Русский ад. Книга первая Караулов Андрей

33

– Нурсултан, не занимайся х…ней, – понял? Ты… ты слышишь меня, Нурсултан? Возвращайся в Алма-Ату и сиди на телефоне, – я им все сейчас обломаю!

Горбачев так швырнул трубку, что рычаг чудом не раскололся. Рядом с ним, аккуратно поджав больную (фронтовое ранение) ногу, сидел Александр Николаевич Яковлев – самый хитрый и самый глубокий человек в Кремле.

Коржаков все-таки нашел Назарбаева во Внукове (приказ есть приказ), и Назарбаев тут же, не мешкая, доложил Горбачеву, что его тоже зовут в Вискули.

В Москве началась паника.

Если бы не Назарбаев, Президент СССР узнал бы о гибели СССР только из утренних газет.

– Бакатина убью, – подвел итог Горбачев. – Пень тупорылый! На кой мне черт КГБ, потерявший трех Президентов сразу?

Яковлев зевнул. Он вернулся в Кремль, к Горбачеву, после Фороса, их размолвка была недолгой, но взаимные обиды – остались.

Горбачев очень мелочен: подписав указ об отставке Яковлева, он тут же приказал отобрать у него служебный автомобиль, и к себе на дачу Александр Николаевич возвращался на «Волге» своего друга Примакова…

В 87-м, на заре перестройки, Яковлев предложил Горбачеву разделить КПСС на две партии.

Первый шаг к многопартийности: у рабочих – своя КПСС, у крестьян – своя.

– Уже и Яковлев гребет под себя… – махнул рукой Горбачев. Он был уверен, что одну из двух партий (крестьянскую, например), Яковлев захочет возглавить сам.

Пожалуй, Горбачева не боялся только один человек – Владимир Крючков, но Крючков – человек нерешительный. Аппаратчик, да еще нерешительный: он часто делал непростительные ошибки.

Зимой 89-го многотиражка Московского университета опубликовала небольшую заметку, где говорилось, что Горбачев с комсомольских лет сотрудничал с КГБ СССР. Автор доказывал, КГБ «подписал» Горбачева на стукачество вскоре после того, как он получил свой первый орден, то есть – с 17 лет. Яковлев так и не понял, кто же положил эту многотиражку Горбачеву на его рабочий стол, но все, что произошло с Михаилом Сергеевичем, было невероятно: он размахивал руками, что-то бормотал, сорвался на крик… Нечто подобное, кстати, было (когда-то) с Михаилом Андреевичем Сусловым, главным идеологом партии. Яковлев имел неосторожность показать Суслову письмо трех старых коммунистов, «сигнализировавших» родному ЦК, что Суслов, по их сведениям, не платит партийные взносы с гонораров за сборники своих речей. Александр Николаевич отметил это сходство: растерянность, почти шок, нелепые попытки объясниться…

Сменив Виктора Чебрикова на посту председателя КГБ СССР, Крючков намекнул Горбачеву, что какие-то документы (досье членов Политбюро обычно уничтожались – обычно – в день их избрания), – так вот, Крючков дал понять Горбачеву, что какие-то его доносы («образцы» работы, так сказать) пока целы. В чьих они руках – доподлинно неизвестно.

Что стало бы с Горбачевым, нобелевским лауреатом, если бы эти «образцы» оказались бы вдруг в руках западных журналистов?

– …А если этих троих, Саша, и – сразу в тюрьму? Прямо сегодня?

Горбачев с надеждой смотрел на Яковлева.

– Там же, в лесу. С поличным, так сказать… – как?

– Боюсь, – зевнул Яковлев, – арестовать-то, Михал Сергеич, некому…

Яковлев говорил по-ярославски, на «о».

– Ты что?! У меня – и некому? – взорвался Горбачев.

– Ага…

Горбачев был похож сейчас на ястреба – насторожившийся, вздернутый…

– И кто даст ордер… на арест-то? – Яковлев опять сладко зевнул, прикрывая ладонью рот. – Они, басурмане, ведь как рассудили? Есть Конституция – так? Каждая республика выходит из состава Союза, когда захочет. Ну и приспичило им выйти. На троих.

– Арестовать можно и без ордера, – махнул рукой Горбачев. – И – сразу объявить. Если Генпрокуратора не дает вдогонку ордер – отстранить Генерального и назначить любого, кто дает! Хоть тебя!

– Меня не надо… – Яковлев еще раз зевнул. – На спектакль похоже. Дальше рассуждаем. – Если Верховный Совет Украины поддержит, например, решение Кравчука, то какая депутатам разница, где сейчас сам Кравчук? У себя в кабинете, в тюрьме или у какой бабы на полатях? Он – все равно Президент Украины! Он и в тюрьме Президент. В камере. А если – в тюрьме, так они, пожалуй, за развал скорее проголосуют, ведь Кравчук-то мученик, за «нэньку ридну» страдает…

– Знаешь, ты погоди! – Горбачев выскочил из-за стола. – До июля все соцопросы говорили, что я на первом месте. Политики, е…и их души, неслись ко мне и говорили: раз они идут на выборы, им надо как-то маневрировать, чтоб понравиться! Теперь я вижу: некоторые так маневрировали, что им уже не выбраться, – Горбачев задыхался от гнева. – Ельцин, Саша, тоже был у меня перед Минском. Клялся, что они там – ни-ни! Только консультативная встреча.

Боялся, похоже, Шапошников сдаст. Они ж и его решили прихватить, он обосрался и на больничный ушел. Я, скажу, реагировал на Ельцина понимающе, хотя я ему совершенно не верил. Значит, когда мы Ельцина отправляем в Бутырку, я иду на трибуну, буду убеждать, убеждать, это я умею, если надо два, три часа и – беру инициативу…

Внушаю и внушаю. Я – на трибуне, Ельцин – в тюрьме. Чувствуешь преимущество? Хорошо: допустим, Верховный Совет что-то не понимает… ну и к черту тогда Верховный Совет! Чрезвычайное положение! Что это за перестройка, Саша, если Президент страны – уже лишний?!

А у меня, между прочим, есть функции и ответственность: или мы выходим наконец на какое-то общее понимание, или всех под арест, точка!

Александр Николаевич хотел подняться, но Горбачев сел рядом и коснулся вдруг его руки:

– Ну, Саша… как?

– Арестовать Ельцина с его неприкосновенностью, Михаил Сергеевич, может только Верховный Совет. После импичмента.

– Я – арестую! Саша, я всех арестую!.. Как в августе! Кремлевский полк арестует. Прямо на Ивановской, где стоят машины. Все, хватит тут!

Горбачев не договорил и в сердцах махнул рукой…

Он устал. Он правда очень устал.

– Если не будет согласия депутатов, – спокойно продолжал Яковлев, как бы не обращая на Горбачева внимания, – это уже переворот, Михаил Сергеевич. И вы… что же? Во главе переворота? Кроме того, свезти Ельцина в кутузку действительно уже некому, вот ведь как все… получилось…

– А Вадим Бакатин?

– Не свезет. Пареной репой завоняет. Не игрок он. Баба из Кирова.

Горбачев встал, открыл шкаф и достал бутылку «Арарата».

– Ты меня не убедил, Александр! Мы в конституционном поле? Да? Вы там с Ельциным что-то задумали? Хорошо, выходите на съезд. Я тоже могу подсказать варианты.

А они как пошли? Это ж политическая Антанта, черт возьми, перестроились так, что развалились.

Хочешь коньяку?..

– Не, коньяк я не очень… – вздохнул Яковлев. – Лучше уж водку. У вас пропуск кем подписан, Михаил Сергеевич?

– Какой еще пропуск?

– В Кремль. Его ж Болдин подписал, верно? А Болдин после Фороса сидит в кутузке. Выходит, ваш пропуск в Кремль тоже недействителен. Вот так, Михаил Сергеевич!

Не только арестовать, но пропуск Президенту подписать сейчас некому…

Горбачев поднял глаза.

– Мой пропуск на перерегистрации, – жестко сказал он.

– Только выход есть… – Яковлев сделал вид, что он глуховат, наслаждаясь, впрочем, тем, как Горбачев ловит – сейчас – каждое его слово.

– Хорошо, Михаил Сергеевич, они объявили: Союза больше нет. А Президент СССР и правительство категорически с этим не согласны. Президент СССР готов уступить им Кремль. С нищих не берем, ради бога! Кремль – но не полномочия. Михаил Горбачев остается Верховным главнокомандующим Вооруженными силами. Эти обязанности с него никто не снимал. И у Президента СССР – ядерная кнопка. Почему он должен ее передавать? Кому? Их трое. Кому из троих? Как ее, эту кнопку, поделить? Это ж не бутылка, верно?

Ну, а теперь… – Яковлев наклонился поближе к Горбачеву, – самое главное. Кого хочет весь мир? Ельцина? Или Горбачева, нобелевского лауреата?!

Горбачев кивнул. «Держится мужественно», – отметил Александр Николаевич. Странно, наверное, но Горбачев сейчас ему нравился: Яковлев видел человека, готового к борьбе.

– Если Горбачев не признает новый союз, никто в мире его не признает, – напомнил Яковлев. – Что тогда? Полная изоляция? А жрать мы что будем? А?

Горбачев подскочил к телефону и связался с приемной.

– Нурсултан улетел? Найди его во Внукове, найди в самолете, где хочешь, но найди!

С секретарями Президент СССР всегда был самим собой – резким и твердым.

– В темпе вальса, ясно? Кто пришел?.. Я не вызывал!

Секретарь доложил, что в приемной – Анатолий Александрович Собчак.

– Ладно, пусть входит…

«Несчастный, – подумал Яковлев. – Для кого он сейчас живет?..»

Мэр Ленинграда Анатолий Александрович Собчак знал, что совсем недавно Горбачев рассматривал его как одного из кандидатов в премьер-министры страны.

– Какие люди, а?.. – воскликнул Собчак, пожимая Горбачеву руку. – Здравствуйте, Михаил Сергеевич! А с Александром Николаевичем мы сегодня виделись… добрый день, Александр Николаевич!

– Ну что, Толя, – прищурился Горбачев. – Какие указания?!

– Прямое президентское правление, Михаил Сергеевич, что еще… – Собчак говорил простым, глуховатым тенором. – Радио сообщит о Беловежье не раньше пяти тридцати утра. Значит, в пять часов, на опережение, Президент СССР обращается к нации. Указ о введении в стране чрезвычайного положения. И – немедленно, сразу, распустить съезд, Верховный Совет, Верховные Советы всех республик и автономий.

Прямое президентское правление. Только так!

Горбачев был похож на злую птицу: он замер и внимательно слушал Анатолия Александровича.

– Три алкаша встретились где-то в лесу и убили СССР, – горячился Собчак. – Это что такое, Михаил Сергеевич? Если нет Верховного Совета, беловежский сговор – всего лишь бумага. Указ Президента должен быть со вчерашней датой. А уж потом, в потоке других новостей надо сообщить гражданам, что незнамо где, на опушке леса, трое из двенадцати руководителей советских республик решили, по пьяни, уничтожить Советский Союз. Вот же он, настоящий ГКЧП! Сейчас все трое доставлены в местный медвытрезвитель, все обстоятельства пьянки, главное – количество вывыпитого, уточняются…

Казалось, что Собчак всегда искренен, говорит сердцем.

– Слушай, слушай, – Горбачев кивнул Яковлеву на Собчака. – Это Саша, тот Толя, который… помнишь?., когда меня уродовали Ельцин и Сахаров, бился вместе с ними на полную катушку…

– Жизнь не так проста, как кажется! – воскликнул Собчак. – Она еще проще, Михаил Сергеевич! Кто-то мне говорил, Александр Николаевич, это ваша любимая поговорка, верно?..

– Так я, небось, и говорил, – усмехнулся Яковлев.

– Сейчас я в своем кругу, Михаил Сергеевич, – спокойно продолжал Собчак. – Жесткие меры. Очень жесткие! Китайская жестокость.

Пока Верховные Советы России, Украины и Белоруссии не утвердили беловежский сговор, вы – Президент. Утвердят – вы никто! Но сейчас вы Президент. Так распустить эти Верховные Советы. Пока не поздно! Патрули на улицы. Ваше слово, товарищ маузер! До пяти утра вы – Президент!

– Китайская жестокость для меня неприемлема, Толя, – твердо сказал Горбачев. – Ты садись, чего стоять-то? Слишком поздно, Толя, мы стали реформировать Союз. Одни, ты помнишь, хотели союз государств, большинство республик – союзное государство с элементами конфедерации, – так?

– Так, Михаил Сергеевич.

– И депутаты меня поддержали, – вскочил Горбачев. – А Ельцин? Скинул наушники и в ярости лупил ими по столу! Вот и докатились, я итожу, до Белокожского леса!

Собчак собрался что-то возразить, но секретарь доложил: Назарбаев.

– Нурсултан, – Горбачев кинулся к телефонам, – слушай меня! Звони в республики, поднимай руководство! К утру должно быть их коллективное осуждение. С кем говорил? А… сучий потрох, понятно! Что?.. Ниязов? Они там что? Все с ума посходили?.. Погоди, Нурсултан, не до шуток. На хрена ему свой самолет? А? Он, сука, на верблюдах у меня в Москву ездить будет. Намного безопаснее, я хочу заметить… А еще лучше – на персональном самолете улетит сразу в Бутырку. И будет там… с другими пилотами: в одной клетке Лукьянова повезем, Форос, ты знаешь, под него натворили, в другую клетку остальной зверинец закинем: я им, бл, такие смехуечки устрою, мало не покажется – обещаю! Забыли, кто их людьми сделал? А как, Нурсултан, жить на наших просторах, где 225 языков, с неясной миссией?.. Нет, так нельзя. Но они же усекли меня, сволочи, за спину зашли, только у меня спина, как грудь, и сейчас, когда СССР на карте, меня все поддержат. Там, где осколки, там всегда больно ходить, надо только, чтоб люди в себя пришли…

«Никогда без тюрем Россия сама с собой не разберется… – вдруг подумал Яковлев. – Никогда…»

– Давай, Нурсултан! Заявление – и к четырем утра!

«Что мы от него хотим? – задумался Собчак. – Просто мужчина в пятьдесят пять лет, вот и все».

Горбачев бросил трубку.

– А ты, Толя, попов поднимай, – повернулся он к Собчаку. – И поднимай Патриарха! Пусть даст по полной программе! Заявление Патриарха должно быть сразу после моего!

– А если не даст, Михаил Сергеевич?

– Кто?

– Патриарх.

– Да куда он денется, Господи! Рычаги есть, тем более на них…

«Подарили Ельцину Россию… – понял Яковлев. – Странная черта у Михаила Сергеевича: всех меряет по себе…»

Собчак кивнул и вышел, не попрощавшись.

– Ты ужинал, Саша? – Горбачев был как в лихорадке, его трясло мелкой дрожью. Если бы не Яковлев, сидевший напротив него, он бы просто напился сейчас, причем до чертиков, но Яковлев затем и нужен, чтобы Президент СССР не оставался один.

– Ты ужинал? – переспросил он.

– А я на ночь не ем, – откликнулся Яковлев. – Так, если только творожку… по-стариковски.

– Погоди, распоряжусь.

– Вам бы выспаться, Михаил Сергеевич…

– Нет, нет, Саша, не уходи…

В комнате отдыха был накрыт стол: холодный ростбиф, сыр, баклажаны и несколько перезревших бананов.

– Да… негусто… – протянул Яковлев. – Негусто…

– Супчик тоже будет, – покраснел Горбачев. – Я заказывал.

В Кремле было холодно. Погода озверела – ветер бился, налетал на окна, покачивая, даже через стекло, тяжелые гардины.

Горбачев удобно устроился в кресле:

– Я, Саша, пацаном был – все на звезды смотрел. Таскаю ведра на ферму… а на речке уже ледок… водичку зачерпну, плесну в корыто, а сам все мечтаю, мечтаю…

– Вы што ж это… холодной водой скотину поили? – насторожился Яковлев.

– Нет, я подогревал, что ты!

– А, тогда хорошо…

– Я вообще-то везунчик, Саша. Мне всего три годика было, а в церкви уже свечки за меня ставили… Золотуха, что ли? Или свинка?

Горло разнесло. Дышать нечем. Спасся тем, что мне бабка целую бадью меда скормила.

Потом – оккупация. У нас же немцы стояли. Запросто могли укокошить…

Яковлев ревновал к Горбачеву, к его славе («Я пишу, Горбачев озвучивает», – поговаривал он в кругу близких). Но еще больше, чем Яковлев, к Горбачеву ревновал Шеварднадзе: там, в Форосе, и (с новой силой) сейчас, в эти декабрьские дни, выяснилось, что у Горбачева нет своей команды. Единомышленники есть, а вот команды – нет; Горбачев – самый одинокий и теперь никому не нужный человек в Кремле.

Шеварднадзе мечтал возглавить Организацию Объединенных Наций. Перес де Куэльяр уходил в отставку, по МИДу ползли слухи, что Шеварднадзе вот-вот сменит Примаков.

Свой уход Шеварднадзе сыграл по-восточному тонко: вышел на трибуну Съезда народных депутатов и заявил, потрясая кулаками, что в Советском Союзе «наступает диктатура».

Не называя фамилий.

Он редко называл фамилии. На всякий случай.

Генеральным секретарем ООН был избран Бутрос Гали, а Эдуард Амвросиевич, проклиная собственное верхоглядство, перебрался в небольшой особнячок у Курского вокзала, где была создана странная (и никому не нужная) «международная ассоциация».

Говоря о «диктатуре», Шеварднадзе имел в виду Горбачева, его планы создать «чрезвычайный комитет для чрезвычайных ситуаций», о чем Шеварднадзе знал от Крючкова. Но он же так не сказал! А тут Форос. И Шеварднадзе вроде бы оказался прав: он же не называл фамилий! Уступая просьбам американцев, Горбачев вернул Шеварднадзе в МИД: в «международной ассоциации» у Эдуарда Амвросиевича не было даже «вертушки»…

– Ельцин, Ельцин!.. – Горбачев полуоблокотился на спинку стула. – Врет, Саша, напропалую!

Яковлев вздохнул:

– С цыганами, Михаил Сергеевич, надо говорить по-цыгански.

– Да какой он цыган… – махнул рукой Горбачев. – Дурак он, а не цыган. Умный был бы, так в Москве бы учился, в МГУ А он заранее знал, что провалится. Все время риски снижал. Всю жизнь. Другой вуз выбрал, скромнее, где нет конкурса… Самое главное для него – не провалиться. В скромном вузе – не самый популярный факультет. На нем – самая тихая, непривлекательная специальность. Потом – тихая, непривлекательная жена. Ее можно поставить рядом с Раисой?

…Ух ты, какой удар! Порыв ветра был настолько мощный, словно бомба разорвалась. Господи, откуда в Москве такие ветры?

– Я, знаешь, Саша, все понять хочу, – разоткровенничался Горбачев. – Все орали: свободу, свободу! – Дали свободу. А свобода в благодарность все время гадит. Сейчас уже – под себя. Где тут политический плюрализм? – завелся Горбачев. – А? Где общие интересы, если все идет под откос?

Свобода – это же свобода! Откуда такой эгоизм?

Яковлев лукаво посмотрел на Горбачева:

– В двадцать каком-то году, Михаил Сергеевич, барон Врангель… в Париже… говорил своей молоденькой любовнице, Изабелле Юрьевой: «Деточка, не возвращайся в Москву! Россия – это такая страна, где завтрашний день всегда хуже, чем вчерашний…»

– Нет, ты мне все-таки объясни… – Горбачев аккуратно снял с себя пиджак и повесил его на спинку кресла. – Я кому сделал плохо? Дал свободу. Дал? Не сразу, но все-таки. И еще как дал! – Значит, имеем позитивный результат. Сейчас вон идут сигналы со стороны прибалтийских республик, что они погуляли на свободе-то, поцеловались с Америкой, да чуть не отравились и теперь ищут любые формы сотрудничества с Горбачевым.

– Быстро что-то… – усмехнулся Яковлев, но спорить с Горбачевым не стал.

– Ведь идти надо только вглубь. А куда еще? Зачем нам столько танков? В мирное время, в 85-м году, СССР производит танков в два раза больше, чем Сталин! А каждый танк – полмиллиона долларов. Ракеты стратегические… по три миллиона штука. Или больше? 106 миллиардов на оборонку. Зачем? А Рыжков уперся: нельзя, говорит, расходы сокращать, мы в броне должны быть, как Александр Невский, с ног до головы, только тогда и побьем этих рыцарей…

Уперлись и не дали.

– Ну а как ему ссориться…

– С оборонщиками? Конечно! Они ж в одном кругу. Бакланов, Саша, еще в декабре 90-го собрался, с кругом, отправить Горбачева в отставку и заменить меня Рыжковым. Прямо на съезде.

– Я не знаю…

– А Рыжков перетрусил и инфаркт получил.

– Ага, подвел, – зевнул Яковлев.

– Так он сейчас тоже демократ и очень хочет в Президенты. Хороший человек. При любой власти сохранится.

Хоть кем-нибудь, но сохранится.

Яковлев молча кивал головой: все, о чем говорил Горбачев, он сам говорил когда-то Горбачеву, но Михаил Сергеевич чужое часто выдавал за свое; просвещался он исключительно на ходу, быстро забывая тех, кто его просвещал.

– И откуда тогда Ельцин? Это же народный гнев.

– Э… э… – не согласился Яковлев. – Ельцин – это народная гримаса, уж извините меня! У Сталина вообще не было плохих руководителей, они у Сталина не задерживались, там система жестко контролировала систему! Ay нас, Михаил Сергеевич, если в 17.01 пройтись по кабинетам Старой площади, так это пейзаж после нейтронной бомбы! Двери настежь, в приемных – ни души, даже секретарей, в пепельницах окурки дымятся, их даже потушить не успели, так и бросили…

– Нет, а что же я сделал плохого? – не унимался Горбачев; он мог говорить сейчас только о своем.

– Что? – сощурился Яковлев. – Я отвечу, Михаил Сергеевич! В России народ уважает только тех правителей, которые его совершенно не уважают. Генетически чувствуют: сюсюкаться с таким народом нельзя. Он сопьется. А мы хотели… и вы, и я… чтобы у нас был другой народ.

– Ну!

– А другого народа у нас нет. Плохо мы сделали самое главное – перестройку. Ни плана, ни цели, что делаем – никто не знал. В итоге не перестроились, а развалились. Россия вообще не перестраивается, кстати, потому как перестроить наш народ невозможно, он обновляется, но не перестраивается…

Горбачев вроде бы слушал его, но – не слышал; говорить сейчас он мог только о своем.

– Нет, ты… представь, Саша. В Америке три губернатора встретились… где-нибудь на Аляске, в снегах. Выпили водки, застрелили местного зубра по блудодейству и решили, что утром их штаты выходят из Штатов, потому как власти у каждого из них будет больше, а работы – меньше, они ж ее, работу, на троих поделили…

– Беловежье – это второй Чернобыль, – заметил Яковлев, принимаясь за ростбиф. – Никто не знает, что страшнее…

– Страшнее Чернобыль, – махнул рукой Горбачев, – там все было отрывочно и нелепо! Главный инженер… Дятлов, я даже фамилию, кстати, запомнил, был связан то ли с ГРУ, то ли с Комитетом, хотя какая, хрен, разница? А умник какой-то, генерал (кто – не знаю, не докопались), отдает приказ: снять дополнительную энергию. Логика такая… – Горбачев взял в руки стакан сока. – Если завтра война, заводы, разумеется, мы эвакуируем. А как быть с реактором? Он что, врагам достанется? Вместе с электричеством? Взорвать его невозможно. Значит, что? Будем врагов снабжать советской, бл, электроэнергией?

Уперлись в вопрос. Специалисты считают: реактор можно заглушить, но в запасе должно быть сорок секунд, не меньше, чтобы запустился дизель-генератор. Рубашка реактора будет охлаждаться, и – процесс пошел. Где их найти, эти секунды? Вот Дятлов… по рекомендации Комитета, как я понимаю, упражнялся. По ночам. Сука, – почему у них все по ночам? А пока маневрировали – упустили запас стержней. Ну, и полыхнуло!

– Я, Михаил Сергеевич, вот о чем думал недавно…

– Мы ж в кругу, говори…

– Горбачев ведь с Чернобыля начался.

– То есть?.. – протянул он.

– Доверие к Горбачеву.

– А, доверие…

– Доверие.

Горбачев оживился:

– Ты Андрея Мягкова знаешь? Актера?

– Кто не знает?.. – удивился Яковлев.

– Так вот, он художник хороший оказался. Картины рисует.

– Да? Не знал.

– И я не знал. А он, значит, нарисовал мой портрет и захотел мне его подарить. Времени нет совершенно, но Раиса Максимовна сбивает с толку: пусть приедет, подарит!

Я уступил.

– Привез?

– Погоди, подходим. Супруга у Андрея тоже актриса, я и не знал. Милая такая женщина.

Сдирает Мягков простынку. Театрально так, с выражением. Смотрю и аж присел: Христос рвет себе вены и мажет Горбачеву лоб. Кровью, представляешь?

– Ого!

– Я зеленею. Раздавлен вдребезги. Ей-богу: чуть не упал!

– Почему? – притворно изумился Яковлев.

– Зеленею, да. Хочешь сказать, говорю Андрею, Бог шельму метит? А?

Но здесь вмешалась Раиса и все объяснила. Осторожней, говорит! Ты, Михаил Сергеевич, не так понял. Это Бог тебя благословляет. На реформы. На перестройку.

Ая чуть было не дал отпор, представляешь? Раиса подстраховала. – Горбачев встал и вызвал секретаря.

– Водку принеси.

– «Московскую», – подсказал Яковлев.

– «Московскую», понял?

Горбачев вернулся за столик с закуской.

– А почему доверие и Чернобыль, – да потому, что не скрыли, это не «Маяк», где все засекретили. И не Байконур, когда Неделин погиб.

– Только саркофаг был не нужен, Саша, – вдруг тихо сказал Горбачев.

– Как не нужен? – не понял Яковлев.

– Совсем. Мы входили тогда в новое мышление, но до конца не вошли.

– Так там… люди погибли… – напомнил Яковлев.

– Солдаты. Много солдат.

Горбачев задумчиво копался в салате, а Александр Николаевич вдруг отложил вилку в сторону:

– Не пойму что-то. Если саркофаг не нужен, зачем тогда его строить?

Горбачев молчал. Он пожалел вдруг, что начал этот разговор. Были такие тайны, с которыми нельзя расставаться.

– Солдатиков я и сам видел, – говорил Яковлев. – Идут, дети, строем, песню поют, в гимнастерках, с лопатами… по два, по три часа были возле реактора… «Помрут же, – говорю маршалам, – хоть бы спецзащиту какую выдали…» А Соколов и его адъютанты не понимают, что я от них хочу: «Они ж солдаты…»

– Солдат не жалели, – кивнул Горбачев. – Зато мы не нагнетали. Я сказал: 50 миллионов кюри. Зачем нагнетать?

И выступил не сразу. Потому что было там от 8 до 9 миллиардов. Так Легасов сказал. Все топливо вдребезги, пустой реактор. Ну, может, 3-4%. Велихов, поскребыш, хитрил и дергался. А Легасов сразу сказал: это мировая катастрофа. Взрыв был термоядерный, до стратосферы.

– И солдаты…

– Погибли, хочешь сказать? Да, погибли. А саркофаг – чтоб успокоить. Представляешь, мы бы сказали: 8-9 миллиардов? Да против нас бы танки ввели. Схлопотали из-за Горбачева конец человечества…

А на хрена мне такая слава?