Миф тесен Баунов Александр

Хорошее против лучшего

Все знают, что Сингапур — одно из самых богатых государств мира: больше 60 тысяч долл. ВВП на душу населения по паритету покупательной способности — это в первой пятерке в мире. Малайзия для своих краев тоже хороша: 17 тысяч долл. на человека, рядом с Россией. Когда мы узнаем, что Сингапур был частью Малайзии, а потом отделился и стал независимым государством, сразу хочется предположить, что это богатый и развитый Сингапур захотел покинуть Малайзию. Пусть сама прозябает.

В действительности произошло ровно обратное. 72% cингапурцев в 1962 году проголосовали за вступление в Малайскую федерацию на всеобщем референдуме, а в 1965 го­ду малайзийский парламент единогласно исключил Сингапур из состава страны и сообщил своей бывшей провинции, что она теперь независимое государство. В Сингапуре с тех пор произошло экономическое чудо, более масштабное, чем в самой Малайзии. Не пожалела ли Малайзия о своем решении? Нет, не пожалела. И вот почему.

Титульная половина

Нынешнее население Малайзии 30 млн человек, из них 50% — малайцы и 25% — китайцы. В 60-е годы, когда готовился неожиданный для Сингапура развод, китайцев в единой еще Малайзии было 36%. Разница между четвертью и более чем третью и сама по себе впечатляющая, но, главное, доля титульной малайской нации при таком раскладе опускалась до критического «меньше половины» (в Малайзии кроме китайцев и малайцев живут еще индийцы и племена).

Такое соотношение сохранялось бы и сегодня, если бы Сингапур остался в составе единой страны. Сегодняшнее население Сингапура 5,5 млн человек, в 60-е оно было около 2 млн, но и тогда и сейчас 75% — китайцы. Если бы Сингапур сейчас был частью Малайзии, доля китайцев в ее нынешнем населении оказалась бы не 25%, а 33%, а доля малайцев не 50%, как сегодня, а 44 — опять меньше половины. Одно дело 50% на 25% — двукратный разрыв в пользу титульной нации, и совсем другое — 44% на 33%: и смотрится не так убедительно, и на выборах выходят совсем другие результаты.

Русский немец и еврей в Азии

Кроме количественного отставания есть еще и другое. Китайское меньшинство в Малайзии, как и во всей Юго-Восточной Азии, — горожане, тем или иным образом занятые в промышленности и торговле: владельцы заводов, купцы, банкиры, техническая интеллигенция, но и простые фабричные рабочие, пролетарии, которые десятками тысяч приезжали на заводы к китайским соотечественникам-фа­бри­кан­там. Британцы активно нанимали китайцев в колониальные администрации — среди них было больше юношей, образованных на английском языке (китайские купцы часто старались учить детей по-английски). Да и вообще китайский был в той части мира языком межнациональным и торговым.

Сами малайцы начали массово селиться в городах только в начале ХХ века. До того как появился Сингапур, ни в одной стране Юго-Восточной Азии китайцы не были большинством населения, но они были большинством в городах других стран. На рубеже XIX—XX веков иностранцы с удивлением сообщали из Бангкока, Манилы, Пномпеня, что чаще слышат там китайскую речь, чем речь коренного народа.

Диктатор Таиланда Пибун, союзник Японии во время Второй мировой войны, требуя ограничить права китайцев в Таиланде, в духе времени сравнивал их с евреями в Европе. Но китайцы там похожи не только на европейских евреев, но и на немцев с русскими. В отличие от европейских евреев, у китайцев было собственное государство, да еще и весьма устрашающих размеров — самое обширное и многолюдное на всю округу. С тем же и большим правом Пибун мог сравнить китайцев Юго-Восточной Азии не с евреями, а с немцами Северной и Восточной Европы, которые со Средних веков и кое-где до последнего времени были главными горожанами, пока местное население предавалось сельским радостям на родной земле. По-немецки говорили Берген в Норвегии, Рига на востоке Балтики, Брашов в румынских Карпатах. Как по-русски Ташкент, Алма-Ата, Киев и Баку.

И вот перед нами просторы Юго-Восточной Азии: реки, поля, леса, острова, полуострова, многие языцы, а притча в них одна: как китайцы всё захватили. Вывесок и рекламы больше на китайском, чем на местном, в столицах и городах больше слышно китайского, чем коренного. В образовании и культуре, чтении и письме — куда ни сунься, первым вылезет китайский. А если он и конкурирует с чем-то в области культуры, то тоже с пришлыми индийским и арабским.

Чувства, которые испытывали и во многом продолжают испытывать народы Юго-Восточной Азии в отношении китайцев, похожи на те, что испытывали чехи и латыши в отношении немцев до войны и украинцы и другие народы бывшего СССР по отношению к русским по сию пору. Вроде бы есть собственное государство, вроде ты хозяин, но все равно то и дело упираешься в стену более употребительного языка, более влиятельной культуры, более многочисленного народа, более крупной экономики, и все это представлено внутри собственных границ многолюдной общиной, которая сохраняет сыновние чувства по отношению к угрожающе огромной исторической родине.

Вторая мировая случайно помогла Восточной Европе избавиться от немцев, но Китай, как и Россия, были в ней на правильной стороне истории.

У китайцев с малайцами существовали и политические различия, отчасти похожие на те, что разделяют жителей Волыни и Донбасса. Городские жители китайцы гораздо в большей степени, чем малайцы, прониклись левыми, социалистическими идеями. Будущий кумир авторитарного экономического либерализма, диктатор Сингапура Ли Куан Ю, начинал как политик-левак. Консервативные и более религиозные малайцы левых идей боялись. Страху нагоняло и то, что на исторической родине китайцев Мао вовсю строил свою коммунистическую империю: а вдруг и эти здесь захотят?

Малайцы считали себя исторически обездоленным: китайцы отодвинули их от денег, образования, бизнеса. Малайцы хотели, чтобы их язык стал главным в стране для всех. Для этого политики-малайцы придумали политическую программу «Бумипутра» («Сыновья земли», самоназвание коренных малайских народов) — позитивную дискриминацию в пользу малайцев и остальных некитайцев: квоты на государственной службе, квоты при приватизации, преимущества при найме на работу, торговые монополии «только для малайцев», защита национального языка. А партии китайцев вели кампании под лозунгом «Малайзийская Малайзия» — то есть не малайская, а всех малайзийцев. С прилагательным «украинский» такого не проделать, а вот с прилагательными «латвийский» или «казахстанский» сколько угодно: одни за латышскую Латвию, другие — за латвийскую.

Пожалуйте на выход

Время от времени в Малайзии случались столкновения, погромы китайских магазинов и контор и захваты административных зданий. В худшие дни люди хватались за оружие. Самые непоседливые китайцы ушли в леса, «чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать», но начать решили с Малайзии.

А результаты выборов при соотношении 44% к 33% раз за разом получались совсем не такими, какими хотели их видеть политики-малайцы. Возникла даже угроза, что собранный китайскими политиками альянс победит не только в Сингапуре, но и на общенациональном уровне.

Кроме того, малайские политики, бизнесмены, интеллигенция совсем не без причин боялись, что центр силы и богатства их страны, ее экономическая и культурная метрополия окажется не в столичном Куала-Лумпуре, а в этнически чужом Сингапуре: там будут открываться представительства банков и офисы мировых компаний, туда будут приезжать певцы и выставки.

9 августа 1965 года премьер Малайзии Абдул Рахман на коротких тайных переговорах сообщил сингапурским политикам о своем решении, собрал парламент (без депутатов от Сингапура) и исключил Сингапур из состава Малайзии. Сингапурцы проснулись в другой стране — собственной и независимой — не в результате борьбы за свободу, как это обычно бывает в таких случаях, а по воле политиков в столице, которые предпочли территориальной целостности национальное единство.

Земля и люди

Вроде бы неопытный руководитель молодого государства Тунку Абдул Рахман поступил так, как мало кто решался на его месте. Другие стали бы говорить о нерушимости границ, о сепаратистах, о том, что Сингапур этот на фиг не нужен, но нельзя же бросить сингапурских малайцев на произвол судьбы, что независимый Сингапур может стать плацдармом для коммунистической угрозы во всем регионе, что раз вы китайцы — у вас есть Китай, туда и уезжайте, а тут вам Малайзия.

Абдул Рахман сумел посмотреть на существующее положение вещей прямо. Здесь, может, и Малайзия, но конкретно в этой части Малайзии несколько миллионов абсолютно местных китайцев, которых не выгнать и не перебить. И жить надо либо с ними, постоянно уступая и ссорясь, либо без них, зато как хочется.

Первый малайский премьер думал и о себе: урезав страну, он убрал из нее главный источник политического соперничества для себя. С тех пор там политический строй, похожий на современный российский (правда, для Азии такой строй — общее место). Но он убрал и вражду, погромы, партизанщину, уличные беспорядки и создал необходимый для экономического прорыва покой. Он и случился — в обеих странах. Похоже рассуждал и действовал Ельцин в 1991 году.

Абдул Рахман трезво взглянул на то, от чего прятались за словами Пилсудский, Саакашвили и Турчинов: что территории — будь то Сингапур, Абхазия, Осетия, Крым или Донецкая область — это не квадратные километры земли, леса, поля и реки с кружочками городов на карте, а пространства, заселенные людьми. Что земля и люди, как правило, — нераздельны, а не так, что земля наша, а люди нет.

Совершенно не обязательно во всех случаях действовать так, как Абдул Рахман. К тому же ему не пришло в голову исключать из состава страны штат Пенанг и его столицу Джорджтаун, где китайцев тоже большинство.

Но когда мы говорим о масштабе политика, — а он не у каждого обнаруживается, — то один из признаков этого масштаба — умение понимать что государство не пятно, одним цветом закрашенное на карте мира, территория — не квадратные километры, а проживающее на них довольное или нет, умное или глупое, сытое или голодное, дружное или разобщенное население. «Смотри, ограда, кровли, все ярусы соборной колокольни, главы церквей и самые кресты унизаны народом».

И он не слезает.

Правит бал

Трудно принять идею переговоров, после того как долго и аргументированно уверял себя, что воюем не с такими же, как мы сами, тем более не со своими, а с силами всемирного и абсолютного зла. И вдруг с ним — мирись!

С Путиным ясно: презрел границы, отобрал земли, нарушил мир, поддержал внутренних врагов, прислал им в помощь внешних. Но полное расчеловечивание и абсолютная демонизация противника плохи тем, что ты перестаешь понимать, чего он на самом деле хочет, чего от него ждать, где он готов остановиться и как ты сам и ваша вражда выглядят со стороны.

Как «чего хочет»? Уничтожить свободу, поработить украинцев, раздавить и захватить Украину, а за ней Европу, а за ней весь мир. Разве не ясно? Как «где остановится»? Он не остановится — ведь он маньяк и убийца, преступник, которого радует само преступление. Ему нужен не результат, а муки жертвы. Большинство русских вообще таковы. Тому есть множество доказательств в истории и в наши дни (вставить свое). А украинцы всему этому противостоят как передовой рубеж обороны цивилизованного человечества.

Попытки разобраться, какой результат нужен Путину, где его можно остановить, на чем с ним можно поладить и тем самым спасти людей, города, промышленность, в чем его логика и замысел, где его слабые и сильные места, кто такие русские на самом деле и чего хотят, сплошь и рядом наталкиваются на крайнее раздражение. Ведь искать мотивы и цели в действиях безумного маньяка — значит оправдывать его; нащупывать, где можно остановить абсолютное зло, — значит лишать его абсолютности. А это моральный релятивизм. Вот и нечего рассуждать, надо обличать. А если кто из России, то каяться. А мы пока будем бить врага, с, увы, неизбежными побочными жертвами. Но они умрут за то, чтобы Путин был побежден, то есть не зря.

Семя антихристово

Меркель вполне справедливо заметила, что Путин живет в своем мире и потерял связь с реальностью. Но ведь и украинцы в ответ на это зажили в своем мире, где связь с реальностью опосредованна рядом допущений (вставить любимое свое), усомниться в которых — предательство национальных интересов.

Демонизация противника плоха не только тем, что ты перестаешь понимать его цели. Она плоха тем, что выдает тебе отпущение собственных аналогичных грехов, в том числе греха потери связи с реальностью, который в старых христианских этиках именуется «нетрезвенностью», иначе говоря — это отсутствие здравой рассудительности, свобода от иллюзий и самообмана.

Можно враждовать с соседом, свекровью, братом сво­им — печально, но бывает. Однако конфликт с ними неправильно, «нетрезвенно» представлять как борьбу с порожденьем тьмы, дьявольским отродьем и семенем анти­христовым. Но именно этим упорно занимаются обе стороны: Путин борется с фашистами за высокоморальный русский мир, а противостоящие ему силы добра борются с фашистами за европейские ценности, среди которых поче­му-то контрабандой оказываются единственный госязык и назначение губернаторов.

Любые попытки рассуждать о противниках как о людях живо пресекаются обеими сторонами: ведь когда ты борешься с абсолютным всемирным злом, тебе всё позволено. Вот если с относительным и локальным, тогда не всё, а очень хочется.

Российская публика обижается, когда ей показывают, что нынешние действия России похожи совсем не на освобождение Украины от немецко-фашистских захватчиков, а скорее на гораздо более скромные и менее симпатичные дела Милошевича.

Есть тут, однако, вот какая разница: русская интеллигенция как-то слабо участвует в демонизации противника, за что и бранима партией и народом, а украинская участвует в этом почти наравне с государством. Вероятно, потому, что у нее более хрупкое государство и такое поведение представляется ей правильным во время войны. Однако для самой интеллигенции результат выходит печальный.

После сбитого «Боинга» украинский интеллектуал создал, а соцсети распространили сравнительный фотоснимок: у голландского посольства в Киеве море людей и цветов, у голландского посольства в Москве тьма и пустота.

Однако голландское посольство в Москве выглядит совсем не так, как на снимке, — не бетонная коробка на пустыре, а историческое здание в узком Калашном переулке, и цветы там были.

С таким же успехом для съемки можно было выбрать любое здание в Москве или Киеве в любой день и час. Но никто не полез проверять и не смутился.

Цветов и людей у голландского посольства в Москве действительно могло быть и больше. Но, если так можно выразиться, сорт этих цветов не одинаков: одни — сорта «Простите нас», другие — «Накажите их». Любой селекционер скажет, что цветы первого сорта вырастить труднее.

Вряд ли разумно бороться с террористами при помощи статей «Шамиль Басаев был прав» и побуждать соседний народ к пониманию при помощи рассуждений о «кровожадной нации алкашей».

Еще печальнее это с точки зрения возвращения к миру. Уж если интеллигенция, особо чувствительная к смерти и страданию, говорит, что надо бы еще пострелять, то неужели рабочие и крестьяне откажутся?

Ценный актив

В момент напряженной борьбы украинцам стало казаться, что плохое отношение к русским — это путь в Европу: чем ты хуже говоришь об этих азиатских варварах и их «пятой колонне» у себя на родине, тем приятнее тебя слушать европейцам, ведь и они русских не любят. Однако еще больше в Европе не любят любой hate speech, сам прием коллективной демонизации. Именно поэтому здесь вздрагивают от разговоров Путина о христианских ценностях. Европа с большим подозрением смотрит на тех, у кого плохие отношения с соседями. Кроме того, Европа, особенно деловая, не очень хочет, чтобы к ней подходили с вопросом: мы или они? Но когда в ответ на этот вопрос Европа впадает в минутную задумчивость или произносит «вы» недостаточно громко, начинается бунт: «Нас предали, вернулись времена Молотова и фрау Меркель-Риббентроп».

Одни в упор не замечают русских солдат, другие так же последовательно не замечают никого, кроме них. В чем проблема дискуссий со многими украинцами по поводу этой войны? В том, что они хотят сломить волю собеседников к рассуждению — точно так же, как Путин, только в свою сторону. Не смей рассуждать, обличай. Для этого у них имеется справедливый моральный аргумент. Но в этом «на колени» есть что-то не то. Украинцам кажется, что их состояние противостоит российскому, как здоровье — болезни, на самом деле это уже довольно давно противостояние одной болезни другой.

Часто слышишь: «Вы нас потеряли навсегда. После того, что Путин сделал с Украиной, мы никогда не сможем относиться к вам хорошо». Судя по этим словам, украинцы рассматривают свое отношение к русским как ценный актив, и правильно делают. Но ведь и отношение русских к Украине тоже в своем роде ценный актив.

Переговоры и Армагеддон

Мы более-менее знаем, где именно Путин не в ладах с реальностью (вставить свое.) Но иногда кажется, что украинские политики и общественное мнение соперничают с ним в этом свойстве. Их взгляд на украинско-российский конфликт не как на один из локальных мировых конфликтов, пусть и с участием державы первой величины, а как на третью мировую, на схватку абсолютного добра с абсолютным злом, света с тьмой, по степени трезвенности не сильно превосходит путинский.

Может казаться, что такая крупными мазками, без светотени набросанная картина помогает победить. Но, судя по тому, что дело идет к началу переговоров по российскому сценарию, помогает не очень. И опять же ясно почему.

Представьте себе, как это выглядит со стороны. Путин, конечно, агрессор и поддерживает боевиков. Но, с другой стороны, про фашистов и хунту вспоминает меньше, чем в начале, а соседнего президента величает Петром Алексеичем (как много в этом звуке). А вовне Путин, хотя и сферическое зло в вакууме, излучает довольно разборчивые сигналы, выраженные понятными, приятно звучащими словами привычного дипломатического языка: прекращение огня, переговоры противоборствующих сторон, политическое разрешение кризиса.

Путин пытается сигнализировать, что он понимает: его представления о мире ограничены чужими представлениями о мире и чужой силой, он не ставит недостижимых целей, не готов платить любую цену. Он не пойдет брать Киев, что бы там ни услышал Баррозу, захватывать всю Украину, отправлять авиацию на Львов, запускать тактическую ядерную ракету, вводить танки в Прагу, возвращать СЭВ, Варшавский договор, Берлинскую стену и Карибский кризис. Он не борется с абсолютным злом за конечную победу добра. В то время как украинские политики сплошь и рядом говорят и ведут себя так, будто все это действительно вот-вот случится, и от других требуют того же.

В итоге с одной стороны мы имеем предложение усадить конфликтующие стороны за стол переговоров, с другой — помочь выиграть великую отечественную, дать отпор силам ада, угрожающим всему человечеству восстановлением тоталитарной империи и третьей мировой войной. Первое звучит конкретнее и реалистичнее. И если Путин сейчас начинает переигрывать и навязывать свою версию переговоров, то происходит это потому, что его предложения проще и скромнее, чем окончательная победа людей доброй воли над вселенским злом.

Страхи внутри

Причина теперь так далеко, что уже приходится делать усилие, чтобы вспомнить: ассоциация с ЕС — это разновидность соглашения о свободной торговле, которое ЕС заключает не с кандидатами в ЕС, а с ближними и дальними странами, исходя из экономических соображений. Ассоциации ЕС с Египтом или Мексикой совершенно не предполагали ни того, что эти страны когда-нибудь вступят в Евросоюз, ни того, что изменят себя под него. Только в самых редких случаях Европейский союз пытался продать соглашение об ассоциации как подобие первого шага на пути в Европу: залог будущего, вероятность которого невелика.

Специалисты говорят, что нынешний текст соглашения об ассоциации был написан невыгодно для Украины. В этом нет ничего удивительного: если сами же украинцы считали правительство Януковича неэффективным, продажным и антиукраинским, как от него ждать, что оно хорошо написало соглашение, грамотно провело переговоры и защитило интересы Украины.

Народнохозяйственные связи Украины к моменту подпи­сания документа распределялись следующим образом: 24% экспорта в Россию, 26% экспорта в Европу, примерно пополам, но в Россию — больше готовой продукции, техники и еды, а в Европу — что попроще. Соглашение работало на тех, кто продает 26%, против тех, кто продает 24%, и против России, которую европейцы теснили на украинском и, через него, на ее собственном, российском рынке. Тихо, но решительно уперся связанный с Россией крупный бизнес, уперся Путин, уперся Янукович, у которого были и личные причины.

Сейчас в это трудно поверить, но еще не так давно на Украине главным оппозиционным политиком была Юлия Тимошенко, и ее боялся президент Янукович, собиравшийся на второй срок, а ЕС ставил Украине условия перед подписанием соглашения об ассоциации. Одно из них — отпустить Тимошенко на лечение, а Янукович не отпустил.

В ЕС заговорили, что, пока Тимошенко в тюрьме, ассоциацию с Украиной не подпишут. И это было бы решением вопроса: Евросоюз сам отказался ее подписать. Но он не отказался. Против ассоциации были Путин и Россия. Включились старые цивилизаторские механизмы. Надо брать любую, даже с политиками по тюрьмам, иначе заберут они. Пространство свободы и демократии должно расширяться, оно не может останавливать свое расширение по чьей-то указке.

Нажим снаружи

Путин, конечно, не считал Украину полноценной страной. Многие русские, особенно его поколения, с ним согласны. В этом если и есть грех, то не смертный: новая страна на то и новая страна. Вряд ли сто процентов украинцев считают полноценной страной, вроде Франции, Косово и Македонию. Греки, во всяком случае, не считают. Путин, несомненно, был бы только за то, чтобы как можно теснее привязать Украину к России политически и экономически, сделать ее пристяжной. Но в начале нынешнего кризиса Путин не требовал, чтобы европейцы вместе с ним не считали Украину неполноценной страной. Он требовал, чтобы полноценной считали Россию.

Российская дипломатия говорила примерно следующее: Украина входит вместе с нами в зону свободной торговли, теперь она войдет и с вами в зону свободной торговли. Одна и та же страна не может состоять в двух зонах свободной торговли без того, чтобы согласовать их условия. Давайте согласуем. Конечно, тут было и требование престижа: ни слова о нас без нас. В общем, давайте поговорим о ней втроем. Скажите, забрав Украину, что дадите взамен.

Можно было считать все это военной хитростью, уловкой и маневром, а конечной целью — полное уничтожение Украины. Но на тот момент это было ровно тем, чем казалось: пожеланием стать третьей стороной переговоров об экономическом сближении Украины и Европы. Это пожелание, скорее всего, возникло бы и в «России без Путина» тоже: круги демократии и национальных интересов пересекаются, но не совпадают.

Пионеры-герои никуда не идут

Однако Евросоюз решил показать Путину свою несгибаемую волю. «Мы уважаем суверенитет. Соглашение было уже парафировано с суверенной страной Украиной, и когда мы договариваемся о двустороннем соглашении, все должны согласиться, что это двустороннее дело», — ответил глава Еврокомиссии Баррозу: третий лишний.

Кроме того, ЕС взял себе за правило игнорировать все интеграционные процессы, кроме собственных: он отказывался видеть Таможенный союз и ЕврАзЭС, с его точки зрения таких организаций не было, только каждая страна по отдельности.

Накануне саммита в Вильнюсе Янукович попросил европейцев отложить подписание соглашения с Украиной, но так, чтобы это было не его единоличным решением, а совместным с Евросоюзом. Он, как сообщили агентства, «назвал условия, при выполнении которых Киев будет готов к подписанию соглашения об ассоциации с Евросоюзом. Главное из них — снять противоречия между Украиной, Россией и другими членами Таможенного союза, которым невыгодно создание зоны свободной торговли Украина — ЕС». «Был бы признателен за вашу поддержку в вопросе создания соответствующего сотрудничества в формате Украина — ЕС — Россия», — умолял Янукович.

Но Евросоюз проявил несгибаемую волю и перед лицом Януковича, который уже был вовсе и не третьим, и не лишним, а как раз одной из двух сторон, участником «двустороннего дела», «парафировавшим двустороннее соглашение». И вдруг выяснилось, что сторон у процесса не три и даже не две, а попросту одна. «Никаких сделок или сговоров с украинским руководством ЕС точно практиковать не будет и на них не пойдет, — ответила президент Литвы Даля Грибаускайте, на тот момент по совместительству временный глава Европейского совета. — Подход должна изменить не Европа, а украинские власти».

Конечно, можно считать второй стороной украинский народ, но в мировой политике редко практикуют торговые соглашения и дипломатические контакты напрямую с народом — так, например, поступал Коминтерн.

Пацаны договорились

ЕС повел себя как единственная сторона процесса, и Янукович повел себя так же. Янукович и Путин тоже действовали так, будто их двое, а третьего не дано: как мы, серьезные пацаны, межу собой договоримся, так и будет. А что там согласовали, завизировали, саммитов напланировали — это все ерунда. У людей, которые готовы идти дальше других в нарушении приличий, всегда есть ощущение, что все будет как им надо: другие-то, с приличиями, не посмеют.

После того, как Янукович поехал в Вильнюс и не подписал, начался не только киевский протест, но и европейская кампания по моральному и политическому уничтожению Януковича.

«Украинское правительство неожиданно прогнулось перед Кремлем. Явно работает политика брутального давления», — вдруг заговорил голосом Путина министр иностранных дел Швеции Карл Бильдт. «И Карла ждал нетерпеливо их легкомысленный восторг». Возможно, с этого твита Бильдта и началась кампания против Януковича в ЕС — тоже вполне путинская по стилю: нас кинули, отомстим.

Люди и учреждения

Сейчас, когда применение соглашения по половине статей отложено, идут те самые трехсторонние консультации, и ЕС согласовывает шаги с Таможенным союзом, которого прежде не замечал, и не поймешь, что произошло-то, почему нужно было так настаивать на том, чтобы не обсуждать отдельные товарные позиции с российскими специалистами.

Оказалось, что ЕС — это не только институты, но и люди. Грибаускайте с ее специфическим прибалтийским взглядом на мир и желанием закончить первое в истории председательство Литвы в ЕС триумфом: увести Украину от России в Европу. Баррозу с его меркой бывшего марксиста-лениниста, где малое всегда правее большого, а часть роднее целого, который тоже не хотел облома под конец своей карьеры председателя Еврокомиссии. Бильдт с его очень шведскими представлениями о том, что русские ведут себя неприлично в хорошем обществе, когда все время вспоминают о Второй мировой войне, лезут и лезут со своими 30 миллионами, которых убили культурные европейцы, уже полвека прошло, уже кто это видел, поумирали, или старенькие, а никак успокоиться не могут. Мы привыкли, что у нас человеческий фактор, безумие диктаторов и прочее, а и там люди, всюду жизнь, везде биология да психика.

Да и сами институты тоже. Бюрократическую машину ЕС трудно остановить, притормозить, развернуть, добавить или убавить к уже готовому. Согласовали, провели переговоры, парафировали. И неизменно цивилизаторское, сверху вниз отношение ЕС к внешним участникам процесса. Мы развитые, культурные, богатые, значит, должно быть так, как скажем мы.

Внутри ЕС европейская бюрократия действует иначе, чем вне. Внутри добиваются консенсуса, уговаривают, делают исключения и уступки, хоть и там уровни развития встречаются разные. До сих пор возвращают Британии деньги за общую сельхозполитику по требованию строптивой Тэтчер, разрешили Словакии не скидываться на спасение греческих пенсионеров, увеличили Восточной Европе квоту на углекислый газ, подолгу согласовывают, что такое квалифицированное большинство, сколько кому дать голосов по Лиссабонскому договору, — чтобы малые страны остались не в обиде.

Конечно, не всегда уступают. Бывает, навязывают волю, диктуют условия, особенно если кто задолжал. Но и тут ищут компромиссы, думают, как сделать так, чтобы никто не ушел опозоренным. Чтобы, что-то взяв, дать и взамен. Приличный-то человек, когда что-то берет, хоть в магазине, хоть где, спрашивает разрешения, платит, дает что-то взамен.

А вовне, с индейцами, с аборигенами окрестными, — нечего, не доросли, много начнут о себе думать. Нельзя прогнуться, дать слабину. Вредно для общего правого дела. Будучи внутри себя европейцем, в борьбе против Путина и Януковича Европейский союз сам становится Путиным.

Разная среда

На Украине нападают на Порошенко за то, что «сливает ассоциацию». Особенно несправедливо это обвинение сейчас, когда соглашение об ассоциации действует в одну, выгодную для Украины сторону. Украинские товары свободно пойдут в Европу временно без квот и входных билетов (ЕС поддерживает Украину в трудный момент), а европейские товары в Украину — с квотами и пошлинами, пока тянутся переговоры с Россией. Но за это преимущество заплачено столько, что просто неуместно говорить о выгоде.

Жесткость в разной среде дает разный результат. Серная кислота в воде растворится, но если ее же плеснуть в бензин, будет взрыв. Простая вода, которой мы тушим в нашей атмосфере огонь, в атмосфере из чистого фтора сама горит ярким пламенем. Одно дело — поддержать «бархатную революцию», когда в Москве Горбачев, другое — поддерживать оружием сирийскую оппозицию, когда в Дамаске Асад: будет Исламское государство Ирака и Леванта. Как сказал американский политик про не оправдавший доверие Ирак: «Мы дали им свободу, а они воспользовались ей, чтобы убивать друг друга».

Необыкновенная твердость по поводу скромного торгового договора переросла чуть ли не в конфликт цивилизаций. Как писали в старинном трактате, от приема сурьмы вовнутрь свиньи толстеют, а иноки от нее же скоропостижно мрут.

Школа приятия жизни

Сын не отвечает за отца, а актер за роль. Бессмысленно предъявлять претензии Табакову за то, что получился такой обаятельный Шелленберг, а Джонни Деппу за то, что поднимает дух сомалийских пиратов.

Особенность роли Духовного, однако, в том, что она намеренно переливается в жизнь. Он играет не пирата, а себя, но другого себя. Себя, взятого от противного. Он говорит русским: смотрите, я, американец, мог бы оказаться на вашем месте, а вы, стало быть, на моем. И то же самое говорит американцам: смотрите, многие из вас могли бы прожить русскую жизнь. Американцы-то вряд ли услышат: мало кто из них увидит российскую рекламу пива, а вот украинцы и русские уже увидели и еще увидят в больших количествах. И, может быть, некоторые из них все поймут правильно: не то что «Голливуд за нас, Россия вперед!» или «Американец, а продался русским, стыд какой», а вот об этом — о перемене мест.

Античная риторика, которая из нашего времени кажется нам такой сухой и скучной для чтения, хотя в действительности была одной из увлекательнейших разновидностей литературы своего времени (именно здесь, а не в поэзии, например, окрепла рифма), знала и любила художественный и образовательный прием этопеи. Это когда оратору или ученику оратора нужно было уметь убедительно написать и искренне произнести полную доводов и чувств речь не от себя, а от другого персонажа или даже персонажей, занимающих в одной и той же ситуации противоположные полюса.

«Основным упражнением в риторическом обучении, — пишет академик Гаспаров, — были контроверсии — запутанные казусы, в которых нужно было подобрать убедительные доводы и для той, и для другой стороны. Подготовительным упражнением в риторическом обучении была этопея — речь, произносимая от лица какого-либо мифологического или исторического героя. Здесь и учился Овидий становиться на точку зрения не свою, а своего ближнего, усваивал, что одни и те же факты, одна и та же ситуация может быть представлена и осмыслена совсем по-раз­но­му, и какое из этих осмыслений истинно — неизвестно».

Молодой оратор учился, а опытный упражнялся, готовя и произнося речь от имени Менелая, который пошел войной на Трою, чтобы отомстить троянскому царевичу Парису за похищенную жену, но и от имени Париса — зачем он, то есть я, это сделал: «Господа присяжные, как сказал классик, красота спасает мир, но она же его и губит. Если любви покорны все возрасты, даже старость, то каково же было мне, пылкому юноше и т. д.». И от имени самой Елены прекрасной: почему она, то есть я, покинула супруга и бежала с незнакомцем на чужбину. И от имени царя Приама: почему он, то есть я, принял сына с чужой краденой женой, подвергнув отечество опасности.

Можно назвать это школой абсолютного релятивизма — «еще от имени Гитлера пусть попросят прочувствованную речь написать» (вездесущий Гитлер сразу выскакивает там, куда не хочется смотреть) или от имени инквизиторов (уже написали). Но Гаспаров называет это «школой приятия мира».

Ролик Духовного — это, можно сказать, такая этопея и контроверсия современными средствами телевидения и кино, и школа приятия мира. Античный человек хорошо понимал, что в положении Менелая, Париса, Елены, Приама он оказывается не только благодаря личным заслугам и собственному выбору, но и в силу рока, судьбы. То есть ту или иную позицию в контроверсии он защищает не только потому, что ее выбрал, но и потому, что она его выбрала.

Это верно, даже если речь касается такой простой и, казалось бы, неизменяемой вещи, как национальность. Античная риторика и ролик Духовного дают человеку понять: он мог бы жить жизнью других. Представить себе: от того, чтобы родиться другим и прожить жизнь других, тебя отделяет цепочка случайностей.

Этопея в стиле ролика Духовного дает ретивому российскому патриоту, который клянет Америку, подумать, как бы он смотрел на Россию, если бы был американцем. А американцу поразмышлять, какие психозы, возможно, переживал бы он сам и его друзья-родственники, если бы страна, в которой они родились, на их глазах перестала называться привычной аббревиатурой США и уменьшилась вполовину. Житель России, человек обычно спокойный, лояльный властям, не очень любящий выделяться и выбиваться из своего окружения, быть не как все, и, живя в Европе, скорее всего, сохранил бы эти свойства: то есть был бы образцовым носителем европейских ценностей, толерантности, мультикультурализма, дежурно сочувствовал бы Майдану и возмущался Путиным. А европеец, всерьез представив, что родился в России, очень быстро поймет, что большинство достижений, которыми он гордится — например, свобода, — достались ему без малейших усилий и жертв с его стороны — как часть окружающего пейзажа, как погода. В то время как их дефектная, покалеченная, неполная свобода досталась русским в результате самой непосредственной и довольно осязаемой материальной жертвы — вольной у одних, невольной у других.

Гражданство и судьба

Это с Европой и Америкой так. А с Украиной и Россией тем более. Множество нынешних украинцев — довольно случайные украинцы, а русские — случайные русские. Они оказались украинцами, потому что их мама, папа, бабушка, дедушка, а то и они сами переехали, поступили, остались, распределились, женились, развелись или еще как иначе переместились в границы нынешней Украины, делая жизнь в большой стране с аббревиатурой вместо названия. И ровно то же можно сказать про половину нынешних русских, включая самых разогретых патриотов и ненавистников всего украинского.

В российском посольстве в Афинах, где я работал на рубеже веков, шутили по поводу того, что первые послы независимой России в Греции были Николаенко и Матвиенко, а посол независимой Украины в Греции — Сергеев. Это, кстати, тот самый Сергеев, который сейчас в качестве представителя Украины в ООН яростно и действенно отстаивает украинский взгляд на вещи в Совбезе и на Генассамблеях. Мы пересекались пару раз в Афинах, хотя и не имели близких дел из-за разности рангов.

Рыцарь Украины Юрий Сергеев, однако, родился и вырос в армянском Ленинакане и мог бы быть российским дипломатом или остаться филологом, если бы выбрал другой вуз, а не поступил в середине 70-х на филфак в Киеве, как и многие другие, приезжавшие на учебу из маленького советского города в большой. На Москву и Ленинград не замахнулся, Киев показался доступнее, чем капризные и блатные всесоюзные столицы. Так многие выбирали: там больше шансов поступить, а то провалишься в Москве — и в армию. А оказавшись в армии, Юрий Сергеев мог бы стать казахстанским, белорусским, латвийским филологом, бизнесменом, дипломатом. Валентина же Ивановна Матвиенко, которая принимала закон об использовании российских войск за понятно каким рубежом и про Крым в составе России, родилась как раз на самой что ни на есть Украине, в Хмельницкой области, и выросла в Черкассах, а уж потом решилась поступать в Ленинграде. А могла бы и не решиться.

И вот вам риторическое упражнение: произнести речь от имени Сергеева — представителя России в ООН, произнести речь от имени Матвиенко — депутата Верховной рады или кандидата в президенты Украины на Майдане. А зная Валентину Ивановну, не сомневаюсь, что, раскрывшись по иному в украинских условиях, точно могла бы претендовать.

Тут ведь не надо даже напрягать фантазию, как в случае с русским американцем Духовным. Моя семья побывала за ХХ век несколько раз русской и украинской, последнее перемещение произошло в 60-е, мама, впрочем, успела окончить луганский институт. У моего знакомого львовского журналиста имя и фамилия точно такие же, как у друга детства из ярославских дворов. Друг из дворов, впрочем, уже почти четверть века законопослушный гражданин Французской Республики.

В нынешнем украинском правительстве ненавидимый многими по другую сторону границы Арсен Аваков, как известно, родился в Баку, а министр иностранных дел Павел Климкин — в Курске, министр энергетики Продан — в Норильске, министр соцполитики Денисова — в Архангельске (перебралась в Киев по комсомольско-юридической линии в 1989 году), министр финансов Шлапак — в Иркутской области, ну и т. д. Разумеется, в нем множество людей, родившихся «где положено», а не где попало. Но и это рождение «где положено», не было им гарантировано. И то же самое в российских властях и среди российских подданных.

Выбрано и дано

Не так уж сложно представить себе многих нынешних украинцев в числе граждан России, радующихся вместе с телевизором «возвращению Крыма домой». А жителю России, если он на минуту возьмет паузу, не так уж трудно представить, что это у него отобрали Крым и ему перекрывают газ и горячую воду. Ведь безоговорочность, с которой каждый радуется успехам своих, примерно одинаковая по тембру.

Как в античных контроверсиях, связь с позицией украинского или российского большинства у людей образуется не только в результате личного выбора или каких-то врожденных склонностей к Европе или Азии, демократии или авторитаризму, а в силу связи с местным пространством и пейзажем, в который человек попал по велению судьбы.

Не просто свободолюбивый, но и ощутимый антимосковский пафос Майдана во многом объясняется именно этой недостаточной эмансипированностью: недостаточно ясна разница, поэтому на ней надо особенно горячо настаивать. Отсюда же совершенно особенное раздражение, особенно злые и презрительные слова, которые русские патриоты приберегают для украинцев — таких не услышишь даже в адрес прибалтов или грузин.

Это не к тому, что позиция большинства русских или тем более большинства украинцев ничего не весит. Но, взвешивая свою и чужую, хорошо бы иметь в виду и эту совершенно реальную в наших краях возможность прожить жизнь других. И не про то, что все мнения равноценны, а про то, что оказаться на противоположной стороне баррикад человеку гораздо легче, чем ему кажется — особенно если его нынешняя позиция совпадает с гласом собственного народа. Сначала судьба определяет принадлежность к большинству, а выбор — согласиться или нет, отклониться или нет, где и насколько — происходит уже по отношению к ней.

И, конечно, это не про надоевшее «один народ». Народы разные, хотя и с большим количеством совместно нажитого имущества и прочего ценного и не очень багажа. Однако почти каждый мог оказаться представителем другого народа — того, который он сейчас бранит и ненавидит. По крайней мере, мысленно поставить себя на место другого. Античная этопея тут, если не решит политического конфликта, как не прекратила она Троянской войны, то точно поможет увидеть в противнике не иное биологическое существо, а более чем вероятного себя и отнестись к нему соответственно.

Москва и Киев

Одной из главных тем Майдана была гордость при сравнении себя с Москвой двухгодичной давности. В самом деле: москвичи вышли за Россию без Путина и разошлись. Киевляне вышли за Украину без Януковича, и вот она — Украина без Януковича.

Среди главных настроений Майдана — счастье находиться среди единомышленников (так прилежный ученик из затрапезной школы, поступив в хороший университет, с радостью обнаруживает себя среди равных) и гордость друг за друга: за собственную честность, смелость, доброту, жертвенность, стойкость, особенно хорошо заметные на фоне российских соседей.

Похожая радость широко присутствовала в зимней Москве 2011/12 года. Здесь тоже гордились собой, что собрались честные, неравнодушные, самостоятельные, добрые, смелые и просто умные, наконец: те, кто понимает, как устроен мир; лучше, чем несвободные, робкие, равнодушные и просто неумные.

Однако, расширяясь, это вполне многочисленное сообщество скоро уперлось в свои границы. Осознающая себя лучшей часть уперлась в худшую — или, во всяком случае, в другую. В людей, про которых ясно было, что они никогда не выйдут ни на какую московскую улицу против Путина. И даже в тех, кто вышел бы за.

Сначала эту часть, которую в переводе на современный украинский назвали бы «ватой», зло высмеивали. Потом устыдились и передумали. Начали публиковать статьи «Света из Иванова, прости». Задумчивые статусы о том, как нехорошо самостоятельным, образованным, неравнодушным, добрым отгородить себя от тех, других, кому бог не дал, у кого не было условий, кто еще не дорос, заклеймить и по ним пройти. Неправильно травить артистку-благотворительницу, которая выступила за Путина: в конце концов, мы за свободу или за единственно правильное мнение, только другое?

Раз на улицы вышла честная и думающая часть, она же не могла от уличного морозца перестать думать — в том числе и над вопросом, почему так много тех, кто не вышел. Ведь в таком случае она бы перестала быть честной и думающей частью, а значит, потеряла бы и право на смену власти: не очень честных и недостаточно думающих там и так навалом, какой смысл?

Трезво размышляя, московские протестующие поняли: людей, в которых они уперлись, этих самых других, можно привлечь к протесту только под левыми или националистическими лозунгами. Так и начали делать немногочисленные в тех зимних событиях левые и националисты. Но для остальных это уничтожало весь смысл протеста. Вместо России без Путина это дало бы Россию с Путиным в квадрате — не мягче, а круче, не буржуазнее, а совковее.

Интеллигенции для смены власти желательна санкция народа. В Москве 2011 года такой санкции не было. Никакой Путин не побеждал московский протест, и никакой особенной робости там не было. Просто, всё честно обдумав, движение за смену власти самораспустилось. Лично знаю десятки человек, которые, сами для себя оценив положение вещей, ходили на первые митинги и не пришли на следующие. И каждый, кто ходил, знает.

С народом и без него

Зато на Майдане такая санкция народа нашлась. Майдан умных, самостоятельных, продвинутых тоже уперся в свою провинциалку Свету и в свой «Уралвагонзавод». Но не впал в задумчивость от мысли: как это мы против народа? Потому что на Майдан в отличие от московских проспектов вышел и народ — настоящие рабочие и крестьяне. И их дети футбольные болельщики. Представьте себе настоящих крестьян на Болотной — не экофермеров и дизайнеров, а колхозников и тружениц камвольного комбината. Множества камвольных комбинатов из Москвы и соседних областей. В Киеве было именно так, и столичный протест горожан умственного труда почувствовал свою всенародность.

Народ пришел, потому что собрался не по социальному, а по национальному признаку, а это народу проще. В России с точки зрения народа власть была плохая или хорошая, но своя. На Украине с точки зрения многочисленной части народа власть была чужая: и этнически, и потому, что слушалась чужих, в Москве. В малой или молодой нации, которая чувствует себя обиженной, обделенной внешней силой, народ выступает не просто против власти, а против чужой власти, власти чужих. Это гораздо понятнее, чем против своей неправильной.

И в малой, молодой нации народ гораздо больше притерт к своей интеллигенции. Не бранит и не бьет тех, кто в очках. Потому что эти в очках и с умными словами помогают сформулировать его, народа, мысли про иноземное угнетение и про то, почему его надо сбросить, и про то, сколько от него бед, и почему он, местный народ, лучше.

Иногда, конечно, эти умные непонятное завернут. И есть у них какие-то свои заскоки: педиков, видишь ли, надо любить. Но про главное верно: жизни от чужих не стало и не будет никакой, пока не будет у нас от них, от чужих, воли. Вся беда от них, как мы и думали. А если без них, да всё по справедливости, да по уму, вот тогда заживем. А по справедливости — это когда промеж своих. Свой ведь своего так, как чужой, не обидит.

А интеллигенция в ответ начинает одеваться и стричься, как народ. То наденет толстовку или шитую рубаху, то сапоги, то выстрижет чуб или отрастит косматую бороду. Запоет народные песни, сходит к заутрене, утрется рушником.

В таком состоянии — с народом, с миром (на котором и смерть красна), с крестьянами, рабочими, священст­вом — люди умственного труда, интеллигенция Майдана чувствовала себя гораздо уютней и, главное, полномочнее протестующих москвичей. Тут уж никто не скажет: «Умники прут против собственного народа». Народ вот он, у костров греется.

Самолюбование, радость московского протеста угасли без народа, без простых людей, без провинций. Самолюбование, счастье Майдана подпитывалось народной поддержкой, пока не перешло в захватывающее дух удивление от единства всех, сложных и простых, от смычки столицы и области, города и деревни. А что города и деревни не все, ну так до некоторых долго доходит. Радость и скорбь Майдана были более всеобщими, более коллективными: такой коллективной эмоции не было в Москве, где каждый шел представлять себя.

Москва была более ироничной, Майдан — более патетичным и счастливым. В Москве было больше веселой, индивидуальной злости, на Майдане больше общего счастья. Коллективная радость — более возвышенное переживание, чем индивидуальная злость. Эту разницу почувствовала русский поэт Ольга Седакова, когда написала о свете Майдана: радость ведь выше злой иронии и отчаянного веселья.

Свет и огонь

Но что стало с этим светом дальше? Он превратился в огонь. Не в какой-то благодатный необжигающий. А огонь в самом военно-техническом смысле слова: на поражение. Очередями и одиночными. Залпами. По неподвижным мишеням и движущимся. Прицельный и по площадям.

Да, он часто был в ответ. Впрочем, не всегда и не сразу. Огонь появился до российского вторжения: в первых бутылках с зажигательной смесью, в сожженных офисах «антиукраинских партий», в Одессе, в словах новой, только что победившей на Майдане власти об экстремистах, провокаторах, вооруженных бандитах, иностранных наймитах, которым «будет дан решительный отпор», «которые будут арестованы и привлечены к ответственности» (а это слова, сказанные еще до войны).

Огонь может быть ответным, но это уже не свет, это другая субстанция. Как гнев может быть праведным, но все равно будет гневом: странно требовать называть его жалостью.

То, что было названо светом Майдана, обеспечивалось нравственной дистанцией: мы никогда не сделаем то, что они; мы никогда не будем как они. Они так, а мы нет. Они в шлемах со щитами, дубинами, с газом и гранатами, а мы нет. Мы в курточках, в свитерах с голыми руками. Они на довольствии, а мы кормим и лечим друг друга. Мы никогда не выведем войско против людей, мы никому не заткнем рот, мы ни за что не выпустим на несогласных, на протестующих группы крепких молодых людей в спортивных костюмах.

Но на протестующих появлялись свои шлемы, щиты, дубины и гранаты, потом дубины и гранаты пошли в ход, потом вместо честных ответов на вопросы стали искусственно отбирать полезные сперва для победы, потом для оправдания себя, в дело пошли собственные гвардия и армия, артиллерия и авиация, дистанция начала сокращаться, а свет меркнуть. Когда молодые и бодрые силы добра с короткими стрижками, в спортивных штанах и толстовках с капюшоном, с закрытыми лицами крепкой трусцой бегут разогнать митинг — да, совковых, да, у постылого Ленина, но стариков-пенсионеров, — трудно говорить о свете.

По мере того как картина «народ против войска» превращалась в картину «войско против войска», нравственное расстояние между противниками уменьшалось.

Российское вмешательство все упростило. Простоты стало даже больше, чем во время Майдана: мы и народ против внешнего врага, а те, кто недостаточно против, — вне народа, чужие.

Даже ответный огонь — иное, чем свет. Праведный гнев — иное, чем милость. Можно обсуждать справедливость или несправедливость гнева. Но странно требовать, чтобы гнев принимали за излияние доброты.

Сторонники и участники Майдана разделились на тех, кто видит эту трансформацию субстанции, и на тех, кто продолжает настаивать, что все так же, как было, и свет остался светом.

Тяжелее всего с теми, кто требует именно этого: признайте наш гнев милостью, нашу силу слабостью, наш огонь светом. Наши пули и бомбы — слезами доброты. Скажите, что свет как загорелся однажды, так и не меркнет, ничего не произошло, ничего не изменилось. Нравственная дистанция по-прежнему столь же велика, как в начале.

Требование быть против жестокости сменилось требованием быть вместе с нашей жестокостью абсолютно искренне: вероятнее всего, свет, трансформируясь в огонь, изнутри продолжает ощущать себя светом. Возможно, и ангел при падении не чувствует изменения своей природы, и оно фиксируется только снаружи. Или человек самой праведной жизни, когда совершает сожжение еретиков, не замечает изменения природы своих действий.

Коллективное сияние

Счастливые не замечают не только часов, но и много чего еще — например, несчастливых. В особенности несчастливых по тому же поводу, по которому они сами счастливы. Их существование для счастливых сюрприз, неожиданность, внезапность. Их наличие абсурдно и противоестественно, оно не поддается объяснению: «Откуда эти? Ведь все же ясно. Наша коллективная радость — надежное тому подтверждение. Наверное, они совсем злы или продали себя злу и тьме».

Коллективная радость — безжалостное чувство. Ненавидящий может заподозрить, что с ним что-то не так. Радующийся — едва ли. Коллективная радость по поводу возвращения Крыма (сильно, впрочем, преувеличенная пропагандой), тому пример.

Коллективная радость всеобъемлюща — как свет, который проникает везде. Она соборна, католична от греческого kat'holon — «по всему целому». Любое препятствие воспринимается как досадное недоразумение. Как недолжное. Как зло. А со злом разговор короткий.

Коллективная радость быстро и незаметно для себя превращаются в гнев, злость, жестокость по отношению к препятствию, которое не дает этой радости проникать все дальше и дальше, стать всеобъемлющей, охватить все.

Если бы свет мог чувствовать, имел бы эмоции, он бы злился, наткнувшись на стену или на ограду зеленых насаждений. И если бы мог, превращался бы в огонь, готовый ее испепелить.

Так силы добра незаметно для себя переходят к большей жестокости, чем их противники. Добрые христиане уничтожают больше, чем еретики или сарацины; победители самодержавия больше, чем самодержавие; американцы во Вьетнаме больше, чем вьетнамские коммунисты.

Это опыт, очень знакомый по временам особенно обостренных религиозных переживаний. По периодам рождения и реформирования религий. Когда есть манихейские тезис и антитезис, а синтеза еще нет. Есть сыны божьи и сыны погибели, а Сына Божьего еще нет.

Или в периоды рождения наций. Национальных мучеников — как и религиозных — сразу отправляют на небеса. Их противников — тоже погибших — в противоположном направлении. Но нация — не вера. Она не бывает истинной или ложной (хотя и здесь не все ясно), она бывает всего лишь своей и чужой. А «свой» и «истинный», «свое» и «благо» — не тождественны. Странно будет, справедливо оспаривая это уравнение у себя дома, соглашаться с ним же в нескольких сотнях верст от него.

Поскольку сама радость католична (kat'holon), то есть имеет претензию на то, что она всеобщая радость, — то, что ей не подчиняется, то, что не радуется вместе с ней, то, что ей сопротивляется, она выводит за пределы holon, целого. Наталкиваясь на группы, не охваченные радостью, она выводит их за скобки, за пределы целого — людей, города, территории, страны.

Есть мы — самодостаточное целое, а остальное распределяется в зависимости от того, за нас они или против нас, на зоны света и внешней тьмы: регионалы, «Беркут», Крым, коммунисты, Луганда, Россия, Меркель, Штайнмайер, Европа, Киссинджер, Америка.

Настоящие чужие, российские военные и боевики-добровольцы, пришли. Но коллективная радость с самого начала вела себя так, словно чужие всегда были здесь, непосредственно возле нее, помечая все, куда она не достигает, как зону тьмы. И эта слепота света продолжает вытеснять в область тьмы все новые объекты.

Жители возвращенных районов Донбасса вдруг проголосовали за остатки партии регионов: «А стоило ли их освобождать?» Несколько областей опять выбирали иначе, чем столица: «В стране 15 процентов неисправимых идиотов». Правительство начинает финансовую блокаду Донбасса: так им и надо, почему не свергли, не перебили боевиков, которых не может перебить целая армия. «И почему некоторые наши патриоты ругают Россию на языке оккупантов, пусть переходят на наш». Есть только один верный взгляд на события, на победителей, на Путина. Чужое не может быть причастно свету. Даже сказать, вслед за великой Кирой Муратовой: «Мне неинтересна Европа такой ценой», — это выйти из светлого пятна.

Очень возможно, что, если бы во Вселенной было два или больше альтернативных света, наталкиваясь друг на друга, они воспринимали бы друг друга, а другой третьего как тьму.

Свет позволяет увидеть другие предметы, но сам, похоже, слишком быстр и ярок, чтобы обладать зрением. Мерами угасающему Гераклитову огню всегда есть где мерами же и возгораться.