Манхэттенское безумие (сборник) Дивер Джеффри

Перша Уокер

Диззи и Гиллеспи

Былая роскошь. Такими словами я всегда описываю мамину квартиру. По крайней мере, так я говорю тогда, когда ощущаю себя добродушным и щедрым человеком. А когда не ощущаю, то называю ее обветшавшим дерьмом. Но мама всегда любила свои апартаменты. Любила свои семь больших комнат, отходящие от этого похожего на тоннель коридора, как ветви от ствола дерева. Высокие потолки, дубовые полы и отдельное помещение для прислуги. Гостиная – это скорее зал или салон, он же и столовая – с окнами почти что от пола до потолка. Звучит здорово, не правда ли?

Дом, построенный в 1910 году, предназначался для богатых. Но это было тогда, а теперь это просто старый дом, даже более чем старый. Он навевает грусть и вызывает разочарование. Он пахнет плесенью и пылью, старым засохшим асбестом и дохлыми насекомыми-паразитами. Высокие потолки покрыты потеками, оставленными грязной водой, высокие стены все вспучены и перекошены, а полы покрыты предательскими трещинами.

Мама не то чтобы не видела всего этого. Просто ей было все равно. Квартира почти сорок лет служила ей домом. Она росла в период Великой депрессии, в бедности, в грязи и в голоде, в разваливающемся фермерском доме. Решительно настроенная убраться подальше оттуда и прорваться, она покинула Вирджинию, когда ей исполнилось пятнадцать, и села на автобус компании «Грейхаунд», идущий в Нью-Йорк. Это было в 1932 году, когда вся страна еще боролась за выживание, и шансы прорваться у цветной девушки с образованием в размере девяти классов практически равнялись нулю. Она нашла работу на Лонг-Айленде в качестве няньки в домах белых людей при деньгах. Не часто, но иногда она все же вспоминала их великолепные дома. И я иной раз задавалась вопросом: не напоминает ли ей эта квартира и все ее выцветшее величие те дома, в которых она когда-то работала? Может быть, на ее взгляд, потемневшие полы все еще сияют блеском, а просевшие стены по-прежнему стоят прямо, как штыки?

Маме девяносто лет. Она прожила в Гарлеме лет семьдесят с лишним и все еще гордится, что живет там, в этой легендарной Мекке чернокожих американцев. В нынешние времена множество бывших обитателей Гарлема перебираются обратно на Юг, где жизнь течет медленнее, а деньги стоят дороже. Но маме этого можно не говорить – она по-прежнему считает, что Гарлем – это единственное место, где можно жить.

Особенно она горда тем, что живет в Хэмилтон-Хайтс. Это исторический район с рядами величественных на вид и полных достоинства таунхаусов и каменных террас. Он служил жилищем разнообразному в этническом отношении сообществу актеров, художников, архитекторов, профессоров и иных интеллектуалов и представителей богемы. Несомненно, некоторые его кварталы выглядят просто прелестно.

– Это один из самых красивых районов города Нью-Йорка, – любила повторять мама.

И тогда я ей отвечала:

– Я не район критикую. Дело в самом доме.

И это, конечно, являлось самой наглой ложью. Потому что я совершенно точно была недовольна и тем, и другим.

Облагораживание и перестройка, что охватили Центральный и Восточный Гарлем, оставили Западный Гарлем в стороне. По крайней мере, нашу маленькую его часть. Это участок между 135-й и 145-й стрит и между Бродвеем и Амстердам-авеню. Он выглядит совсем грустно. Дешевые домовладения, жалкие, захудалые квартиры. На Бродвее еще осталась парочка приличных ресторанов, но и они, видимо, скоро закроются. Атмосфера свободно действующего рынка наркоты под открытым небом, несомненно, несколько подрассеялась, но иной раз возникает такое ощущение, что наркодилеры просто ушли в подполье.

Но, помимо этого, рядом существует и другой Хэмилтон-Хайтс. Вот там царит сплошное великолепие. Конвент-авеню, Хэмилтон-Террас, Шугар-Хилл – эти просто поражают воображение, впрочем, они всегда поражали воображение. Вплоть до самого последнего времени они оставались в числе самых тщательно хранимых секретов Гарлема. Даже при наличии такого всем хорошо известного заведения, как Сити-колледж на Конвент-авеню, Хэмилтон-Террас, к примеру, всегда избегала всеобщего внимания. Это был всеми забытый анклав. Город сам по себе. Даже воздух там другой.

Там. Вот так я это себе представляла. Это было там. А вот это было здесь, где народ держался из самых последних сил.

– Ну, если тебе здесь не нравится, уезжай, – говаривала мама.

А я в ответ только вздыхала. Потому что мы обе знали, что никуда я не уеду. Не имея приличной работы и без нее самой. Моей мечтой было заработать достаточно для того, чтобы нам обеим выбраться оттуда, но мама и слышать об этом не желала.

– Это мой дом, – говорила она. – Когда я умру, он будет твоим, и ты сможешь делать с ним, что тебе, черт побери, захочется. Но пока что он мой. И уеду я отсюда только на тот свет.

– Не говори так!

– А почему бы и нет? Когда-нибудь ведь это все равно случится, – отвечала мама, а затем добавляла с печальной усмешкой: – Это же должно когда-то случиться.

У нее было слабое сердце, слабое, но решительное. Это явствовало из ее электрокардиограммы – как оно почти останавливалось, словно заколебавшись, потом начинало трепетать и качать кровь, снова почти останавливалось, потом вновь начинало трепетать и качать кровь. Это поражало ее врачей и беспокоило меня. Но маму это лишь слегка озадачивало, приводило в некоторое недоумение. Иногда я слышала, как она плачет в своей комнате. Почему ей приходится продолжать жить, когда так много ее друзей и подруг уже ушли? Почему?

Дело было вовсе не в том, что она осталась в одиночестве. А в том, что она не могла заниматься тем, чем ей нравилось заниматься. Больше такой возможности у нее не было. Она не могла принимать гостей, развлекать их, давать обеды. Ее знаменитые пироги из сладкого картофеля были хорошо известны всем. Все обитатели нашего дома имели возможность время от времени получить кусок такого пирога, обычно по приезде или по возвращении или в качестве поздравления с праздником. Или просто чтобы им было хорошо. Она любила готовить и ходить вниз, к подножию холма – в бакалейную лавку. Но в последнее время мама стала слишком слаба, чтобы возиться на кухне или ходить по магазинам. И завела привычку сидеть в своей комнате. Часами. В темноте.

Я во всем винила этот проклятый дом. Он ее просто убивал.

Дело было не только в грязи, вони или тараканах. Дело было даже не в потолке в ванной комнате, который непременно обрушивался каждые полгода, осыпая тебя обломками покрытых слизью кирпичей, гнилого дерева и осколков штукатурки.

Дело было в мышах.

О, какие у нас были мыши!

Они были повсюду. Можно было в любой момент слышать, как они скребутся и бегают сквозь прогнившие стены, видеть, как проносятся по полу. Наша гостиная служила им главным шоссе. Как-то вечером, когда я валялась на диване, отдыхая после работы, я поставила на пол стакан с водой. И в следующий момент какая-то мышь встала на задние лапки и отпила из него! Однажды мама оставила на верхней панели плиты горячий пирог из сладкого картофеля, чтобы тот остыл. Потом повернулась к раковине, чтобы вымыть ложку, и повернулась обратно как раз вовремя, чтобы успеть заметить, как мышь кратчайшим путем направляется прямо к ее пирогу! Ух, как она спешила! Но, конечно, сразу же затормозила, как только увидела, что мама на нее смотрит. Мама уставилась прямо в эти ее бусинки-глазки, а та уставилась на нее. И кто из них был готов сделать следующий шаг?

Мама была быстра, но мышь оказалась быстрее. Мама хотела прибить мышь ложкой, но та мотнула хвостиком и была такова. Нырнула прямо в глубь кухонной плиты. «Прямо внутрь горячей еще плиты, как будто это ее родной дом! Интересно, кто еще там прячется?»

Эту историю она рассказала мне за ужином. Тот пирог отправился прямиком в мусорное ведро, а ужинать в тот вечер пришлось консервами.

Я жутко расстроилась и заявила ей:

– Если ты не хочешь переезжать, тогда по крайней мере попробуй избавиться от мышей.

Она знала, к чему я клоню.

– Никаких кошек я заводить не собираюсь. Ненавижу кошек! В этом доме их не будет никогда!

– Но…

– Это мой дом! – напомнила она. – Мой! Слышишь? И я уже сказала: никаких кошек!

И все осталось как было.

Пока в дом не въехал Мартин Милфорд. Конечно, тогда мы ничего не знали ни про какого Мартина Милфорда. Все, что нам было известно, так это то, что стены нашей квартиры внезапно начали вибрировать, и сквозь них к нам хлынул настоящий поток мышей. Дом начал сотрясаться от визга циркулярной пилы. Невозможно было понять, сверху он исходит или снизу. Сперва я пыталась не обращать внимания на этот шум, но потом он стал настолько невыносим, что мне пришлось идти выяснять, что это такое. Я поднялась наверх, в квартиру, расположенную над нашей. Там ничего необычного не происходило, так что я спустилась вниз, на первый этаж.

Дверь в квартиру под нами была открыта, и мне было видно, что внутри некто производит весьма значительные переделки.

Этот некто, как оказалось, и был Милфорд. Высокий и гибкий, с водянисто-голубыми глазами, редеющими светлыми волосами и короткой чахлой бороденкой. Он напоминал постаревшего хиппи. На нем была выцветшая белая майка с короткими рукавами и пропыленные джинсы, и он пытался с помощью электрической циркулярки спилить стену. Он увидел меня и прекратил работу и снял с лица маску, защищавшую его от пыли. Как только он понял, что я его соседка, он улыбнулся и пожал мне руку. Я-то была готова поскандалить, но он обезоружил меня своей доброжелательностью и всем прочим. И тут же начал рассказывать о себе.

Он фотограф, заявил он, фрилансер. И переехал сюда «снизу», из района южнее Девяносто Шестой стрит.

«Ох, значит, он один из этих!» – решила я. Из тех, кто раньше и не думал, что Гарлем достаточно подходящее для него место, пока не потерял работу или не лишился доходов, и это заставило его переменить свое мнение.

– Послушайте, – сказала я, указывая на циркулярку, – ваша…

– Я так рад, что наткнулся на этот дом! Очень долго искал что-нибудь подходящее, очень долго.

– Понимаю, однако…

– Некоторое время даже жил на улице. А когда наткнулся на это, сперва даже не поверил. Все время не везло, понимаете?

Еще бы я не понимала! Сама-то я едва сводила концы с концами, меняя одну работу на другую; я просто старалась выжить. Это было в самый разгар так называемой Великой рецессии, и зарабатывала я так мало, что хватало лишь для покрытия самых необходимых расходов.

– Послушайте, – снова попыталась я встрять.

– Продал даже свой «харлей», чтоб заплатить аванс. – Он покачал головой. – Вот уж никогда не предполагал, что придется его продать. Но все складывалось так скверно, что я…

– Понятно-понятно, – сказала я, уже переставая злиться. – Но послушайте, я хотела просто…

– Хозяин сказал, что сделает мне хорошую скидку, если я куплю эту квартиру. Здесь, правда, очень многое надо переделать, больше, чем я думал вначале, но мне нравится такая работа. Из гостиной можно сделать отличную фотостудию!

Я бросила взгляд вдоль коридора. Двери во все комнаты были распахнуты. Все помещения заливал солнечный свет. А он уже успел сменить паркет в коридоре. И новые паркетины сияли в послеполуденном свете. Приходилось признать, что он здорово потрудился, проделал такую работу, какую я очень хотела бы проделать в нашей квартире. Я внимательно посмотрела на него. На вид – вполне приличный человек, а я хорошо знала, что это такое – мечтать и осуществлять свои мечты.

– И вы намерены все тут переделать?

– Да нет, я почти закончил. Думаю, через недельку все завершу. А что?

Я лишь махнула рукой в ответ.

– Ладно. Ничего.

Ремонт и перестройка длились не неделю и не две, а все четыре. Целый месяц, черт бы его побрал!

Я пару раз пыталась с ним поговорить, и с каждым разом он становился для меня все более и более несимпатичным.

– Я от этого шума просто с ума схожу, – жаловалась я. – Пыль летит прямо облаками, проникает через ваш потолок и мой пол. И мыши! Шум сводит с ума не только нас, но и их! Они теперь повсюду торчат.

– Но я же не виноват, что у вас тут мыши!

– Я говорю…

– Я помню, что вы говорили. Но вы не можете указывать мне, что я могу или не могу делать в своей квартире. И я вовсе не намерен из-за вас прекращать свои работы.

Я еще раньше решила постараться сохранять хладнокровие, так что прикусила язык и не высказала ему то, что в действительности собиралась высказать. Продолжала оставаться вежливой.

– Послушайте, я не хочу ругаться и ссориться. Просто скажите, сколько еще это продлится?

– Столько, сколько потребуется, – ответил он и захлопнул дверь перед моим носом.

Я знала, что у него нет разрешения на все эти переделки, и даже не раз подумывала о том, чтобы сообщить кому следует о его нарушениях. Городская жилищная инспекция быстренько остановила бы все эти его работы. Если б работы вел сам хозяин, я бы не пожалела дайма[78], чтоб позвонить куда надо. Но в отношении соседа-квартировладельца этого делать нельзя. Во всяком случае, не в Гарлеме. Здесь соседи должны держаться вместе.

Так что нам с мамой пришлось проглотить раздражение и досаду по поводу постоянного шума – и по поводу мышей тоже. Ясное дело, перестройка, затеянная Милфордом, вынуждала мышей в буквальном смысле лезть на стену. Их численность удвоилась. У них рождались все новые детишки. Было хорошо слышно, как они пищат. Я пошла по магазинам и накупила крысиного яду, но мама не велела его раскладывать. Мыши нажрутся яду, заберутся в какую-нибудь щель и там сдохнут. И их маленькие трупики начнут гнить и разлагаться, и вся квартира этим провоняет.

С ума можно сойти!

О мышеловках мы даже и не вспоминали. Мы уже пробовали ими пользоваться. Но мышей это либо не привлекало, либо – и это было хуже всего – они в них попадали, но эти штуки не убивали их насмерть. Можно было зайти посреди ночи в кухню и обнаружить одну такую прямо посреди комнаты, очень даже живую и еще дергающуюся. А это означало, что убивать ее придется мне самой. Это было занятие не для мамы, но и, несомненно, не для меня.

Ну вот я и начала снова продвигать идею насчет кошек, но мама оборонялась все так же стойко. Нет, нет и нет!

Но это продолжалось только до того дня, когда она обнаружила мышь у себя в спальне – та играла у нее на постели, в простынях. И внезапно ей захотелось завести не одну кошку, а целых две!

На следующий день я заполучила их, взяла подкидышей из приюта для бездомных животных. Диззи и Гиллеспи[79], так мы их назвали. Умнейшие маленькие создания! И быстрые. И голодные. Через несколько дней мыши исчезли, как не бывало. По мне, отличный результат!

И по мнению мамы – тоже.

Но не по мнению Милфорда.

Вскоре мы услышали стук в дверь. Милфорд выглядел совершенно вымотанным.

– Что стряслось? – осведомилась я.

– У меня мыши, – заявил он. – Не несколько, а целые орды. Они забираются в стенной шкаф в спальне, в шкафы и полки на кухне. Намедни обнаружил одну дохлую в ванне. А вчера я готовился сделать фотопортрет, понимаете, в гостиной, и мышь пробежала прямо перед моей клиенткой! Та тут же удрала и теперь отказывается мне заплатить.

– Мне очень жаль это слышать, но…

– Ну вот, я и подумал, что вы тут что-то такое сделали… – Он опустил взгляд, и его глаза расширились. Я тоже посмотрела вниз и увидела Диззи и Гиллеспи – они стояли, как часовые, у моих ног и пялились вверх, на него.

– Кошки! – воскликнул Милфорд.

– Несомненно.

– Вам придется от них избавиться.

– Простите?

– Я говорю, вам придется избавиться от этих… зверьков!

Вот это наглость! Я ушам своим не верила.

– Да никогда в жизни! Это кошки моей матери, и они будут тут жить.

А они действительно стали ее кошками! А ведь это я так долго настаивала на том, чтобы их завести, но они привязались именно к ней. И она привязалась к ним. Это маме пришла в голову мысль назвать их Диззи и Гиллеспи – по имени знаменитого джазового музыканта 40-х годов. Это при маме эти две кошки устраивались на ночь, свернувшись калачиком. Это ее они любили, и было понятно, что она тоже их любит. Она стала лучше себя чувствовать и теперь находила в себе силы, чтобы дойти по коридору до кухни. Долго стоять у кухонного стола или у плиты и готовить мама уже не могла, но могла кормить своих кошек, все время причитая о том, что «этих зверей надо как следует кормить». А потом переходила в гостиную и усаживалась там вместе со мною и наблюдала, как они играют и шалят. Она говорила, что раньше боялась кошек, но теперь больше не боится.

– Они – нечто особенное! – говорила мама. – Такие красивые, такие умненькие! Слушай, они же понимают все, что я им говорю!

До этого мы перепробовали все лекарства, чтобы понизить у мамы кровяное давление; все они либо вообще не помогали, либо давали всякие побочные эффекты. А Диззи и Гиллеспи за одну неделю снизили его до нормального! В промежутках между своими играми и шалостями, от которых она без удержу смеялась, они лежали у нее на коленях и мурлыкали, успокаивая ей нервы, и она теперь чувствовала себя в полной безопасности, поскольку спала в постели, куда больше не лезли мыши. Словом, кошки приносили маме столько радости и так укрепляли ее здоровье, что я и вообразить себе не могла.

Стало быть, нет! Мы вовсе не намерены от них избавляться!

– А почему бы вам самому не завести кошку?

– Черт возьми, никогда!

И он заявил, что пожалуется на нас хозяину.

– Жалуйтесь, – ответил я. – Ему на это наплевать. Он на этом экономит – ему не нужно платить крысоловам-дератизаторам.

После чего я захлопнула дверь и почесала Диззи и Гиллеспи за ушком.

Мама пожелала узнать, о чем мы говорили.

– Мне казалось, ты говорила, что он приличный человек, – сказала она, когда я ей все рассказала.

Я пожала плечами.

– Тогда он мне показался приличным.

Она вздохнула.

– Если он такой же, как все остальные, кто нынче перебирается в Гарлем, тогда, конечно… – И она замолчала.

– Тогда что? Ты ведь не хочешь сказать, что собралась наконец переехать, не так ли?

– Нет, не хочу, – ответила она. – Это я о них говорю. Это им неплохо бы отсюда переехать.

Через два дня Милфорд снова постучался в нашу дверь. Открыла ему мама.

Я наблюдала за этим с другого конца коридора. Он поклонился и вручил ей букет цветов.

– Извините, – сказал он. – Не знаю, что это на меня нашло. Мне не следовало говорить то, что я сказал.

Мама приняла его извинения и цветы. Когда он ушел, она повернулась ко мне и сказала:

– Ну-ну. Кажется, он не такой уж плохой человек.

– Да ладно тебе, мама. Ты же сама знаешь, что произошло, равно как и я.

– Хозяин поделился с ним некоторыми своими соображениями?

– Конечно, поделился.

Следующие несколько дней прошли спокойно. Я выбросила из головы все мысли о Милфорде и вернулась к своим тревогам и заботам насчет работы. Мое беспокойство насчет мамы на некоторое время улеглось. Ее здоровье и впрямь стабилизировалось. Депрессия исчезла. Она все время говорила о Диззи и Гиллеспи, о том, какие они замечательные, милые, умные и вообще, наверное, самые лучшие кошки в мире.

А потом я однажды вернулась домой после очередного бесполезного собеседования с возможным работодателем и обнаружил маму в гостиной. Она сидела с Диззи на руках. И я тут же поняла, что что-то не так. Диззи была совершенно неподвижна, а Гиллеспи сидела у ног мамы и жалобно мяукала.

– Мама? – спросила я, кладя ей руку на плечо.

– Она ушла, – сказала мама.

У Диззи была открыта пасть, тельце скрючено. Видимо, умирала она в мучениях.

– Что случилось?

– Не знаю, – мама посмотрела на меня, и в глазах у нее было такое горе, что у меня сердце сжалось. – Только что была совсем здоровая и всем довольная, играла и прыгала вовсю. А потом у нее вдруг начался какой-то припадок. Потом ее начало рвать, и прежде чем я успела что-то сделать, она… вот как сейчас.

Диззи была такая маленькая, что поместилась в коробку из-под обуви.

– Только не выбрасывай ее в мусорный бак, – сказала мама.

– Не буду. Завтра отвезу ее к ветеринару.

– Поедем вместе.

– О’кей.

Но на следующий день, когда я вернулась домой, чтобы забрать маму, она была не в состоянии куда-либо ехать. Она сидела в своей спальне и на этот раз держала в руках Гиллеспи.

Смерть Диззи мама переживала очень тяжело, но гибель Гиллеспи совсем ее доконала. У нее просто было разбито сердце.

Я никак не могла это понять. Две здоровые кошки просто так не умирают. Я спросила у мамы, не хочет ли она, чтобы ветеринар произвел вскрытие, но она сказала – нет.

– Оставь все, как есть.

Я сказала, что так и сделаю, но поступила наоборот. И спросила у врачихи ветеринарной клиники, что произошло.

Она ответила одним словом:

– Стрихнин.

Другими словами, крысиный яд.

Я была поражена. Оказывается, это я во всем виновата! Я все рассказала маме.

– Должно быть, они как-то добрались до этого яда, что я тогда купила… Прости меня. Я-то думала, что хорошо его спрятала. Но надо полагать, недостаточно хорошо.

Я думала, что услышу от нее бранные слова, но мама ничего не сказала. Она просто сидела, вся поглощенная своим горем. Через пару дней мама вернулась к своей привычке сидеть в темноте.

– Два раза такое со мною случилось, – сказала она. – Не хочу, чтобы это случилось снова.

Она не объяснила, что именно имела в виду. Только велела мне убрать все, что имело отношение к кошкам.

– Не думаю, что это хорошая идея, – заметила я. – Даже если Диззи и Гиллеспи умерли, их запах может держать мышей подальше от нашей квартиры, по крайней мере, хотя бы некоторое время.

Но она уже приняла решение.

– Убери все это. Все. А потом вычисти и вымой все квартиру.

Так я и сделала.

Через несколько дней мыши вернулись. Мама еще больше погрузилась в депрессию, и у нее резко поднялось давление.

Доктор забил тревогу.

– Если мы ничего не предпримем… – Он замолчал, но все было и так понятно. – И это может произойти скоро, очень скоро.

Я попробовала уговорить маму взять еще пару кошек, но та не желала об этом слышать.

– Нет, – ответила она и покачала головой. – Больше этого не будет никогда.

Я не знала, что делать, так что обняла ее и прижала к себе.

– Все наладится, все будет о’кей, мама. Все будет о’кей.

Мы несколько секунд просто сидели в ее комнате, прижавшись друг к другу. Потом она что-то тихо сказала.

– Что? – переспросила я.

– Это я виновата, – хриплым шепотом ответила мама. – Я виновата, что они умерли.

– Как это?..

– Это я сделала.

Я замотала головой:

– Не понимаю!

Она не ответила.

Потом до меня дошло. Я в шоке даже рот ладонью прикрыла. Она их убила! Она убила Диззи и Гиллеспи. Я была не в силах этому поверить. Но потом, заглянув ей в глаза, я увидела в них не горе, но виноватое выражение.

– Ты?.. Это ты сделала? Но зачем? Мне казалось, что ты их любишь… Я…

– Сама не знаю, – она покачала головой. – Не знаю, зачем я так сделала… я просто… – Она умоляюще посмотрела на меня. – Я, наверное, просто хотела быть хорошей соседкой…

– Что это должно означать?

Но она ничего не ответила, не могла. Ушла в себя, в свой собственный мир.

– Мама?

Она отвернулась от меня, ломая руки.

– Я… я понимаю, что назад их не вернешь, – сказала она наконец. – Но я все исправлю. Все-все исправлю.

Так она и повторяла эти слова. И ничего мне больше не говорила, только повторяла эти слова.

Мне было больно, и я злилась. И не знала, что теперь предпринять. И как она только могла такое сделать?! Убить двух беззащитных зверьков?! Кошек, которых она любила?! И как она только додумалась до этого, как решилась на такое?! Я уже не могла находиться рядом с нею. Мне нужно было убраться куда-нибудь подальше. Я схватила пальто и сумку, рванула по коридору к двери и выскочила на улицу.

Я бродила несколько часов, думая, что мне теперь делать, как жить дальше. В тот вечер я домой не вернулась. Переночевала у знакомых и все старалась понять и как-то унять свою злость. Как мне хотелось сбежать из этого дома! Но это было невозможно, я оказалась в настоящей ловушке. Я не могла себе позволить снять еще одну квартиру, а она не могла жить одна. Мы были обречены существовать в этой квартире вместе – в этом гнусном запахе, среди плесени и мышей.

Я все хорошенько обдумала. Вот она я – взрослая женщина, и все, о чем я могу думать, это о том, как бы сбежать из дому! С ума, что ли, сошла? Всю ночь я об этом думала. К утру, совершенно измученная, я приняла решение.

Что бы там ни было, она – моя мать, и я ее люблю. И пока она остается жить в этом доме, я останусь с нею.

Поднимаясь по улице в гору от станции подземки, я увидела полицейские машины, вэн «Скорой помощи» и толпу, собравшуюся возле нашего дома. Это с мамой что-то случилось! Я знала, что это с моей мамой случилось несчастье! Она упала, или еще какой-то несчастный случай произошел! А меня рядом не было, и я ничем не могла ей помочь!

Последние несколько ярдов до дома я пробежала бегом и протолкалась к входу. В вестибюле стояла толпа соседей, а копы просили всех их разойтись.

– Пропустите меня! – кричала я. – Я ее дочь! Ее дочь!

Коп странным взглядом посмотрел на меня и спросил, в какой квартире я живу.

– В двадцать четвертой.

– Ну, это не там. – Он ткнул большим пальцем себе за плечо, и только тогда я заметила то, что должна была заметить с самого начала, если б не впала в такую панику.

Дверь квартиры Милфорда была распахнута настежь. Оттуда вышел фельдшер, стягивая на ходу с рук резиновые перчатки. Он что-то сказал одному из копов. Я не умею читать по губам, да это было и не нужно. Все сообщило мне выражение его лица.

– Что случилось? – спросила я у копа.

– Вы его знаете?

– Вроде того. Я хочу сказать – да, знаю. Он мой сосед. – Я оглянулась назад, на распахнутую дверь. Оттуда как раз выносили тело Милфорда, на носилках, засунутое в пластиковый мешок.

Я не верила своим глазам. Милфорд умер?!

– Что случилось? – снова спросила я.

– Мы пока не знаем. Вот что, давайте-ка я запишу, как вас зовут и номер вашей квартиры – на тот случай, если нам понадобится расспросить соседей.

– Конечно, – ответила я и дала ему все сведения. – А теперь мне, правда, нужно подняться к себе. У меня там мама, одна. Она старенькая, ей требуется помощь… И я…

– О’кей. Валяйте. Только идите прямо к себе.

– Хорошо.

Потом я вспомнила, что сразу, как только вошла, ощутила в нашей квартире какую-то странную пустоту, ужасную, предательскую неподвижность. Но в тот момент все, о чем я могла думать, было стремление немедленно поделиться новостью о смерти Милфорда.

– Мама! Эй, мама!

Ответа не было. Я заглянула в ее спальню, которая располагалась рядом с входной дверью, не увидела ее там и понеслась по коридору, продолжая ее звать. Дверь в ванную была открыта. Но ее и там не было. И в кухне тоже.

Она сидела в гостиной, вот где, сидела в своем кресле-качалке. Глаза у нее были закрыты, словно она заснула, а к груди она слабыми руками прижимала фотографию.

– Мама?

Ответа не последовало.

– Мама?!

В тот вечер, как только ее увезли, я просто упала на диван, не в силах даже думать. Не в силах заплакать. Все, о чем я могла думать, это о том, что она умерла в одиночестве. Несмотря на все мои усилия, все мои обещания оставаться с нею, в конце концов я все же бросила ее умирать в одиночестве. И еще я все время видела ее перед своими глазами, как она прижимает к груди эту фотографию, снимок ее самой в этом кресле-качалке, улыбающейся и держащей в руках двух толстеньких кошек, Диззи и Гиллеспи, под каждой рукой. Я много раз ее фотографировала, и кошек тоже снимала, но никогда – всех их вместе.

В конце концов я как-то сумела дотащиться до постели. Легла и закрыла глаза, но заснуть не смогла. Через час встала и направилась в комнату мамы.

Дверь была закрыта. Я постояла, набрала полную грудь воздуху, потом повернула ручку и вошла внутрь. Не знаю, что я там ожидала увидеть или что боялась увидеть, но там ничего не оказалось. Я не сломалась и не свалилась. Не уронила ни слезинки. Для этого я была слишком на взводе и, вероятно, слишком боялась дать себе волю.

Все таблетки мамы лежали у нее на туалетном столике; пузырьки выстроились в ряд, как игрушечные солдатики. Все, кроме седативов. Я проверила все пузырьки, потом снова проверила. Куда они подевались? Они же должны быть здесь! Я только намедни купила их по рецепту. Все остальное было на месте, не было только снотворного…

И тогда я все поняла. Поняла, куда подевались эти таблетки.

У мамы не просто отказало сердце. Она сама решила, что устала жить… и, помня о том, что сама запланировала, прежде отправила туда Диззи и Гиллеспи, вперед себя. Это я виновата, – сказала она мне. – Это я виновата, что они умерли. Это звучало совершенно безумно, но эти слова каким-то безумным образом имели смысл.

Вот тогда у меня хлынули слезы, когда я все поняла до конца. Как же я ее отпустила, как же я не сумела ей помочь, оказалась не в состоянии помочь ей восстановить надежды, вытащить ее из этой трясины депрессии… Да, я жутко ее подвела, потерпела полную неудачу.