К востоку от Эдема Стейнбек Джон
Губа ее презрительно вздернулась.
— Ты дурак. Тебя-то ненавидеть незачем. Ты просто дурак и слабак.
Она делалась все возбужденней — Адам все успокоенней, улыбчивей.
— Ага, улыбайся, — воскликнула она. — Думаешь, освободился? Выпил малость и уже думаешь, что человек! Стоит мне шевельнуть мизинцем, и ты на коленях приползешь ко мне, пуская слюни. — Вся лисья осторожность в ней исчезла, и ощущение власти раскованно росло. Я тебя знаю. Знаю твое сердце труса.
Адам продолжал улыбаться. Отпил, и Кейт налила себе новую рюмку, звякая горлышком о стекло.
— Когда меня изувечили, я нуждалась в тебе, — сказала Кейт. — Но ты оказался размазней. И когда я перестала в тебе нуждаться, ты полез меня удерживать… Довольно лыбиться.
— Любопытно, что это за ненависть в тебе такая?
— Тебе любопытно? — произнесла она, теряя остатки осторожности. — Это не ненависть. Это презрение. Я еще маленькой девочкой раскусила этих дураков, лгунов, притворявшихся праведниками, — моих отца и мать. Не были они праведниками. Я их раскусила. И стала за нос их водить, заставляла делать все по-моему. Я всегда умела заставлять других делать все по-моему. Когда еще совсем девочкой была, из-за меня один мужчина с собой покончил. Тоже притворялся праведным, а сам только и хотел, что лечь со мной в постель — с четырнадцатилетней.
— Но он же покончил с собой. Значит, мучился этим.
— Он был дурак. Я слышала, как он стучался к нам, молил отца поговорить с ним. Я просмеялась всю ночь.
— Мне было бы тяжко думать, что человек оборвал свою жизнь из-за меня, — сказал Адам.
— Ты тоже дурак. Я помню, как мной восхищались: «Какая хорошенькая, миленькая, нежненькая!» И всем им было невдомек, кто я на самом деле. Все ходили у меня на задних лапках, под мою команду — и не догадывались о том.
Адам допил рюмку. Он наблюдал за Кейт как бы со стороны. Видел, как в ней муравьино копошатся побуждения, позывы, и они, казалось, были ему все ясны. Хмель иногда дает такое чувство глубинного понимания.
— Как бы ты ни относилась к Сэму Гамильтону, он был мудр. Помню, он сказал мне как-то, что когда женщина считает себя знатоком мужчин, то обычно видит в них только одно и ни о чем другом даже не догадывается, а ведь в мужчинах много чего есть.
— Он был лжец да еще и лицемер, — не сказала, а выхаркнула Кейт. — Лжецов, вот кого я ненавижу, а они все лжецы. Вот их нутро. Обожаю раскрывать это их нутро. Обожаю тыкать их носами в их собственное дерьмо.
— Неужели, по-твоему, в мире только и есть, что зло и глупость? — Адам поднял брови.
— Именно так.
— Не верю, — спокойно сказал Адам.
— «Не верю», «Не верю», — передразнила она. А хочешь, докажу?
— Не сможешь.
Она вскочила, подбежала к столу бюро, достала конверты, положила на стол.
— Полюбуйся вот на эти, — сказала она.
— Не хочу.
— Все равно покажу.
— Она вынул снимок. — Смотри. Это депутат калифорнийского сената. Хочет выставить свою кандидатуру в Конгресс. Погляди на его брюхо. Сиськи, как у бабы. Он любит, когда его плеточкой. Вон полоса от плети. А что за выражение на ряшке! И у него жена и четверо детей, и в Конгресс лезет. А ты — «не верю»! Ты вот на это глянь! Этот белый кусок сала — член муниципального совета; а у этого рыжего верзилы-шведа ранчо неподалеку от Бланке. А вот — любуйся! Профессор университета. Аж из Беркли ездит к нам, чтоб из ночного горшка ему в лицо плеснули — профессору философии! А на этого глянь! Проповедник Евангелия, иезуит-монашек. Ему раньше дом поджигать приходилось, чтоб удовлетвориться. Мы его удовлетворяем другим способом. Видишь спичку, горящую под его тощим боком?
— Не хочу я это видеть, — сказал Адам.
— Но все равно увидел. И теперь тоже не веришь? Ты ко мне еще проситься будешь. Скулить и плакать будешь, чтобы впустила, — говорила она, стремясь подчинить его своей воле — и видела, что он не подчиняется, не поддается. Ярость ее сгустилась, стала едко-ледяной. — Ни разу, ни один еще не ушел, — произнесла она негромко. Глаза ее глядели плоско, холодно, но коготки вцепились в обивку кресла, терзая и вспарывая шелк.
— Если бы у меня были такие снимки и те люди знали бы про них, то я бы опасался за свою жизнь, — сказал Адам со вздохом. — Один такой снимок, наверно, может погубить человеку всю жизнь. Ты за себя не боишься?
— Ты за дитя малое меня принимаешь? — спросила Кейт.
— Нет, больше уже не принимаю, — ответил Адам. Я теперь начинаю думать, что в тебе природа искореженная — или вообще не людская.
Она усмехнулась, сказала:
— Может, ты и угадал. А думаешь, людская природа мне приманчива? Всмотрись в эти снимки. Я бы скорей в собаки записалась, чем в люди. Но я не собака. И я умней, чем люди. Меня тронуть никто не посмеет, не бойся. У меня вон там, — она указала рукой на шкафчики, — сотня прелестных картинок, и эти люди знают, что чуть только со мной что-нибудь случится — все равно что, — и тут же будет отправлено сто писем, и в каждом фотокарточка, и каждое адресовано туда, где она причинит наибольший вред. Нет, меня они тронуть не смеют.
— Ну, а вдруг с тобой произойдет несчастный случай? Или, скажем, заболеешь? — спросил Адам.
— У меня предусмотрено все, — сказала Кейт. Наклонилась ближе. — Я тебе скажу секрет, которого никто из них не знает. Через несколько лет я уеду. И тогда все равно эти письма будут отправлены. — И, смеясь, она откинулась на спинку кресла.
Адама передернуло. Он вгляделся в Кейт. Ее лицо и смех были детски-невинны. Он привстал, налил себе еще полрюмки. Бутылка была уже почти пуста.
— Знаю я, что тебе ненавистно, — проговорил он. Тебе ненавистно в них то, чего ты не понимаешь. Ты не зло, ты добро в них ненавидишь, непонятное тебе. И желал бы я знать, чего ты в конце-то концов хочешь.
— Скоро будут у меня все деньги, сколько мне надо, — сказала она. — И я уеду в Нью-Йорк, а я еще не старая. Совсем не старая. Куплю дом, хороший дом в хорошем квартале, найму хороших слуг. Но первым делом разыщу одного человека, если он еще жив, и очень медленно его замучаю. Постараюсь замучить тщательно и аккуратно, чтобы он сошел с ума, прежде чем умереть.
— Чушь! — Адам сердито топнул ногой. — Наговариваешь на себя. Бред это. Все бред и ложь. Не верю.
— А помнишь, какою увидел меня в первый раз? — спросила она.
Лицо Адама потемнело.
— Еще бы не помнить.
— Помнишь разбитый рот, сломанную челюсть, вышибленные зубы?
— Помню. И хочу забыть.
— Вот первой моей отрадой и будет найти человека, который так меня отделал. А потом — потом найдутся и другие удовольствия.
— Мне пора, — сказал Адам.
— Не уходи, милый, — сказала Кейт. — Не уходи, мой любимый. У меня простыни шелковые. Я хочу, чтобы ты кожей ощутил их.
— Ты шутишь, что ли?
— О нет, я не шучу, любимый. Не шучу. Ты не хитер в любви, но я выучу тебя. Выучу.
Она встала, пошатываясь, взяла его за руку. Лицо Кейт казалось свежо и молодо. Но взглянув на ее руку, Адам увидел, что она в морщинках, точно лапка светлокожей обезьяны. Он брезгливо отстранился. Заметив, осознав это, Кейт сжала зубы.
— Не понимаю, — сказал он. — Знаю, что все так, но не могу поверить. И завтра не смогу. Буду считать это бредовым сном. Но нет, это не сон, нет. Я же помню, что ты мать моих сыновей. И ты не спросила о них. А ты мать моих сыновей.
Кейт поставила локти на колени, подперла руками подбородок, так что пальцы закрыли ее заостренные ушки. Глаза ее светились торжеством. Голос был издевательски ласков.
— Дурак в чем-нибудь да непременно оплошает, — произнесла она. — Я это еще в детстве установила. Я мать твоих сыновей. Но почему твоих? Я — мать, это так. Но почем ты знаешь, что отец — ты?
Адам открыл рот от удивления.
— Кэти, что ты такое говоришь?
— Меня зовут Кейт. А ты слушай, милый, и припоминай. Сколько раз я позволила тебе лечь со мной?
— Ты была больна. Изувечена.
— Один разок позволила. Один-единственный.
— Тебе было плохо беременной, — воскликнул он. Ты не могла…
— Однако брата твоего смогла принять.
— Брата?
— У тебя же есть брат Карл, ты что, забыл?
Адам рассмеялся.
— Ну и бесовка же ты. Но зря думаешь, что я тебе поверю насчет брата.
— Хоть верь, хоть не верь, — сказала Кейт.
— Ни за что не поверю.
— Поверишь. Задумаешься, потом засомневаешься. Вспомнишь Карла — все о нем припомнишь. Карла я бы могла полюбить. Он моего пошиба.
— Нет.
— Ты припомнишь, — сказала Кейт. — Вспомнишь когда-нибудь, как напился горького чаю. Выпил по ошибке мое снотворное — помнишь? И спал крепко, как никогда, и проснулся поздно, с тяжелой головой.
— Ты была больна — ты не могла задумать и выполнить такое…
— Я все могу, — ответила Кейт. — А теперь, любимый, раздевайся. И я покажу тебе, что я еще могу.
Адам закрыл глаза; голова кружилась от выпитого. Открыл глаза, тряхнул головой.
— Это не важно, даже если правда, — проговорил он. Совсем не важно. — И вдруг засмеялся, поняв, что это и правда не важно. Рывком встал на ноги — и оперся на спинку кресла, одолевая головокружение. Кейт вскочила, ухватилась за его рукав.
— Я помогу тебе, снимай пиджак.
Адам высвободился из рук Кейт, точно отцепляясь от проволоки. Нетвердой походкой направился к двери.
В глазах Кейт вспыхнула безудержная ненависть. Она закричала — издала длинный, пронзительный звериный вопль. Адам остановился, обернулся. Дверь грохнула, распахнувшись. Вышибала сделал три шага, боксерски развернулся и нанес удар пониже уха, вложив в него всю тяжесть тела. Адам рухнул на пол.
— Ногами! Ногами его! — крикнула Кейт.
Ральф приблизился к лежащему, примерился. Заметил, что глаза Адама открыты, смотрят на него. Неуверенно повернулся к Кейт.
— Я велела — ногами. Разбей ему лицо! — В голосе ее был лед.
— Он не сопротивляется. Уже успокоен, — сказал Ральф.
Кейт села, хрипло дыша ртом, положив руки на колени. Пальцы ее судорожно корчились.
— Адам, — произнесла она. — Ненавижу тебя, впервые ненавижу. Ненавижу! Слышишь, Адам? Ненавижу!
Адам попытался сесть, снова лег, потом все-таки сел.
— Это не важно, — сказал он, глядя на Кейт снизу. Совсем не важно. — Встал на четвереньки. — А знаешь, я любил тебя больше всего на свете. Больше всего. Долго тебе пришлось убивать эту любовь.
— Ты ко мне еще приползешь, — прошипела она. — На брюхе приползешь молить, проситься будешь!
— Так ногами прикажете, мисс Кейт? — спросил Ральф.
Кейт не отвечала.
Адам очень медленно пошел к дверям, осторожно ставя ноги. Провел рукой по косяку.
— Адам! — позвала Кейт.
Он тяжко повернулся. Улыбнулся ей, словно далекому воспоминанию. Вышел и без стука затворил за собою дверь.
Кейт сидела, глядя на дверь. В глазах у нее было пустынное отчаяние.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Возвращаясь поездом из Салинаса в Кинг-Сити, Адам Траск сидел точно в облаке зыбких видений, звуков, красок. А мыслей не было никаких.
По-моему, в человеческой психике есть механизмы, с помощью которых в ее темной глубине сами собой взвешиваются, отбрасываются, решаются проблемы. При этом в человеке порой действуют нутряные силы, о которых он и сам не ведает. Как часто засыпаешь, полон непонятной тревоги и боли, а утром встаешь с чувством широко и ясно открывшегося нового пути — и все благодаря, быть может, этим темным глубинным процессам. И бывают утра, когда кровь вскипает восторгом, все тело туго, электрически вибрирует от радости — а в мыслях ничего такого, что могло бы родить или оправдать эту радость.
Похороны Сэмюэла и встреча с Кейт должны были бы вызвать в Адаме грусть и горечь, но не вызвали. В потемках души зародился восторг. Адам почувствовал себя молодым, свободным, полным жадного веселья. Сойдя в Кинг-Сити, он направился не в платную конюшню за своей пролеткой, а в новый гараж Уилла Гамильтона.
Уилл сидел в своей стеклянной клетке-конторе, откуда мог следить за работой механиков, отгородясь от производственного шума. Живот его солидно округлился. Он восседал, изучая рекламу сигар, регулярно и прямиком доставляемых с Кубы. Ему казалось, что он горюет об умершем отце, но только лишь казалось. О чем он слегка тревожился, так это о Томе, который прямо с похорон уехал в Сан-Франциско. Достойней ведь глушить горе делами, чем спиртным, которое сейчас, наверное, глушит Том.
Адам вошел — Уилл поднял голову, жестом пригласил сесть в одно из кожаных кресел, смягчающих клиентам жесткость счета за купленный автомобиль.
— Я хотел бы выразить соболезнование, — произнес Адам, садясь.
— Да, горе большое, — сказал Уилл. — Вы были на похоронах?
— Был. Я хочу, чтобы вы знали, как я уважал вашего отца. Никогда не забуду, чем я ему обязан.
— Да, люди его уважали, — сказал Уилл. — Больше двухсот человек пришло на кладбище — больше двухсот.
— Такой человек не умирает, — сказал Адам и почувствовал, что не кривит душой. — Не могу представить его мертвым. Он для меня как бы еще живей прежнего.
— Это верно, — сказал Уилл, хоть сам этого не чувствовал. Для Уилла Сэмюэл был мертв.
— Вспоминаю все, что он, бывало, говорил, — продолжал Адам. — Я не очень прислушивался, но сейчас слова всплывают в памяти, я вижу выражение его лица.
— Это верно, — сказал Уилл опять. — И со мной то же самое происходит. А вы возвращаетесь к себе?
— Да. И решил — дай-ка зайду, поговорю насчет автомобиля.
Уилл слегка и молча встрепенулся.
— Мне казалось, вы последним во всей долине раскачаетесь, — заметил он, прищурясь на Адама.
Адам рассмеялся.
— Что ж, я заслужил такое мнение, — сказал он. А переменился благодаря вашему отцу.
— Как же он этого добился?
— Я вряд ли смогу объяснить. Давайте лучше о машине потолкуем.
— Я с вами буду без хитростей, — начал Уилл. — Скажу прямо и правдиво, что не успеваю выполнять заказы на автомобили. У меня целый список желающих.
— Вот как. Что ж, тогда впишите и меня.
— С удовольствием, мистер Траск, и… — Уилл сделал паузу. — Поскольку вы нам близкий друг, то если кто-нибудь из очереди выбудет, я поставлю вас повыше, на его место.
— Спасибо, — сказал Адам.
— Как желаете оплачивать?
— То есть?
— Можно ведь в рассрочку — понемногу ежемесячно.
— Но в рассрочку как будто дороже?
— Да, добавляются разные проценты. Но некоторым так удобнее.
— Я сразу расплачусь, — сказал Адам. — Чего уж оттягивать.
— Немногие клиенты с вами согласятся, — сказал Уилл со смешком. — И я когда-нибудь начну предпочитать рассрочку, она мне тоже выгодней.
— Я об этом не подумал, — сказал Адам. — Но все таки запишете меня?
Уилл наклонился к нему.
— Мистер Траск, я вас поставлю во главе списка. Первая же поступившая машина пойдет вам.
— Спасибо.
— Для вас я это с радостью, — сказал Уилл.
— Как ваша мама? Держится? — спросил Адам.
Уилл откинулся в кресле, улыбнулся любяще.
— Она удивительная женщина, — сказал Уилл. — Она как скала. Мне вспоминаются все наши трудные времена, а их было достаточно. Отец был не слишком практичен. Вечно в облаках витал или в книжки погружен был. Мать — вот кто держал нас на плаву, без нее бы Гамильтоны в богадельне очутились.
— Славная женщина, — сказал Адам.
— Мало сказать славная. Сильная она. Крепко стоит на ногах. Прямо твердыня. Вы с похорон зашли к Оливии?
— Нет, не заходил.
— С похорон туда вернулось больше ста человек. И мама сама всю курятину нажарила и всех насытила.
— Сама?
— Сама. А ведь не кого-нибудь утратила — мужа.
— Да, женщина удивительная, — сказал Адам.
— Земная она. Понимала, что людей надо накормить, — и накормила.
— Я надеюсь, ее не сломит это горе.
— Не сломит, — сказал Уилл. — Всех нас еще переживет наша маленькая мамочка.
Возвращаясь на ранчо в пролетке, Адам обнаружил, что замечает вокруг то, чего не замечал годами. Видит в густой траве полевые цветы, рыжих коров, пасущихся и не спеша восходящих пологими склонами. Доехав до своей земли, Адам ощутил такую внезапную, острую радость, что удивился — откуда она? И вдруг поймал себя на том, что громко приговаривает в такт копытам лошади: «Я свободен. Свободен. Отмучился. Освободился от нее. Выбросил из сердца. О Господи мой Боже, я свободен!»
Он дотянулся до серебристо-серого ворсистого шалфея на обочине, пропустил его сквозь пальцы, ставшие от сока липкими, понюхал их, глубоко вдохнул в себя резкий аромат. Ему было радостно вернуться домой. И хотелось увидеть, насколько выросли ребята за эти два дня, — хотелось увидеть своих близнецов.
— Освободился от нее. Освободился, — пел он вслух.
Ли вышел из дома навстречу Адаму. Держал лошадь под уздцы, пока Адам слезал с пролетки.
— Как мальчики? — спросил Адам.
— В порядке. Я им сделал луки, стрелы, и они ушли к реке в низину охотиться на кроликов. Но я не спешу ставить на огонь сковороду.
— И в хозяйстве у нас все в порядке?
Ли остро глянул на Адама и чуть было вслух не удивился такому пробуждению интереса, но только спросил:
— Ну, как похороны?
— Людно было. У него много друзей. Мне все не верится, что его уже нет.
— Мы, китайцы, хороним своих покойников под барабаны и сыплем бумажки для обмана демонов, а вместо цветов на могилу кладем жареных поросят. Мы народ практичный и всегда голодноватый. А наши демоны умом не блещут. Мы умеем их перехитрять. Прогресс своего рода.
— Сэмюэлу были бы по душе такие похороны, — сказал Адам. — Ему было бы занятно.
Ли все не сводил глаз с хозяина, и Адам сказал:
— Поставь лошадь в стойло и приготовь чаю. Хочу с тобой поговорить.
Войдя в дом, Адам снял с себя черный костюм. Ощутил ноздрями тошновато-сладкий, уже с перегарцем, запах рома, как бы исходящий из пор тела. Разделся донага, намылил губку и обмыл всего себя, прогнав запах. Надел чистые синие рубашку и комбинезон, от носки-стирки ставший мягким и голубым, а на коленях белесым. Не спеша побрился, причесался; слышно было, как Ли орудует на кухне у плиты. Адам вышел в гостиную. Ли поставил уже на стол у кресла сахарницу, чашку. Адам огляделся — цветастые гардины от стирок полиняли, цветы выцвели. Ковры на полу вытерты, на линолеуме в коридоре бурая тропинка от шагов. И все это он заметил впервые.
Когда Ли вошел с чайником, Адам сказал:
— И себе принеси чашку, Ли. И если есть у тебя это твое питье, угости. Опохмелиться надо, вчера я был пьян.
— Вы — пьяны? Не верится, — сказал Ли.
— Да, был пьян по одной причине. О чем и хочу поговорить с тобой. Я заметил, как ты на меня сейчас глядел.
— Заметили?
И Ли ушел на кухню за чашкой, чашечками, глиняной бутылью. Вернувшись, он сказал:
— За все эти годы я пил из нее только с вами и с мистером Гамильтоном.
— Это все та же бутыль, что в день именованья близнецов?
— Все та же.
Ли разлил по чашкам зеленый чай, обжигающе горячий. Поморщился, когда Адам всыпал в свою чашку две ложечки сахара.
Размешав, понаблюдав, как кристаллики сахара тают кружась, Адам сказал:
— Я был у нее.
— Так я и думал, — сказал Ли. — Я даже удивлялся, как это живой человек может ждать столько месяцев.
— Возможно, я не был живым человеком.
— Мне и это приходило на ум. Ну, и что она?
— Не могу понять, — медленно проговорил Адам. — Не могу поверить, что такие бывают на свете.
— У вас, у западных людей, нет в обиходе злых духов и демонов — вот вам и нечем объяснить подобное. А напились вы после?
— Нет, выпил раньше и пил во время встречи. Для храбрости.
— А вид у вас теперь хороший.
— Да, теперь мне хорошо, — сказал Адам. — Об этом и хочу поговорить. — Он помолчал, произнес печально: — Будь это год назад, я бы к Сэму Гамильтону поспешил.
— Быть может, он какой-то своей частицей остался в нас обоих, — сказал Ли. — Быть может, в этом и состоит бессмертие.
— Я словно бы очнулся от глухого сна, — сказал Адам. — Глаза как-то странно прояснели. С души спала тяжесть.
— Вы даже заговорили языком Сэмюэла, — сказал Ли. — Я на этом построю целую теорию для моих бессмертных старцев-родичей.
Адам выпил чашечку темного питья, облизнул губы.
— Освободился я, — сказал он. — И должен поделиться этой радостью. Теперь смогу быть отцом моим мальчикам. Даже, возможно, с женщиной сведу знакомство. Ты меня понимаешь?
— Да, понимаю. Вижу это в ваших глазах, во всей осанке. Этого о себе не выдумаешь. Вы полюбите сыновей, мне кажется.
— По крайней мере, перестану быть чурбаном. Налей мне в чашечку. И чаю тоже налей.
Ли налил, отпил из своей чашки.
— Не пойму, как это ты не обжигаешься таким горячим.
Ли чуть заметно улыбнулся. Вглядевшись в него, Адам осознал, что Ли уже немолод. Кожа на скулах у Ли обтянуто блестит, словно покрытая глазурью. Края век воспаленно краснеют.
Улыбаясь, точно вспоминая что-то, Ли глядел на чашечку в руке, тонкостенную, как раковина.
— Раз вы освободились, то, может, и меня освободите.
— О чем ты это, Ли?
— Может, отпустите меня.
— Ну конечно, ты волен уйти. Тебе нехорошо здесь? Ты несчастлив?
— Вряд ли я когда-нибудь испытывал то, что у вас называется счастьем. Мы стремимся к покою, а его верней назвать отсутствием несчастья.
— Можешь и так назвать, — сказал Адам. — И ты непокоен здесь?
— Мне думается, всякий будет непокоен, если есть у него неисполненные желания.
— Какие ж у тебя желания?
— Одно желание уже не исполнить — поздно. Я хотел иметь жену и детей. Хотелось передать им пустяки, именуемые родительской мудростью — навязать ее моим беззащитным детям.
— Ты еще не стар.
— Да, в физическом смысле еще могу стать отцом. Но есть другая препона. Слишком подружился я с тихой настольной лампой. А знаете, мистер Траск, у меня ведь когда-то была жена. Я так же не видел ее настоящую, как вы свою; но моя была не злая — вовсе никакая. С ней приятно было в моей маленькой комнате. То я говорил, а она слушала; то говорила она, рассказывала мне свои женские повседневности. Она была хорошенькая, кокетливо пошучивала. Но стал бы я слушать ее теперь? Сомневаюсь. А я не желал бы обречь ее на грусть и одиночество. Так что прощай мое первое желание.
— А второе?
— Я как-то говорил о нем мистеру Гамильтону. Я хочу открыть книжную лавку в Сан-Франциско, в китайском квартале. Жил бы в задней комнате и дни свои заполнял бы рассужденьями и спорами. А в числе товаров хотелось бы иметь стародавние, времен династии Суй, кирпичики туши с изображением дракона. Ящички источены червем, а тушь сделана из пихтовой сажи на клею, который добывают единственно из шкуры куланов. Когда рисуешь этой тушью, то пусть она и черная, но глазу являет словно бы все краски мира. И заглянет, скажем, в лавку художник, и мы с ним будем спорить о составе и торговаться о цене.
— Ты все это в шутку говоришь? — спросил Адам.
Читать бесплатно другие книги:
