Половина желтого солнца Адичи Чимаманда

22

Угву мучил понос, живот болел нестерпимо. Не помогали ни горькие жевательные таблетки из аптечки Хозяина, ни кислые листья, что давал Джомо, и дело было не в еде – что бы Угву ни ел, он все равно без конца бегал в туалет. Он заболел от беспокойства. Страх Хозяина тревожил его.

С тех пор как Матушка принесла весть о беременности Амалы, Хозяин ходил, спотыкаясь, будто у него запотели очки, просил чаю полушепотом, а если приходили гости, просил Угву говорить, что его нет дома, хотя машина стояла в гараже. Он часто смотрел вдаль, все время слушал хайлайф, постоянно говорил об Оланне. «Обсудим, когда вернется твоя хозяйка»; «Поставим это в коридоре – твоей хозяйке так больше понравится», – повторял он, а Угву отвечал: «Да, сэр», в глубине души зная, что Хозяин не стал бы так говорить, если б Оланна и впрямь собиралась вернуться.

Угву становилось хуже, когда приезжали Матушка и Амала. Он приглядывался к Амале. Она осталась, как прежде, стройной, живот не округлился – с виду не скажешь, что беременна; может быть, снадобье не помогло? Но Матушка приговаривала, снимая шкурки с горячего кокоямса: «Вот родится мальчик, и мне будет не так одиноко, и соседки перестанут звать меня матерью импотента».

Амала сидела в гостиной. Из Матушкиной служанки она стала будущей матерью ее внука, а значит, могла сидеть сложа руки и слушать радиолу. Угву смотрел на нее, стоя в дверях кухни. Хорошо, что она не села в кресло Хозяина или на любимый пуфик Оланны – пришлось бы ее согнать. Амала сидела, сдвинув колени, с пустым лицом глядя на стопку газет на столе. Как все-таки несправедливо, что самая простая девчонка в затрапезном платье и хлопчатобумажном платке оказалась в гуще событий. Не красавица и не уродина, она ничем не отличалась от девушек в его родном поселке, каждый день толпой ходивших к источнику. Ничего особенного. Угву смотрел на нее, и в нем вдруг закипела злоба, не на Амалу, а на Оланну. Нечего ей было сбегать из собственного дома из-за того лишь, что Матушкино зелье толкнуло Хозяина в объятия какой-то девчонки. Надо было остаться и показать Амале с Матушкой, кто здесь настоящая хозяйка.

Тянулись душные дни, похожие один на другой: Матушка варила пахучие супы и ела в одиночку – Хозяин где-то засиживался допоздна, Амалу тошнило, а Угву мучил понос. Но Матушке и горя мало – знай себе стряпала, убирала, напевала и хвалилась, что научилась включать плиту.

– Когда-нибудь и у меня будет плита – внук подарит, – смеялась она.

Прогостив больше недели, Матушка засобиралась назад в деревню, а Амалу решила оставить.

– Видишь, как ей плохо? – спрашивала она Хозяина. – Мои враги пытаются навредить беременности, они не хотят, чтобы наш род продолжался, но мы победим.

– Пусть едет с тобой, – настаивал Хозяин.

Уже перевалило за полночь. Матушка не легла спать, дожидаясь Хозяина, а Угву клевал носом на кухне и ждал, когда можно будет запереть дом.

– Разве не слышишь, ей плохо! – повторила Матушка. – Лучше ей остаться здесь.

– Покажем ее врачу, но пусть едет с тобой.

– Ты не Амалу отвергаешь, а родное дитя.

– Пусть едет с тобой, – стоял на своем Хозяин. – Скоро может вернуться Оланна. Нехорошо, если она застанет Амалу.

– Дитя родное отвергаешь, – скорбно покачала головой Матушка. – Завтра я уеду, мне надо на сходку женщин Аббы. А в конце недели вернусь за ней.

Сразу после Матушкиного отъезда Угву застал Амалу на грядке – она сидела на земле, сжавшись в комок, обхватив колени руками, и жевала перцы.

– Вам плохо? – спросил Угву. Может быть, Амала вовсе не женщина, а дух и пришла сюда исполнять какой-нибудь обряд вместе с другими огбандже?[76]

Амала ответила не сразу. Она вообще говорила так мало, что Угву всякий раз удивлял ее детский, писклявый голосок.

– Перец избавляет от беременности, – объяснила Амала. – Если съесть много жгучего перца, то будет выкидыш. – Скорчившись в грязи, как жалкий щенок, она медленно жевала, а по щекам катились слезы.

– От перца ничего не будет, – возразил Угву, но сам вдруг подумал: а вдруг Амала все-таки права и перец поможет? Все тогда пойдет по-старому, Оланна и Хозяин снова будут вместе.

– Если съешь очень много, то будет, – упрямо сказала Амала и протянула руку за новым стручком.

Угву жаль было перцев, он так заботливо растил их для рагу; но если они вправду избавляют от беременности – ладно уж, пусть ест. Лицо Амалы было мокрым от слез и слюней; она то и дело по-собачьи высовывала обожженный перцем язык и часто-часто дышала. Угву хотелось спросить, зачем она пошла на такое, раз ей не нужен ребенок. Как-никак она сама явилась к Хозяину в спальню и наверняка знала, что задумала Матушка. Но спрашивать он не стал – ему ни к чему была ее дружба.

Амала уехала, а несколько дней спустя зашла Оланна. Она сидела на диване прямо, скрестив ноги, как чужая, и не попробовала чин-чин, который Угву принес на блюдце.

– Отнеси назад, – велела она Угву, а Хозяин сказал: «Оставь на столе».

Угву мялся с блюдцем в руках.

– Раз так – уноси! – рявкнул Хозяин, будто виня Угву за неловкость, повисшую в комнате.

Угву оставил дверь кухни открытой, чтобы стоять у порога и слушать, но сердитый голос Оланны был бы слышен и через закрытую дверь.

– Дело не в твоей матери, а в тебе! Это случилось по твоей доброй воле. Надо отвечать за свои поступки.

Угву не думал, что голос Оланны, обычно мягкий и ласковый, может звучать так гневно.

– Ты же знаешь, я не ловелас. Ничего бы такого не случилось, если бы мама руку не приложила!

Не стоило Хозяину повышать голос. Он должен был знать, что просящий подаяние не кричит.

– А член твой тоже матушка достала и вставила в Амалу?

Угву скорчился – у него забурлило в животе, пришлось бежать к себе во флигель, в туалет. Вернувшись, он застал Оланну под лимонным деревом. По лицу Оланны ничего нельзя было прочесть. Вокруг ее рта залегли глубокие морщинки, в позе чувствовалась уверенность, и в новом парике она казалась выше ростом.

– Что-нибудь нужно, мэм? – спросил Угву.

Оланна подошла к кустикам анары.

– Приятно посмотреть. Ты их удобрял?

– Да, мэм. Джомо дал удобрение.

– И перцы?

– Да, мэм.

Оланна пошла прочь. Непривычно было видеть ее в саду в черных туфлях и в юбке по колено, а не в домашнем платье.

– Мэм!

Оланна обернулась.

– Мой дядя торгует на Севере. Все ему завидуют, потому что дела у него идут хорошо. Как-то раз он выстирал свою одежду, повесил на улицу сушить, а когда снял с веревки, то увидел, что от рукава рубашки отрезан кусок.

Оланна смотрела на него, и по лицу ее Угву понял, что она не настроена выслушивать длинную речь.

– Рукав отрезали, чтобы навести на моего дядю порчу, да только ничего не вышло, потому что рубашку он сразу сжег. В тот день к его дому слетелась туча мух.

– Что ты болтаешь? – сказала по-английски Оланна. Она почти никогда не говорила с Угву на английском, и слова ее прозвучали сухо.

– Матушка навела на Хозяина порчу, мэм. Я видел на кухне мух. И еще видел, как она что-то подсыпала Хозяину в еду. А потом чем-то натирала Амалу, наверняка зельем, чтобы та завлекла Хозяина.

– Чушь.

Слово у нее получилось неприятным шипением, и Угву невольно съежился. Оланна изменилась, стала жестче. Она нагнулась, согнала с платья зеленую мошку и зашагала прочь. Но не к своей машине, стоявшей у крыльца, за гаражом Хозяина, а обратно в дом. Угву пошел следом. Зайдя на кухню, он услыхал из кабинета ее голос, сплошной поток слов – разобрать невозможно, да и ни к чему. Потом – тишина. Стукнула дверь спальни. Чуть погодя Угву на цыпочках прошел через коридор и прижал ухо к двери. Вместо привычных низких, хриплых стонов из спальни неслись частые вздохи: «ах-ах-ах!» – будто она готова была взорваться, словно в ней боролись страсть и ярость, словно она желала насладиться сполна, прежде чем дать волю гневу. И все-таки в Угву ожила надежда.

Когда они помирятся, он приготовит праздничный обед – вкусный рис джоллоф.

Позже, услышав рев мотора и увидев, как за кустом с белыми цветами вспыхнули фары, Угву решил, что Оланна поехала к себе на квартиру забрать кое-что из вещей. Он накрыл стол на двоих, но ужин подавать не спешил, чтобы еда не остыла.

В кухню зашел Хозяин:

– Решил поужинать один, друг мой?

– Я жду мадам.

– Принеси мне ужин, быстро!

23

Оланна стояла посреди гостиной Ричарда. Аскетичная обстановка угнетала ее. Хоть бы полка с книгами, или картина, или выстроенные в ряд русские матрешки, а то глазу не на чем отдохнуть. На стене одна-единственная небольшая фотография оплетенного сосуда из Игбо-Укву; Оланна разглядывала ее, когда вошел Ричард. Неуверенная полуулыбка смягчала его лицо. Оланна иногда забывала, до чего он красив, этот голубоглазый блондин.

Она сразу заговорила:

– Добрый день, Ричард. – И продолжила, не дожидаясь его ответа и заминки после приветствий: – Ты виделся в выходные с Кайнене?

– Нет. Нет, не виделся. – Он смотрел поверх ее глаз, на блестящие пряди парика. – Я ездил в Лагос. Умер сэр Уинстон Черчилль.

– Мы с тобой сделали глупость. (Ричард молча кивнул.) Кайнене не умеет прощать. Ни к чему ей рассказывать…

– Да, конечно. – Ричард задумался. – У тебя проблемы, и мне не следовало…

– Виноваты мы оба, Ричард, – сказала Оланна, и ее захлестнуло презрение к нему – за дрожащие руки, за смущенную бледность, за все слабости, что он не сумел скрыть.

Вошел Харрисон с подносом:

– Я принести выпить, сэр.

– Выпить? – Ричард резко обернулся; к счастью, поблизости ничего не было, а то сбил бы непременно. – Спасибо, не надо. Или ты чего-нибудь хочешь, Оланна?

– Нет. Я уже ухожу. Как ваши дела, Харрисон?

– Быть хорошо, мадам.

Ричард проводил ее до дверей.

– Думаю, самое лучшее – делать вид, что ничего не произошло. – Оланна поспешила к машине.

Вероятно, вместо актерства нужен был спокойный разговор о том, что случилось. Да что толку ворошить вчерашнюю грязь? Оба хотели того, что произошло, – и оба теперь жалели; главное сейчас, чтобы ни одна живая душа не узнала.

Тем сильнее Оланна удивила саму себя, внезапно признавшись во всем Оденигбо. Она лежала на его кровати – его спальню она уже не считала их общей, – а Оденигбо сидел рядом. Со времени их ссоры они спали вместе уже второй раз. Оденигбо уговаривал ее вернуться к нему в дом.

– Давай поженимся, – сказал он, – и мама от нас

отстанет.

То ли ее уязвил его самодовольный тон, то ли его несгибаемость – он упорно старался выгородить себя и свалить вину на мать, – но Оланна сказала:

– Я переспала с Ричардом.

– Что-о-о?! Нет! – Оденигбо замотал головой.

– Да.

Оденигбо встал и отошел подальше, к шкафу. Взгляд его говорил: если подойду ближе, то за себя не ручаюсь. Он снял очки, потер переносицу. Оланна села на кровати и в этот миг поняла, что отныне их всегда будет разделять недоверие, что у каждого есть причины сомневаться в другом.

– Ты его любишь? – спросил Оденигбо.

– Нет.

Оденигбо снова сел с ней рядом. Казалось, он не знал, то ли обнять ее, то ли столкнуть с кровати. Потом резко вскочил и вышел. Перед уходом Оланна постучалась к нему в кабинет – он не ответил.

Вернувшись к себе, Оланна зашагала по комнате. Не стоило рассказывать Оденигбо о Ричарде. Или же признаться во всем до конца: что ей стыдно перед Оденигбо и Кайнене, но о самой близости с Ричардом она не жалеет. Надо было сказать, что это не примитивная месть, не желание отплатить той же монетой, а искупление.

На другое утро в дверь громко постучали, и Оланна облегченно вздохнула. Теперь-то они с Оденигбо сядут рядом, поговорят по душам и на этот раз точно поймут друг друга. Увы, на пороге стоял не Оденигбо. Вбежала Эдна, в слезах, с опухшими глазами. У нее на родине белые расисты разбомбили баптистскую церковь для черных. Погибли четыре девочки, одна из них – школьная подружка ее племянницы.

– Я видела ее полгода назад, когда ездила домой, – всхлипывала Эдна. – Всего полгода назад я ее видела.

Оланна заварила чай, они сели бок о бок, и Эдна рыдала, судорожно хватая ртом воздух. Волосы у нее, против обычного, не лоснились, а были тусклые, спутанные, как щетина старой швабры.

– Боже, – повторяла Эдна сквозь слезы. – Боже!

Оланна не знала, как облегчить ее безутешное горе, хотелось протянуть руку в прошлое и повернуть вспять историю. Когда измученная слезами Эдна заснула, Оланна осторожно подсунула ей под голову подушку и задумалась о том, как одно-единственное событие отдается эхом через пространство и время, оставляя следы, что никогда не сотрутся. Она думала о скоротечности жизни, о том, что нельзя добровольно обрекать себя на несчастье. Она дала себе слово вернуться в дом Оденигбо.

В первый вечер они ужинали молча. Оланне неприятно было смотреть, как жует Оденигбо, как взбухают желваки у него на щеках, как ходит челюсть. Сама Оланна почти не притронулась к еде и все поглядывала на свой ящик с книгами в гостиной. Оденигбо старательно обгладывал куриные косточки и в кои-то веки съел весь рис, не оставив на тарелке ни рисинки. Когда же он заговорил, то повел речь о беспорядках в Западной области.

– Напрасно вернули премьера на пост. Нечего теперь удивляться, что бандиты взрывают машины и убивают соперников, – и все во имя выборов! Продажная скотина такой и останется, – кипятился он.

– За ним стоит премьер-министр.

– На самом деле Сардауна за все в ответе. Он заправляет страной, как своим личным мусульманским владением.

– Мы все еще пытаемся завести ребенка?

Глаза Оденигбо за стеклами очков расширились.

– Конечно, пытаемся, нкем. Или… уже нет?

Оланна не ответила. Смутная печаль переполнила ей сердце при мысли о том, как они поступили друг с другом, и все же ее не покидало ощущение свежести, новизны – отныне они вместе на новой основе.

Зашел Угву убрать со стола.

– Принеси-ка мне бренди, друг мой, – попросил Оденигбо.

– Да, сэр.

Когда Угву принес бренди и ушел, Оденигбо сказал:

– Я попросил Ричарда больше не приходить.

– Почему?

– Я встретил его на улице у здания факультета, и выражение его физиономии мне совсем не понравилось, так что я проводил его до самой Имоке-стрит и отчитал как следует.

– Что ты ему сказал?

– Не помню.

– Помнишь. Просто не хочешь говорить.

– Не помню.

– Кто-нибудь еще там был?

– Его слуга как раз вышел из дома.

Они сидели на диване в гостиной. Оденигбо не имел права оскорблять Ричарда, срывать на нем зло, но Оланна его поняла.

– Я никогда не винила Амалу, – сказала она. – Это тебе я доверилась, и никто чужой без твоего позволения не мог разрушить это доверие. Я виню только тебя.

Оденигбо положил ладонь ей на бедро.

– Ты должен злиться на меня, а не на Ричарда, – добавила она.

Оденигбо молчал так долго, что Оланна уже не надеялась услышать ответ, но он вздохнул:

– Если бы я мог на тебя злиться!

Его беззащитность растрогала Оланну. Опустившись перед ним на колени, она расстегнула ему рубашку и покрыла поцелуями его мягко-упругий живот. Расстегнула молнию на брюках, округлив губы, втянула его, и он тут же набух у нее во рту. Слегка ныла челюсть, широкие ладони лежали на ее макушке – все волновало ее. Потом она спохватилась: «Боже, Угву, наверное, нас видел».

Оденигбо отвел ее в спальню. Они молча разделись и вместе встали под душ, прижимаясь друг к другу в тесноте ванной. Мокрые и разомлевшие, легли в постель. Его дыхание отдавало бренди, и Оланна едва не сказала, что старые добрые дни вернулись, но промолчала, зная, что он чувствует то же самое, и не желая нарушить объединявшее их молчание.

Когда Оденигбо уснул, обняв ее и всхрапывая, Оланна встала с постели и позвонила Кайнене. Нужно было убедиться, что Ричард не проболтался. Вряд ли его испугала брань Оденигбо, но кто знает?

– Кайнене, это я, – начала Оланна, когда сестра взяла трубку. – Звоню сказать kedu.

– Все хорошо. Знаешь, который час?

– Я не думала, что уже так поздно.

– Ты помирилась со своим бунтарем?

– Да.

– Слышала бы ты, как о нем отзывалась мама! На этот раз он дал ей хороший повод.

– Он допустил ошибку, – вырвалось у Оланны, и она тут же пожалела о своих словах – пусть Кайнене не думает, что она оправдывает Оденигбо.

– Но ведь разве он не нарушил основных принципов социализма, обрюхатив представительницу низших слоев?

– Ладно, дам тебе поспать.

Чуть помолчав, Кайнене весело попрощалась:

– Ngwanu, до свидания. Спокойной ночи.

Оланна положила трубку. Можно было догадаться, что Ричард не признается Кайнене, – их чувства вряд ли выдержат испытания. И пожалуй, даже к лучшему, что он перестанет приходить в гости.

Амала родила девочку. В субботу, когда Оланна с Угву пекли банановые пирожки, раздался звонок в дверь, и Оланна тотчас догадалась: принесли весть от Матушки.

К дверям кухни подошел Оденигбо, спрятав руки за спиной.

– Она родила девочку. Вчера.

Оланна не подняла глаз от миски с размятыми бананами – не хотела, чтобы Оденигбо видел ее лицо, угадал ее одновременное желание расплакаться, ударить его и принять неизбежное.

– Сегодня же едем в Энугу, надо убедиться, что с ней и ребенком все хорошо. – Оланна поднялась. – Угву, заканчивай скорей.

– Да, мэм.

Две пары глаз следили за ней. Оланна чувствовала себя актрисой, чья родня ждет от нее блестящего выступления.

– Спасибо, нкем. – Оденигбо попытался обнять Оланну, но та уклонилась:

– Сбегаю в ванную.

Всю дорогу оба молчали. Оденигбо поглядывал на Оланну – видно, хотел что-то сказать, но не знал, с чего начать. Оланна смотрела прямо перед собой и лишь однажды взглянула на Оденигбо. Она чувствовала себя выше, лучше него. Возможно, ее нравственное превосходство было мнимым, но иначе ей не справиться со своими чувствами теперь, когда чужая женщина родила от него ребенка.

Оденигбо заговорил, когда ставил машину напротив больницы.

– О чем ты думаешь? – спросил он.

Оланна распахнула дверцу.

– О сестре Аризе. Еще и года не прошло, как она замужем, а думает только об одном: как бы скорей забеременеть.

Оденигбо не ответил. Матушка встретила их у входа в родильное отделение. Против ожиданий Оланны, она не приплясывала от радости, глаза не искрились насмешкой – морщинистое лицо было хмуро, улыбка, с которой она обняла Оденигбо, вышла натянутой. В воздухе пахло лекарствами.

– Матушка, kedu? – спросила Оланна. Ей хотелось выглядеть хозяйкой положения.

– Все хорошо.

– Где ребенок?

– В палате для новорожденных.

Матушка провела их в одноместную палату. На кровати, застеленной линялой простыней, лежала лицом к стене Амала. Оланна старалась не смотреть на ее живот – ей была невыносима мысль, что в этом теле еще недавно рос ребенок Оденигбо. На тумбочке у кровати стояли печенье, баночка глюкозы и стакан воды.

– Амала, к тебе пришли, – окликнула ее Матушка.

– Здравствуйте, нно, – проговорила Амала, но не повернулась.

– Как себя чувствуешь? – спросили Оденигбо и Оланна почти хором.

Амала что-то буркнула в ответ. Она по-прежнему лежала лицом к стене.

Оланна готовила себя к этому событию много месяцев и все равно, глядя на Амалу, ощущала в душе мертвенную пустоту. Она никогда до конца не верила, что этот день наступит.

– Пойдем взглянем на ребенка, – сказала она.

Когда они с Оденигбо направились к двери, Амала не посмотрела им вслед, не шевельнулась, не показала ни жестом, ни взглядом, что слышала их.

В палате для новорожденных медсестра попросила их обождать. Сквозь жалюзи видны были ряды кроваток и множество орущих младенцев, и Оланна испугалась, что медсестра перепутает, принесет не того ребенка. Но ребенок оказался тот самый: густые мягкие кудряшки, темную кожу, широко расставленные глаза не спутаешь ни с чем. Кроха совсем, два дня от роду, а уже вылитый Оденигбо.

Медсестра протянула завернутую в белое пушистое одеяльце девочку Оланне, но та указала на Оденигбо:

– Дайте отцу подержать.

– Знаете, что мать не желает к ней прикасаться? – сказала медсестра, протягивая ребенка Оденигбо. – Даже не притронулась к ней. Девочке взяли кормилицу. – Медсестра собиралась что-то добавить, но тут зашла молодая пара, и она поспешила навстречу.

– Я в курсе. Только что узнал от мамы, – сказал Оденигбо. – Она говорит, Амала не хочет видеть ребенка. Схожу оплачу счет.

Оланна протянула руки, и, едва Оденигбо передал ей малышку, та истошно завопила. Из глубины комнаты за ними наблюдали медсестра и молодая пара, наверняка догадываясь, что Оланна не знает, как унять орущего младенца.

– Ш-ш-ш, о zugo[77], – шептала Оланна, чувствуя себя актрисой на сцене.

Крохотный ротик по-прежнему кривился, а плач был так пронзителен, что, должно быть, причинял малышке боль. Оланна вставила в кулачок ребенка мизинец. Мало-помалу плач затих, но ротик остался раскрытым, так что видны были розовые десны, а круглые глазенки уставились на Оланну. Оланна засмеялась. Подошла медсестра.

– Пора забирать, – сказала она. – Сколько у вас детей?

– Пока ни одного. – Оланна про себя порадовалась, что ее приняли за опытную маму.

Вернулся Оденигбо. В палате у постели Амалы сидела Матушка с накрытой эмалированной миской в руках.

– Не хочет кушать, ничего не хочет, – сокрушалась она. – Gwakwa уа[78]. Уговори ее.

Оланна почувствовала неловкость Оденигбо еще до того, как он заговорил, преувеличенно громко:

– Надо поесть, Амала.

Деревенская девчонка лежала на кровати, съежившись, как будто под очередным жестоким ударом судьбы. На Оденигбо она так и не глянула – боялась и благоговела перед ним. Неважно, сама ли она пошла к нему в комнату или по приказу Матушки, но ей и в голову не пришло отказать: он хозяин, он говорит по-английски, у него машина. Значит, так надо.

– Слышала, что сказал мой сын? – обратилась к ней Матушка. – Надо поесть.

– Слышала, Матушка.

Амала села на кровати, взяла миску, глядя в пол. Оланна наблюдала за ней. Возможно, в душе Амала ненавидит Оденигбо. Кто знает, что чувствуют те, у кого нет права голоса?

Матушка и Оденигбо уже вышли в коридор.

– Мы уходим, – пробормотала Оланна.

– Счастливого пути.

Оланна хотела что-нибудь сказать на прощанье, но не нашла нужных слов и лишь погладила ее по плечу. Оденигбо и Матушка, остановившись у бака с водой, что-то обсуждали так долго, что на Оланну набросились москиты. Она села в машину и посигналила.

– Прости. – Оденигбо завел мотор.

О чем он говорил с матерью, Оланна узнала только через час, когда въехали в ворота университетского городка.

– Мама не хочет оставлять у себя ребенка.

Оланна знала причину:

– Она мечтала о мальчике.

– Да, – кивнул Оденигбо и опустил окно. Оланне доставляла странное удовольствие покорность, что он напустил на себя с тех пор, как Амала родила. – Мы решили, что девочка останется у родственников Амалы. На будущей неделе я съезжу к ним в Аббу, и мы обсудим…

– Девочка останется у нас. – Оланна сама удивилась, как четко выразила свое желание и как созвучно оно было ее душе. Точно она хотела этого с самого начала.

Оденигбо так резко сбавил скорость, что едва не заглох двигатель.

– Для меня превыше всего наша любовь, нкем, – сказал он тихо. – Мы должны принять верное решение.

– Ты о нас не думал, когда делал ей ребенка, – вырвалось у Оланны, но она тут же устыдилась злобы в собственном голосе.

– Давай еще подумаем.

– Пусть остается у нас, – сказала Оланна твердо.

Ей под силу вырастить ребенка, его ребенка. Надо купить книги о воспитании, найти кормилицу, обставить детскую. Ночью Оланна беспокойно ворочалась с боку на бок. Она испытывала к малышке вовсе не жалость: когда она держала этот теплый комочек, то словно прозрела и поняла, что им суждено быть вместе. Мать не разделяла ее чувств. На другой день, когда Оланна сообщила ей по телефону о своем решении, та отвечала мрачным, скорбным тоном, будто в доме покойник:

– Нне, у тебя самой рано или поздно появится ребенок. Зачем тебе младенец, которого Оденигбо заделал этой деревенщине? Воспитание ребенка – дело серьезное. Поверь, девочка моя, не стоит тебе сейчас взваливать это на себя.

Оланна застыла с трубкой в руке, разглядывая букет на столе. Один цветок завял; странно, что Угву не убрал. В словах матери была доля правды, но именно таким Оланна всегда представляла их с Оденигбо будущего ребенка: густые кудряшки, широко расставленные глаза, розовый ротик.