К востоку от Эдема Стейнбек Джон
— Им что-нибудь известно? — спросил Адам.
— Не знаю, — сказал Ли.
— Может, это просто девочка заговорила о венках…
Ли сходил на кухню, принес большую картонную коробку.
— Вот счета. За каждый год в отдельной пачке, стянутой резинкой. Я их проверил. Тут за все годы.
— За все годы?
— Отдельная тетрадь за каждый год и счета, все оплаченные. Вы хотели знать, чем располагаете. Вот, пожалуйста. Вы в самом деле хотите переехать?
— Подумываю.
— Надо бы вам каким-то способом сказать сыновьям правду.
— Тогда сгинет у них светлый образ матери.
— Но есть же другая угроза.
— Какая?
— Они рискуют услышать правду от чужих людей. Многие ведь знают.
— Чем старше они будут, тем, может, легче им будет принять эту правду.
— Сомневаюсь, — сказал Ли. — Но главная опасность в другом.
— В чем же?
— Ложь — вот что опасно. Ложь отравит все. Если они когда-нибудь обнаружат, что вы лгали им в этом, то и в правдивых вещах усомнятся. Рухнет вся их вера в вас.
— Я понимаю. Но что я могу им сказать? Полную правду нельзя.
— Возможно, следует сказать им хотя бы часть правды, чтобы потом, если они узнают, не разрушилась их вера в вас.
— Я подумаю, Ли.
— Если переедете в Салинас, риск еще возрастет.
— Я подумаю.
— Я был совсем мал, когда отец рассказал мне о матери, и рассказал, не щадя меня, — продолжал Ли настойчиво. — И не однажды повторял этот рассказ по мере того, как я рос. Конечно, мать у меня была иная, но и у нас произошло ужасное. И я рад, что он открыл мне. Лучше мне было знать, чем не знать.
— И ты хочешь рассказать мне?
— Нет, не хочу. Но, рассказав, я убедил бы вас, возможно, сказать что-нибудь мальчикам. Ну, например, что она уехала, а куда, вы не знаете.
— Но я же знаю.
— Да, в том-то и беда. Правда должна быть полная, иначе неизбежно войдет в нее ложь. Но принудить вас к полной правде я не могу.
— Я подумаю, — опять сказал Адам. — Так что же стряслось с твоей матерью?
— Вы действительно хотите, чтобы я рассказал?
— Если тебе это не слишком тяжело.
— Я буду краток, — сказал Ли. — В первом моем младенческом воспоминании я живу вдвоем с отцом в темной хибарке среди картофельного поля и отец рассказывает мне о матери. Мы говорили с ним на кантонском диалекте, но эту быль он всегда рассказывал высоким и красивым языком — мандаринским. Что ж, слушайте. — И Ли углубился в былое.
— Начну с того, что когда строили на американском Западе железные дороги, то каторжный труд возведения насыпи, укладки шпал и рельсов достался тысячам и тысячам китайцев. Они стоили дешево, были работящи, и если гибли, то отвечать за них не приходилось. Их везли большей частью из Кантона, поскольку тамошний народ невелик ростом, крепок и вынослив, и к тому же смирного нрава. Их вербовали по контракту; судьба моего отца весьма обычная судьба.
Надо вам сказать, что китаец должен ко дню Нового года расплатиться со всеми долгами, чтобы начать год чистым. Иначе он ввергает себя в позор, более того, все семейство, весь род считается опозоренным. Никакие отговорки и резоны не берутся во внимание.
— Обычай неплохой, — сказал Адам.
— Да уж каков ни есть, но обычай. И моему отцу не повезло. Он не смог уплатить долг. Семейство собралось и обсудило положение. А семейство наше уважаемое. В невезенье нет ничьей вины, но невыплаченный долг — долг всего семейства. И семейство уплатило за отца с тем, чтобы он расплатился поздней; но расплатиться отцу было нечем.
Вербовщики железнодорожных компаний манили той выгодой, что подпиши контракт — и тут же получай солидную часть денег. И потому к ним шло множество людей, увязших в долгах. Выход вполне честный и разумный. Но горе было вот в чем.
Отец был человек молодой и недавно женился, и привязанность его к жене была очень сильна, глубока, горяча, а уж любовь жены к нему и вовсе необорима. Тем не менее они простились по доброму китайскому обряду в присутствии глав рода. Я часто думаю, что обрядность может смягчить муку, не дает сердцу разбиться.
Шесть недель — до прибытия в Сан-Франциско — завербованные теснились, как скот, в черном трюме судна. Каково там было, можете себе вообразить. Но все же человеческий груз надо было доставить в пригодном для работы состоянии, так что явных издевательств не было. А мой народ веками привык тесниться в невыносимых условиях и при этом сохранять опрятность и не умирать с голоду.
Неделю уже пробыли в море, когда отец вдруг обнаружил, что жена его тут же — в трюме. Одета в мужскую одежду, волосы заплетены в мужскую косу. Она притаилась, молчала и осталась не замечена, — в те времена ведь не было медосмотров и прививок. Она перенесла свою циновку, села рядом с отцом. Они могли переговариваться только тихим шепотом на ухо, в темноте. Отец рассержен был ее неповиновением — но и рад.
Такие-то получились дела. Оба они были обречены на пять лет каторжного труда. Прибыв в Америку, бежать? Это им не приходило в голову — они ведь люди честные и подписали контракт.
Ли помолчал.
— Я думал, расскажется в немногих словах, — проговорил он. — Но вам вся обстановка незнакома. Я принесу себе воды. Вы не хотите?
— Принеси и мне, — сказал Адам. — Одного только не пойму. Разве такой труд под силу женщине?
— Сейчас вернусь, — сказал Ли. Принес из кухни воду в двух жестяных кружках, поставил на стол. Спросил:
— Так что вам непонятно?
— Как она могла выполнять тяжелый мужской труд?
Ли улыбнулся.
— Отец говорил, она была сильная. И, по-моему, женская сила сильнее мужской, особенно когда в сердце у женщины любовь. Любящая женщина почти несокрушима.
Адам поморщил губы.
— Когда-нибудь вы в этом сами убедитесь, — сказал Ли.
— Да я не то чтобы не верю, — сказал Адам. — Как я могу судить обо всех женах по одной скверной? Но рассказывай же.
— Об одном только мать ни разу не шепнула отцу за все это тяжкое плаванье. И поскольку очень многих там свалила морская болезнь, то нездоровье матери не привлекло к себе внимания.
— Неужели беременна была? — воскликнул Адам.
— Да, была беременна, — сказал Ли. — И не хотела огорчать отца еще и этим.
— А садясь на пароход, знала о своей беременности?
— Нет, не знала. Являться в мир я надумал в самое неподходящее время. А рассказ мой получается длинен.
— Раз уж начал, то досказывай, — сказал Адам.
— Придется. В Сан-Франциско всем этим живым грузом набили телячьи вагоны, и паровозы повезли его, пыхтя, в Скалистые горы. Предстояло рыть под хребтами туннели, ровнять холмы под полотно. Мать и отца везли в разных вагонах, и они увиделись только в рабочем лагере, на горном лугу. Красиво было там зеленая трава, цветы и снежные верхи гор вокруг. И только там она сказала отцу обо мне.
Они стали работать. У женщин мышцы тоже крепнут, как и у мужчин, — а мать была и духом крепка. Она исполняла, что требовалось, долбила киркой и копала лопатой, и мучилась, должно быть, как в аду. Но всего горше, неотвязней и ужасней была для обоих мысль, что рожать ей будет негде.
— Неужели они были настолько темные? Пошли бы к начальству, сказали, что она женщина, что беременна. О ней бы как-то позаботились.
— Вот видите. Придется пояснить и это, — сказал Ли. — Потому и получается длинно. Не были они темные. Но этот людской скот был привезен для одной только цели — для работы. Чтобы потом всех оставшихся в живых отправить обратно в Китай. Сюда везли только самцов. Самок не брали. Америка не желала, чтобы они тут плодились. Семья — мужчина, женщина и ребенок — норовит угнездиться, врыться в землю, пустить корни. Поди ее потом выкорчуй. Толпа же мужчин, беспокойных, терзаемых похотью, полубольных от тоски по женщине, такая толпа корней не пускает и готова ехать куда угодно, а тем более домой. И моя мать была единственная женщина в этой полубезумной, полудикой орде мужчин. Чем дольше работали и жили они здесь, тем беспокойней становились. Для хозяев они были не люди, а зверье, которое становится опасным, чуть только дашь послабление. Теперь вы поймете, почему мать не шла к хозяевам за помощью. Да ее бы мигом убрали из лагеря и — кто знает? — возможно, пристрелили бы и закопали, как сапную лошадь. Пятнадцать человек были застрелены за строптивость.
Нет уж, родители мои помалкивали — бедный наш народ от века приучен к немой покорности. Наверное, возможен и другой образ жизни — без кнута, без петли и без пули, — но никак не привьется он что-то. Напрасно я этот рассказ начал…
— Почему ж напрасно? — возразил Адам.
— Помню, с каким лицом рассказывал отец мне. Все старое горе воскресало в душе, вся боль и рана. Отец среди рассказа примолкал и, взяв себя в руки, говорил дальше сурово, жесткими, резкими словами, точно стегал себя ими.
Они с матерью держались бок о бок под тем предлогом, что они, мол, дядя и племянник. Так шли месяцы, и, к счастью, живот у матери не слишком выдавался, и она кое-как перемогалась. Отец опасливо и понемногу, но помогал ей в работе — племянник, мол, юн еще, кости хрупкие. Как дальше быть, что дальше делать, они не знали.
И вот отец надумал — бежать обоим в высокогорье, на один из альпийских лугов, и там у озерца сделать шалаш для матери, а когда пройдут благополучно роды, самому вернуться и принять кару. Закабалиться еще на пять лет — в уплату за бежавшего племянника. Горестен был этот его план, но другого не было, а тут, казалось, брезжила надежда. Надо было только успеть вовремя — и скопить еду.
— Мои родители… — На этом слове Ли приостановился, и так любо оно было его сердцу, что, улыбнувшись, он повторил и усилил его: — Мои дорогие родители стали готовиться. Оставлять часть дневной нормы риса, пряча под тюфяк. Отец нашел бечевку и сделал из куска проволоки крючок — в горных озерах водилась форель. Перестал курить, чтобы сберечь выдаваемые спички. А мать подбирала любую тряпицу, выдергивала нитку с краю, сшивала эти лоскутья-лохмотья, действуя щепочкой вместо иглы, — готовила мне пеленки. Как бы я рад был знать ее и помнить.
— И я бы тоже, — сказал Адам. — Ты Сэму Гамильтону об этом рассказывал?
— Нет. А жаль. Он любил то, что славословит душу человека. Свидетельства мощи ее были для него как праздник, как победа.
— Хоть бы удалось им это бегство… — проговорил Адам.
— Я вас понимаю. На этом месте я говорил отцу: «Беги же на озеро, доставь туда маму, пусть один хоть раз не будет неудачи. Хотя бы один раз скажи мне, что добрались до озера, сделали шалаш из еловых лап». И отец отвечал очень по-китайски: «В правде больше красоты, пусть это и грозная красота. Рассказчики, сидящие у городских ворот, искажают жизнь, подслащивают ее для ленивых, для глупых, для слабых, — и эта подсластка лишь умножает в них немощь и ничему не научает, ничего не излечивает и не возвышает дух человека».
— Досказывай же, — сказал Адам сердито.
Ли встал, подошел к окну и кончил свой рассказ, глядя на звезды, что мерцали и мигали на мартовском ветру.
— Валуном, скатившимся с горы, отцу переломило ногу. Ему наложили лубки, дали работу по силам калеке — выпрямлять на камне молотком погнувшиеся гвозди. И тут, от тревоги за отца или же от тяжести труда — не все ль равно — у матери начались преждевременные роды. И весть о женщине ударила в полубезумных мужчин и обезумила полностью. Телесные лишения подхлестнули плотскую нужду; притеснения — одно горше другого разожгли в оголодалых людях гигантский, бредовый пожар преступления.
Отец услышал вопль: «Женщина!» — и понял. Он побежал, лубки слетели, со своей сломанной ногой он пополз вверх по скальному скату — к полотну будущей дороги.
Когда дополз, небо уже чернело скорбью, и люди расходились, чтобы затаиться и забыть, что они способны на такое. Отец нашел ее на куче сланца. У нее и глаз уже не осталось зрячих, но рот шевелился еще, и она сказала ему, что делать. Ногтями своими добыл меня отец из растерзанного тела матери. Под вечер она умерла там на куче.
Адам слушал, тяжело дыша. Ли продолжал мерно и певуче:
— И прежде чем возненавидеть их, знайте вот что. Всегда кончал заверением отец, что никогда еще так не заботились о ребенке, как заботились обо мне. Весь лагерь стал мне матерью. В этом есть красота — грозная красота. А теперь спокойной вам ночи. Больше уж не могу говорить.
Адам выдвигал ящики, искал на полках, открывал коробки — и, перерыв весь дом, вынужден был позвать Ли.
— Где у меня тут перо и чернила? — спросил он.
— У вас их нет, — сказал Ли. — Вы уже много лет ни слова не писали. Хотите, я принесу свои.
Он пошел к себе в комнату, принес широкую бутылочку чернил, ручку с пером «рондо», стопку почтовой бумаги, конверт, положил все это на стол.
— Как ты догадался, что письмо буду писать? — спросил Адам.
— Вы хотите писать брату, так ведь?
— Так.
— Трудное это будет дело — после такого долгого молчания.
И действительно. Адам грыз ручку, чесал ею в затылке, морщился, хмурился. Напишет несколько фраз — и скомкает листок, и начинает заново.
— Ли, если я съезжу на восток, ты останешься с детьми на это время?
— Ехать проще, чем писать, — сказал Ли. — Конечно, останусь.
— Нет. Я напишу.
— Вы пригласите брата приехать.
— А это мысль. Как я сам не додумался… — Вот и будет повод для письма, исчезнет неловкость. После этого письмо написалось довольно легко. Адам перечел, почеркал немного, переписал начисто. Еще раз медленно прочел, вложил в конверт.
«Дорогой брат Карл, — начиналось письмо. — Эта весточка тебя удивит после стольких лет. Много раз я хотел писать, да все откладывал — сам знаешь, как оно бывает.
Как ты там у себя? Надеюсь, здоров? У тебя, может, пятеро, а то уже и десятеро деток. Ха-ха! У меня двое сыновей, двойняшки. А мать не с нами. Сельская жизнь оказалась не по ней. Живет в городе неподалеку, вижусь с ней иногда.
У меня отличное ранчо, но, к моему стыду, я его запустил. Теперь, может, займусь. Намерения-то у меня всегда хорошие. Но я похварывал эти годы. Теперь выздоровел.
Как тебе живется-можется? Хотелось бы повидаться. Приезжай ко мне в гости. Край здешний хорош. Может, даже приглядишь себе тут место, поселишься. Холодных зим у нас не бывает. А это важно для нашего брата, старичья. Ха-ха!
Подумай-ка об этом, напиши мне, Карл. Поездка тебя развлечет. Хочется повидаться с тобой. Расскажу много такого, о чем в письме не напишешь.
Откликнись, Карл, сообщи, что нового на родине. Должно быть, немало всякого произошло. Стареешь, и то один приятель умирает, то другой. Так уж, видно, мир устроен. Не мешкай же, напиши, приедешь ли. Твой брат Адам».
Он посидел с письмом в руке, видя мысленно перед собой темное лицо брата, шрам на лбу. В карих глазах недобрый ярый блеск — и вот дернулись губы, оскалился слепо крушащий зверь… Адам тряхнул головой, прогоняя видение. Попытался вспомнить Карла улыбающимся, вспомнить лоб без шрама — но не смог четко представить ни то, ни другое. Схватив перо, приписал:
«P. S. Карл, во мне никогда не было к тебе ненависти — несмотря ни на что. Ты мой брат, и я всегда тебя любил».
Адам сложил письмо вчетверо, с силой пригладил ногтем складки. Заклеил конверт, пристукнув кулаком.
— Ли! — крикнул он. — Эй, Ли!
Китаец заглянул в дверь.
— Ли, сколько дней идет письмо на Восток — на самый дальний, в Коннектикут?
— Не знаю, — сказал Ли. — Недели две, наверно.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Отправив это первое за десять с лишним лет письмо брату, Адам стал с нетерпением ждать ответа. Ему казалось, письмо послано уже давно. Оно еще до Сан-Франциско не добралось, а он уже громко недоумевал, обращаясь к Ли:
— Странно, что Карл молчит. Может, обижен, что я не писал. Но ведь и он не писал. Правда, он и не знал, куда писать… А может, он переехал.
— Дайте письму дойти. Дней-то прошло немного, — откликался Ли из кухни.
«А приедет Карл сюда? — спрашивал себя Адам. И буду ли я ему тут рад?» Теперь, послав письмо, Адам даже побаивался того, что Карл примет приглашение. Адаму не сиделось, не молчалось — как неугомонному ребенку. Он не давал покоя близнецам, без конца расспрашивал их о школе.
— Ну, чему вы сегодня выучились?
— Да ничему.
— Как так ничему? Учили же что-то? Читали же что-нибудь?
— Читали, отец.
— Что именно?
— Басню про кузнечика и муравьиху.
— Басня интересная.
— В той книжке есть еще интересное — как орел унес ребенка.
— Помню такое. А чем там кончилось, забыл.
— Мы еще не проходили. Только картинки смотрели.
Мальчикам тошны были эти неуклюжие попытки Адама по-отцовски приглядеть за их учением, сблизиться с сыновьями. Во время одной из таких бесед Кейл взял у отца карманный нож, надеясь, что Адам забудет и ножик останется у него. Но тут ивы по-весеннему набухли соком и стало легко снимать кору с веточки цельной трубкой. Адам, вспомнив про нож, принялся учить сыновей, как делать свистки, — а Ли еще три года назад научил их. Вдобавок ко всему Адам забыл, где и как делать в коре прорез. Свистки отказывались свистеть.
Как-то в полдень приехал Уилл Гамильтон в новеньком форде, ревущем и подскакивающем на ухабах. Уилл знай давил на газ, и двигатель зря надрывался на нижней передаче, и откидной высокий верх автомобиля трясся, как судно в бурю. Медный радиатор и престолитовый бак, укрепленный сбоку на подножке, надраенно блестели, слепя глаз.
Уилл дернул рычаг тормоза, резко выключил мотор и откинулся на кожаном сиденье. Машину тряхнуло выхлопами, ибо мотор был перегрет.
— Вот и ваш автомобиль! — воскликнул Уилл с напускным воодушевлением. Он ненавидел форды лютой ненавистью, но именно на фордах богател день ото дня.
Адам и Ли нагнулись над распахнутым капотом, и Уилл, отпыхиваясь по-толстяцки, стал объяснять им работу механизма, в котором мало смыслил сам.
Ныне трудно и вообразить, до чего непросто было тогда научиться запуску, вождению и уходу за машиной. Сложное это было искусство, и к тому же отсутствовала всякая привычка. Современная детвора впитывает с колыбели познания и навыки автомобилизма, тонкости работы двигателей внутреннего сгорания; а в те времена человек приступал к делу в темной убежденности, что машина и с места не стронется, — и порой оказывался прав. Чтобы завести современную машину, нужно всего лишь повернуть ключ зажигания и включить стартер. Все остальное совершается автоматически. В начале же века было куда сложней. Требовалась не только хорошая память, крепкие руки, ангельское терпение и неугасимая надежда, но и определенная толика колдовства, так что за пусковую рукоятку форда модели «Т» многие брались не иначе, как сплюнув и прошептав заклятие.
Уилл Гамильтон объяснил, как обращаться с фордом, затем объяснил повторно. Слушатели внимали широкоглазо, заинтересованно-чутко, как терьеры, не прерывая ни словечком, — но, в третий раз начав объяснение, Уилл понял, что толку не будет.
— Знаете что, — сказал он бодро. — Инструктаж не по моей части. Я хотел лишь предварительно, так сказать, продемонстрировать вам вашу машину. Теперь я вернусь в город, а завтра пришлю вам ее со специалистом, и от него вы в несколько минут усвоите больше, чем от меня за неделю. А я просто хотел показать вам ее.
Но Уилл уже забыл свои собственные наставления. Сколько ни пыхтел, он так и не завел мотора — и уехал в город на адамовой пролетке, заверив, что механик явится завтра же.
Назавтра близнецы остались дома, — о школе не могло быть и речи. Форд стоял высокий, отчужденно-суровый под дубом, где Уилл его оставил. Новые владельцы, окружив машину, то и дело осторожно к ней прикасались, так успокаивают прикосновением норовистую лошадь.
— Я к ней вряд ли когда-нибудь привыкну, — сказал Ли.
— Еще как привыкнешь, — сказал Адам без особой уверенности. — Скоро по всему округу станешь разъезжать.
— Понять устройство я попробую, — сказал Ли. — Но водить не стану.
Мальчики тянулись к рычагам — тронут что-нибудь и поскорей отпрянут.
— Что это за держачок, отец?
— Руками не трогай.
— А зачем он?
— Не знаю, но трогать не надо. Всякое может случиться.
— А тот дяденька не говорил, зачем он?
— Не помню, что он говорил. Отойдите от машины, мальчики, а то в школу пошлю. Слышишь, Кейл? Не открывай дверцу.
Встали они очень рано — и начали ждать. К одиннадцати часам их уже лихорадило от нетерпения. Но только к полудню приехал на пролетке механик. Он был в щегольских полуботинках с твердым квадратным носком, в модных брючках, в широком, прямого покроя пиджаке чуть не до колен. У ног его в пролетке стояла сумка с инструментом и рабочей одеждой. Ему было девятнадцать лет, он жевал табак и с трехмесячных автомобильных курсов привез безграничное и усталое презрение к роду людскому. Сплюнув на землю, он бросил вожжи китайцу.
— Уведите эту сеножевалку, — сказал он. — Как это вы не путаетесь, каким концом заводить ее в оглобли?
И сошел с пролетки, как полномочный посол выходит из президентского поезда. Окинул едко-насмешливым взглядом близнецов, холодно повернулся к Адаму.
— Надеюсь, я не опоздал к обеду, — сказал он.
Адам и Ли растерянно переглянулись. Они и позабыли про обед.
Войдя в дом, божественный пришелец морщась принял подношение: бутерброды с сыром и бужениной, пирог, кофе, кусок шоколадного торта.
— Я привык к горячему обеду, — сказал он. — А пацанов советую не подпускать к машине, если она вам дорога.
Не спеша поев и посидев на крылечке, механик удалился со своей сумкой в спальню Адама. Через несколько минут он вышел оттуда в полосатом комбинезоне и белом картузике, на котором спереди красовалось «Форд».
— Так, — сказал он. — Руководство про-штун-дировали?
— Что? — не понял Адам.
— Книжицу, какая под сиденьем.
— Я не знал, что она там, — сказал Адам.
— О господи, — вздохнул юнец брезгливо. Собрав все силы своего мужественного духа, он решительно шагнул к машине.
— Ладно, начнем, — сказал он. — Бог знает сколько придется канителиться, раз вы не проштундировали.
— Мистер Гамильтон не смог вчера завести мотор, — сказал Адам.
— Он вечно забывает переключить на батарею, изрек юный мудрец. — Ладно же. Топайте сюда. С работой двигателя внутреннего сгорания знакомы?
— Нет, — сказал Адам.
— О господи боже мой! — Он поднял жестяные створки. — Вот это вот двигатель внутреннего сгорания.
— Такой молодой — и уже эрудит, — произнес Ли как бы про себя. Юноша крутнулся к нему.
— Ты чего это? — спросил, нахмурившись.
Повернулся к Адаму: — Чего этот китаеза мелет? Кто ерундит?
Ли учтиво улыбнулся, развел руки в стороны.
— Моя говолила, твоя умный-умный, — пояснил он негромко. — Колледз, навелно, концала. Клепко умный.
— Зовите меня просто Джо, — произнес юноша ни с того ни с сего. — Колледж? Что эти образованные знают? Могут они зажигание отрегулировать? А? Зачистить надфилем контакт умеют? Колледж!
И сплюнул презрительно — цыкнул коричневой табачной струйкой. Близнецы восхищенно глядели на него; Кейл тут же стал накапливать слюну для пробных сплевов.
— Ли восхищается тем, как вы знаете дело, — сказал Адам.
Юноша полностью смягчился.
— Зовите меня просто Джо, — объявил он снова. — Еще бы мне не знать дела. Я кончил автошколу в Чикаго. Это вам не колледж, это школа настоящая. — И прибавил великодушно: — Мой родитель говорит: хороший китаеза — но только хороший — такой же человек, как и все мы. Китайцы, они честные.
— Если плохие, то нечестные, — сказал Ли.
— Ну само собой! Я не про бандитов всяких. Я про хороших.
— Меня вы — хочу надеяться — включаете в их число?
— Да вроде бы ты из хороших. Зовите меня просто Джо.
Настойчивое это напоминание удивило Адама, но близнецов не удивило.
— Зовите меня просто Джо, — сказал Кейл Арону в целях тренировки.
— Зовите меня просто Джо, — откликнулся тот беззвучно — опробовал фразу губами.
Механик опять заговорил инструкторским тоном, но уже помягче — не насмешливо, а дружески усмешливо. — Вот это вот — двигатель внутреннего сгорания. Они поглядели на уродливо-замысловатый ком железа не без благоговейного страха.
— Работает на принципе вспышки газов внутри замкнутой камеры, — зачастил юнец, и слова его слились в великую песнь новой эры. — Воспламененный газ давит на поршень, и через шатун, коленчатый вал, трансмиссию движение передается на задние колеса. Ясно? (Они растерянно кивнули, боясь прервать этот поток слов.) Двигатели бывают двух типов: двухтактные и четырехтактные. Этот вот — четырехтактный. Ясно?
Слушатели опять кивнули. Близнецы, завороженно глядя механику в лицо, кивнули тоже.
— Это интересно, — проговорил Адам.
— Главное отличие форда от других автомобилей, частил дальше Джо, — состоит в планетарной передаче, рева-лю-ци-зи… ни-зи… рующей автомобиль, — выговорил он с трудом и остановился передохнуть. Четверо слушателей опять кивнули, и он сказал предостерегающе: — Пусть вам не кажется, что вы уже все знаете. Учтите, планетарный механизм рева-лю-ци-зирует машину. Советую проштундировать по книге. А теперь, если это ясно, перейдем к Вождению Автомобиля. — Последние два слова он произнес важно и торжественно. Он был явно рад, что теоретическая часть осталась позади, но еще больше рады были слушатели. Они уже начали изнемогать от напряженного вникания — тем более что не поняли ни единого слова.
— Встаньте поближе, — сказал механик. — Видите эту штуковину? Это ключ системы зажигания. Повернул — и машина готова к заводке. Вот этой штучкой щелкаешь налево — включаешь батарею. Видите надпись «Бат»? Сокращенно значит «батарея».
Они смотрели, вытянув шеи. Близнецы влезли на подножку.
— Нет, погодите. Я заскочил вперед. Раньше надо задержать искру и подать газ, иначе так ударит — руку отшибет к чертям. Вот это — видите? — искра. Двигаешь вверх — понятно? Вверх. До упора. А вот это — нажмешь вниз. Теперь я буду объяснять и тут же показывать. Следите внимательно. А вы, пацанье, слезай с подножки. Вы мне свет застите. Да слазь, говорю.
Мальчики неохотно сошли наземь; теперь над дверцей виднелись только их глаза. Юноша набрал в легкие воздуху.
— Ну, готовы? Искру задержал, газ подал. Искра вверх, газ — вниз. Теперь переключай на батарею — налево. Запомнили? Налево. (Что-то внутри машины зажужжало, точно гигантская пчела.) Слышите? Это катушечный контакт. А если нет контакта, то отрегулируй или зачисть надфилем.
Он заметил смятение на лице у Адама.
— По книге проштундируете, пояснил добродушно и шагнул к радиатору.
— Вот это вот — пусковая рукоятка. А это — видите? — проволочка торчит из радиатора — она от дросселя. Теперь внимание — показываю. Берем рукоятку вот так и толкаем в гнездо. Видите, большой палец держу прижатым к ладони. А если обхватить им рукоятку, то при обратном ударе она сломает этот палец к черту. Ясно? Он, и не подымая глаз, знал, что они кивнут. — Теперь глядите внимательно. Толкнул ее, значит, и повернул вверх, получаю сжатие — а тогда тяну проволочку не спеша, засасываю газ. Слышите, сосет? Это дроссель. Но если слишком потянуть, то рискуем затопить. Теперь проволочку отпускаю и вращаю рукоятку с силой — и, как только заработало, бегу назад — дать искру и нажать на газ, и дотягиваюсь, быстро переключаю на магнето — видите, надпись «Маг». И готово дело.
Слушателей прошиб пот. Столько возни — и всего лишь мотор запустили. Механик продолжал неумолимо:
— Теперь повторяйте за мной, чтоб заучить. Искра вверх — газ вниз.
— Искра вверх — газ вниз, — повторили они хором.
— Переключить на «Бат».
— Переключить на «Бат».
— Рукоятку на сжатие, большой палец прижат.
— Рукоятку на сжатие, большой палец прижат.
— Дроссель открыть — осторожно.
— Дроссель открыть — осторожно.
— Вертануть рукоятку.
— Вертануть рукоятку.
— Переключить на «Маг».
Читать бесплатно другие книги:
