь приезжать в Нсукку?
Кайнене пропустила вопрос мимо ушей.
– Ричард в Нсукке никого не знает. Может, познакомишь его со своим любовником-бунтарем?
Оланна улыбнулась. «С любовником-бунтарем». Чего только не ляпнет Кайнене.
– Ладно.
Оланне не нравился никто из молодых людей, с которыми встречалась Кайнене, не по душе были ей и романы сестры с белыми в Англии. Их плохо скрываемое высокомерие, фальшь в речах выводили из себя. Но когда Кайнене привела на ужин Ричарда Черчилля, Оланна не испытала к нему неприязни. Может быть потому, что в нем не было ни тени обычного английского самомнения – мы, мол, знаем вас, африканцев, лучше, чем вы сами себя. Напротив, его отличала очаровательная скромность, почти застенчивость. Или она прониклась симпатией к Ричарду в пику родителям? Ричард не произвел на них впечатления – у него не оказалось полезных знакомств.
– Ричарду наверняка будет интересно у Оденигбо. По вечерам там что-то вроде политического клуба. Первое время Оденигбо приглашал одних африканцев – в университете и так засилье иностранцев, и он хотел дать африканцам возможность пообщаться друг с другом. Вначале каждый приносил что-то с собой, а теперь все скидываются, каждую неделю он покупает выпивку, все собираются у него и… – Оланна осеклась. Кайнене смотрела на нее жестко, будто сестра, нарушив их негласное правило, принялась болтать о пустяках.
Кайнене направилась к двери, спросив на ходу:
– Когда ты едешь в Кано?
– Завтра. – Оланне так хотелось, чтобы Кайнене осталась, чтобы села на кровать, обняв подушку, и они болтали и смеялись, как раньше!
– Счастливого пути. Привет тете, дяде и Аризе.
– Передам, – сказала Оланна, но за Кайнене уже закрылась дверь.
Оланна прислушалась к шагам сестры по ковру в коридоре. Только сейчас, когда они вернулись из Англии и снова жили под одной крышей, Оланна осознала, как мало осталось у них общего. Кайнене была замкнутым ребенком, потом угрюмым, подчас язвительным подростком; она не старалась угодить родителям, и Оланне приходилось отдуваться за двоих. И все же они были близки, несмотря ни на что. Их связывала дружба. Когда все переменилось? Ничего страшного между ними не произошло – ни крупной ссоры, ни серьезного недоразумения, – они просто отдалились друг от друга, и сейчас именно Кайнене упорно держалась на расстоянии, не позволяя вернуть былую близость.
Оланна решила не лететь в Кано самолетом. Ей нравилось сидеть у окна поезда и смотреть, как проносятся мимо густые леса, тянутся равнины, бредут стада, а следом идут погонщики в расстегнутых рубахах. Добравшись до Кано, Оланна в который раз изумилась, до чего не похож он на Лагос, на Нсукку, на ее родной Умунначи, какие же все-таки разные Север и Юг. Здесь под ногами раскаленный серый песок, а дома, на Юге, – комковатая рыжая земля; деревья здесь ухоженные, не то что буйная зелень Умунначи. Здесь всюду, куда хватает глаз, простирается плоская равнина, сливаясь на горизонте с серебристо-белесым небом.
От вокзала Оланна взяла такси, попросила водителя остановить у рынка и подождать, а сама побежала проведать дядю Мбези.
Она пробиралась вдоль узких рядов, вокруг сновали мальчишки с тяжелыми тюками на головах, торговались женщины, орали разносчики. Из музыкального ларька несся хайлайф; Оланна, чуть замедлив шаг, подпела Бобби Бенсону и заспешила к дядиной палатке, где полки были уставлены ведрами и прочей домашней утварью.
– Омалича! – воскликнул дядя Мбези, увидев ее. «Красавица» – так называл он и Оланну, и ее мать. – Я о тебе вспоминал. Чувствовал, что ты скоро к нам пожалуешь.
– Здравствуй, дядя!
Они обнялись, Оланна уткнулась ему в плечо. От него пахло потом, уличным рынком, пылью деревянных полок.
Не верилось, что дядя Мбези и ее мать вместе росли, что они брат и сестра. Мало того что светлокожий дядя
Мбези не блистал красотой, он был еще и насквозь земным. Не оттого ли Оланна так восхищалась им, что он нисколько не походил на мать?
Когда Оланна приезжала погостить, дядя Мбези после ужина всегда усаживался с ней во дворе и делился семейными новостями: незамужняя дочь родственников беременна, и он хочет забрать ее к себе, чтобы спасти от гнева односельчан: здесь, в Кано, умер его племянник, и нужно подешевле переправить тело на родину. Или говорил с ней о политике: что обсуждает сейчас Союз игбо, за что борется, против чего выступает. Собирался Союз игбо у дяди Мбези во дворе. Оланна несколько раз бывала на собраниях, и ей запомнилось одно, когда разгневанные мужчины и женщины говорили о том, что на Севере детей-игбо не принимают в школы. Встал дядя Мбези и топнул ногой. «Ndi be anyi![27] Братья мои! Мы сами построим школу! Соберем деньги и построим!» Выслушав его, Оланна вместе со всеми хлопала и кричала: «Правильно, так и сделаем!» – но в глубине души опасалась, что построить школу будет непросто. Пожалуй, легче убедить северян принимать в школы детей-игбо.
Однако теперь, спустя всего несколько лет, Оланна ехала в такси мимо школы Союза игбо на Эйрпорт-роуд. Шла перемена, и детвора высыпала на школьный двор. Мальчишки играли в футбол сразу несколькими командами на одном поле, и то один, то другой мяч взлетал в воздух – Оланна удивилась, как они не путают мячи. Ближе к шоссе собрались стайками девчонки, прыгали то на одной, то на другой ножке и хлопали в такт. Когда такси подъезжало к коммунальному дому в Сабон-Гари[28], Оланна еще издали увидела тетю Ифеку у придорожного киоска. Тетя Ифека вытерла руки о линялую накидку, обняла Оланну, отстранилась, чтобы разглядеть ее получше, и снова обняла.
– Наша Оланна!
– Тетушка! Kedu?
– Хорошо, а уж тебя-то как рада видеть!
– Аризе еще не пришла со своих курсов кройки и шитья?
– Будет с минуты на минуту.
– Как у нее дела? О-na agakwa, все хорошо? Как ее успехи?
– Весь дом завалила выкройками.
Читать бесплатно другие книги:
