Природа зверя Пенни Луиза

Глава 7

То, что охотник окрестил вербовкой, а Курт – просто-напросто попытками хотя бы не дать ценному объекту сорваться с крючка навсегда, протянулось до позднего утра, когда сквозь глухую пелену вьюги за окном стало проступать нечто вроде рассвета. Обыкновенно просыпающийся раньше всех трактирщик сегодня припозднился, то ли поздно уснув после ночных треволнений и оттого проспав дольше обычного, то ли попросту не желая выходить в трапезный зал с темным пятном на полу, все еще отдающий трупным смрадом и навевающий дурные мысли. Вторыми явились Вольф и Берта Велле, и вялое подобие жизни пошло установленным порядком – супруга трактирщика, поминутно всхлипывая, принялась за приготовление снеди, а сын продолжил попытки оттереть пропитавшийся кровью пол. Тело крестьянина Ван Ален и Бруно под охраной Курта, почти в буквальном смысле прорыв себе выход из заваленной снегом двери, вынесли наружу, уложив на пол в примыкающем к конюшне холодном узком сарайчике, подле крытой заиндевевшим полотном телеги торговца Феликса. Никто из троих не обмолвился об очевидном для всех факте: ничто не помешает зверю открыть дверь этой подсобки так же, как это было сделано в конюшне, войти и насытиться мороженым мясом следующей же ночью. Некоторые надежды вселял лишь навесной амбарный замок, курочить который тот навряд ли станет…

До явления прочих обитателей трактир приобрел почти прежний вид, мерзкий ночной запах выветрился, с кухни доносились внушающие надежду ароматы, и лишь Берта продолжала тихонько потягивать носом, а сам Альфред Велле утратил свою добродушную полуулыбку, обращаясь к постояльцам понуро и едва слышно.

Феликс примостился за свой стол осторожно, бочком, точно боясь повалиться со скамьи, и на лице его отображалось все то, о чем он только мог помыслить в остаток этой ночи; губы торговца беспрестанно шевелились, и Курт, прислушавшись, уловил обрывок молитвы. Беглая парочка уселась подальше от мокрого пятна на полу, не говоря друг с другом и не глядя по сторонам, и к вздохам трактирщицы присоединились тихие всхлипы Марии Дишер. Амалия с опухшими и покрасневшими глазами хранила молчание, уже не плача и не произнося ни слова; на замытое пятно она не смотрела, устремив взгляд на сына – тот сидел неровно, подперев голову рукой и уставясь в стол. Даже со своего места Курт видел, что его глаза блестят нездорово, щеки горят неестественным румянцем, а прилипшие ко лбу волосы влажные от испарины, и вряд ли в эти минуты сколь угодно страшная смерть какого-то малознакомого крестьянина могла занимать эту женщину больше, нежели простуда ее сына.

Фон Зайденберг не показывался долго, явившись самым последним. По лестнице рыцарь спускался медленно, ни на кого прямо не глядя и вместе с тем косясь на каждого, наверняка ожидая порицания от присутствующих за ненадлежащее исполнение своих обязанностей, от охотника – очередной отповеди за утраченное оружие, а от майстера инквизитора – надменного злорадства по поводу доказательств его правоты. Тишина, встретившая его в зале, казалось, пригнула фон Зайденберга к полу, точно брошенный ему на плечи камень, и в глазах охотника отобразилось злое удовлетворение.

– Гляди-ка, Молот Ведьм, а ты был прав, – отметил он шепотом и, поднявшись, пересел за соседний стол, ближе к рыцарю, буравя оного укоризненным взглядом.

Завтрак долго протекал в молчании, лишь мало-помалу разбавляясь едва слышными переговорами попарно сидящих, редкими вопросами трактирщика и бормотанием Феликса.

– Либо его циклит, – подвел итог Курт, покосившись на торговца, – либо это пример обывателя, помнящего поразительное множество молитв.

– Не самое худшее в нашем положении.

– Брось ты, – покривился он, отмахнувшись от помощника. – Полагаю, убиваемая матушка Яна тоже молилась, пока ее высасывали досуха; помогло? Вот если б подле нее оказалась пара хорошо вооруженных охотников – это было бы дело.

– Помнится, – возразил Бруно ровно, – в Хамельне ты столь же скептически отзывался о том же самом. И помогло тебе хорошее вооружение?

– Так себе было вооружение. Но намек я понял… Однако ж, мне что-то не приходит на ум никто из здесь присутствующих в смысле кандидата на святые и, как следствие, на чудо. Ты разве что. Выпихнуть тебя этой ночью наружу – а ну как ликантроп отравится?

– По части отравления жизни окружающим у нас эксперт ты. Тебя и выставим.

– Меня нельзя, – с сожалением вздохнул Курт. – Я уникальная собственность Конгрегации; тебя будут судить за растрату. А Хауэр – тот просто свернет тебе шею: этим летом мне назначены очередные три недели в учебке, и ему не терпится доказать мне, что переплюнуть инструктора зондергрупп не так просто, как я думаю. И тому, кто помешает это сделать, не поздоровится.

– Ему никто не говорил, что важнейшая добродетель христианина, а тем паче служителя Конгрегации – смирение?

– Не думаю, что на нашей службе это и впрямь столь уж несомненная добродетель; а Хауэр, убежден, скажет тебе, что и вовсе излишняя.

– Ты, не сомневаюсь, с ним согласишься, – усмехнулся Бруно, и Курт пожал плечами, посерьезнев:

– Суди сам. Я не одарен свыше никакими способностями, не умею залечивать ран руками или творить искры пальцами, чувствовать мысли или вершить прочие подобные диковины, равно как и сам Хауэр. Но все-таки он постиг в чем-то неповторимые навыки – и он сумел им научиться сам, потому что верил в себя, в человека, а не в ничтожную безответную тварь; и я сумел научиться кое-чему, потому что он сумел убедить меня в том же самом. Потому что я не смирен – я…

– …высокомерная сволочь, – заметил Бруно насмешливо. – А вот тебе, великий чудо-воин и прославленный Молот Ведьм, напоминание: «уникальной собственностью» ты являешься по совершенно иной причине. Многое, что умеешь ты, может и тот же Хауэр, но раскрывать дела так, как это выходит у тебя, не может никто.

– В смысле – чтобы море крови и отравленная жизнь окружающих?

– В каком смысле – ты понимаешь, – серьезно возразил Бруно, и Курт раздраженно отмахнулся:

– Понимаю, разумеется; а знаешь, почему? Потому что обсуждалось это уже не один и не три десятка раз, и с тобой в том числе. И в сотый раз скажу то, что уже говорил: быть может, начальству виднее, однако сам я не вижу в этом ничего необычного, примечательного и уж тем паче уникального.

– Ты видишь то, что не видят другие.

– Более внимателен, – отозвался Курт скучающе.

– Умеешь сопоставить совершенно не связанные между собой приметы и факты.

– Развитое воображение.

– С первого же дознания столкнулся с серьезными людьми.

– Непруха.

– И продолжаешь натыкаться на них, стоит лишь копнуть чуть глубже в простых с виду расследованиях.

– Мощная непруха.

– Ни одного не завершенного дознания, ни одной следственной ошибки.

– Академия святого Макария. Слышал – там следователей выращивают?

– Выживаешь в самых немыслимых ситуациях.

– Там еще и драться учат, кстати.

– Когда драки не помогают.

– Вот тут – пруха.

– И тебя удовлетворяет такое объяснение?

– Nec velocium esse cursum, nec fortium bellum, nec sapientium panem, nec doctorum divitias, nec artificum gratiam, sed tempus casumque in omnibus.[26]

– Отчего-то Писание ты поминаешь, только когда тебе это выгодно… «Случай». И это после всего, что тебе довелось увидеть и испытать?

– Сочти это смирением, – едко предложил Курт. – Легче поверить в то, что мне везет, нежели в то, что Господь избрал меня в качестве средства для истребления малефиков и теперь ревностно свое орудие сберегает от повреждений.

– Numquid non verba mea sunt quasi ignis, ait Dominus, et quasi malleus conterens petram[27], – заметил помощник многозначительно. – Я не хочу проводить параллелей с тем прозвищем, под которым ты известен всей Германии, однако…

– А мое пришествие в Писании не пророчествуется?

– Был бы здесь отец Бенедикт – ты уже получил бы по шее. А я лишь напомню, скольких затащили за решетку за одни лишь такие слова.

– Мне можно.

– Тебе можно, – легко согласился Бруно. – Тебе многое можно. И тебе многое удается. И если слепой случай – твое объяснение всему этому…

– Не в первый раз замечу: неспроста ты некогда сошелся с Каспаром. Вам беспременно надо встретиться и обсудить Господне покровительство надо мною… ну, или волю богов по его представлению.

– Там, где ты появляешься, – настойчиво продолжил помощник, не ответив, – всегда что-то происходит.

– Дело есть везде, Бруно. Просто надо присмотреться; а для этого (напомню все вышесказанное) – внимательность, мало-мальское соображение и не забывать то, чему учили в академии.

– Хорошо, скажу иначе: ты всегда появляешься там, где что-то происходит, и не всегда благодаря собственным заслугам. Как, к примеру, в нашем случае. Кто угодно мог оказаться в этом трактире…

– Вот именно.

– Когда угодно мы могли проехать мимо, днем или неделей ранее или позже. Думаю, я и проехал бы, не будь тебя со мной. Не будь тебя со мной, я остановился бы в той деревне, пытаясь разрешить ситуацию с этим коноводом, не попал бы сюда и…

– А еще я мастер разрешать ситуации; упомяни уж и об этом – так, аd majorem. Господь наверняка долго думал, прежде чем вручить жезл избранности и миссию утверждения Его воли на земле столь несдержанному чаду Своему.

– Пророк Илия собственной рукой заколол сорок безоружных человек, – отмахнулся Бруно, – и признан святым.

– Eia, – хмыкнул Курт. – Вот это б отцу Бенедикту услышать. Наверняка сказал бы, что мое общество скверно на тебя влияет… или уже говорил?

– Он много о чем говорил. А я много о чем передумал.

– Ага, – удовлетворенно кивнул Курт. – Так вот, стало быть, отчего ты променял возможность уединиться за монастырскими стенами на обязанность таскаться за мной по многогрешному миру и влипать в неприятности. Полагаешь своей миссией образумить меня, направить на путь истинный… хотя – стой: я ведь уже на этом пути. Господом направлен. Скорее всего, сгоряча.

– То, за что курсантов пороли во дни обучения, сходит им с рук после получения Знака, – отметил помощник недовольно. – Даже кощунственные высказывания. Даже те, за которые обладатели Знака вправе пороть других… Быть может, ты поубавишь свой сарказм, когда я напомню, чем еще ты заинтересовал друзей и врагов – кроме необычной интуиции?

– Сомневаюсь.

– Никто, – пытаясь не слышать его, продолжил Бруно, – ни наши эксперты, ни их малефики не нашли в тебе ничего сверхобычного. Тут ты прав. Но тогда объясни мне, почему чародей, при одном имени которого бледнеют его же приверженцы, не сумел влезть в твою дурную голову? Почему не смог увидеть твоих мыслей; точнее, увидел, но лишь те, что ты сам захотел ему показать – и не заподозрил обмана? Снова повезло?

– Может, он в тот день не выспался.

– Наверное, так же, как и все прочие, включая, насколько мне известно, стрига, который брал под полный контроль по нескольку человек разом, но не смог контролировать одного тебя. Ты защищен, Курт, признай это, наконец. Тебя хранит кто-то. И уж наверное не Афина Паллада.

– Доводилось бывать на анатомировании? – спросил он вдруг, и Бруно непонимающе нахмурился. – Так, ad vocem. Два человека равного сложения тащат равные мешки с камнями, и – один вдруг падает замертво, а другой вздыхает и идет домой любить жену. Знаешь, что обнаружится при вскрытии? Различное строение сердца и сосудов.

– Это намек на то, что, когда тебе размозжат голову, из черепа вывалится уникального строения мозг?

– Чем это объяснение хуже божественного вмешательства? У кого-то более крепкие, чем у прочих, мышцы или кости, у кого-то – мозги. Просто так сложилось – от рождения.

– Думаю, если б в отдаленной деревеньке обнаружился вдруг некто, кто тридцать лет пролежал лежнем, но при том был бы подобен греческому атлету – им давно заинтересовались бы и наши, и не наши. Как тобой.

– Академия – святого – Макария, – повторил Курт с расстановкой. – Я ее сегодня уже упоминал?

– В академии накачивали не только твои мозги – там этих мозгов были десятки, но говорят по всей Германии только о тебе.

– Я подхожу ad parametrum, – пояснил он благожелательно. – Выходец из бедняцких кругов, бывший беспризорник и преступник – перевоспитан, обучен, угодил в императорскую милость и урвал себе рыцарское звание, попутно подняв на костер пару-другую высокородных подданных. Для пропаганды – идеальная biographia. Тебе известно не хуже меня, что моя слава – не в малой степени заслуга наших же агентов. Новой Конгрегации нужны свои имена и легенды; я просто пришелся ко двору. Я, знаешь, вроде бочонка с пивом, который выкатывают к дверям лавки для заманивания посетителей, или вывески над трактиром. Пока вывеска новенькая, сияющая свежей краской, неплохо нарисована – и все смотрят, обсуждают, заходят в двери; спустя время краска облупится – и повесят новую вывеску. Все просто.

– Наверное, я все же ошибся, – со вздохом качнул головой Бруно. – Смирения в тебе местами даже непомерно много.

– Собственных заслуг я не принижаю… – начал Курт, и помощник оборвал, не дослушав:

– Стало быть, ты попросту болван.

– Да как тебе в голову такое могло прийти! – прорезал тишину трапезного зала возмущенный голос, и Курт обернулся к рыцарю, радуясь, что сам собою прервался этот разговор, повторяющийся с вариациями не в первый раз и длящийся не первый год.

– У тебя есть идея лучше? – отозвался фон Зайденбергу охотник. – Что можно было сделать еще – оставить его на чердаке, чтобы он там прел потихоньку? Или на ледник его – к мясу, которое мы здесь едим?

– Но не вот так же просто, наземь в амбаре!

– Ты прав, – с подчеркнутой печалью кивнул Ван Ален. – Надо было похоронить. Снег разгрести, лед сколоть, землю продолбить; убив на это весь сегодняшний день, мы б наверняка управились… Ты беспокойся о том, как сохранить живых, а не о том, сожрут ли мертвого. Ему, знаешь, хуже точно уже не будет.

– И все-таки господин рыцарь в чем-то прав, – тихо выговорила Мария Дишер. – Как-то выходит… не по-христиански.

– О его душе есть кому помолиться, об этом не тревожься, – возразил Ван Ален, кивнув в сторону Бруно. – Прочее не главное. Главное – не оказаться на его месте.

– Господи, – проронила беглянка, спрятав лицо в ладонях. – Как страшно… клыками, заживо… Я так не хочу.

– Ничего не будет, если делать то, что вам говорят. Ничего непредвиденного не случилось: правила безопасности были простыми и понятными, и беда вышла только потому, что один дурак их презрел, а другой его поддержал. Все, что от вас требуется, это просто сидеть на месте; думаю, мало кому в истории человечества выпадал столь нехитрый способ сохранения собственной жизни. Можете своевольничать и впредь – и вот тогда готовьтесь стать ужином большому зверю с большими острыми зубами.

– Перестаньте, – потребовала Амалия строго, искоса взглянув на сына. – Не при ребенке.

– Брось, – скривился Ван Ален раздраженно, повысив голос: – Сколько тебе лет, ребенок?

– Четырнадцать с половиной, – хрипло отозвался Хагнер, не поднимая головы, и охотник фыркнул:

– Я в его возрасте имел перечень подвигов подлиннее родословной господина бродячего рыцаря. Он уже не ребенок, милашка, он взрослый парень, и давно пора свою опеку поубавить – уже и ему пришло время тебя опекать. Если ты продолжишь в том же духе, доведешь сынка до того, что он станет падать в бесчувствии при виде мыши. Пусть слушает. И жаль, что не видел.

– Господи, не надо, – плачущим шепотом попросила Мария. – Это было… это было… Господи, помоги нам…

– Да будет тебе уже, – почти со злостью потребовал парень, и та умолкла, напоследок шмыгнув носом.

– Напрасно ты так, – с укором возразил торговец. – Призвать Господню помощь – что еще нам остается?.. Господи, подай нам помощь в тесноте, ибо защита человеческая суетна. С Богом мы окажем силу: Он низложит врагов наших…

– Не имею ничего против молитвы, – оборвал Ван Ален, – однако для этого у Молота Ведьм при себе имеется помощник в монашьем звании: вот он пускай и бьет поклоны, ему это по чину полагается. «Защита человеческая суетна»… Я тебе другое припомню: не искушай Господа Бога твоего; вот так оно будет вернее. Лезть не надо на рожон, тогда и защита человеческая вполне сгодится.

– Вы полагаетесь на каменные стены, но они не спасли Иерихон. «Будь мне каменною твердынею, домом прибежища, чтобы спасти меня» – вот как сказано в Псалмах. Против Господней воли вы не спасетесь, господин охотник. Если Он решит предуготовить вас к гибели – вы можете лишь молиться. Молитесь, чтобы спастись.

– Orate vero ut hieme non fiant[28], — пробормотал Курт себе под нос. – Правда, для этого уже поздновато…

– Я тебе еще кое-что скажу, Феликс, – продолжил Ван Ален. – И тоже по Писанию. У всякого, знаешь, в Писании этом есть нечто, что запоминается всего более; тебе в голову лезут молебствия о милости Божьей и немощи человеческой, Молоту Ведьм – наверняка что-нибудь о Господе, огнем карающем, всякому свое. Так вот у меня тоже имеется в памяти излюбленная выдержка, и я полагаю ее куда как более верной. «Quicumque effuderit humanum sanguinem fundetur sanguis illius ad imaginem quippe Dei factus est homo»…

– Произношением можно распугивать демонов, – заметил Курт вполголоса.

– «Кто прольет кровь человеческую, – перевел охотник, никак не ответив и даже не обернувшись, – того кровь прольется рукою человека: ибо человек создан по образу Божию». Были б у меня рыцарские прибамбасы – написал бы это на щите, вроде девиза. Эта тварь свое получит, и не Господь ее поразит молнией, а человек к чертям собачьим вывернет его поганую шкуру наизнанку. Если он не удерет отсюда, если так и продолжит на нас охотиться, я лично эту шкуру сдеру и сделаю себе еще один воротник.

– Это… – запнувшись на полузвуке, проронила Амалия, – это у вас… не волчья?..

– Нет, – небрежно поправив наброшенную на плечи куртку, кивнул Ван Ален с заметной гордостью. – Это мой приз. Который я обрел, замечу, когда был старше твоего отпрыска всего двумя годами.

– А от зондергруппы я слышал, – заметил Курт в воцарившейся внезапно тишине, – что их тела разлагаются после смерти, причем едва ли не за минуты.

– Разлагаются, если убить не сразу. Но если, к примеру, снесешь твари голову – смерть наступает почти мгновенно, и ты будешь иметь возможность обзавестись вот таким трофеем.

– Как можно! – наконец, разрушил тишину торговец. – Ведь это ж человек, какой-никакой; Господи Иисусе, как же у вас рука-то поднялась!

– Я посмотрю, как ты заговоришь у этого гада под когтями, – покривился охотник. – Уж на кого, а на человека это похоже всего менее.

– Любопытное наблюдение, – произнес Бруно негромко. – Отчего бы тогда, выследив ликантропа в его человеческом обличье, не стянуть с него кожу и не обтянуть рукоять? Вот это был бы трофей так трофей.

– А что? – пожал плечами Курт, когда охотник вперил в помощника уничтожающий взор. – Не все ли равно? Тварь и есть тварь.

– Слышу нотки осуждения в голосе.

– В самом деле? С чего б это.

– Ваши из зондергруппы стрижьи клыки нанизывают и носят вроде амулета. А те тоже люди, хоть и ненормальные; и в чем отличие?

– Кто тебе сказал такую чушь?

– Ходят слухи.

– Знаешь, Ян, чем «слух» отличается от «информации»?

– Что, враки?

– Я знаю их шарфюрера лично и могу сказать с уверенностью: тому, кто попытался бы выкинуть подобный фортель со стрижьими зубами, Келлер повышибал бы его собственные. Однако, если ты ожидаешь проповеди – напрасно. Никакими наставлениями я не приневолю тебя оторвать этот воротник, благочестиво отпеть и предать погребению; ты взрослый и временами разумный человек и, если останешься в своем деле, когда-нибудь поймешь все сам.

– Пойму – что? – уточнил Ван Ален ревниво. – Что они милые Божьи создания? Эти – хорошие песики, а стриги – славные парни?

– Ты удивишься.

– Тебе известно что-то, что не известно мне?

– Забавно, что ты удивляешься сейчас. Разумеется, инквизитору первого ранга, наделенному особыми полномочиями, известно очень много такого, чего ты не знаешь. А кроме того, Ян, в этом простая логика: принадлежность к некоторым кругам не означает единого для этих кругов мировоззрения.

– Вервольфы и стриги – не «некоторые круги», которые можно, если надоело, отринуть, как студенческую банду или приходской хор. Это господин бродячий рыцарь может прикупить земельки и заделаться садоводом или твой помощник – расстричься и стать торговцем, а тварь тварью и останется. Никто из них заново не переродится.

– Господин фон Зайденберг, начав выращивать яблоки, тоже не перестанет быть рыцарем – посвящение останется при нем, попросту он займется другим делом, оставшись тем, кто он есть.

– Не похоже, что наш знакомец намерен заняться чем-то, кроме поедания путешествующих. Замечу, что сукин сын, с которого я содрал этот клок, тоже особенным желанием переменить свою жизнь не пылал; у него было желание переменить мою жизнь. А до меня еще многих, включая жизнь живущей на отшибе семьи целиком – с двумя малолетними детьми; и теперь скажи мне, что я еще «сам все пойму». Я уже все понял.

– А бродячий разбойник, вырезавший так же семью, чтобы обнести дом – его уши ты тоже привесишь себе на гарду?

– Они не люди, – коротко отрезал Ван Ален. – Они твари. Говорящие, думающие, живущие в людских домах твари. Не знаю, что такого можешь знать ты, но если тот стриг, которого ты повязал в Ульме, на допросе вздумал распинаться, как он сожалеет и как жестокая сука-жизнь вынудила его злодействовать, ты сам должен понимать – гад рассчитывал на скорую смерть, если засчитают раскаяние. Не хотел любоваться с тобой рассветом. Или ты способен поверить в раскаявшегося стрига?

– Тот не распинался, – возразил Курт. – Тот держался неплохо. Однако – да, из разговоров с подобными созданиями можно узнать много любопытного. К примеру, о количестве самоубийств среди таких вот тварей.

– Да ты, никак, их жалеешь?

– Не умею, – отозвался он просто. – Я ведь сказал: милосердие из нас двоих – он, я – справедливость. А эмоциональные взбрыки к справедливости не имеют никакого отношения.

– Моя мать была убита не бродячим грабителем, да и этот деревенский дурень – тоже.

– Когда эта блудная дочь, проснувшись утром, обнаружит себя в одиночестве, раздетой, без денег и с повисшим на ней счетом от трактирщика, она, как и многие, подумает «все мужики козлы». Однако рядом со мной сидит живое доказательство того, что в своем заявлении она будет глубоко неправа.

– Вы это о чем? – настороженно уточнила Мария Дишер, скосившись на своего хмурого возлюбленного, и Курт вздохнул с показным утомлением:

– Это отступление от темы, но, коли уж моей работой является оберегание мирян – исполню свой долг и оберегу тебя от ошибки всей твоей жизни.

– Вы, – вмешался парень настороженно, – хотите сказать, что я способен причинить зло Марии?

– Ты его уже причинил, ибо по возвращении домой ее ожидает хорошая порка в отцовском исполнении.

– Я не намерена возвращаться!

– Вернешься, – отмахнулся Курт, – тебе иного не останется. Дай угадаю: перед своим путешествием ты позаимствовала у папы немало средств, и на эту мысль набрела не сама. Судя по тому, что я не слышу возражений, я прав.

– Карл со мной ради меня…

– Я бы мог в качестве доказательств привести рассказы о многих подобных случаях, но вместо этого я просто задам тебе пару вопросов. С тех пор, как началось все это, он сказал тебе хоть слово утешения? Сказал, что все будет хорошо, и с тобой ничего не случится? Спорю, он стал раздражительным, нервным и холодным; это потому, что на подобные осложнения он не рассчитывал, и теперь между твоими деньгами и ним стоит, кроме тебя, еще и голодная тварь.

– Просто все мы напуганы, все в напряжении…

– Напуганные люди тянутся к близким. Ищут защиты или пытаются защитить. Амалия глаз не спускает с Макса, наш добрый хозяин всякую свободную минуту заглядывает к жене и сыну, господин рыцарь спелся с единомышленником, не глядя, что крестьянин, а твой Карл – он взял тебя хоть раз за руку с той минуты, как опасность стала очевидной?

– Зачем вы это говорите, майстер инквизитор? – осведомился парень раздраженно. – Для чего вам разбивать нас – от скуки?

– Куда вы направляетесь? – вклинился Бруно и, не получив ответа, пояснил: – Ведь вы не бежите в белый свет вообще. Куда вы идете?

– К моим родителям. Ее отец не знает, откуда я родом, и нас не найдут.

– И откуда ты?

– Вам это все равно ничего не скажет – городок маленький…

– Мы объехали почти всю Германию за время службы. И маленькие городки тоже. Так что за город ваша цель?

– Мильтенбург. Это Майнцское архиепископство…

– Я знаю, где это, – оборвал его Курт с усмешкой. – Очень любезно, однако, с твоей стороны снабжать свои ответы столь детальными комментариями; по опыту могу сказать, что именно так говорит тот, кто говорит неправду. Не будь тебе что скрывать – ты отвечал бы неохотно, а скорее бы и вовсе сказал, что это не мое дело.

– Я отвечаю подробно, потому что вы инквизитор. Знаю, что бывает с теми, кто вздумает дерзить инквизитору.

– А с теми, кто лжет инквизитору?

– Мне лгать незачем! – с уже не скрываемой злостью отозвался Карл Штефан. – Я не намеревался грабить Марию, я не лгу о своих родителях, и я действительно родом из Мильтенбурга, куда мы действительно попадем, если останемся в живых!

– Где стоит твой дом? – поинтересовался Курт, и парень запнулся, переспросив с заметной растерянностью:

– Что?..

– Я спросил, где находится дом твоей семьи, – повторил он с расстановкой. – Улица. Ориентир, по которому этот дом можно отыскать – церковь поблизости или приметная лавка.

– Церковь.

– Какая?

– Пресвятой Девы.

– Беспроигрышно, – снисходительно усмехнулся Курт. – В любом городе есть такая; быть может, и не в любом, но в большинстве… Вот только, Карл, я бывал в Мильтенбурге и город этот знаю. Там всего три тысячи обитателей и три церкви, и все стоят рядом, но главное – поблизости от них нет жилых домов. Несколько лавок, рынок – и все. А теперь, – обратился он к притихшей девушке, – подумай, насколько можно верить ему во всем остальном, если он соврал тебе в этом.

– Скажи что-нибудь, – тихо потребовала Мария, повернувшись к парню; тот не ответил, лишь поджал губы, отведя взгляд в сторону.

– А теперь самое интересное, – продолжил Курт под общее молчание. – В Мильтенбурге я никогда не был и понятия не имею, какие там церкви, сколько их и где расположены; а судя по тому, что твой корыстолюбивый возлюбленный мне не возразил, он всего этого не знает тоже.

– Подлец, – чуть слышно проронила Мария. – Я оставила ради тебя дом, семью… я… И многих ты вот так же обманул до меня?

– Судя по спокойствию и даже некоторому хладнокровию, с которым он держался до сих пор, – ответил Курт вместо него, – тактика уже отработанная, и ты далеко не первая… Напоследок еще один совет. Сейчас, очнувшись от разоблачения и взвесив все «за» и «против», он попытается уверить тебя в том, что совершил ошибку и осознал это, раскаялся и понял, как на самом деле страстно в тебя влюблен. Это будет логично, учитывая тот факт, что деньги все еще при тебе, а он вынужден пребывать в стенах этого заведения никому не ведомое количество дней. Разумеется, тебе решать, как быть – все-таки этот бесстыжий пройдоха согревает постель по ночам; но, сдается мне, печь все же выйдет дешевле.

– Ну, возрази же! – всеми силами пытаясь удержать внезапно нахлынувшие слезы, потребовала девушка, рывком поднявшись из-за стола. – Скажи хоть что-нибудь!

– К чему, – безучастно произнес Карл Штефан, по-прежнему не поднимая к ней глаз. – Он все сказал.

– Ты… – уже не скрывая слез, выдавила Мария. – Ты… Тварь! – выкрикнула она надрывно и, ухватившись за край наполненной миски, вздернула ее со стола, вывалив содержимое в лицо бывшему возлюбленному.

– Super, – отметил Курт, глядя вслед плачущей девице, убегающей по лестнице наверх. – Благодари Бога, что остыло, иначе не клеить бы тебе больше малолетних дурочек.

– Заявите на меня светским? – поинтересовался парень, яростно отряхиваясь; Курт отмахнулся:

– Это не моя забота. Я просто составлю тебе компанию по пути обратно в город, дабы ты невзначай не заблудился и не свернул куда в сторону. Если семья бедняжки Марии захочет преследовать тебя по закону, это их право; меня же ты интересовал бы лишь в том случае, если б сманил девицу из дому, используя зелья или собственные сверхобычные умения.

– А кто сказал, что это не так? – нарушил молчание Ван Ален. – Вполне возможно.

– Да вы с ума посходили! – вскинулся Штефан, на миг оцепенев и позабыв снять с макушки прилипшую к волосам капустину. – Это вообще не лезет ни в какие ворота!

– А вот теперь возмущение непритворное… Нет, Ян, здесь никакого приворота не было – честная работа, так сказать; было б иначе – я просто не сумел бы ее убедить никакими доводами. И ты погляди, как он оскорбился тем, что я усомнился в его талантах.

– Молот Ведьм в работе, – хмыкнул охотник. – И еще одна душа спасена.

– И мой доход погублен, – докончил трактирщик из-за стойки, пояснив, когда Курт вопросительно к нему обернулся: – Теперь девица не станет за него уплачивать, есть-пить он не прекратит, а выдворить пусть и такого мерзавца в снег под волчьи зубы я не смогу.

– Да есть у меня свои деньги, – огрызнулся Карл Штефан, стряхнув, наконец, с себя остатки завтрака и усевшись чуть поодаль от замаранного снедью края стола. – И за себя я заплачу. Освободи мне комнату от нее подальше.