Тень ветра Ахманов Михаил

Глава 12

Когда на Басру пала ночь, Ричард Саймон оставил свои покои, спустился в парк, проскользнул подобно тени среди шерстистых пальмовых стволов, миновал бассейн и купальню и углубился в благоухающие заросли жасмина. Вскоре они закончились, и начался лес, примыкавший к дворцовым садам; тут росли вперемешку остролисты и буки, а кое-где торчали темные свечи кипарисов — словно космолеты, устремленные в звездные небеса. Тропинок в лесу не было никаких, но это Саймона не смущало; он знал, что с дороги не собьется. Над горизонтом поднималась луна, и ее сияющий лик, исчерченный темными ветвями деревьев, служил ему путеводным маяком.

Пересекая лес, он думал над рассказанным эмиром. Странную историю поведал Азиз ад-Дин Абдаллах! Странную и действительно похожую на сказку… Будто бы задолго до Исхода, в самом начале двадцать первого столетия, жила на свете прекрасная девушка с глазами газели и губами ярче пунцовых пионов — Азиз ад-Дин Захра, принцесса, наследница титула и богатств семьи, происходившей от фатимид-ских халифов. Семейные богатства были не столь уж огромными, и тягаться с каким-нибудь нефтяным шейхом из Объединенных Эмиратов родитель Захры не мог, но в общем-то род их считался не только древним, но и весьма состоятельным. И Захра училась во многих западных странах, дабы приобрести нужный царственный лоск, и знание языков, и все прочее, необходимое для принцессы, наследницы древней фамилии. Училась она в Америке, во Франции и в Англии, а превзойдя там все науки, отправилась в Россию, в город Санкт-Петербург, на берега холодного стылого моря. Поехала она туда, как объяснял Абдаллах, по той причине, что был этот город прекраснее прочих городов, даже самого Багдада, а еще потому, что в Петербургском университете были великие мудрецы, изучавшие Восток и знавшие об арабах такое, чего сами арабы про себя не знают. Словом, проучилась прекрасная Захра в Петербурге пару лет, а войдя в возраст зрелости (ей исполнилось двадцать пять), вернулась на родину, в фамильные поместья под Багдадом. Но привезла она с собой не одни лишь знания и умения, а еще и супруга, высокого, темноволосого и синеглазого. И от их союза родился сын Касим, тоже с синими глазами, и с той поры этот признак стал в роду ад-Динов наследственным и даже как бы почетным — в память о Касиме ибн-Сирадже и его отце, супруге прекрасной Захры.

Надо признать, продолжал Абдаллах, что супруга этого встретили без особых восторгов. Во-первых, он был иноверцем — даже хуже, убежденным безбожником и атеистом, не заключившим священного договора ни с Аллахом, ни с Христом. А во-вторых, род его был малопочтенным, происходившим от смеси русской, еврейской и татарской кровей, и за последние сто лет в том роду встречались простые врачи, учителя да инженеры, от коих до царственных особ как от Земли до Луны. И сам супруг Захры был то ли ученым, то ли инженером, каким-то физиком или компьютерщиком, не способным даже произнести славословие в честь Аллаха милостивого, милосердного.

Тем не менее его избрала Захра, и родичам ее пришлось смириться. Но по прошествии пары лет смирение их перешло в почитание, а затем — в самый искренний и жаркий восторг. Ибо супруг Захры был богат, так богат, словно приехал он не из полунищей в ту пору России, а по крайней мере из Калифорнии — где, как знает всякий, доллары зреют прямо на деревьях, рядом с грейпфрутами и ананасами. И еще он был щедр, так щедр, будто не знал ни меры деньгам, ни цены им; и его рука, творящая благо, не оскудевала ни на миг. Но это являлось лишь самым малым из его достоинств, ибо супруг Захры обладал загадочными свойствами и таинственными качествами, присущими тем, кто избран самим Аллахом. Он воистину творил чудеса: мог предвидеть грядущее, подчинять своей воле события и людей и узнавать все, что случалось в мире, даже самое тайное и секретное, будто не было для него ни стен, ни расстояний, ни преград. И когда люди уверились в этих его необычных качествах, то стали толковать, будто супругу Захры подчиняется джинн, но джинн добрый, так как никому повелитель джинна не творил зла, а одно лишь благо и всемерную помощь. И были для такого мнения веские причины, ибо никто не сомневался, что этот человек, овладев властью над джинном, пожелал того же, чего желает всякий из людей, особенно в молодые годы: богатство и прекрасную принцессу. Пожелал — и получил! Но Захра была не обычной принцессой, вроде тощих королевских отпрысков из Британии или Бельгии; Захра стояла неизмеримо выше, так как происходила от самого пророка! И какой бы мужчина ни пожелал ее (а таких насчитывалось великое множество), и какие бы силы ни помогали ему в том желании, без воли пророка — а значит, самого Аллаха!

— брак их заключиться не мог. Никак не мог! Ибо Аллах превыше всего, и Мухаммад — его единственный посланник!

И супруг прекрасной Захры тоже уверился в этом, и в день рождения Касима склонил слух свой к мольбам принцессы и заключил договор с Аллахом, приняв арабское имя — по всем древним канонам и традициям. Его аламом, или личным именем, стало Сирадж, что значит “светоч”, а его насаб, имя отца, звучало как Мусафар, что значит “странник” или “гость”; и были эти имена созвучны тем, которые он носил в России. Прежняя его фамилия стала нисбой, или названием рода, и превратилась в Навфали, что значит “щедрый”, а еще — “дарящий”. Поскольку стал он отцом Касима, то мог принять кунью Абу-л-Касим; а кроме того, выбрал он про-звище-лакаб Дидбан ад-Дивана, означавшее “страж блаженного”. И само это произвище как бы служило намеком, что Дидбан ад-Дивана Абу-л-Касим Сирадж ибн-Мусафар ат-Навфали связан с потусторонними силами, с ифритами, джиннами или даже со всемогущим Аллахом.

Сам Сирадж этого не отрицал и не подтверждал. В семейных легендах рода ад-Дин говорилось, что Сирадж относился к своей предполагаемой связи с джинном не без юмора и в какой-то момент повелел вырезать статую кошки (а кошек он очень любил), утверждая, что в ней, в этой статуэтке, заключена магическая сила, в точности такая же, как в сказочной аладдиновой лампе. Надо только знать, где потереть и как потереть! Но эту тайну он не открыл даже сыну своему Касиму, зато оставил ему такое несметное богатство, что Касим, буду-чи уже в летах и являясь почтенным главой семейства, смог откупить на Аллах Акбаре целую страну, благоустроить ее, возвести селения и города, разбить сады и выбрать лучших из лучших — среди того людского потока, что прихлынул к его границам. Сотворив все это, Азиз ад-Дин Касим ибн-Сирадж объявил себя эмиром и стал править в Счастливой Аравии, и правил он так справедливо и мудро, что никто не мог упрекнуть Касима, что отец его — не араб, а какой-то чужак из России, без рода и племени. Ну и что с того? Аллах выбирает, Аллах дарует, Аллах наделяет благородством тех, кто приятен его сердцу!

Что же касается самого Сираджа, то он узрел Исход, дожив до его середины, но с Землей не расстался и был похоронен вместе с супругой своей Захрой в ее родовых владениях. Воистину, прожили они прекрасную жизнь, в счастье, любви и согласии, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний! Мир им обоим!

На том повесть Абдаллаха окончилась, но не закончилась вся эта история, поскольку имелся у Саймона и другой материал для размышлений, присланный с Колумбии, из главной штаб-квартиры. И в точных сухих словах справки (несомненно составленной Уокером) было такое, что временами Саймон испытывал холод в животе и непривычную дрожь в коленях. Пальцы его тоже, случалось, подрагивали — ведь вскоре по милости Аллаха, милосердного и справедливого, ему предстояло коснуться тайны.

Несмотря на все эти признаки волнения, он действовал с профессиональной ловкостью и сноровкой: преодолел лесок, не хрустнув ветвью, не шевельнув листа, выбрался на склон возвышенности, увенчанной утесами-руинами, залез на холм и углубился в скалы. Теперь уже не луна, а безошибочное чутье и ночное зрение служили ему проводниками. Он улавливал токи воздуха: редкие случайные порывы ночного ветра и очень слабую, но постоянную тягу, воздушные течения, струившиеся меж камней, среди всех этих рухнувших замковых башен, подобия стен, колонн и лестниц, сложенных из неровных щербатых плит. Он шел, повинуясь инстинкту и ощущая, как крепнет незаметный воздушный поток, как он становится все более устойчивым и сильным. Совсем чуть-чуть, но Саймону этого хватало. Он знал, что приближается к расселине, к одной из многих отдушин, идущих вниз, в пещеру Али-Бабы.

Собственно, Али-Баба был тут совсем ни при чем. Если разобраться, этот подземный музей, и город Басра, и вся Счастливая Аравия — и, в определенном смысле, все Разъединенные Миры — являлись творением совсем другого человека, столь же реального, как, к примеру, Пандус. А вот Пандус был его творением непосредственным, и чем бы еще он ни осчастливил мир, Пандус оставался самым важным, самым драгоценным из его даров.

Его ли? Быть может, того джинна, который повиновался ему?

Насчет джинна Саймон не был уверен, но вот человек, его владыка и повелитель, безусловно, существовал. Это подтверждалось справкой, пришедшей с Колумбии, сведениями, что хранились в бездонных архивах ЦРУ.

Сирадж ибн-Мусафар ат-Навфали…

Сергей Михайлович Невлюдов…

Творец Пандуса, супруг прекрасной Захры, отец Касима и предок эмира Абдаллаха… Людям он подарил пространственный трансгрессор, а своему семейству — Счастливую Аравию. Плюс белую кошку с серым хвостом… Вместилище неведомого духа…

Саймон уставился на расселину в крутой ребристой скале, похожей на обвалившийся донжон. Она манила его. Оттуда тянуло сухим прохладным воздухом, и ток его был постоянен, хоть не силен; прохладный воздух, конечно, не мог подниматься вверх сам по себе — значит, его прогоняли сквозь турбокомпрессор или нечто аналогичное, чтоб выбросить в шахту под давлением. Шахт, разумеется, было несколько, и весь вопрос заключался в размерах этих отдушин и их сечении — в щель сантиметров тридцать шириной Саймон еще мог пролезть, не оставив кожу на стене.

Он скользнул в трещину, двигаясь ползком и руками ощупывая почву перед собой. В этом разломе поместился бы пес величиной с ротвейлера, но никак не человек; впрочем, в определенные моменты Саймон не относил себя к роду людскому. Сейчас он обернулся змеей: тело его извивалось, будто лишенное костей, плечи вдруг стали вдвое уже, и каждая конечность сгибалась не в двух, а как бы в десяти местах, превратившись каким-то чудом в эластичное цепкое щупальце.

Его пальцы коснулись края вентиляционного хода. Отдушина была прямоугольной, узкой, но все-таки Саймон мог в нее протиснуться. Она уходила отвесно вниз, и стенки ее на ощупь казались гладкими, как полированное зеркало. Эмир Абдаллах был, безусловно, прав: для человека обычного этот путь вел не к сокровищам, а к смерти. Но Ричард Саймон не являлся обычным человеком.

Закрепив на локтях и коленях вакуумные присоски, он начал осторожно спускаться. В двух местах ход расширялся и изгибался почти под прямым углом: сюда выходили каналы вентиляционной системы, забранные решетками, и здесь Саймон мог передохнуть, расслабившись, лежа на животе и позволяя прохладным воздушным струям овевать разгоряченную кожу. Когда он миновал второй из сгибов, внизу замаячило неяркое пятнышко — вероятно, музей был освещен в любое время, а не только в момент присутствия хозяина.

Саймон продолжил спуск. Сейчас он казался самому себе не шахом Шахрияром, внимавшим россказням Шахразады, а багдадским вором, чей путь лежал к сокровищам халифа. Правда, сокровища были Саймону безразличны — их ценность, по его мнению, заключалась лишь в красоте, а красота доступна всем, имеющим глаза и способным видеть. Секрет — иное дело! Секретом он жаждал овладеть, таинственное манило его, как долгожданный выход — путника, блуждающего в лабиринте.

Добравшись до конца шахты, он покрепче уперся коленями и локтями и посмотрел вниз. Там что-то пестрело и поблескивало — ковры, атлас купеческих одежд, кольчуги стражей, серебряные кубки и кувшины. Присмотревшись, Саймон понял, что висит как раз над тем местом справа от корабля, где устроили пикник купцы, в той самой дыре, которую он разглядел нынешним утром. Купцов было по-прежнему трое, и все так же изгибалась перед ними полунагая плясунья в водопаде тонких кос, а вот охранников было не пять, а шесть. Шестой, вероятно, являлся важной шишкой: во-первых, он не стоял, а сидел, развалившись в креслице из слоновой кости, а во-вторых, в отличие от кольчуг стражей, его одеяние отливало не серебром, а золотом.

Саймон усмехнулся. Эмир Абдаллах утверждал, что сразу узнает, если в музее появятся гости… без всяких радиофонов… Конечно, зачем радиофон? Лучший свидетель — родич! Живой! К тому же этот свидетель увидит, откуда и как можно пробраться в пещеру, какую дырку следует заткнуть, где выставить охрану или навесить лишнюю дверь… Весьма предусмотрительно, весьма!

Отодрав присоски от стенок, Саймон прыгнул, перевернулся в воздухе и приземлился на край ковра, перед самым носом у купцов, обсуждавших прелести танцовщицы. Это занятие так поглотило их — как и воинов в серебряных кольчугах, — что ни один не шевельнулся, не удостоил гостя ни малейшим вниманием. Зато Масрур, сидевший в кресле, вскочил. Рука его метнулась к поясу, и в следующий момент на Саймона уже глядел темный зрачок пистолета. “Сегун”, отметил он, японский. Солидное оружие! Вот только к чему бы? О силовых акциях они с эмиром, кажется, не договаривались.

Еще он подумал, что лицо Масрура пребывает в полном противоречии с его прозванием. “Масрур” на арабском значит “радостный”, “веселый”, но Абдаллахов племянник взирал на него с каменной физиономией, и если на ней и отражалось что-то живое, так одно злорадство. Видимо, по той причине, что был у него пистолет, а у гостя — ничего, кроме пары присосок.

— Руки, — промолвил Масрур, отступая на пару шагов. — Руки за голову, свинья! И не шевелись, иначе попачкаю шкуру. Ни в одной купальне не отмоешь! Даже с помощью Нази!

"Нази… В ней, что ли, дело? — подумал Саймон, кладя ладони на шею. — Возревновал племянничек? И к дяде ревнует, и к Нази… Похоже, так!” Масрур казался сейчас петухом, обороняющим все насесты своего курятника. Правда, не клювом и шпорами, а кое-чем посерьезней.

Не отрывая глаз от “сегуна”, Саймон сказал:

— Зачем ты явился сюда с оружием, Масрур? Ловить грабителя? И где же он? — Его брови приподнялись в нарочитом недоумении.

— Молчи, собака! И не называй меня Масруром! Мое имя — Азиз ал-Дин Фахир![27]

— Превосходно, — заметил Саймон. — И что же мы будем делать? Ты меня убьешь? Тебе случалось убивать людей, Фахир? Стрелять в них, протыкать им глотки, рубить головы? Это, знаешь ли, непросто… непросто для того, кто убивает.

Он подумал о маленьком пигмее Ноабу, о покойном Ноабу с Южного Тида… Тот не вышел ростом, не носил орденов и пышных одежд, но в его крохотном пальце было больше отваги и доблести, чем у Масрура-Фахира. И все же малыш не сумел убить… Не сумел, хотя Данго-Данго, его божок, нашептывал, что зукки — не люди, а подлое зверье… А что шепчет Масруру Аллах? Милостивый, милосердный?

Кажется, то, что нужно, решил Саймон, заметив, как дрогнул пистолет. Продолжая сжимать его, Масрур потянулся левой рукой к поясу, отцепил что-то блестящее, позвякивающее и швырнул к ногам Саймона. Это были наручники. Вполне современная модель, два узких кольца с тонким проводочком, порвать который не составляло труда, однако при малейшем растяжении узника бил ток, и сей удар поддавался регулированию — от смертельного до легкой предупредительной щекотки. На каждом наручнике горел алый огонек, и это значило, что они активированы на полную мощность.

— Надень! — приказал Масрур. — Будешь подчиняться — останешься жив. Я не собираюсь тебя убивать. Я отведу тебя к дяде.

— Он велел доставить меня в наручниках?

— Он велел мне пойти в сокровищницу и рассказать обо всем, что я увижу! Я увидел вора и поступаю с ним, как с вором! Как с грязным вором, нарушившим закон гостеприимства! Ну, надевай!

Передергивает, понял Саймон, нагибаясь. Хочет покрасоваться сам и опозорить гостя. Провести его в наручниках по всему дворцу — мимо штатных евнухов, стражей и слуг, мимо девушек-плясуний, мимо Нази… Пожалуй, еще и в гарем заглянет, перебудив эмировых жен… Какая-никакая, а все-таки слава… Как говорил Чочинга, за трапезой и малый едок — воин!

С этой мыслью он резко выпрямился и швырнул наручники в хмурую физиономию Масрура. Тело его распласталось в воздухе, поспешая за метательным снарядом, и был этот прыжок силен и точен: не успели колечки попасть противнику в лицо, как кулак Саймона врезался ему в подбородок.

Масрур всхлипнул и обмяк. Саймон не стал надевать ему браслеты — связал по старинке, собственным кушаком, а рот залепил присоской. После вытащил из “сегуна” обойму и закатал пистолет вместе с Масруром в ковер. Ковер он выбрал попышнее и потолще: с одной стороны, пленнику в нем было мягко, с другой, видел и слышал он ровно столько же, сколько мамонт под слоем вечной мерзлоты.

Решив, что инцидент исчерпан, Саймон уселся на скатанный толстым цилиндром ковер и уставился на кошку. На белую кошку с серым пушистым хвостом.

Схватка ее вроде бы развеселила. Она улыбалась, замерев на своем мраморном пьедестале, и лазурные глазки с черными вытянутыми ромбами зрачков глядели на Саймона лукаво и поощрительно, словно говоря: ну, с одним ты справился, воин, а теперь попробуй совладать со мной! Догадайся, чего я жду! Где потереть, где почесать и погладить, как приласкать… Ну, догадайся!

Теперь Саймон твердо знал, что перед ним не кот, а кошка. Было в ней что-то женственное, обаятельное — в изящно составленных лапках, в кокетливо поднятом вверх хвосте, в наклоне небольшой головки и в этих глазах, сиявших ангельской голубизной… Видать, в свое время она вскружила головы многим котам! До тех самых пор, когда, окаменев, не сделалась прибежищем джинна… Или чего-то иного, оставленного мудрым Навфали в науку и в назидание потомству.

Саймон встал, подошел к черной колонне, вытянул руки и нежно, ласково коснулся настороженных кошачьих ушей. Он провел ладонями вдоль спины, по бокам и лапкам, по хвосту и брюшку; всюду под его пальцами был прохладный гладкий камень. Монолит! Цельный чистый кварц. Или, быть может, мрамор… Без каких-либо внутренних емкостей, тайных контейнеров и хитроумных устройств. Саймон чувствовал это, будто бы руки его стали двумя рентгеновскими детекторами, способными просветить камень насквозь. Что бы там ни говорил эмир, кошка была просто кошкой, изящным изваянием зверька, и никаких магических талантов за ней не замечалось. Если здесь и обитал джинн, то он, по-видимому, забился в самую незаметную из трещин и спал там уже без малого три с половиной сотни лет. Нарушать его сон казалось Саймону кощунством.

Еще раз потрепав кошку за уши, он обратился к подставке. Она напоминала большую эллиптическую монету — сходство придавали ей вертикальные насечки вдоль обода и серебристый цвет. Царапнув подставку ногтем, Саймон решил, что это все-таки не серебро, а какой-то сплав, возможно — никелевый: металл был твердым, а ребра насечек — острыми, не истертыми. Он пересчитал насечки — сто девяносто две, и между ними сто девяносто две щели. Каждый паз шириной три миллиметра и довольно глубокий. Во всяком случае, их дна он разглядеть не мог.

Осмотревшись, Саймон направился к мавританскому воину в бурнусе и чалме, над которой торчал острый шпиль шлема с пером цапли. Мавр грозил ему клинком, но это орудие Саймон забраковал сразу — слишком широкий конец и, пожалуй, слишком толстый. Зато на широком поясе мавра висел узкий и плоский кинжал в украшенных бирюзою ножнах; вполне подходящая штука, чтобы просунуть в небольшую щель. Не обращая внимания на грозные взоры мавра, Саймон дернул за рукоять, вытащил кинжал и возвратился к предмету своих вожделений.

Щели были глубиною в сантиметр, и ни одна из них не вела в какую-нибудь внутреннюю полость. Исследовав их, он решил, что если там что-то находится, то эту вещицу не обнаружить и не достать из паза без специальной техники, без рентгена, микродатчиков и лазерных скальпелей. Но это было бы слишком грубо, подумал Саймон, откладывая в сторону кинжал. Слишком грубо и слишком примитивно — путь силы, а не хитроумия. Если Сирадж ат-Навфали что-то спрятал в подставке, он скорее всего не рассчитывал, что ее будут кромсать лазером. Даже микронной толщины!

Оставалось только осмотреть подставку снизу и полюбопытствовать, что там у кошки под лапами и хвостом. Саймон уже взял ее за бока, собираясь переставить на пол, но вдруг отдернул ладони и полез в нагрудный карман, где лежали присоски, в количестве трех штук. Четвертой был запечатан рот Масрура — примерно так же, как премудрый Соломон запечатывал бутыли с нахальными джиннами.

Присоски являлись непростым устройством, способным принять любую форму при легком давлении и удерживаться на любой поверхности, не повреждая и не деформируя ее. Был у них один-единственный недостаток — работать с ними полагалось с осторожностью, так как при резком отрыве они засасывали все, что плохо держится, — пыль, мелкие каменные осколки, а то и забитые в стену гвозди. Зато с их помощью умелый человек мог забираться на отвесные утесы, на столбы и небоскребы или странствовать по потолкам не хуже мухи.

Саймон, однако, не собирался лезть на потолок. Выбрав присоску с локтя (та была поменьше ножных), он сдавил ее, превращая круглый вогнутый диск в нечто овальное и вытянутое, затем прилепил свой импровизированный инструмент к ребру подставки и резко дернул. На первый раз он обнаружил только пыль — очень немного, так как в этом музее все экспонаты хранились в идеальных условиях. Сдув ее, Саймон повторил попытку.

Снова пыль… И опять пыль… И еще — пыль… И еще… Но в шестой раз, когда он исследовал группу щелей у правой задней лапы кошки, невод его возвратился с добычей. Перевернув присоску, Саймон уставился на нее. Перед ним был квадратный плоский футлярчик, прозрачная, наглухо запаянная капсула как раз такого размера, чтобы поместиться в особой щели подставки, более глубокой, чем остальные. В капсуле хранился плоский серебристый диск, и Саймону вдруг показалось, что этот диск — одна иллюзия, что он в реальности не существует, а просто нарисован на футляре — крохотная серебряная луна, вписанная в голубовато-прозрачный квадрат.

Однако это было, конечно, не так. И Саймон уже догадывался о предназначении диска.

Подмигнув кошке, он сунул капсулу меж ее лап, рядом с мавританским кинжалом, и оглянулся на скатанный широким валиком ковер. Масрур лежал тихо, без движения: может, все его силы уходили на то, чтоб дышать, или он размышлял о дальнейшей своей судьбе. Среди музейных экспонатов племянник эмира смотрелся бы совсем неплохо… Но Саймон отбросил эту мысль. Он был никудышным таксидермистом; его стихия — охота, а не набивка чучел.

Не беспокоясь больше о Масруре, Саймон продолжил свои занятия. Бог троицу любит, и, руководствуясь этим правилом, он трижды проверил каждую из щелей, но уже во второй раз в них не было даже пыли. Закончив работу, он щелкнул кошку по носу, потер руки, положил крохотную капсулу на ладонь и поднес к глазам. Запрессованная в ней серебристая монетка блестела загадочно и маняще.

Еще стажером Учебного Центра он прослушал особый курс — у Кастальского, компьютерной души. Но говорилось в нем не столько о компьютерах, сколько об их возникновении, развитии и назначении — начиная с времен Чарльза Бэббиджа[28], когда вычислительная машина была всего лишь совокупностью шестеренок и неуклюжих рычагов. Через сто лет появились электронные устройства, сначала ненадежные и громоздкие, но стремительно уменьшавшиеся в размерах, так что к концу двадцатого века компьютер можно было носить с собой. В стационарных системах миниатюризация оборачивалась увеличением мощности, что позволяло приблизиться к решению таких задач, которые еще недавно считались нереальными и фантастическими — к общепланетным компьютерным сетям и искусственному интеллекту. Но все это касалось тех электронных модулей, что хранят и обрабатывают информацию и скрыты от человеческих глаз, от рядовых пользователей, у коих компьютер ассоциировался прежде всего с экраном, клавиатурой и щелью для ввода дискет. Все эти устройства не могли быть слишком маленькими: на крохотном экране ничего не разглядишь, в крохотную клавишу не ткнешь пальцем, а крошечную дискетку не удержишь в руках. Но в начале двадцать первого столетия появился контактный шлем, своеобразный коммуникатор, связавший человека и компьютер почти в единое целое; теперь экран и клавиатура являлись голографическим изображением, вызываемым по мере надобности, и в своем первоначальном виде сохранились только в примитивных устройствах — в радиофонах и терминалах, в учебных компьютерах, в автопилотах глайдеров. Что же касается дискет, частично заменивших книги и письменные документы, они прошли несколько стадий миниатюризации, пока в 2036 году не был принят международный стандарт, сохранившийся без изменения в последующих веках. Саймон даже помнил древнюю меру длины, в которой измерялся диаметр компьютерных дисков, равный трем четвертям дюйма — чуть больше восемнадцати миллиметров.

Диск, лежавший на его ладони, был именно таким, ровесником двадцать первого столетия, вполне подходившим для современных машин. Диск “три четверти”, согласно древней терминологии… Его можно было прочитать — разумеется, если информация на нем сохранилась. Пожирая взглядом серебристую чешуйку, Саймон пытался припомнить, что говорил по этому поводу Кастальский. Теперь диски были почти вечными, и содержимое их терялось только с разрушением носителя, под механическим ударом или воздействием высокой температуры. Но Саймон знал, что так было отнюдь не всегда! На первых дисках данные хранились недолго, три-четыре года или даже месяцы… А этот?… Сделанный в двадцать первом веке?… Осталось на нем хоть что-нибудь, кроме неуловимой улыбки Чеширского Кота?…

Сердце Саймона билось неровно, и он глубоко вздохнул, обретая привычное спокойствие. Если б здесь, в пещере, нашелся компьютер или порт общепланетной сети… Весьма вероятно, компьютер тут был — в библиотеке, затерянный среди шкафов и сундуков, — но Саймон знал, что не рискнет драгоценным диском. Всякое обращение к компьютеру можно проверить, если не замести следы, а на это он не имел ни времени, ни желания. Равным образом ему не хотелось, чтоб эмир Абдаллах проведал, что за джинн прятался под лапками у белой кошки. Конечно, почтенный Сирадж ибн-Му-сафар ат-Навфали был эмировым предком, но Сергей Невлюдов являлся личностью совсем иного масштаба. А этот диск оставил именно он — Сергей, а не Сирадж, создатель Пандуса, а не супруг прелестной Захры! И что бы он ни захотел сказать, чем бы ни собрался поделиться, это принадлежало всем, всему человечеству, обитавшему в сотнях миров, а не одной лишь семье ад-Дин.

Однако унести находку, просто взять и унести, как диктовал служебный долг, Саймону казалось невозможным. Такой поступок мог быть описан многими эвфемизмами, принятыми в Конторе, — реквизиция, изъятие или тайное отчуждение, но Ричард Саймон считал все эти термины уместными, если речь шла о преступниках или врагах. Эмир Абдаллах не являлся ни врагом, ни преступником, а это существенно меняло дело: изъятие и реквизиция превращались в воровство. Всего лишь терминологические тонкости… Но Саймон предпочитал подаренное краденому.

Стиснув капсулу в левой руке, он взял с подставки узкий длинный клинок и направился к мавританскому воину. Пояс мавра был широким, из двух слоев кожи, отделанным потускневшим серебром; прекрасная ценная вещь, а кинжал с бирюзовыми ножнами еще лучше, еще ценнее. Пояс наверняка изготовили здесь, на Аллах Акбаре, а вот кинжал был старинным, и когда Саймон представил, сколько лет этому клинку, в голове у него началось легкое кружение. Может, он помнил Реконкисту, Сида и Абенсеррахов, может, — гибель и величие Гранады, или иные события, случившиеся на Земле — на той Земле, что была теперь покинутой и недоступной, как самая дальняя из галактик.

Саймон коснулся пояса, слегка оттянул его, просунул клинок между двух полосок кожи, расширил щель. Потом кинжал вернулся в ножны, а капсула, колыбелька джинна, упокоилась в этой щели и лежала там, молчаливая и незаметная, как непроросшее зернышко в теплой земле.

Покончив с этим делом, Саймон отступил на два шага, померился взглядами с грозным мавром и забыл о капсуле. Как было обещано, он проник в пещеру Али-Бабы, и теперь хозяин дарует ему частичку своих сокровищ — скромную, однако достойную свершенного подвига. Вот этот самый пояс и этот самый кинжал… Абдаллах снимет их собственными руками и поднесет ему — в награду и во искупление маленьких неприятностей.

Саймон направился к этим маленьким неприятностям, размотал ковер, снял присоску с физиономии пленника и поставил его на ноги. Потом сказал:

— Знаешь, Фахир, есть на Колумбии некий рыжий техасец, очень неглупый человек, и он советовал мне: подняв оружие, стреляй! Ты не выстрелил, и теперь я знаю, почему эмир не избрал тебя наследником.

— Думаешь, я трус? — пробормотал Фахир непослушными губами. — Думаешь, раз я не выстрелил, то…

— Нет, нет, — прервал Саймон, развязывая Фахиру руки. — Дело вовсе не в том, что ты не выстрелил. Наследник, тот просто не поднял бы оружия. Наследнику надо быть умнее… Помнить, что предка его звали ат-Навфали… А это значит — щедрый.

В РЕЗИДЕНЦИЮ ДИРЕКТОРА ЦРУ

ДИРЕКТОРУ ЦРУ, ЛИЧНО

ФАЙЛ: 777-12

ОТЧЕТ: 12/2399

СТЕПЕНЬ СЕКРЕТНОСТИ: А

Сэр!

Согласно Вашему устному приказу, мои специалисты произвели экспрессное исследование объекта, закодированного литерами “SN”.

Предварительные результаты:

1. Объект является стандартным носителем информации, выпущенным фирмой BASF не ранее 2036 года; предположительно — позже, в период с 2038 по 2941 г. Это один из первых компьютерных микродисков с весьма ограниченной емкостью — около тридцати мегабайт.

2. Объект упакован в капсулу из сапрона, термостойкой пластмассо-керамики, применявшейся примерно в этот же период, с 2022 по 2057 г.

3. Капсула и содержащийся в ней объект не носят следов механического повреждения или сильного нагревания. Однако объект, по крайней мере один раз, был транспортирован с помощью трансгрессора и, следовательно, внесен в высокочастотное электромагнитное поле. В дальнейшем это привело к появлению значительных информационных дефектов, которые накапливались веками.

4. В данный момент невозможно представить связную версию документа, содержащегося на носителе, однако мои специалисты дали его обобщающую интегральную оценку, которая приводится ниже.

4.1. Объем документа относительно невелик и составляет около двух мегабайт. Документ записан на диске шестнадцать раз, что позволяет надеяться на его частичное восстановление — с помощью систем информационной реанимации. Это, однако, требует времени и больших усилий.

4.2. Документ написан на четырех языках — русском, английском, французском и арабском. Каждый из вариантов повторен в записи четырежды; итого — шестнадцать раз (см. предыдущий пункт). Наличие версий на четырех языках, с одной стороны, облегчает, с другой — затрудняет дешифровку. Определенного заключения по этому поводу сделать сейчас нельзя.

4.3. Документ, безусловно, не содержит каких-либо компьютерных программ, а также формул, математических выкладок или словесных описаний технических устройств, и в этом отношении опасности не представляет. Однако я и мои сотрудники полагаем, что документ должен быть строго засекречен — по крайней мере до тех пор, пока не будут восстановлены связные и значительные фрагменты текста, позволяющие достоверно разобраться с его содержанием.

4.4. Как мы сейчас полагаем, документ является дневником указанного вами лица, в котором, в частности, изложена история создания транспортных средств, именуемых сейчас пространственным трансгрессором или Пандусом. Документ, бесспорно, неоценим в историческом отношении, однако написан столь своеобразным языком, что публикация отрывков из него, до их расшифровки и детального исследования, была бы преждевременной. Причины излагаются в следующем пункте.

4.5. Из сохранившихся фрагментов (отмечу — весьма отрывочных и неясных) создается впечатление о мистической подоплеке событий, которые, как утверждает автор дневника, предшествовали сделанному им открытию. В записках фигурирует некий объект, по-разному именуемый автором; чаще всего он использует термин “джинн из бутылки” и намекает, что этот джинн то ли помог ему сконструировать Пандус, то ли предложил соответствующую теорию в готовом виде.

По этому поводу мнения двух экспертов, осуществлявших предварительное исследование дневника, разошлись. Доктор Шарль Марло полагает, что упоминание о “джинне” является метафорой, что автор имеет в виду свой творческий гений и излагает историю создания трансгрессора в поэтической, иносказательной форме. Доктор Илья Киракозов придерживается мнения, что за фигурой речи “джинн из бутылки” стоит реальный персонаж, и допускает (по крайней мере теоретически) вмешательство чуждого разума. Оба эти предположения еще не могут рассматриваться как гипотезы, поэтому мне, а также докторам Марло и Киракозову представляется несвоевременным распространять какую-либо информацию о сделанной находке (см. замечание в пункте 4.4).

5. Согласно вашему указанию, исследования производились доверенными специалистами, д-ром Марло и д-ром Киракозовым, однако необходимо расширить научную группу — как минимум до десяти-двенадцати человек, имеющих допуск к работам категории “А”.

Жду ваших распоряжений.

ПОДПИСЬ: К. Тацуми, начальник Двенадцатого Исследовательского Отдела ЦРУ

СОГЛАСОВАНО: Д-р Ш. Марло, д-р И. Киракозов, эксперты Двенадцатого Отдела.