Тень ветра Ахманов Михаил
Станция Пандуса: пятьдесят пять (схема расположения прилагается). Из них четыре предназначены для работ по терраформированию: Орбитальная станция, Седьмая станция (Багдад, Ирак, континент Аршад), Двадцать Третья станция (Алжир, континент Миср), Тридцать Первая станция (Гра-надский эмират, континент Сафван).
ПРИЧИНА РАССЛЕДОВАНИЯ: информация, поступившая от Азиза ад-Дина Абдаллаха,
— о конфликте, назревающем между племенами бану сулайм и бану килаб. Возникший спор о принадлежности источника Абулфарадж в оазисе одноименного названия эмиру Абдаллаху, выступавшему в качестве посредника, разрешить не удалось.
ПРИЧИНА КОНФЛИКТА: известна из сообщения Азиза ад-Дина Абдаллаха.
Источник Абулфарадж был транспортирован со всей прилегающей местностью с Земли в Эпоху Исхода, так как, по Древнему поверью, обладает целительными свойствами и считается святым. Бану сулайм и бану килаб пользовались им Совместно, во время перекочевок в соответствующий район Восточной Пустыни.
Правила пользования предусматривают, что воды Абулфараджа должны использоваться только людьми — для питья и ритуальных омовений; поить этой водой вьючных и верховых животных считается святотатством. По неясной причине в источнике утонул верблюд, принадлежащий бану сулайм; бану килаб сочли источник оскверненным, потребовали провести обряд очищения и пожелали установить полный контроль над Абулфараджем. Вероятно, корни этого конфликта кроются в давнем соперничестве между бану килаб и бану сулайм.
Оценка данной гипотезы производилась Аналитическим Компьютером “Перикл-ХК20”; гипотеза достоверна с вероятностью 0,98.
Примечание: у бану килаб под ружьем двенадцать тысяч всадников, у бану сулайм — тринадцать с половиной.
ПРЕДПИСАНИЕ АГЕНТУ: устранить конфликт и воспрепятствовать массовому кровопролитию — желательно без силовых акций.
СРОК ИСПОЛНЕНИЯ: двенадцать суток. ПОДПИСЬ: Дж. Дж. Ньюмен, начальник ОКС СОГЛАСОВАНО: Э. П. Хелли, руководитель Учебного Центра ОТВЕТСТВЕННЫЙ ЗА ОПЕРАЦИЮ: Д. Ш. Уокер, шеф-инструктор.
Воспрепятствовать кровопролитию! Желательно без силовых акций…
Это подтверждалось кодом 05/00821-DC, под которым была зарегистрирована директива. Первые две цифры соответствовали номеру отдела Саймона, следующие — порядковому номеру операции; затем шли буквенные обозначения, и если там стояло “MR” — “mortal”, — агенту разрешалось использовать оружие. Саймон нередко получал такие приказы, но на этот раз шифр был иным — “ди-си”. Он долго ломал голову, что бы это значило. Может, “drowned camel”? Операция “потонувший верблюд”?
Как бы то ни было, он исполнил приказ в точности и обошелся без силовых воздействий. И теперь мог предаваться заслуженному отдыху в роскошном дворце Азиза ад-Дина Аб-даллаха, амира ал-муминин, что значило “повелитель правоверных”. И хотя таких повелителей на Аллах Акбаре насчитывалось десятка три, Абдаллах был, бесспорно, самым гостеприимным, дружелюбным и цивилизованным из местных владык. Но, разумеется, не без странностей.
Вот бану сулайм и бану килаб были людьми простыми, без всяких выкрутасов. Чуть что, хватались за ножи, а если нож не помогал, шли в дело кривые сабли и винтовки. Стреляли они отменно, и случалось, что отзвук тех выстрелов доносился до Багдада и Дамаска, а временами — до Алжира, Марра-кеша и Гранады, лежавших на других материках.
Материков на Аллах Акбаре было три, и, в силу причин естественных, слегка подправленных в ходе терраформирования, они располагались так, что водное пространство между ними имело сходство со Средиземным морем. Северный континент, весьма гористый, назывался Сафван, что по-арабски значило “камень” или “скала”; южный носил имя Миср[21] — вероятно, в память о Египте, которого на Аллах Акбаре не было, так как земной Египет со всеми своими пирамидами и древностями отправился на Колумбию. Самым большим и самым населенным являлся восточный континент, Аршад, или “Старший”. Его юг занимали Йемен и Саудовская Аравия, север — Палестина, Сирия, Иордания и Ливан, а северовосточную часть — Багдадский халифат, объединявший Кувейт, Ирак и несколько мелких княжеств. Имелось тут еще одно владение, принадлежавшее издревле роду Азиз ад-Дин — на берегу пролива, разделявшего Аршад и Миср. Этот пролив соответствовал в рамках земной географии Красному морю, только увеличенному раз в пять.
Вся остальная, и очень немалая часть Аршада, являлась пустыней, ничейной землей — ничейной в том смысле, что ни один из местных владык не рисковал прибрать ее к рукам. В пустыне жили кочевники, воинственные племена, объявившие о своей независимости еще в Эпоху Исхода, ушедшие из Ирака и Аравии и теперь не подчинявшиеся никому, кроме собственных шейхов. Это было их правом, закрепленным в Конвенции Разделения, но создавало массу неприятных инцидентов. Племенные территории были не разграничены, стычки меж кочевниками случались нередко, и втиснуть их в кодекс международных законов не удавалось самым квалифицированным юристам. С одной стороны, все творившееся в Восточной Пустыне могло рассматриваться как внутреннее дело, не подлежащее санкциям ООН; с другой, племена все-таки были разными, и значит, всякую их свару полагалось толковать в терминах внешней агрессии и вынужденной обороны.
В этом вопросе Совет Безопасности ООН занимал мудрую позицию невмешательства — до тех пор, пока речь касалась кражи овец, верблюдов и девушек или вендетты местного значения с десятком-другим трупов. С такими делами вполне справлялись посредники, ишаны, кадии и эмиры, самым уважаемым из коих являлся Азиз ад-Дин Абдаллах, прямой потомок дочери пророка Фатимы. Но временами назревали потасовки посерьезней (вроде той, из-за почившего верблюда), и тогда за дело принималось ЦРУ. Любая из этих акций была весьма серьезной и крайне деликатной — ведь тут требовалось мирить, а не стрелять.
Саймон справился без стрельбы и мог испытывать законную гордость, так как во время операции его пистолет пребывал в кобуре, а нож — в ножнах. Правда, пришлось устроить взрыв — совсем небольшой, но при воспоминании о нем по спине у Саймона ползли холодные мурашки. Даже солнце Счастливой Аравии, струившее щедрый жар на прекрасную Басру, не могло их растопить.
— Ты ничего не ешь, Ришад, — произнес амир ал-муми-нин, сухощавый бронзоволицый мужчина с ястребиным носом, облаченный в шелковую джуббу. Выглядел он в ней весьма импозантно, как древний арабский властитель, вот только глаза были совсем не арабскими — синими и прозрачными, как море в тихий полдень. Этот наследственный знак, передававшийся в роду ад-Динов больше трех столетий, интриговал Саймона, но прямой вопрос на подобные темы был бы нарушением этикета. — Ты ничего не ешь, — повторил Абдаллах, огорченно приподнимая бровь. — А почему? Не думаю, что в пустыне тебя хорошо кормили. Этим невежам, бану сулайм и бану килаб, неизвестно, что такое настоящая еда. Их шейхам приходится грызть верблюжьи кости, и даже в пятницу верблюд в их котле не слишком молодой. Вероятно, из тех верблюдов, что носили еще пророка Мухаммада.
— Я буду есть, амир ал-муминин, и воздам должное твоему столу, — сказал Саймон с поклоном. — Только сперва согреюсь. Сейчас моя кровь холодна, как у тех старых верблюдов, что носили еще святого пророка.
Они расположились по обе стороны ковра в одном из внутренних залов эмирской обители. Дворец был великолепен — как и этот дворик, облицованный мозаикой и лазуритом. Тут со всех четырех сторон сияли небесной голубизной колонны и арки, портики и лестницы; блестели синие плиты пола, искрился хрусталь светильников, шелестел и шептал фонтан его струи изгибались и падали вниз будто гибкие руки арабских танцовщиц. Трапеза тоже была достойна помещения: павлин, фаршированный фисташками, молочный ягненок на вертеле, фрукты, тончайшие лепешки, орехи и финики в меду и пять сортов шербета. Ворс на ковре был толщиною в ладонь, блюда — из чистого серебра, кувшины — с изящной чеканкой, а кубки украшены благочестивой надписью: “Во имя Аллаха милостивого, милосердного!” Саймону казалось, что он пирует с самим халифом Харуном ар-Рашидом. Тот, кстати, тоже носил титул “амир ал-муминин”.
Кровли у этого зала не было, и лишь плотный тент в белую и синюю полоску защищал от солнечного зноя. Но Саймон с удовольствием обошелся бы без тента — леденящий холод все еще терзал его, вгрызаясь в кости и плоть, царапая острыми когтями сердце. Он покосился на блюда и кувшины. Жаркое было восхитительным, фрукты в серебряных вазах услаждали взор, но вместо щербетов он предпочел бы увидеть пару обойм “Коммандоса”.
Абдаллах сочувственно свел брови над ястребиным носом.
— Я понимаю, сын мой, я понимаю… В юные годы я побывал во многих мирах, видел там льды и снега — это проклятие всевышнего! — и чувствовал холод. Это ужасно! От него спасают лишь теплые женские руки да ванна с горячей водой. Так что я прикажу, чтоб тебя помыли, согрели и умастили… Кому же лучше этим заняться? Айше? Или Махрух? Или Дильбар, Билкис, Камаре? Или Савде, Хаджар, Нази? Выбирай!
— Пусть будет Нази, — произнес Саймон, взвесив достоинства всех претенденток. — Нази, мне кажется, погорячее остальных.
Эмир кивнул и вымолвил с усмешкой:
— Да будет так! Ты, сын мой, заслуживаешь награды, ибо сделал богоугодное дело. Разумеется, эти бану сулайм и бану килаб — ослиный помет в сухом песке, но все же и к ним обращены слова пророка… — Полузакрыв глаза, он процитировал:
— И если бы два отряда из верующих сражались, то примирите их. Если же один будет несправедлив против другого, то сражайтесь с тем, который несправедлив, пока он не обратится к велению Аллаха. А если он обратится, то примирите их по справедливости и будьте беспристрастны: ведь Аллах любит беспристрастных!
— Сура сорок девятая, “Комнаты”, — произнес Саймон, принимаясь за павлина.
Абдаллах приоткрыл рот и удивленно моргнул.
— Воистину, Ришад, ты — юноша, исполненный редких достоинств! Ты знаком с Кораном? Откуда же, сын мой?
— У меня была девушка, Куррат ул-Айн. Отсюда, из Ирака, — сказал Саймон, обгладывая ножку павлина. — Иногда она читала мне Коран. Перед сном. Я запомнил. У меня хорошая память.
На мгновение милое личико Курри возникло перед ним и тут же растворилось в сияющем солнечном свете. Он выпил шербет из кубка с благочестивой надписью и возвратился к павлину. Он вдруг почувствовал страшный голод. Голод заставил забыть о Курри. Куррат ул-Айн, конечно, была хороша, однако Нази не уступала ей ни в чем. Достойная награда герою!
— Вижу, ты начал оттаивать, Ришад, — синие глаза эмира насмешливо блеснули. — Уже вспоминаешь о девушках!
— Они созданы Аллахом нам на радость, — пробормотал Саймон с набитым ртом.
— Я чуть не замерз в Абулфарадже, но мысль о девушках меня согревала, отец мой.
Особенно о Нази.
Разумеется, это являлось преувеличением. Там, в оазисе, он думал, как бы сохранить лицо перед толпами бану сулайм и бану килаб. Их собралось тысяч пять или шесть, все — увешанные оружием с головы до пят, на злых длинноногих дромадерах; казалось, еще чуть-чуть, и они вцепятся друг другу в глотки. Саймону пришлось продемонстрировать, что будет в этом случае.
Он подорвал фризер.
Эти устройства были разработаны совсем недавно и служили как безотказным средством умиротворения, так и смертельным оружием, экологически чистым и поражающим только живую силу противника. Все зависело от мощности: фризер-граната снижала температуру до минус сорока по Цельсию в радиусе десяти-пятнадцати метров, фризерная бомба могла превратить целый город в паноптикум с ледяными статуями. Как утверждал Дейв Уокер, отличный способ охлаждения горячих голов.
Конечно, никаких жидких газов или иной примитивной начинки во фризерах не использовали. Фризер был очень хитрым механизмом, аккумулирующим тепловое излучение в локальной области пространства, своеобразной “черной дырой”; границы ее были несколько размыты, и во всех инструкциях рекомендовалось держаться от нее подальше. Саймон, вместе с любопытными старейшинами бану сулайм и бану килаб, попал на периферию взрыва, пережив массу острых ощущений. Теперь все они могли представить чувства мамонта, дремлющего в вечной мерзлоте.
Источник Абулфарадж, круглый небольшой бассейн с каменными бортиками, замерз моментально, а камни потрескались и оделись седоватым инеем. Внушительное получилось зрелище! Даже Саймон содрогнулся — правда, не от страха, а от стужи. Что до кочевников, то они, проявив редкое благоразумие, решили, что теперь святой источник очищен и можно вернуться к прежним порядкам использования вод. Их шейхи, видимо, тряслись до сих пор, и Саймон испытывал к ним нечто вроде сочувствия: все они были людьми немолодыми и погреться в женских объятиях никак не могли.
Он расправился с павлином и приступил к ягненку. Абдаллах, его гостеприимный хозяин, ел мало, большей частью налегал на фрукты и важно кивал, довольный аппетитом гостя. Казалось, он не испытывает ни капли ревности, ни грана зависти, хоть повод для того имелся: ему, потомку пророка, не удалось вразумить упрямых сынов пустыни, а вот пришелец, невзирая на молодость, в два счета справился с этим делом. И даже очистил Абулфарадж! Ибо холод, как ведомо всем, уничтожает любую скверну…
Но Абдаллах не ревновал, как и положено человеку разумному, знатному и уверенному в собственном авторитете. После того, как арабский мир избавился от тесных контактов с Россией, Китаем и Западом, здесь предпочли монархическую форму правления. В Саудовской Аравии она сохранилась с давних пор, а в других государствах венец владыки был отдан либо удачливым вождям, либо религиозным лидерам, а в редких случаях — потомкам древних фамилий, пришедших к власти еще в эпоху Саладина. Но все они, и новые, и старые правители, единодушно пытались доказать, что происходят от самого пророка — вернее, от дочери его Фатимы, прозванной Захра Аллах[22]. Азиз ад-Дин Абдаллах, эмир Счастливой Аравии, в таких доказательствах не нуждался; он и в самом деле был потомком фатимидских халифов по прямой линии. К тому же власть досталась его предкам не в результате выборов, военных переворотов или закулисных интриг, а совсем иным путем. В двадцать первом веке, в Эпоху Исхода, Азиз ад-Дин Касим ибн-Сирадж просто купил гигантскую территорию у Красного моря, основав затем свой собственный, личный и нераздельный эмират. Откуда у Касима нашлись такие средства, до сих пор было тайной, покрытой мраком.
Ягненка Саймон одолел лишь наполовину и переключился на шербет и персики.
Персики в окрестностях Басры росли превосходные — впрочем, как и все остальное. Строго говоря, столицу Счастливой Аравии надлежало именовать Басра-Два или Новая Басра, поскольку земная Басра находилась, как положено, в Ираке, у слияния могучих рек, называвшихся по старой памяти Тигром и Евфратом. Но это было бы оскорбительно для эмиров из рода ад-Дин! Они всегда настаивали, что истинная Басра — их город, так как нет в нем современных зданий из бетона и стекла, нет заводов и крытых асфальтом дорог, а есть дворцы, мечети, минареты и мостовая из гладких базальтовых плит. Их Басра была городом Синдбада-Морехода — правда, в улучшенном издании, где сказочные дворцы освещались электричеством, а по улицам ползали роботы-уборщики.
Когда Саймон закончил с едой, Абдаллах воздел руки к небесам и пробормотал молитву. Не слишком долгую; цитируя наизусть Коран, он тем не менее особой религиозностью не отличался.
— Прими еще раз мою благодарность, Ришад. Я уж боялся, что эти потомки ослов затеют драку у самых моих границ…
Эмир был человеком весьма образованным и превосходно знал английский. Но с Саймоном он общался лишь на арабском, называя его не Ричардом, а Ришадом и всячески это подчеркивая. Имя считалось почетным и значило “Истинный путь”. Саймон подозревал, что обязан такой благосклонностью черноглазой Куррат ул-Айн. Она обучила его не только языку, но и правилам вежливости, а в результате он покорил сердце эмира одной лишь фразой, традиционным приветствием “ва Мухаммад сафват Аллах мин халкихи ва мустафа-ху”[23]. Припомнив этот эпизод из первой их встречи, Саймон подумал — на сей раз на русском: “Встречают по одежке, провожают по языку”.
— Мне бы хотелось, — произнес Абдаллах, — чтобы ты стал моим гостем на несколько дней. Во-первых, ты — благой пример для моих непутевых племянников, которым смелость и дерзость заменяют разум. Во-вторых, я покажу тебе свои сокровища, нечто прекрасное и чудесное, а созерцание чудес, как утверждают поэты, возвышает душу и тешит взор… Ну, а в-третьих, — синие глаза эмира лукаво блеснули, — в-третьих, кроме Нази, есть еще Айша, Махрух, Дильбар и все остальные. Я надеюсь, ты не обидишь ни одну из девушек?
— Не обижу, — согласился Саймон, — если шеф позволит мне остаться. А о каких сокровищах ты говоришь, амир ал-муминин? О золоте? О самоцветах? О быстрых скакунах? Или о прекрасных рабынях?
Усмехнувшись, эмир небрежно повел рукой.
— Ха! Ты слишком увлекся своей ролью, Ришад, — ролью гостя во дворце халифа ар-Рашида… Но времена сейчас другие, и я не сказочный халиф, чтоб хвастать золотом, рабынями и скакунами. Я покажу тебе мою коллекцию.
— Коллекцию чего, амир ал-муминин?
— О том, сын мой, ты узнаешь завтра.
С этими словами Абдаллах хлопнул ладонью о ладонь, и под одной из арок возник туманный силуэт Масрура, четвертого из эмировых племянников. Туманным он был потому, что одежды его сияли золотом, кинжал и сабля, усыпанные бриллиантами, затмевали солнечный свет, а на груди позванивали все ордена и медали, какие только нашлись в Счастливой Аравии и сопредельных странах. Этот рослый тридцатилетний щеголь с пышными усами был красив, глядел орлом, но произвел на Саймона неприятное впечатление своей заносчивостью и чванным видом. Глаза у него были черными, и Саймон не без тайного злорадства решил, что этот племянник не унаследует трон ад-Динов. По-настоящему звали его вовсе не Масрур, но царственный дядюшка иначе к нему не обращался. Конечно, Азиз ад-Дин Абдаллах не был халифом ар-Рашидом и не правил в Багдаде, но у него были Басра и свой эмират. И он желал, чтоб визирь отзывался на имя Джафара, а начальник личной стражи — на имя Масрура[24]. И все исполнялось по его желанию.
Как показалось Саймону, щеголь Масрур не столько командовал охранниками (там были свои опытные офицеры), сколько находился у дяди на побегушках. Вот и сейчас, расправив широкие полы джуббы, Абдаллах поднял руку, метнул на племянника пристальный взор и важно, неторопливо произнес:
— Во имя Аллаха! Ты, Масрур, отправишь послание нашим друзьям на Колумбии.
За моей подписью, разумеется. Сообщи, что наш гость исполнил все, что ему повелели, и исполнил самым наилучшим образом. Еще сообщи о моей покорной просьбе: я желаю, чтоб он провел десять дней в моем дворце. Все!
"Вот так, — подумал Саймон, — покорная просьба и — “я желаю, и все!”
Хорошо быть эмиром, черт побери!”
Масрур поклонился, бросив на Саймона испепеляющий взгляд, — кажется; их неприязнь была взаимной. Он повернул было к дверям, но Абдаллах снова поднял руку.
— Подожди! Передай Салиху, что наш гость вечером совершит омовение. В Большой Купальне, с почетным караулом у дверей. Пусть Салих подготовит девушек, цветы, фрукты, благовонные масла и напитки. Первой танцевать перед гостем будет Нази.
Масрур снова поклонился, помрачнел, бросил на Саймона еще один угрюмый взгляд и вышел вон. А Саймон, потягивая шербет, стал размышлять о влиянии прогресса на традиции, обычаи и средневековые нравы. Вот хотя бы этот Салих аль-Ямани… Он надзирал за гаремом эмира и девушками-плясуньями, а значит, считался главным евнухом. Именно считался, однако евнухом, разумеется, не был. Была у него супруга, и не одна, и даже не только супруги, но и любовницы, так что Салих мог постоянно обогащаться новым опытом, передавая его одалискам эмира. Конечно, в теории; при исполнении служебных обязанностей он глотал импотекс, крохотный синий шарик с белой полоской, и вырубался на сутки. Это средство, запатентованное “Секси Мэдисин” полтора столетия назад, пользовалось колоссальным спросом в Мусульманских Мирах.
Эмир поднялся, взмахнув широкими рукавами джуббы. Саймон тоже встал.
— До вечера, Ришад, прогуляйся в моих садах. Они, конечно, скромнее садов Аллаха, но и в них можно встретить гурию. Особенно там, у Большой Купальни. — Абдаллах величественно повел рукой и направился к дверям меж витых, украшенных мозаикой колонн.
Оставшись в одиночестве, Саймон пару минут размышлял, чем бы заняться, потом решил последовать хозяйскому совету. Он вышел в сад и пустился в странствия по узким дорожкам, то выложенным звездчатыми изразцами, то засыпанным песком, то сиявшим мраморной белизной или алым заревом родонита. Над ним шумели пальмы, свежий морской ветер разносил аромат цветущих кустов жасмина, а за стеною зелени вздымались купола и минареты сказочного дворца. У самой высокой башни повисло облако, и Саймону почудилось, что из-за него вот-вот покажутся двое влюбленных на ковре-самолете или сам Аладдин, оседлавший косматого грозного джинна.
Однако джинны над Басрой не летали, зато в зарослях жасмина и роз обнаружилось круглое обширное строение, увитое плющом, к которому примыкал весьма внушительный бассейн. Тут царила суматоха: вереницы девушек несли кувшинчики и кувшины, чаши и блюда, подносы с чем-то ярким и ароматным, цветочные гирлянды и такое количество полотенец, будто им предстояло купать слона. Саймон узнал Нази, Айшу, Камару и Хаджар. Вероятно, остальные девушки-плясуньи были где-то неподалеку и готовились усладить его танцами.
У дорожки, по которой двигалась яркая шумная процессия, застыл десяток эмировых стражей в блестящих шлемах и с саблями наголо, но пояса их оттягивали вполне современного вида разрядники. Перед шеренгой воинов, в сиянии одежд и орденов, прогуливался Масрур, бросавший на девушек волчьи взгляды. Левая бровь его была приподнята, правая — опущена, а усы казались наконечниками двух пик.
Демонический мужчина, подумал Саймон, подошел к нему и, кивнув на круглое строение, спросил:
— Это и есть Большая Купальня? С девушками и почетным караулом у дверей? А салют тоже ожидается?
Масрур отвел жадный взор от Айши и Нази, уставился на гостя, поиграл эфесом сабли и нехотя процедил:
— Салют хочешь? Будет тебе салют! Из всех стволов, пониже поясницы!
Он явно чувствовал в Саймоне соперника.
Оба они были молоды, сильны и пользовались благосклонностью у женщин; и ремесло у них было фактически одинаковым — охранять и защищать. Чья же вина, что Ричард Саймон преуспел в этом занятии гораздо более красавца Масрура? Ведь сказано в суре третьей:
Аллаху принадлежит то, что в небесах, и то, что на земле. Значит, и судьбы людские!
Подумав об этом, Саймон усмехнулся. Взгляд его скользнул по орденам на груди Масрура, по сабле, изукрашенной брильянтами, и был он столь красноречив, что у племянника Абдаллаха гневно встопорщились усы.
— Не надо салюта, — сказал Саймон. — И не поминай то, что у меня ниже поясницы. Но если хочешь, можешь заглянуть в купальню и насладиться танцами, а заодно потереть мне спину.
Фигурка у Нази была восхитительной: хрупкие плечи, тонкий стан, изящные запястья и лодыжки, но груди полные и тяжелые, как виноградные гроздья. Вероятно, ее обучали искусству любви; невзирая на молодость и невинный вид, она могла дать сто очков вперед любой из девушек Саймона — кроме, быть может, многоопытной Долорес Чинта. Обстановка тоже способствовала всяким играм и развлечениям: в спальне царил таинственный полумрак, постель была мягче лебяжьего пуха, в парках, окружавших дворец, заливался соловьиный хор, а в широкие арочные окна заглядывал любопытный Арафат, местная луна, золотистая и блестящая, как кожа Нази.
Эта девушка, как все прочие плясуньи и танцовщицы, могла одарить благосклонностью эмировых гостей или оставить их поститься — до той поры, пока не прибудут они в сад Аллаха, где, как известно, тоже встречаются гурии. Выбор из этих двух вариантов зависел от Нази, хотя ее господин мог намекнуть насчет кого-то из гостей — но лишь намекнуть, а не приневолить. У арабов женщин уважали гораздо больше, чем на Уль-Исламе и даже в цивилизованной и вполне благополучной Сельджукии. Так что Нази была сейчас с Ричардом Саймоном по собственной воле, и в ласках ее не чувствовалось принуждения. Совсем наоборот! Они согревали Саймона гораздо лучше, чем теплые воды купальни и ароматные притирания, и он ощущал, как покидает его холод, бессильный перед нежностью Нази. Соловьиные трели еще не смолкли, еще не добрался до зенита Арафат, а Саймон уже позабыл о бану сулайм и бану килаб, об утонувшем верблюде, оскверненном источнике и взорванной бомбе. Ему было тепло — пожалуй, даже жарко.
В промежутке между переменой блюд, ласково поглаживая плечико Нази, он поинтересовался:
— Другие девушки, что танцуют перед эмиром, так же искусны, как ты? И так же нежны? Эмир сказал, что они обидятся, если я буду к ним невнимателен… Но будь моя воля, я бы провел все эти ночи с тобой.
Нази фыркнула. Ее ладошка блуждала по мускулистой груди Саймона. Он видел, как блестят в полутьме ее глаза.
— Все обучены, все искусны и все нежны, — шепнула она ему в самое ухо, — но я — лучше всех!
— Почему, моя голубка?
— Потому, что я здесь, с тобой. Лучшая женщина — та, до которой можно дотянуться руками.
И она куснула Саймона за мочку, а потом принялась его щекотать, повизгивая и давясь смехом. Он поймал ее ладошки и прижал к себе — где-то в области паха.
— Этому тебя тоже обучали, малышка?
— Ну-у, — протянула Нази, — и этому, и всему остальному… Я была очень способной ученицей!
Она попыталась вырваться и доказать это на деле, но Саймон держал крепко.
— Чему же учили еще? Танцам, языкам? Обычаям, истории? Искусству одеваться? Искусству соблазнения мужчин?
— Да, да, да! — Девушка извернулась, и ее теплые губы приникли к шее Саймона.
— И были экзамены? — спросил он, целуя прядь душистых волос.
— А разве сейчас — не экзамен? — Нази подтянула коленки и села ему на живот. Потом наклонилась и стала покачиваться из стороны в сторону, так что напряженные соски скользили по губам Саймона. — Ну, какую ты поставишь мне отметку?
— За танцы — высший балл, — отозвался Саймон, пытаясь поймать ртом спелую вишенку. — А вот что касается истории…
— Ты хочешь заняться со мной историей? — Нази выгнула тонкий стан и расхохоталась. — Историей! Надо же! В постели!
— Почему бы и нет? Всем остальным мы уже позанимались…
— И еще займемся! — Она с игривостью стиснула Саймона бедрами — раз, другой. Стерпеть такое было трудно, но он держался. Он надеялся выяснить некий факт, но подбираться к нужному вопросу полагалось не спеша — так, как кот подбирается к мышке.
— Знаешь, в истории — в той истории, где говорится о людях, есть много поучительного. И много забавного! Вот, например — твои глаза темны, как аравийская ночь, а мои похожи на дневное небо… Почему? Кто знает?
— Я! Я знаю! — Нази подпрыгнула в полном восторге. — Потому что ты — рыжий колумбийский сакс, а я — дочь благородного арабского племени! Что, съел? — И она принялась колыхать ягодицами — да в таком темпе, что Саймона прошиб пот.
Сглотнув, он пробормотал:
— Во-первых, я не рыжий и не колумбийский сакс, потому что родился на Тайяхате и там родились двенадцать колен моих предков. А во-вторых, у вашего пресветлого эмира, сына арабского племени, зрачки точь-в-точь как у меня… А это значит, что ты — невежественная девчонка! В истории, само собой… Все остальное ты делаешь отлично.
— Я — невежественная?! — оскорбилась Нази и, склонившись над Саймоном, укусила его за нижнюю губу. — Если хочешь знать, я помню всю родословную эмира! Все титулы, звания и почетные прозвища! Лакаб, кунья, алам, насаб и нисба![25] Начиная с Эпохи Исхода! Вот так! Знай же, рыжий сакс с Тайяхата, что первым был Дидбан ад-Дивана Абу-л-Касим Сирадж ибн-Мусафар ат-Навфали, но он умер еще на Старой Земле. А вот его сын, Азиз ад-Дин Касим ибн-Сирадж…
— Погоди, — сказал Саймон, — не надо оглашать весь список. Пусть я рыжий тайяхатский сакс, но даже мне известно, что все предки эмира были светлоглазыми. А почему?
— Потому, — молвила Нази, лаская острым язычком его шею, — что эмиры наши происходят от самого пророка. А у пророка глаза были синими. Такими наградил его Аллах, чтобы он отличался от всех прочих арабов.
На сей счет у Саймона были большие сомнения, но выдержка его истощилась, и они с Нази перешли от истории к танцам. Или, если угодно, от теоретической генетики к практической. И занимались ею до утра.
А утром Саймон послал запрос на Колумбию, в Грин Ри-вер, в главную штаб-квартиру. Шалунья Нази могла верить в миф (имевший скорее всего местное происхождение) о синих глазах Мухаммада, однако Саймону требовалась точная информация, и он не сомневался, что ее получит. О пресветлом эмире в Грин Ривер наверняка располагали детальными данными. Ведь Абдаллах фактически был внештатным агентом ЦРУ — но, в отличие от штатных, жалованья не просил, а значит, работал из чистого интереса и по велению совести. Аллах Акбар относился к весьма беспокойным мирам, и веское слово потомка пророка значило здесь не меньше, чем вся резидентура ЦРУ. Они как бы служили взаимным дополнением друг другу: эмир воздействовал речами, а если речи пропадали втуне, являлся кто-нибудь вроде Ричарда Саймона, с фризерной бомбой в кармане. Или с другими средствами убеждения.
После завтрака Саймон был доставлен в круглый зал на вершине самой высокой дворцовой башни. Поднимаясь туда в кабинке лифта в сопровождении пары почтительных слуг, он опять размышлял о том, что Басра не такой уж средневековый город: есть здесь лифты, но нет кастратов, есть пылкие красотки, но нет рабынь, и купальни греют не кострами, а самыми современными калориферами. Тут, в Басре, прогресс каким-то чудом соединялся с давними традициями, с установлениями старины, и уживались они вполне мирно — точно так же, как властитель Абдаллах и ЦРУ. Но Саймон знал, что прогресс, несомненно, важнее старых обычаев, что эти дворцы, сады, купальни с девушками и воины с ятаганами всего лишь ширма; отодвинь ее, и явится взору все тот же прогресс, станции Пандуса, компьютеры, роботы и космолеты. Это придавало Счастливой Аравии некий легкомысленный опереточный оттенок.
Эмир поджидал его на вершине башни, царившей над дворцом. Отсюда открывался вид на все четыре стороны света: на западе лежала Басра, а за нею — море, юг и север тонули в садах, а на востоке, позади зеленых рощ, лугов и холмов, простиралась пустыня. Разглядеть ее с башни было невозможно, но небосвод в той стороне казался не голубым, а желтоватым, будто тысячи лиг песка отразились в небесном зеркале, окрасив его цветом барханов и верблюжьей шерсти. Эмир, стоявший перед восточным окном, сделал Саймону знак приблизиться.
— Не правда ли, прекрасно, сын мой? — Он вытянул руку, словно желая погладить гребни холмов, увенчанных скалами. — Если верить книгам и старым фильмам, на Земле было хуже… намного хуже… Хотя и здесь не текут реки шербета и не гуляют поджаристые барашки. Аллах устроил человека так, что ему не сбежать от себя самого, и куда бы он ни явился, он приносит с собой раздоры и споры, страх и ненависть, свою гордыню и свое нечестивое самомнение… Все, что есть в реальности, и есть в сказках — ведь сказки всего лишь отражают случившееся на самом деле. — Эмир помолчал, хмуря брови, и добавил:
— Предкам моим это было понятно, Ришад. И, добравшись сюда, они пожелали написать свою собственную сказку. Ты спросишь, почему? Видишь ли, сын мой, у сказки только одно преимущество перед реальностью — счастливый конец. Даже если речь идет о смерти… Как говорится в сказках, вкушали они покой, счастье и радость, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний, опустошающая дворцы и населяющая могилы…[26]
— Сказка — это Счастливая Аравия? — спросил Саймон после долгой паузы.
Эмир кивнул.
— Да, Ришад. Видишь ли, есть Аллах Акбар, есть мир арабов, есть просто Аравия и Аравия Саудовская — и есть Аравия Счастливая. Страна Харуна ар-Рашида, Ала ад-Дина, Синдбада, Маруфа-башмачника и прекрасной принцессы Будур…
— И Али-Бабы?… — произнес Саймон с вопросительной интонацией.
Абдаллах усмехнулся.
— О! В отличие от моих племянников, ты сразу понимаешь суть вопроса!
— Похоже, амир ал-муминин, ты не слишком благоволишь своим племянникам?
— Тот, кому я благоволю, сейчас не здесь. Хвала Аллаху, у меня множество братьев и сестер, а племянников еще больше… Есть из кого выбирать… — Эмир положил руку на плечо Саймона, стиснув его крепкими пальцами. — Но хватит о племянниках! Я надеюсь, что ночь у тебя была приятной? Ты согрелся и пришел в доброе расположение духа?
— Я даже вспотел, — признался Саймон.
— Вот и прекрасно! Значит, ты готов созерцать мои сокровища?
— Готов, амир ал-муминин.
— Тогда скажи, что ты там видишь? — Абдаллах снова простер руку, показывая на восток.
— Рощи… сады… холмы… скалы… — Саймон прищурился: солнце било ему в глаза. — Очень живописные скалы! Особенно те, в половине лиги от города… Напоминают разрушенный замок…
Эмир кивнул.
— Так и было задумано предком моим Касимом. Скалы установили в ту давнюю эпоху, когда создавался Аллах Акбар, но под ними, в холме, есть пещера — естественная пещера, в которой поместился бы весь мой дворец. Правда, пришлось ее дооборудовать…
Он снова смолк, и Саймон, выждав приличное время, поинтересовался:
— В этой пещере — твоя коллекция, амир ал-муминин?
— Не совсем моя, Ришад, ибо начало ей положил отец Ка-сима, почтенный Сирадж ибн-Мусафар ат-Навфали. Но кое-что добавлено мною… кое-что… я тебе покажу, Ришад. — Абдаллах не без гордости улыбнулся. — Знай, сын мой, что я — лишь временный владелец пещеры; настанет час, и я передам все накопленное своему наследнику. Но есть у нее и постоянный хозяин… Личность отчасти мифическая, зато известная многим… и правоверным, и христианам, и тем, чьи души отрицают Всевышнего… — Он искоса взглянул на Саймона и Добавил:
— Ты верно догадался. Мы называем ее пещерой Али-Бабы.
Саймон еще раз оглядел утесы, похожие на развалины старинной крепости. Насколько ему помнилось, Али-Баба жил Не в Басре, а в Персии, где-то в Хорасане, но такие мелочи, вероятно, эмиров ад-Дин не смущали. Скалистый холм был Довольно высок и окружен стеною зелени, смыкавшейся с дворцовым парком; никакие дороги и тропинки к нему не вели. Может, в пещеру Али-Бабы полагалось добираться на волшебном ковре-самолете?…
— Мы полетим туда? — Саймон кивнул в сторону руин.
— Нет, пойдем. В пещеру можно попасть только из подземелья этой башни.
Конечно, зная нужное слово… — эмир подмигнул Саймону. — Кажется, сезам, сын мой?
Они направились к лифту и спустились в подземелье. Там была оборудована кордегардия: десятка четыре стражей развлекались, но не игрой в кости или нарды, а голливудскими боевиками. Двое сидели у компьютера в контактных шлемах — то ли блуждая в лабиринте, то ли спасая прекрасных принцесс, то ли сражаясь с космическими чудищами.
При виде эмира воины вскочили, но Абдаллах небрежно кивнул им и повлек Саймона дальше, в широкий проход, кончавшийся массивной дверью с компьютерными замками. Тут, с лукавством поглядев на гостя, он стал набирать кодовую комбинацию и возился с ней довольно долго; Саймон прикинул, что за это время ему удалось бы взломать все замки.
Наконец дверь раскрылась. Они вошли в тоннель с округлым потолком, выложенный плитками сероватого песчаника и освещенный лампами, стилизованными под факелы. Этот коридор уходил вниз, извиваясь, как ползущая змея; кое-где облицовке придали форму естественных каменных глыб, трещиноватых, ребристых, источенных влагой и будто бы даже закопченных. Но это был камуфляж: тоннель оказался сухим, а воздух в нем — свежим. Вероятно, тут была хорошая вентиляция и стояи кондиционеры.
— Над нами слой почвы, песок и скала, — нарушил молчание эмир. — Семь метров гранита, сын мой. Очень надежная кровля!
Саймон кивнул, не желая разочаровывать спутника. Ему гранитная кровля, пусть даже такой огромной толщины, доверия не внушала. Кумулятивным зарядом ее можно было пробить за пару секунд. Или еще быстрее.
Тоннель привел их к полусферической камере, одна стена которой была срезана и гладко отшлифована. Тут тоже была дверь — небольшая стальная дверца, темная и совершенно гладкая, без орнамента и украшений, точь-в-точь как в легендарной пещере Али-Бабы. Правда, посередине дверцы тускло поблескивал стеклянистый глазок. Абдаллах приложил к нему браслет-идентификатор.
— Еще один сезам, — пробормотал он и пояснил:
— Пароль будет опознан, если браслет на моей руке. Или на руке Масрура, или у моего наследника.
Саймон снова кивнул, отметив про себя два факта. Во-первых, подтверждалось, что щеголь Масрур не является наследником, и это было приятно: жаль, если б Счастливой Аравии достался такой властелин. Слишком он был высокомерен и слишком любил ордена — как недоброй памяти экс-президент Сантанья, чьи пальцы висели теперь на ожерелье Саймона. Но это было во-первых, а во-вторых, система охраны не выглядела впечатляющей. Взять, к примеру, эту дверь… Во времена Али-Бабы — неодолимая преграда, но стандартный дешифратор, каким снабжали агентов ЦРУ, вскрыл бы ее без шума и пыли. И безо всяких магических слов.
Вслед за хозяином Саймон перешагнул высокий порог. За ним находилось нечто вроде библиотеки — сильно вытянутая комната, обшитая розовыми буковыми панелями и уставленная вдоль длинных стен шкафами и объемистыми сундуками. В дальнем ее торце была еще одна дверь, тоже буковая, гото-рую украшали славословия в честь Аллаха.
Эмир молча подошел к ближайшему сундуку, откинул крышку, достал пергаментный свиток и бережно, на обеих ладонях, протянул его гостю.
Прихотливая вязь арабских букв зазмеилась перед глазами Саймона, сложившись в знакомые слова: “Повесть об Али ибн-Беккаре и Шамс ан-Нахар”. Абдаллах уже протягивал новые свитки — “Рассказ о царевиче и семи визирях”, “Повесть о медном городе”, “Сказка о горбуне”, “Халиф на час”…
— Пятнадцатый век, сын мой — сказал он. — Здесь — подлинники, драгоценные раритеты, которым без малого тысячелетие. Арабские рукописи. А в тех сундуках — персидские и турецкие… в тех — индийские… в тех — опять арабские, шестнадцатый век, четырнадцатый и тринадцатый… Есть и более старые. Все вывезено с Земли или разыскано здесь, а также на Сельджукии, Уль-Исламе и в других мирах. Разыскано и куплено, если продавалось за деньги. А если не продавалось… — он пожал плечами. — Один Аллах знает счет нашим грехам!
— Здесь списки “Тысячи и одной ночи”? Только они? — спросил Саймон, удивленно оглядывая хранилище.
— В основном. Есть и другие рукописи, персидские, индийские, мавританские и арабские. Есть “Рамаяна”, “Жизнеописание Зат аль-Химмы”, “Повесть о Сегри и Абенсеррахах, гранадских рыцарях”… Есть переводы — на русский, французский, английский, на все языки. Конечно, первоиздания. Вот, посмотри!
Абдаллах потянулся к шкафу и вытащил оттуда увесистый том. Глаза Саймона расширились в изумлении: эта книга действительно была первой из первых, хоть и не блистала тысячелетней древностью. Девятнадцатый век, первое переложение историй “Тысячи и одной ночи” на английский, сделанное сэром Ричардом Бартоном… Книга, с которой в Европу пришел Восток… Миср, Хорасан, Аравия… Таинственная сказочная Аравия…
— Последнее мое приобретение, — произнес Абдаллах, пряча драгоценность в шкаф. — Британский музей расстался с одним из трех своих экземпляров… Не по собственному желанию, должен признаться, но на все воля Аллаха! Однако пойдем дальше, Ришад. Здесь не сокровищница, а лишь преддверие к ней.
Через пару минут они очутились в этой сокровищнице, и Саймон, потрясенный, застыл у порога с приоткрытым ртом. Его изумили не собранные тут богатства; он был равнодушен к деньгам, хотя любил хорошие вещи и мог их себе позволить — ЦРУ не экономило на своих агентах. Недавно он приобрел коттедж вблизи Грин Ривер и оборудовал его — при активном содействии дивизиона своих приятельниц и Дейва Уокера, обладавшего, как все техасцы, немалой практической сметкой. Теперь у Саймона был дом, пусть не блиставший роскошью, как дворец эмира, но вполне пристойный, и даже с собственным кордебалетом из тех же самых многочисленных подружек. Так что сейчас изумило его не богатство, не груды сокровищ и не сияние золота; он был потрясен, а потрясла его красота.
Перед ним простирался гигантский грот; своды его уходили ввысь метров на сорок, главная пещера была двухсотметровой ширины, и к ней со всех сторон примыкали глубокие ниши, отделанные и обставленные в виде дворцовых покоев, пестревших мрамором и яшмой, пышными яркими коврами, радугой многоцветных изразцов, резной драгоценной мебелью, бронзой, серебром и хрусталем. Тут был черный конь из дерева, в сбруе с серебряными бляшками, подставки из сандала, на которых покоились книги в резных переплетах, стеклянные и фарфоровые кальяны, сиденья из слоновой кости, изогнутые клинки и кинжалы, развешанные на коврах, ларцы с откинутыми крышками, полные древних монет, сияющих диадем, и браслетов, большая золоченая статуя четырехрукого Шивы с трезубцем и топором, смутно напомнившая Саймону Наставника Чочингу, множество огромных расписных кувшинов — вероятно, тех самых, где прятались разбойники, желая попасть в дом Али-Бабы. Тут был мавританский всадник в полном вооружении на. огненноглазом скакуне, арабские и персидские воины, пешие и конные, целый верблюжий караван — с погонщиками и купцами, с рабынями, что выглядывали из больших плетеных корзин, с тюками тканей, связками слоновых клыков, серебряной посудой и другим бесценным скарбом. Тут были миниатюрные копии каких-то дворцов, замков и башен — деревянные, каменные, металлические и костяные; тут был участок невольничьего рынка, где продавали мускулистых черных эфиопов и гибких обнаженных персиянок; тут была темница, в которой Гарун арРашид, в великолепных одеждах, и Масрур, с кривым блистающим мечом, с пристрастием допрашивали злого чародея из Магри-ба; тут в темных углах маячили мохнатые фигуры джиннов и призывно улыбалась кроваво-алым ртом нагая девушка-сук-куб.
Но все затмевал корабль. Довольно большой, двухмачтовый, с резным носом и причудливой башенкой на корме, он высился посреди зала, под ярким светом потолочных люстр; паруса его были свернуты, с синих бортов свисали ковры, на палубу вела крутая лесенка, а перед ней, будто собираясь спуститься на берег, стоял смуглый горбоносый араб, в чалме с изумрудным аграфом, с кривой саблей за кушаком и полуразвернутой картой в левой руке. Карта была древней; возможно, ее начертал еще сам Пири Рейс.
Саймон молча разглядывал все эти диковинки и чудеса, застывшие сказочным узором, этот овеществленный и зримый мир историй Шахразады. Абдаллах тоже молчал, явно наслаждаясь изумлением спутника; его синие глаза поблескивали, на губах блуждала загадочная улыбка предвкушения — будто среди всех сокровищ, собранных в пещере Али-Бабы, было что-то еще, совсем уж невероятное, способное не просто удивить, а повергнуть гостя в полный транс. Или в летаргический сон, как зачарованную принцессу.
Наконец он подхватил Саймона под руку и деликатно потянул вперед.
— Пойдем, сын мой. На эти чудеса можно взирать день, месяц или год, но среди прекрасного найдется прекраснейшее, среди достойного — достойнейшее. Вот таким предметам стоит уделить побольше времени. Пойдем! — Они медленно двинулись в глубь пещеры, и эмир продолжил:
— Большинство вещей тут — оружие, ковры, одежды, мебель — подлинные и, разумеется, совсем не сказочные. Но есть довольно забавные модели… Вот, например, — он кивнул в сторону деревянного коня. — На таком скакуне летал некий царевич, похитивший прекрасную принцессу — то ли в Персии, то ли в Индии, то ли в далеком Китае. Конь из эбенового дерева, изготовлен здесь, на Аллах Акбаре, по заказу моего прадеда… Не правда ли, чудо?
— Чудо, отец мой, — согласился Саймон, вдыхая сухой прохладный воздух, в котором не чувствовалось затхлости, свойственной подземелью, и заключил, что в этом огромном древнем музее стоит вполне современная система терморегуляции. Значит, были отдушины, выходящие на поверхность. причем не одна… Мысль о них промелькнула в голове Саймона и исчезла, когда он взглянул на корабль. Синий борт круглился, блестели полированные сходни, стройные мачты тянулись к потолку… Он погладил теплое дерево и спросил:
— А что ты скажешь насчет корабля, амир ал-муминин? Разве он не большее чудо?
— Большее и более древнее. Его построили на Земле, еще до Исхода, для какого-то нефтяного шейха, — этот титул эмир произнес с явным пренебрежением. — Шейх пожелал иметь копию парусника Синдбада, и для него собрали и укра сили этот корабль. А теперь он здесь, у меня! Вместе с самим Синдбадом! — Он кивнул на фигуру, застывшую на палубе.
Они обошли корабль. Справа от него, в одной из боковых ниш, расположились на отдых купцы. Трое пожилых людей в атласных халатах сидели на ковре, у низкого столика с серебряной посудой; перед ними изгибалась в танце стройная девушка с косами до колен, а позади застыли воины в серебристых кольчугах, охранявшие покой купцов. Стражей было пять, и над головой крайнего темнело отверстие в потолке — довольно высоко, метрах в двенадцати от пола. Поглядев на него, Саймон усмехнулся.
За кораблем была ничем не занятая площадка, тянувшаяся до торцовой стены. Перед ней, в небольшом овальном углублении, стоял цилиндр из черного мрамора, слегка расширявшийся кверху и доходивший Саймону до плеч. На этом пьедестале что-то белело — что-то небольшое, какая-то статуэтка сантиметров тридцать или сорок в высоту; блики света, игравшие на полированной поверхности, мешали разглядеть ее.
Приблизившись, Саймон понял, что это кошка — белая как снег, с пепельно-серым хвостом. Вероятно, ее вырезали из монолитной глыбы какого-то слоистого минерала: белый слой — голова с торчащими ушками, туловище и лапки, серый — хвост, приподнятый v изогнутый над спинкой. Кошка сидела — почти в той же позе, как маленький гепард Ши, сплетенный некогда Чией и подаренный Саймону. Этот гепард красовался теперь в его доме, в нише у письменного стола.
Но кошка являлась, конечно, гораздо более искусным изделием. Саймон будто бы видел каждую шерстинку — на тельце они лежали гладко, однако хвост был распушен, и чувствовалось, что зверек пребывает в покое, но в то же время настороже. Шея была чуть-чуть вытянута, головка — чуть-чуть склонена, и казалось, что кошка разглядывает что-то у своих передних лап — возможно, блюдце с молоком или пальды хозяина, пожелавшего ее приласкать. Глаза у кошки были большие, бирюзовой голубизны, с черными щелями зрачков; на мордочке застыло выражение лукавства и ожидания. Сидела она на блестящей подставке, то ли серебряной, то ли стальной, со щелевидными насечками у края — очевидно, они служили украшением.
"Чудесная статуэтка, — подумал Саймон, — но далеко не самый ценный экспонат коллекции. И не самый древний статуя позолоченного Шивы наверняка древнее, как и оружие, доспехи и посуда”.
Абдаллах будто подслушал его мысли.
— Помнишь ли ты, как Ала ад-Дин, спустился в подземелье, где хранились несметные сокровища? — Саймон кивнул. — Тогда ты помнишь, что драгоценнее всех богатств была лампа — старая лампа, потертая и неказистая на вид. Лампе подчинялся джинн, и мог он воздвигнуть дворец или разрушить город, наделить царским могуществом и богатством, украсть прекраснейшую из девушек… — Эмир усмехнулся. — Такую, как Нази… Словом, хозяин лампы пользовался властью над существом, в чьих силах было все. Все, понимаешь! Все эти девушки, дворцы и царский трон — плод жалких фантазий Ала ад-Дина, но если б он захотел… если бы осмелился… если б не убоялся Аллаха… Словом, по его приказу Раб лампы мог бы свести звезды с небес и перевернуть землю. Что в конце концов и получилось…
Последняя фраза была Саймону непонятна. Он ждал продолжения — в тишине и прохладе огромной пещеры.
— Вот она, волшебная лампа Ала ад-Дина, — сказал эмир, кивнув в сторону белого изваяния. — Сокровище из сокровищ… наследие предков… Она драгоценней всего, что есть в этом зале, сын мой.
— Не похоже на лампу, — скептически произнес Сай-мон. — Это кошка, амир ал-муминин. Вернее, изваяние кошки. Белой кошки с серым хвостом.
— Волшебные вещи обычно кажутся не тем, чем являются на самом деле, ибо суть их — тайна. Вот ты сказал, не похоже на лампу… Но лампа — только образ, освященный временем и традицией. Мог ли подумать увидевший лампу в первый раз, что она властвует над стихиями, пространством и време нем? Что владелец ее сидит у престола Аллаха? Ведь перед ним была лишь старая потертая лампа…
Саймон кивнул. В словах Абдаллаха, безусловно, был резон, но никакие резоны не прибавляли этой кошке волшебства. Она была всего лишь тем, чем выглядела, — статуэткой, искусно вырезанной из камня и не имевшей никакого отношения ни к джиннам, ни к ифритам, ни к прочим трансцендентным существам. Вот разве пьедестал… Эта подставка из серебристого металла с глубокими насечками… Ему хотелось изучить ее поподробнее. Но не сейчас, не сейчас…
— Если ты, амир ал-муминин, проник в тайну, ты превратился в самого могущественного человека в Галактике. По твоим словам, владельцу статуэтки покорны стихии, пространство и время… А ведь владелец — ты! Или я чего-то не понял? — Саймон, прищурившись, посмотрел на эмира.
— Владелец — я, но я владею лишь вещью, а не секретом. И предки мои его не знали. Кроме Сираджа ибн Мусафара ат-Навфали… Это изваяние принадлежало ему, Ришад. Еще на Старой Земле. — Эмир в задумчивости смолк, рассматривая кошку. Та глядела на него загадочно и лукаво. — Если желаешь, я расскажу тебе о почтенном Сирадже. То был человек необычной судьбы, и он…
— Прости, что прерываю тебя, — сказал Саймон, — но опасно владеть загадочной вещью, не ведая ее секрета. Очень опасно, амир ал-муминин! Ведь не перевелись еще магрибские колдуны… И сюда, в твой музей, может проникнуть чужак, искушенный в магии, и раскрыть тайну. Ты этого не боишься?
Абдаллах усмехнулся.
— Сюда никто не проникнет, сын мой. Двери надежны, стражи бдительны, а. лучший страж — скала над нашими головами.
— Скала для опытного человека не препятствие. Есть много способов справиться с ней. Эмир кивнул.
— Конечно. Направленный взрыв, мощный лазер и молитва Аллаху. В конце концов, все в его воле: он создал эту скалу, он может ее разрушить… Но если за дело примутся люди, то я узнаю и отправлю сюда солдат. Нельзя продолбить такую скалу бесшумно. И нельзя обмануть замки на дверях и стражей, которые их стерегут.
— Я бы взялся, — сказал Саймон, — если ты не против, амир ал-муминин. Если ты не сочтешь это обидой. Я не хотел бы платить оскорблением за твое гостеприимство — ведь ты принимаешь меня как драгоценный дар из садов Аллаха.
— Всякий гость — дар Аллаха, — ответствовал эмир, всматриваясь в Саймона с каким-то новым интересом. — И если гость способен просветить хозяина и спасти от гибельных ошибок, это будет лучшей платой за гостеприимство… — Он оглядел гигантскую пещеру, ее своды, стены и пол, будто мысленно проверяя их крепость. Щеки Абдаллаха порозовели, рот приоткрылся; Саймон с каменным лицом следил за этими признаками волнения. Вероятно, эмир дорожил своим музеем не меньше, чем своей страной, и пытался сейчас представить возможный источник опасности.
Глубоко вздохнув, он снова поглядел на Саймона.
— Ты разрежешь скалу эмиттером, сын мой? Но здесь нужен очень мощный излучатель… Кажется, он называется стационарным? И весит больше трех верблюдов?
— Он мне не понадобится.
— Значит, ты попробуешь усыпить солдат? Гипнозом или каким-нибудь новомодным газом? И взломать двери?
— Я даже не подойду к ним, ни к дверям, ни к солдатам.
— Может, наши друзья в Грин Ривер изобрели карманный Пандус? Такой, что переносит человека с постели в места уединения, а оттуда — прямиком в купальню?
— Это невозможно, — сказал Саймон. — Ты ведь знаешь, что пространственная трансгрессия не работает на малых расстояниях.
Эмир воздел руки к потолку.
— Тогда, клянусь Аллахом, ты не человек, а тень! Ибо лишь тень сумеет проскользнуть в щели под дверью или в иных щелях, которые, быть может, есть в скале! Только тень, а не создание из плоти и крови!
— Я и есть тень, — с улыбкой признался Саймон. — Тень ветра и эхо тишины.
Абдаллах пожал плечами.
— Ну, если у тишины есть эхо, почему бы не быть тени у ветра?… Не станем откладывать, сын мой: то, что отложено, подарено Иблису. Ты готов попытаться сегодня ночью?
— Ночью у меня девушка. Айша или Махрух… А может, Дильбар?
— Девушки подождут. В конце концов, ты крепкий молодой мужчина и можешь осчастливить двух за одну ночь. Когда я был молод… — эмир усмехнулся и раздул ноздри ястребиного носа.
— Хорошо, пусть девушки подождут, — согласился Саймон. — Я попробую нынешней ночью, если будет на то твоя воля, амир ал-муминин. Я должен что-нибудь взять и принести тебе как доказательство? Или использовать радиофон? Но сигнал через скалу не пройдет… Тут есть сетевая линия связи?
— Тут все есть, сын мой. Но не надо ничего выносить, и радиофон тоже не нужен, — произнес эмир. — Если ты сюда доберешься, Ришад, я об этом узнаю. А когда ты расскажешь мне, как это сделал, я попрошу оказать честь… да, оказать мне честь и выбрать любой подарок из тех сокровищ, что собраны здесь. Все, что угодно, кроме этого, — Абдаллах показал взглядом на белую кошку. — Фамильная реликвия, сын мой… я не могу ее подарить.
— Я понимаю. У всякой щедрости есть границы… Но один дар ты можешь преподнести мне прямо сейчас, амир ал-муминин. Это история почтенного Абу-л-Касима Сираджа ибн Мусафара, твоего предка… Я с удовольствием послушал бы ее.
— Воистину, твоя любознательность равна твоей воспитанности, — улыбнулся эмир и протянул руку к кораблю. — Давай поднимемся туда, найдем ковер помягче, и я расскажу тебе о Сирадже по прозвищу Дидбан ад-Дивана, что значит — Страж Блаженного. Это сказочная история, сын мой, и мы представим, что ты — властитель Шахрияр, а я — Шахразада, хотя, конечно, не столь прелестная и юная, как Нази, Айша или Дильбар. Зато более красноречивая. Итак, слушай…