К востоку от Эдема Стейнбек Джон

— Наблюдались, — отозвался Ли.

Доктор Мэрфи поглядел на него и снова обратился к Кейлу:

— Левая сторона парализована полностью, правая частично. Левый глаз, очевидно, не видит, однако с уверенностью сказать нельзя. Короче говоря, Кейл, твой отец в тяжелом состоянии.

— А говорить он может?

— Немного может, с трудом. Но не стоит его утомлять.

Кейл судорожно искал, как спросить.

— Он… Он поправится?

— Я слышал о случаях резорбции в подобном тяжелом состоянии, но самому сталкиваться не приходилось.

— Вы хотите сказать, что он умрет?

— Сие никому не известно. Может неделю протянуть или месяц, а может и год прожить, даже два. А может скончаться сегодня же.

— Он узнает меня?

— Сам увидишь… Я сейчас пришлю сиделку на ночь, а завтра найдешь постоянную. — Доктор Мэрфи поднялся. — Мне очень жаль, Кейл, но ничего не поделаешь. Держись, мой мальчик! Главное сейчас — мужество… Знаешь, меня всегда поражает, как люди находят в себе силы держаться. При любых обстоятельствах. Ну, спокойной ночи! Утром придет Эдвардс. — Он хотел было похлопать Кейла по плечу, но тот отстранился и пошел к отцу.

Голова Адама покоилась на высоко подложенных подушках. Лицо его застыло, кожа была бледная, словно прозрачная, губы вытянулись в прямую линию, ни усмешки в них, ни укоризны. В широко раскрытых глазах была такая ясность и такая глубина, что, казалось, сквозь них можно заглянуть в самую его душу, и они сами словно бы видели насквозь все вокруг. Но смотрели они спокойно и безразлично прямо перед собой. Когда Кейл вошел, взгляд переместился на него, потом уперся ему в грудь, поднялся вверх и остановился на его лице.

Кейл присел на стул подле постели.

— Прости меня, отец.

Веки медленно, по-лягушачьи, опустились и поднялись снова.

— Ты меня слышишь, отец, понимаешь? — Глаза смотрели все так же неподвижно и покойно. — Это я, я виноват! — крикнул Кейл. — Я виноват, что убили Арона, а у тебя вот удар. Я со зла повел его в публичный дом. Со зла мать показал. Поэтому он и убежал в армию. Я не хочу никому во вред делать, у меня так получается, правда!

Он припал лицом к изголовью кровати, чтобы не видеть уставившихся на него ужасных глаз, но они не отпускали его, и он понял, что этот взгляд пребудет с ним до конца жизни, станет частью его самого.

В передней позвонили, и через минуту вошел Ли в сопровождении плотной, с густыми черными бровями женщины. Она раскрыла саквояжик, и из него словно посыпалось наигранное оживление.

— Где он, мой больной, вот этот?! Непохоже, непохоже… Зачем только меня позвали. Да мне тут делать нечего. Он же здоровее нас с вами. Эй, мистер, может, встанете и поможете мне справиться с моими болячками? Такой видный, красивый, неужели оставите бедную женщину? — Одним привычным движением, без видимых усилий она правой рукой приподняла Адама за спину, левой ловко взбила подушки, и, подтянув его повыше к изголовью, опустила на постель.

— Мы ведь любим, когда подушечки прохладные, правда? — тараторила она. — Так-так, замечательно! А где у вас тут туалет? Нам, само собой, утка будет нужна и горшок. И будьте добры, поставьте сюда раскладушку.

— Составьте список, — мрачно отозвался Ли. — И если вам понадобится помощь…

— Какая там помощь! Мы и сами прекрасно управимся, правда же, золотко?

Ли и Кейл убрались в кухню. Ли сказал:

— Хотел заставить тебя поесть, да вот эта особа помешала. Многие считают, что и на радостях еда в охотку, и от горя лучшее средство. Она из таких, это наверняка. Ну что, будешь есть или нет?

Кейл заулыбался.

— Если бы ты стал заставлять, меня бы наизнанку вывернуло. Но раз ты с подходом, то я, пожалуй, умну сандвич.

— Сандвичей нет.

— Хочу сандвич.

— Просто поразительно, как мы любим вопреки всякой логике, когда все шиворот-навыворот становится, — сказал Ли. — Даже досада берет.

— А я уже расхотел сандвич, — возразил Кейл. — Там пирожков не осталось?

— Осталось — в хлебнице. Уже, наверное, зачерствели.

Он достал блюдо с пирожками и поставил на стол.

— Люблю, когда черствые.

В кухню влетела сиделка.

— Аппетитно выглядят! — Взяв пирожок, она надкусила его и затараторила, жуя: — Где тут телефон? Аптекарю Крафу позвоню, не возражаете? Заказать кое-что надо. И постельное белье — где у вас белье? Раскладушки тоже не вижу. Вы уже газетку прочитали? Где, говорите, телефон-то? — Взяв еще один пирожок, она исчезла.

— Он что-нибудь сказал? — негромко спросил Ли.

Кейл качал головой, как заведенный.

— Тяжело будет, я знаю. Но доктор прав. Человек, в сущности, удивительное животное, все вынесет.

— А я нет. — Голос Кейла звучал глухо, безразлично. — Я не выдержу. Ни за что не выдержу. Надо кончать… Я должен…

Ли яростно схватил его за руку.

— Щенок! Трус поганый!.. Погляди вокруг себя. Сколько замечательного в жизни, а ты… Только попробуй, заикнись еще раз… С чего ты взял, что твое горе глубже моего?

— Да не от горя это. Я ему все выложил. Я убил собственного брата. Убийца я — вот кто. Теперь он все знает.

— И он сказал, что ты убийца? Говори прямо, сказал?

— К чему ему говорить. Я и так понял, по его глазам. Его глаза все сказали. Куда мне теперь деться? Нигде мне места нет…

Ли облегченно вздохнул и отнял руку.

— Кейл, выслушай меня, мальчик, терпеливо начал он. — У Адама поражены некоторые центры головного мозга. Думаю, что кровоизлияние затронуло и зрительные нервы, то есть тот участок в коре, от которого зависит зрение. То, что ты видишь в его глазах, — это скорее всего следствие разрыва кровеносных сосудов в зрительной сфере. Помнишь, он совсем не мог читать? Это не потому, что у него вдруг испортились глаза. Это от давления. Поэтому нельзя по глазам судить. Откуда тебе знать, обвиняет он тебя или нет.

— Обвиняет, я знаю. Его глаза сказали, что я — убийца.

— Да он простит тебя. Обещаю!

В дверях появилась сиделка.

— Ты что-то обещаешь, Китай? А как насчет обещанного кофейку?

— Сейчас сварю. Как он?

— Уснул, как младенец! Почитать что-нибудь в этом доме найдется?

— Что именно вы бы хотели?

— Что угодно, лишь бы о ногах не думать. Набегалась за день-то.

— Кофе я скоро принесу… А почитать — могу предложить неприличные рассказики, французская королева сочинила. Правда, они, может быть, слишком…

— Тащи их сюда вместе с кофием, — скомандовала она. — А ты бы прилег, парень. Нас тут двое в случае чего. Эй, Китай, не забудь книжку принести!

Ли поставил кофейник на газ и подошел к столу.

— Кейл!

— Чего?

— Сходи к Абре.

Кейл стоял на ухоженном крыльце и давил на кнопку звонка. Наконец над ним вспыхнул яркий свет, загремел болт и из-за двери высунулась миссис Бейкон.

— Мне нужно видеть Абру, — сказал он.

— Что?! — переспросила миссис Бейкон и раскрыла от изумления рот.

— Мне нужно видеть Абру.

— Нельзя, она уже спит. Уходи.

— Мне нужно видеть ее! — закричал Кейл. — Неужели не понимаете?

— Уходи немедленно или я позову полицию.

Из дома раздался голос мистера Бейкона:

— Что там такое? Кто это?

— Это не к тебе. Иди ложись, ты же болен. Я сама разберусь. — Она обернулась к Кейлу: — Вот что, убирайся-ка с моего крыльца. Если опять вздумаешь трезвонить, я вызову по телефону полицию. Вон отсюда! — Дверь захлопнулась, стукнул болт, свет погас.

Кейл стоял в темноте и улыбался, представляя, как к нему подваливает старый Том Мик и интересуется: «Привет, Кейл! Ты чегой-то тут надумал?»

Из-за двери раздался голос миссис Бейкон:

— Ты, вижу, еще здесь? Немедленно уходи! Чтобы духу твоего не было!

Кейл не торопясь прошел по дорожке к калитке и свернул к дому, но на углу его нагнала Абра. Она вся запыхалась от бега.

— Через черный ход выскочила! — объявила она.

— Они же все равно узнают.

— Ну и пусть!

— И ты не боишься?

— Нет.

— Абра, — сказал, помолчав, Кейл. — Я — убийца, из-за меня погиб брат, а отца разбил паралич.

Обеими руками она вцепилась в его руку.

— Ты слышала, что я сказал?

— Конечно, слышала.

— Абра, и мать у меня была проститутка.

— Я знаю, ты говорил. А у меня отец — вор.

— Во мне ее кровь, Абра, неужели ты не понимаешь?

— А во мне его.

Кейл пытался собраться с мыслями, оба молчали. Дул холодный ветер, и они невольно пошли быстрее, чтобы не продрогнуть. Уже остались позади последние уличные фонари, уже кончилась на краю города мостовая и перешла в проселочную дорогу, которую развезло от весенних дождей, а они все шли и шли в беспросветную мглу по скользкой черной грязи, и сырая от росы трава на обочине хлестала им по ногам.

— Куда мы идем? — спросила Абра.

— Мне хочется убежать. Убежать от отцовских глаз. Они все время передо мной. Я их вижу, даже когда сам закрываю глаза. И так будет всегда. Отец умрет, а его глаза все равно будут смотреть на меня и говорить, что я убил брата.

— Ты его не убивал.

— Нет, убил. И его глаза говорят, что убил.

— Зачем ты так говоришь? Куда мы идем?

— Тут уже недалеко. Котловина, водокачка… и ива. Ты помнишь, там стоит большая ива?

— Да, я помню эту иву.

— У нее ветви свисают до самой земли, и получается как шатер.

— Я знаю.

— И днем, после уроков… когда вовсю светило солнце… вы с Ароном раздвигали ветви и входили туда… и вас не было видно.

— Ты подглядывал?

— Подглядывал, — сказал Кейл и добавил: — А теперь я хочу, чтобы ты со мной пошла под иву. Вот чего я хочу.

Она остановилась, он тоже.

— Нет, мы туда не пойдем, — сказала она. — Это будет неправильно.

— Ты не хочешь… со мной?

— Если тебе хочется просто убежать, я не пойду. Ни за что.

— Тогда я не знаю, как мне дальше быть, — сказал он. — Не знаю, что делать. Ну, скажи.

— А ты послушаешь меня?

— Не знаю.

— Давай вернемся?

— Вернемся? Куда?

— Домой к твоему отцу.

Из окон кухни лился яркий свет. Ли зажег духовку, и она согревала промозглый воздух.

— Это она заставила меня прийти, — буркнул Кейл.

— Правильно сделала. Я так и думал.

— Он бы и сам пришел, — сказала Абра.

— Этого никто не знает и не узнает, — отозвался Ли.

Он вышел из кухни и через минуту вернулся. Ставя на стол глиняную бутылку и три миниатюрные, прозрачные фарфоровые чашечки, сказал:

— Он еще спит.

— А я помню эту штуку, — заметил Кейл.

— Еще бы не помнить. — Ли разлил темного тягучего напитка по чашечкам. Надо чуть-чуть отхлебнуть и подержать на языке, а потом уж глотать.

Абра оперлась локтями на стол.

— Ли, вы — человек мудрый. Помогите ему, научите, как примириться с судьбой.

— Я и сам не знаю, умею ли я примиряться с судьбой, — вздохнул Ли. — У меня не было случая испытать себя по-настоящему. Я всегда был… сколько раз я сомневался, но мне редко удавалось разрешить свои сомнения. Когда совсем было невмоготу, я плакал один.

— Плакал? Ты?!

— Когда умер Сэмюэл Гамильтон, для меня весь свет померк, как будто единственную свечу задули. Я зажег ее снова, чтобы насладиться его замечательными созданиями. И что же я увидел? Детей его раскидало, смяло, а кое-кого и погубило — словно поработал злой рок… Давайте-ка глотнем еще немного уцзяпи.

— Я должен был сам убедиться, — продолжал он, что думаю и поступаю глупо. И главная моя глупость состояла вот в чем: я считал, что добро всегда гибнет, а зло живет и процветает.

Мне казалось, что однажды Бог разлюбил людей, которых сам же сотворил из праха, или разгневался на них, и раздул гончарный горн, чтобы обратить их обратно в прах или очистить от вредных примесей.

Мне казалось, что предки передали мне и ожоги от очищающего обжига, и примеси, из-за которых потребовалось разжечь большой огонь. Передали все — и хорошее, и плохое. У вас нет такого чувства?

— Наверное, есть, — ответил Кейл.

— Я не знаю, — сказала Абра.

Ли покачал головой.

— Но это обманчивое чувство и куцая мысль. Быть может… — он вдруг умолк.

— Что — быть может? — спросил Кейл, чувствуя, как внутри него разливается теплота.

— Быть может, мы когда-нибудь поймем, что каждый человек без исключения в каждом поколении проходит передел. Разве у мастера, пусть даже в глубокой старости, пропадает желание сделать, например, прекрасный сосуд — тонкий, прозрачный, прочный? — Ли поднял чашку к свету. — Как эта чашка! Чтобы не было никаких примесей, чтобы получился самый лучший и самый чистый спек — надо много огня. И тогда происходит одно из двух: либо пережег, и тогда выгарок, пустая порода, либо… либо то, к чему никто и никогда не перестанет стремиться, — совершенство. — Ли допил до конца свою чашку и сказал громко: — Кейл, как ты думаешь: то, что нас создало… что бы это ни было… неужели оно бросит начатое дело?

— Не знаю, ничего не знаю, — промолвил Кейл.

В гостиной послышались тяжелые шаги сиделки. Она влетела в кухню и смерила оценивающим взглядом Абру, которая сидела, подперев ладонями лицо.

— Где у вас тут графин? Мы пить захотели. Налейте кипяченой водички, пусть под рукой будет. Мы через рот начали дышать, — сообщила она.

— Он проснулся? — спросил Ли. — А графин, вот он.

— Проснулся и теперь отдохнувший. Я лицо ему протерла и волосы причесала. Хороший больной, спокойный. Он даже улыбнуться мне попробовал.

Ли встал.

— Кейл, пойдем к нему. И ты тоже, Абра. Надо, чтобы вы вместе.

Наполнив над раковиной графин водой, сиделка кинулась вперед.

Когда они по одному вошли в комнату, Адам лежал высоко в подушках. Бледные руки его покойно лежали по бокам, ладонями книзу, и кожа на пясти разгладилась. Черты воскового лица заострились еще больше. Редкое дыхание пробивалось сквозь полуоткрытые бескровные губы. В голубых глазах отражался тусклый свет ночника над головой.

Ли, Кейл и Абра остановились у изножья кровати. Адам медленно переводил взгляд с одного на другого, и губы его слегка шевелились, словно он хотел поздороваться с ними.

— Вы только посмотрите, разве мы не замечательно выглядим? — пропела сиделка. — За него хоть замуж иди, такой красавчик.

— Перестаньте! — поморщился Ли.

— Нечего беспокоить моего больного.

— Пожалуйста, уйдите отсюда, — сказал он.

— Я расскажу доктору…

Ли решительно повернулся.

— Сейчас же выйдите из комнаты и закройте дверь! Можете даже жалобу доктору подать.

— Я не привыкла, чтобы надо мной китаезы командовали!

— Уйдите и закройте дверь, — вмешался Кейл.

Сиделка хлопнула дверью, хотя не слишком громко, словно затем, чтобы сказать: она этого так не оставит. Адам моргнул при стуке.

Ли подошел поближе и позвал:

— Адам!

Широко раскрытые голубые глаза задвигались, отозвались на голос и, наконец, замерли, уставившись в блестящие карие глаза Ли.

— Адам, я не знаю, хорошо ли ты меня слышишь и все ли понимаешь. Когда у тебя занемела рука и глаза плохо видели, я постарался как можно больше разузнать про твою болезнь. Но есть вещи, о которых можешь знать один ты. Глаза у тебя останавливаются, но очень может быть, что ум такой же живой и острый. А может быть, твой рассудок сейчас как в дурмане, и ты, словно новорожденный, различаешь только свет и движение.

У тебя поврежден мозг, вероятно, ты уже не тот, кем был раньше. Кто-то совсем другой. Что если твое великодушие перешло в своеволие, а строгая порядочность выродилась в прихоть и каприз? Кроме тебя, на эти вопросы не ответит никто. Адам, ты меня слышишь?

Веки у лежащего дрогнули, опустились, потом поднялись снова.

— Спасибо, Адам. Я вижу, тебе тяжело, очень тяжело. Но я хочу попросить тебя сделать еще одно усилие. Вот твой сын Кейлеб… твой единственный сын. Посмотри на него!

Бледно-голубые глаза обвели комнату и остановились на лице Кейла. Пересохшие губы у того задергались, но он не проронил ни звука.

Тишину опять прорезал голос Ли.

— Адам, я не знаю, сколько ты проживешь. Может быть, очень долго, а, может, каких-нибудь полчаса. Но твой сын — он будет жить. Он возьмет себе жену, и у него родятся дети. Они — единственное, что останется после тебя, — Ли пальцами вытер слезы на глазах. — Адам, он думал, что ты отвернулся от него, и в минуту обиды и недовольства натворил дел. Из-за этого погиб Арон, его брат и твой сын.

— Ли, не надо… — умоляюще выдавил Кейл.

— Нет, надо! — возразил Ли. — Надо, даже если это будет стоить ему жизни. А у меня как-никак есть выбор, — произнес он печально и процитировал: «Коль будет суд, меня судите». — Он распрямился и сказал твердо: — Твоему сыну на роду написано нести груз вины… да, на роду написано… Груз почти непосильный, самому ему не справиться. Не отвергай его из-за этого, Адам. Не губи своего сына.

Ли дышал тяжело, со свистом.

— Адам, дай ему отцовское благословение. Не оставляй его одного, пожалуйста, Адам, ты меня слышишь? Благослови Кейла!

В глазах Адама на мгновение вспыхнул какой-то необыкновенный яркий свет, потом он прикрыл веки. На лбу у него собрались морщины.

— Ты должен помочь ему, слышишь, Адам! Дай ему возможность еще раз испытать себя. Дай ему свободу. Это единственное, что отличает нас от животных. Сними с него этот груз! Благослови же его!

Адам весь напрягся, стараясь собрать последние силы, даже кровать, казалось, качнулась под ним, дыхание сделалось частым, прерывистым, и вдруг медленно, с трудом он приподнял правую руку, приподнял совсем немного и тут же уронил ее обратно.

Лицо у Ли разом словно бы постарело. Он нагнулся, краем простыни вытер Адаму лоб и, глядя на его закрытые глаза, тихо произнес:

— Спасибо, Адам… Спасибо тебе, друг мой! Ты больше не можешь говорить, да? И все-таки попробуй… Скажи хоть его имя.

Адам устало и безнадежно поднял глаза. Рот у него беззвучно приоткрылся раз, другой… Вдруг он шумно втянул в себя воздух, и тут же задрожавшие губы выдохнули:

— Тимшел!

Потом он закрыл глаза и заснул вечным сном, а слово как будто осталось.