Будет больно Кей Адам

9. Старший ординатор

Медицина сродни принимающему гостей хозяину дома, который умудряется удерживать тебя от ухода домой еще долгие часы после того, как ты начал об этом подумывать. «Не уходи, пока мы не разрежем торт… Ты просто должен встретиться со Стивом перед уходом… Кажется, вам с Джули по пути – она собирается домой уже через несколько минут, так почему бы вам не поехать вместе». А затем не успеваешь опомниться, как ты упустил последний поезд и вынужден остаться спать на диване.

Раз уж ты поступил в мединститут, то почему бы не окончить его и не стать интерном, а потом старшим интерном, а потом ординатором, а потом, раз уж на то пошло, и старшим ординатором, после чего ты уже практически консультант. Никакой необходимости в таком количестве ступеней определенно нет – подозреваю, что эта система специально была разработана так, чтобы казалось, будто до следующего звания в иерархии рукой подать. Напоминает погоню по улице за 50-фунтовой банкнотой, каждый раз уносимой порывом ветра за долю секунды до того, как ты успеваешь ее схватить. И со своей задачей она определенно справляется. Однажды я осознал – словно придя в себя после страшной аварии, – что мне уже пошел четвертый десяток, а я все еще поднимаюсь по карьерной лестнице в профессии, которую выбрал для себя 14 лет назад, руководствуясь весьма туманными причинами.

Мой пропуск и моя зарплата теперь с гордостью говорят о том, что я старший ординатор (хотя, по правде говоря, моя зарплата точно так же могла бы сказать, что я кассир в банке или довольно опытный молочник), и мои следующие несколько должностей должны стать финишной прямой на пути к званию врача-консультанта. А жизнь консультанта, по правде говоря, казалась мне весьма привлекательной перспективой. Зарплата растет, количество рабочих часов снижается. Дежурства на телефоне из дома, многочисленные выходные. Никто не заставляет меня принимать пациентов в урогинекологической клинике. Мое имя написано заглавными буквами в самом верху родительского завещания (наверняка с последующим примечанием «знаете, а он ведь консультант-гинеколог»). Самое же главное – это стабильность: работа, на которой можно оставаться столько, сколько я сам пожелаю, на которой мне не придется собирать чемодан, как только я запомню код от замка в раздевалке.

Первым делом, однако, мне нужно будет вдоволь поработать старшим ординатором – пройти эту бурю перед затишьем. Да, в роли ординатора мне приходилось очень много и без устали вкалывать, однако то был стресс совсем другого рода – теперь мне предстояло быть самым старшим врачом в отделении в нерабочие часы. Теперь, когда у меня срабатывал пейджер, это означало, что появилась проблема, с которой ни старший интерн, ни ординатор справиться не смогли, а если я тоже окажусь не в состоянии с ней разобраться, то могут умереть мать или ее ребенок. Конечно, по телефону всегда можно вызвать дежурного консультанта, однако это не более чем формальность – большинство экстренных ситуаций разрешаются за считаные минуты, прежде чем консультант успеет переодеть свой домашний халат. Отныне я был вынужден брать на себя полную ответственность за ошибки и косяки старшего интерна и ординатора, с которыми я запросто мог никогда прежде и не встречаться. Хотя по ночам у меня частенько бывало так, что пейджер молчал час-другой, я все равно рыскал с волнением по отделению, заглядывая по очереди в каждую палату и спрашивая: «У вас все в порядке?»

То и дело у меня в памяти всплывал тот самый ординатор, который сказал мне, когда я еще был студентом, что акушерство и гинекология – простая специальность. Лживый мудило.

В общем, я не особо удивился, когда пришел на прием к терапевту и медсестра измерила у меня давление 182/108 мм рт. ст.[133]. Она не собирается довольствоваться моим объяснением, что я только что после дежурства, где со мной работали два врача на замену, и после 12 часов работы мой мозг все еще кипит от напряжения, лихорадочно мечась между нервными мыслями, являющимися медицинским эквивалентом «Не оставил ли я включенным газ?». Сделали тому пациенту КТ? Наложил ли я второй шов? Не забыл ли я назначить метотрексат?

Меня записали на повторный прием к терапевту через неделю. Опять мое давление оказалось таким же высоким. Опять я был снова после работы. Я заверил, что измерил себе давление сам в клинике, и оно было совершенно нормальным, однако врач хотела удостовериться. По правде говоря, я ей нагло соврал, ничего такого я не делал. Она назначила мне суточный амбулаторный мониторинг давления[134].

Так как выходные у меня были большой редкостью, я носил на себе манжету в день приема в женской консультации – это было практично (оперировать бы мне не пришлось), а стресса, теоретически, должно было быть меньше.

Я объяснял пациентам, что им нужно начать принимать лекарства от гипертонии, в то время как прикрепленное к моей руке устройство гордо демонстрировало, что у меня самого давление значительно выше, чем у них.

Среди всех предсказуемо «уморительных» комментариев, которые говорили мне пациенты, один сказал нечто на удивление проницательное: «Забавно – никогда не думаешь о том, что врачи тоже болеют».

Это действительно так, и мне кажется, что это часть чего-то большего: пациенты не воспринимают врачей как людей. Вот почему они так охотно жалуются, когда мы ошибаемся или выходим из себя. Вот почему они готовы наброситься на нас, когда мы наконец принимаем их в семь вечера в загруженный день, даже не задумываясь о том, что мы тоже предпочли бы находиться у себя дома. Такова обратная сторона, когда хочется верить, что врач не способен допустить промах, что он не в состоянии ошибиться с твоим диагнозом. Им не хочется думать, что медицина – это лишь одна из профессий, которой любой на планете в состоянии научиться, которую мог выбрать в качестве своей карьеры даже их недалекий двоюродный брат.

Через час после того, как я вернулся домой, мое давление стабилизировалось, так что, к счастью, мои артерии были пока еще в неплохом состоянии. Кроме того, было любопытно выразить в миллиметрах ртутного столба, насколько это нервное занятие – работать старшим ординатором.

9 августа 2010 года, понедельник

Сегодня пациентка назвала своего ребенка в мою честь. Это было запланированное кесарево вследствие ягодичного предлежания, и, приняв роды, я сказал: «Адам – хорошее имя». Родители со мной согласились – дело в шляпе.

Я говорю «Адам – хорошее имя» после каждых принятых родов, однако новоиспеченные родители впервые меня поддержали. Раньше мое имя не выбирали даже в качестве среднего. Как бы то ни было, сегодня все встало на свои места, и во второй операционной было положено начало команде Адамов, которую я так сильно заслуживал. (Не совсем уверен, однако, что эта команда будет делать, когда наконец соберется? Бороться с преступностью, может быть? Или же они бы могли просто подменять меня на дежурствах?)

Старший интерн, ассистировавший мне во время проведения кесарева, спросил, сколько родов я принял. По моим оценкам, где-то 1200. Порыскав в интернете, он сообщил мне, что в среднем 9 из 1200 рожденных в Великобритании детей называют Адамом. Получается, что как минимум 8 пар родителей передумали из-за меня называть своего ребенка в мою честь.

15 августа 2010 года, суббота

Вызвала в родильную палату одна из младших ординаторов – ей никак не удавалось уцепиться щипцами за голову младенца. Недавно нам прислали партию щипцов, в которых после стерилизации были перепутаны половинки – где-то было две левых, где-то с разных наборов. Когда я пришел, оказалось, что правая часть щипцов аккуратно размещается на голове ребенка сбоку, в то время как левая часть оказывается смещена в район промежности.

Ошибка исправлена, и роды проходят без особого труда (их принимаю я – теперь этому ординатору я бы не доверил и мешок с картошкой).

– Нам придется ей все рассказать? – заговорщицки спрашивает младшая ординатор, проверяя границы моей этики, словно я строитель, а она надеется избежать уплаты НДС.

– Ну разумеется нет, – отвечаю я. – Тебе придется.

23 августа 2010 года, понедельник

Третью неделю на новом месте, и вот я собираюсь расширить критерии на прохождение лечения бесплодия.

Сегодня принимал пару, прошедшую неудачный цикл ЭКО, – что было неудивительно. Шансы на успех в их конкретном случае составляли не более 20 процентов для одного цикла. Там, где я работал всего месяц назад – в пешей доступности отсюда, – они имели бы право на три цикла, которые повысили бы их шансы почти до 50 процентов. Они спросили у меня, сколько стоит лечение в частной клинике, и я им все рассказал – порядка 4000 фунтов за цикл. Выражение их лиц говорит мне, что с тем же успехом я мог назвать сумму в четыре триллиона фунтов[135].

Как говорят, люди вправе решать, заводить им детей или нет. Но никто не утверждает, что пациенты с повторяющимися выкидышами не должны получать медицинский уход до тех пор, пока у них не родится ребенок. И НСЗ совершенно справедливо не ограничивает их права. А что насчет пациенток, у которых было две внематочные беременности, после которых у них не осталось фаллопиевых труб, а также надежды забеременеть, не прибегая к ЭКО? Мы только тем и занимаемся, что предоставляем людям право выбора, которое у них и так было бы, если бы не медицинские проблемы. Или не предоставляем, если их фамилия начинается с буквы Г. Конечно же, я преувеличиваю. Это было бы совершенно нелепо. Им могут отказать в медицинской помощи только по разумным причинам – например, из-за того, что они живут на одну улицу дальше от территории, которую покрывает больница.

Я предлагаю им все хорошенько обдумать, взвесить свои варианты и разобраться в своих чувствах. Я вскользь упоминаю им о возможности усыновить ребенка. «Но ведь это не то же самое, не так ли?» – говорит муж. Ну да, наверное, не то же самое.

За то непродолжительное время, что я тут работаю, я успел сообщить лесбийской паре, что они соответствуют критериям для получения лечения, однако паре геев, желающих завести ребенка с помощью суррогатной матери, был вынужден отказать. Одной женщине я сказал, что, согласно нашим критериям, она слишком стара для лечения бесплодия, хотя всего несколько месяцев назад, когда ее к нам направили, она еще не была слишком старой (а живи она в нескольких кварталах отсюда, она и сейчас бы не считалась слишком старой).

Кроме того, у нас остановлено ограничение по ИМТ[136] для получения лечения – ни с чем подобным я раньше никогда не сталкивался. Я вынужден был сообщить одной пациентке, что из-за трех килограммов лишнего веса я не могу направить ее на ЭКО, и сказал, чтобы она приходила снова, когда похудеет. Она разразилась слезами, так что я, записывая ее вес, случайно ошибся на несколько килограммов[137]. На прошлой неделе я написал письмо с указанием особых обстоятельств, требуя предоставить лечение женщине, чей сын от первого брака умер во младенчестве, потому что по какой-то безжалостной причине этот фактор не давал ей права на прохождение у нас лечения бесплодия.

Уходя из клиники, я прохожу мимо стеллажа с буклетами, описывающими все возможные варианты лечения бесплодия, которых НСЗ всячески старается лишить жителей близлежащих кварталов. Нам следует быть более честными и заменить все эти буклеты одним-единственным с названием: «А вы думали над тем, чтобы просто завести котенка?»

25 августа 2010 года, среда

Вчера у нас сердце кровью обливалось, когда мы зашли во время обхода в палату к нашей 85-летней пациентке, уже довольно давно лежащей в отделении гинекологической онкологии. Она скучает по своему покойному мужу, дети в больнице ее почти не навещают, и она даже не может баловать здесь себя перед сном привычным стаканом виски. Я решил изобразить бойскаута, поставил ей виски (по 50 миллилитров перед сном) в списке назначенных лекарств и дал интерну двадцатку, чтобы бутылка из супермаркета попала медсестрам и они могли дать пациентке все назначенные лекарства.

Сегодня утром медсестра сообщила, что пациентка отказалась от своего напитка, потому что, цитирую: «Джек Дэниэлс» – это долбаная кошачья моча».

24 сентября 2010 года, пятница

Моральная дилемма. В операционную требуется кто-то опытный – пятница, на часах 16.55, а дело явно потребует уйму времени. Сегодня в программе экстренная операция по устранению внематочной беременности, и в операционной ждут именно меня. Время выбрано особенно неудачно, потому что сегодня у меня свидание. На самом деле не просто свидание. Свидание в каком-нибудь дорогом местечке с целью извиниться за полдюжины отмененных в последнее время свиданий, а также залатать растущую трещину в наших отношениях. Так что это свидание с двух больших букв. Я успею, если закончу к 18.00. Время начала операции – 17.45. Вечерний ординатор застрял в отделении неотложной помощи и не может меня подменить.

Считается, что лучше всего в таких случаях проводить лапароскопию – у меня на нее уйдет час работы, у пациентки останутся несколько крошечных дырочек на теле, и уже завтра она сможет отправиться домой. Либо же я могу быстренько сделать разрез на безупречном животе этой 25-летней девушки, приговорив ее к огромному шраму и длительной госпитализации, – однако тем самым получив возможность уйти с работы вовремя и сохранив свои отношения. В конце концов, может, этой пациентке по душе больничная еда? После минутных колебаний я все-таки прошу медсестру принести набор для лапароскопии.

5 октября 2010 года, вторник

Болтал по телефону со своей подругой Софией – жаловались друг другу на то, как утомляет и деморализует наша работа. Мы оба были сыты по горло. Она говорит, что только что получила лицензию летчика-любителя и собирается немного отдохнуть от НСЗ. «Будешь работать на какой-нибудь авиалинии?» – спрашиваю я.

На самом деле она собирается взять в аренду самолет и облететь на нем 24 африканские страны, чтобы посетить отдаленные районы с самым высоким уровнем распространения материнской смертности и научить местных акушерок спасать роженицам жизни. Кроме того, она собирается перед своим путешествием собрать деньги на медицинские и образовательные материалы, чтобы раздавать их в Африке. Теперь я чувствую себя измотанным и деморализованным эгоистом.

11 октября 2010 года, понедельник

Как гром среди ясного неба пришло СМС от Саймона. Последние полтора года от него не было новостей, что было лишь поводом за него порадоваться, так что у меня сжалось сердце, когда на экране высветилось его имя. К счастью, он всего-то спрашивает у меня адрес, чтобы прислать мне приглашение на свою свадьбу. Я в шоке от того, что он вообще про меня вспомнил, и серьезно настроен собраться пойти, а затем быть вынужденным в последнюю минуту остаться на работе.

12 октября 2010 года, вторник

Последняя пациентка на сегодня в страшно загруженной женской консультации просит провести кесарево в связи с предыдущими травматичными естественными родами. Это довольно распространенная просьба – главным образом из-за того, что естественные роды травматичные всегда. Старший интерн, который принимал ее в прошлый раз, поступил разумно и запросил ее медкарту из больницы, где она рожала в прошлый раз. Теперь она у меня на руках, и я пролистываю ее, чтобы понять, не произошло ли что-нибудь особенно травматичное.

Итак, у нее были затяжные роды, которые в итоге привели к родоразрешению с помощью щипцов. После родов понадобилось оперативное вмешательство для устранения разрыва шейки матки. В ту ночь у нее было чудовищное послеродовое кровотечение, которое привело к остановке сердца. Были проведены успешные реанимационные мероприятия – само собой, раз она сидит теперь передо мной, – и ее вернули в операционную для повторного наложения швов. Вторая попытка – что было практически невероятно – закончилась еще хуже и привела к повреждению тонкого кишечника, которая обернулась в итоге резекцией кишечника с последующим формированием стомы. Затем был ряд писем из психиатрии, в которых описывалось, как она постепенно оправлялась после вызванного всеми этими событиями ПТСР[138] и развода. И вот теперь она собиралась снова рожать. Эту женщину, видимо, просто так не сломить – пускай уж она получит желаемое.

Я записал ее на кесарево. Приятно, когда планка опущена так низко, что, по сравнению с предыдущим разом, практически любой результат будет для нее гораздо более качественным обслуживанием.

14 октября 2010 года, четверг

Я был слегка озадачен, когда впервые во время внутреннего осмотра пациентка начала с кем-то переписываться по телефону, однако теперь, судя по всему, это стало весьма распространенным явлением. Сегодня, пока я делал соскоб, пациентка болтала с подругой по видеосвязи.

17 октября 2010 года, воскресенье

Посреди ночи среагировал на экстренный вызов – плечевая дистоция[139].

Ребенок явно крупный, судя по тому, как сильно прижата его шея к промежности матери, а акушерка очень опытная – я знаю, что она уже попробовала все описанные в учебниках приемы. От пациентки не скроешь, насколько ситуация серьезная, однако она просто чудо – сохраняет спокойствие и делает все, о чем ее просят.

Я ставлю катетер и опорожняю ее мочевой пузырь, сгибаю ей ноги в соответствии с приемом Мак-Робертса, надавливаю на лобок. С таким случаем плечевой дистоции мне еще сталкиваться не доводилось. Ровным счетом ничего не выходит – ребенок не сдвигается с места. Я прошу старшую медсестру узнать, нет ли в больнице случайно кого-то из акушеров-консультантов. Я пробую сделать поворот по Вудсу. Безрезультатно. Пробую выполнить захват заднего плеча. Тщетно. Я прошу пациентку встать на четвереньки и повторно пробую все приемы в этом положении. Я прошу акушерку созвониться с моим консультантом. Время нахождения ребенка в таком положении уже приближается к пяти минутам, и, чтобы он выжил, необходимо срочно что-то предпринять.

Насколько я могу судить, в качестве последней надежды у меня есть три варианта.

Первый – это прием Заванелли: протолкнуть ребенка обратно и провести экстренное кесарево. На моих глазах этого не делал никто, однако я уверен, что справлюсь. Кроме того, я уверен, что к моменту проведения кесарева ребенок уже наверняка умрет.

Второй вариант – это намеренно сломать ребенку ключицу, чтобы он мог родиться. Этого на моих глазах тоже никто не делал, и я понятия не имею, как именно нужно действовать. Эта процедура славится своей сложностью, даже когда ее проводит кто-то гораздо опытнее меня.

Третий вариант – провести симфизэктомию, то есть разрезать лобковую кость матери с целью расширения родового канала. Опять-таки, при мне этого никто ни разу не делал, однако я уверен, что запросто справлюсь и это будет самый быстрый способ достать ребенка. Я сообщаю консультанту по телефону о своих намерениях. Убедившись, что я попробовал все возможное, она дает добро и подтверждает, что я правильно понимаю, как проводить эту процедуру. Она уже по дороге в больницу, однако мы оба прекрасно знаем, что к моменту ее приезда все уже будет так или иначе закончено.

Мне никогда не было настолько не по себе, когда от меня что-то требовалось сделать. Я собирался сломать пациентке таз, в то время как ребенка запросто могло быть уже поздно спасать. Прежде чем взяться за скальпель, я решил предпринять последнюю попытку принять роды.

После всех этих движений и смен позиции ребенка удалось сдвинуть с места, и появилась рука, а вслед за ней и весьма обмякший ребенок, которого акушерка незамедлительно передала педиатрам. Пока мы ожидаем первого детского крика, которого запросто можем так и не дождаться, я вспоминаю фразу из одного старого учебника, в которой успешные роды при плечевой дистоции описывались как «невероятное мышечное напряжение» или как «дьявольский трюк», и теперь я полностью понимал, что имел в виду автор. Раздается детский крик. Аллилуйя. У акушерки по щекам текут слезы. Теперь осталось подождать, чтобы узнать, нет ли у ребенка паралича Эрба[140], однако педиатр шепчет мне на ухо, что обе руки вроде как функционируют нормально.

Я вижу, что у матери образовался разрыв третьей степени, из-за чего роды сложно назвать идеальными, однако с учетом всех обстоятельств это весьма незначительный сопутствующий ущерб. Я прошу акушерку подготовить женщину к операции. У меня будет где-то 20 минут, чтобы написать отчет о родах и попить кофе. Заходит мой старший интерн – не мог бы я быстренько провести роды с помощью вакуум-экстрактора в соседней палате?

20 октября 2010 года, среда

Может быть, дело в том, что его родной язык – греческий. Может быть, он забыл про нашу предыдущую беседу, в ходе которой я предложил научить его делать УЗИ. Может быть, мне следовало быть точнее и сказать «определю пол плода». Чего мне точно не следовало говорить, если судить по тому, с каким замешательством и отвращением посмотрел на меня старший интерн, тут же поспешив скрыться от меня по коридору в противоположном направлении, так это: «Хочешь посмотреть, как я это сделаю с ребенком?»

21 октября 2010 года, четверг

Взял медкарту пациентки, которая записана следующей на прием в женской консультации. Я узнаю ее фамилию. Пролистывая медкарту, я натыкаюсь на письмо, написанное мною ее терапевту еще в марте, в конце которого замечаю один ужасный ляп – пропущено слово «стесняйтесь». В итоге:

«Если у вас возникнут любые вопросы, то не обращаться ко мне».

Как бы то ни было, это сработало. От него не было ни звука.

27 октября 2010 года, среда

Пришел в центр профпатологии сдать очередной анализ на ВИЧ – три месяца назад я укололся иглой, которой делали укол ВИЧ-положительной пациентке. У нее неопределяемая вирусная нагрузка. Однако у меня все равно есть риск заразиться. Мысль об этом, словно о счете из налоговой, не давала мне покоя.

Завожу нервный разговор с местным ординатором, пока та берет у меня кровь. Спрашиваю, что будет с акушером, если у него обнаружат ВИЧ. «Вы не сможете проводить клинические процедуры, так что никакого родильного отделения, никакой операционной, никаких дежурств – только прием больных в клинике, полагаю». Я ничего не говорю, однако мысленно не могу не заметить, что это реально помогло бы подсластить пилюлю[141].

31 октября 2010 года, воскресенье

У друга на вечеринке в честь Хеллоуина заметил знакомое лицо. Подумал, что кто-то со школы.

Подхожу поздороваться. На лице недоумение. Нет, не со школы. С университета? Не-а.

А где вы выросли? Может, мы вместе работали? Поставив меня в неловкое положение, зато, пожалуй, сохранив свое душевное спокойствие, он вынужденно прерывает меня, чтобы сказать, что я, вероятно, видел его на телевидении – он ведущий по имени Дэнни. Поставив в неловкое положение теперь его, я говорю, что имя, может, и знакомое, однако я вполне уверен, что дело не в этом. Тут подходит его жена, и все встает на свои места – я принимал у нее роды через кесарево годом или около того ранее.

Объятия, рукопожатия, возгласы: «Надо же, какое совпадение!» Дэнни в шутку говорит, что рад, что это было кесарево, потому что не знает, каково бы ему было разговаривать с мужчиной, видевшим влагалище его жены. Мне хочется ответить, что на самом деле я видел его, когда перед операцией устанавливал катетер, а кроме того, – если он вдруг хочет услышать нечто, что по-настоящему взорвет ему мозг, – я также видел его с обратной стороны во время операции. Но я ничего из этого не говорю на случай, если он не шутит, чтобы не сделать ситуацию еще более неловкой.

8 ноября 2010 года, понедельник

Вишенкой на торте рекордно ужасного ночного дежурства (мне помогал вышедший на замену врач-ординатор, толку от которого было лишь немногим больше, чем от мебели) стало экстренное кесарево в 7.45, за 15 минут до того, как я должен был закончить.

Кесарево, потом еще одно кесарево, вакуум-экстракция, роды со щипцами, потом снова кесарево, потом я уже сбился со счета, однако там была целая куча новорожденных, и вот теперь последнее кесарево. Я совершенно измотан и с превеликим удовольствием потянул бы время, чтобы передать пациентку утренней смене, не будь плод при смерти.

За 12 часов я ни разу не присел, не говоря уже о том, чтобы дать отдохнуть глазам, мой ужин остался лежать нетронутым в шкафчике, и я только что случайно назвал акушерку мамой. Мы несемся в операционную, и я стремительно принимаю роды. Ребенок обмякший, однако педиатры творят свое волшебство, и вскоре он начинает издавать нужные звуки. Газовый анализ пуповинной крови подтверждает, что мы приняли правильное решение, и я, уже слегка прибалдевший, зашиваю пациентку.

Когда я выхожу из операционной, один из педиатров отводит меня в сторонку, чтобы сказать, что я порезал скальпелем ребенку щеку, когда разрезал матку. Порез пустяковый, но просто чтобы я был в курсе. Я сразу же иду увидеться с ребенком и его родителями. Порез и правда неглубокий, да и не длинный – швы накладывать не нужно, и никакого шрама уж точно не останется, – однако это была целиком и полностью моя вина. Я извиняюсь перед родителями, которых это словно и вовсе не колышет. Они без ума от своей очаровательной (и лишь немного изувеченной мной) маленькой девочки и говорят, что понимают, что мы вынуждены были немного поторопиться, – такое случается. Мне хочется сказать, что такого случаться не должно, со мной такого раньше не случалось и уж точно не случилось бы в начале дежурства.

Я протягиваю им буклет с контактными данными службы приема жалоб пациентов. Они от него отказываются. Моя лицензия была на волоске, а младенец – на полволоска. Попади мой скальпель на пару сантиметров выше, и я бы выколол ей глаз. Порежь я ее на пару миллиметров глубже, и кровопотери со шрамом было бы не миновать. Да дети даже умирали из-за порезов во время кесарева.

Я записываю состоявшийся между нами разговор в отчете об операции, заполняю форму о клиническом происшествии, в общем, делаю все, что требует от меня система, позволившая подобному случиться. Вскоре меня усадят на стул и дружелюбно (а то и совсем не дружелюбно) отчитают, и ни за что на свете до них не дойдет, что истинная проблема куда более фундаментальная[142].

11 ноября 2010 года, четверг

Принимал пару в клинике лечения бесплодия и заподозрил у мужа инфекцию мочевых путей. Я дал ему баночку для анализов и отправил в туалет, чтобы он ее наполнил. Мужчина взял пузырек, несколько секунд его разглядывал, а затем заковылял в сторону туалета. Полагаю, я был недостаточно точен, так как он вернулся (на удивление быстро) с баночкой, наполненной на несколько миллиметров спермой. Недопонимание, разумеется, могло зайти еще дальше – он мог туда нагадить, пустить себе кровь или воткнуть себе в желудочки мозга отвертку, чтобы взять образец спинномозговой жидкости. Я вот теперь думаю, не потому ли они никак не могут зачать, что он во время секса писает в свою жену?

14 ноября 2010 года, воскресенье

Воскресенье, дело близится к обеду, и пациентке Р.З. нужно провести кесарево сечение из-за вялотекущей родовой деятельности. Пациентка не против, однако ее муж не хочет, чтобы кесарево проводил я, потому что я мужчина. Они ортодоксальные мусульмане, и, как выяснилось, им обещали врачей исключительно женского пола. Я объясняю, что понятия не имею, кто им такое сказал, однако – хотя частенько у нас и правда в смене врачи женского пола – сегодня на дежурстве в акушерстве и гинекологии все врачи мужчины, в том числе и дежурящий дома консультант.

«Значит, вы хотите сказать, что в этой больнице нет врачей женского пола?»

«Нет, сэр, я хочу сказать, что в больнице нет врачей женского пола, способных сделать кесарево. Уверен, женщину-дерматолога я бы вашей жене нашел без каких-либо проблем».

Сама пациентка явно спокойней относится к идее, чтобы я делал ей кесарево, чем ее муж, только ей никто слова не дает. Мы продолжаем этот бессмысленный разговор, все дальше отдаляясь от результата, которого должны достичь. «А когда здесь в ближайшее время появится врач-женщина?» Когда у нас будет пересменка через семь часов, однако ждать так долго для вашего ребенка будет не самой хорошей идеей. «А акушерка не может этого сделать?» Нет, и уборщица тоже не может.

Я звоню консультанту в надежде получить какую-то моральную поддержку. Он предлагает мне переодеться в женщину, и я подозреваю, что это лишь наполовину шутка.

Возвращаясь в кабинет, я спрашиваю: «А Коран, случайно, не разрешает врачам мужского пола оперировать в экстренных случаях?» Которым этот, я напоминаю им, является. Это чистый блеф с моей стороны, однако в религиозных текстах запросто могло бы быть написано что-то вроде этого. Они просят меня дать им пять минут, звонят по телефону, после чего меня разыскивает муж, чтобы сказать, что они с радостью позволят мне принять роды. Он сказал это с такой интонацией, словно я должен быть ему благодарен.

На самом деле я и вправду ему благодарен, потому что меня прежде всего беспокоит здоровье и жизнь их ребенка, а не то, что думает по этому поводу его (или чей бы то там ни было еще) бог. Кроме того, у меня нет запасного плана, и я даже думать не хочу, сколько всяких бумаг мне пришлось бы заполнить, откажись они от операции.

Заходит анестезиолог (конечно же, мужчина), чтобы подготовить женщину к операции, и мне остается только надеяться, что это не вызовет новых проблем. Может, нам нужно повесить табличку «Работает акушер-мужчина»?

Вскоре мы уже в операционной, и я без проблем принимаю роды. У нее чудесная девочка. Здоровая мама, здоровый ребенок – к этому мы всегда и стремимся, и они должны быть рады, что все для них закончилось благополучно, в отличие от многих других проходивших через эти двери семейных пар.

Благодарность мужа не знает границ – он извиняется, что потратил впустую мое время и добавил мне стресса, а также благодарит за все, что я сделал. Подобно большинству новоявленных отцов, он, наверное, просто перенервничал, да и думаю, что от угрозы вечного проклятия ему легче не было.

Мужчина собирается в магазин. Может, мне что-нибудь нужно? Мне так и хочется увидеть его реакцию, если я попрошу у него сэндвич с беконом и бутылку водки.

18 ноября 2010 года, четверг

Должен был вернуться домой в ровно в 19.00. Сейчас на часах 21.30, и я только что вышел из родильного отделения. Что ж, придется в другой раз поехать забирать свои вещи из квартиры. С другой стороны, мое новое унылое холостяцкое жилье находится всего в 10 минутах от больницы.

22 ноября 2010 года, понедельник

Пациент в отделении неотложной помощи с жалобами на боли в животе все ниже и ниже опускается в списке моих приоритетов, так как дел в родильном отделении все прибавляется. Я пытался стабилизировать пациентку с преэклампсией, когда получил вызов от разъяренного ординатора неотложной помощи:

«Если вы немедленно не придете в отделение неотложной помощи, то время ожидания этого пациента превысит установленную норму в четыре часа»[143].

«Хорошо. Но если я приду прямо сейчас, то пациент, которым я занимаюсь, умрет».

Раунд.

Добрых пять секунд на том конце провода была тишина – он явно пытался понять, может ли он сказать что-то такое, чтобы убедить меня спуститься и избавить его от проблем с начальством. Я же тем временем не перестаю дивиться системе, которая настолько помешана на взятых с потолка целевых показателях, что ему требуется столь много времени для ответа.

«Ладно. Просто придите, когда сможете, – очнулся ординатор. – Но мне все это очень не нравится».

Когда моей пациентке с преэклампсией уже ничего не будет угрожать, надо будет ей напомнить написать ему письмо с извинениями.

26 ноября 2010 года, пятница

К.С. – последняя пациентка, которой нужно подписать перед операцией форму информированного согласия. Это пожилая дама, которой назначили гистероскопию вследствие недавнего вагинального кровотечения. Она пришла в сопровождении переполненного дерзостью сына в красных штанах, который убежден, что если к медперсоналу относиться как к дерьму собачьему, то это убедит их в его важности и они будут больше стараться. Удивительно, но это весьма распространенное убеждение, которое, как бы мне ни было неприятно это признавать, является абсолютной правдой. Именно такие люди и пишут жалобы на врачей из-за малейшей царапины на маникюре.

С каждым задаваемым им вопросом мне приходится все крепче держать язык за зубами. «Сколько раз вы уже это делали?», «Разве этим должен заниматься не ваш консультант?». Если бы мы были в ресторане, а я был официантом, то я бы уже замешивал в его мясо по-бургундски свою слюну со спермой. Однако моя пациентка – милейшая старушка, которая не должна страдать из-за того, что ее сынишка полный мудак. Разговор окончен. «Представьте, что это ваша мать», – дает он мне указание. Я заверяю его, что в его интересах, чтобы я этого не делал.

2 декабря 2010 года, четверг

Провожу свой воскресный вечер в родильном отделении вместе с великолепным старшим интерном. Она просит меня посмотреть КТГ одной пациентки, и я соглашаюсь с ней в том, что эта пациентка нуждается в экстренном кесаревом в связи с дистрессом плода. Пациентка и ее муж – милейшая пара и не так давно сыграли свадьбу. Это их первый ребенок, и они прекрасно понимают ситуацию.

Старший интерн просит меня выступить ассистентом, чтобы она могла сама провести операцию. Итак, мы в операционной. Интерн слой за слоем пробирается к ребенку – кожа, телесный жир, мышцы, первая брюшина, вторая брюшина, матка. Она делает разрез матки, и вместо околоплодных вод оттуда льется кровь. Произошел разрыв плодных оболочек[144]. Я сохраняю спокойствие и прошу интерна достать ребенка. Она говорит, что не может – ей что-то мешает. Я беру операцию в свои руки – ей мешает плацента. У пациентки недиагностированное предлежание плаценты. Это должны были заметить на УЗИ, и ей не должны были позволить рожать. Я достаю плаценту, а затем достаю ребенка, который явно мертв. Педиатры пытаются его реанимировать, однако все безуспешно.

У пациентки обильное кровотечение из матки – один литр, два литра. От наложенных мною швов толку нет, от лекарств – тоже. Я звоню консультанту, чтобы она срочно приехала. Пациентка уже под общей анестезией, и ей делают срочное переливание. Ее мужа выводят из операционной. Кровопотеря достигает пяти литров. Я накладываю стягивающий шов[145] – безрезультатно. Я сдавливаю матку изо всех сил – только так кровотечение удается остановить.

Приезжает консультант, пробует наложить еще один стягивающий шов – не помогает. Я вижу в ее глазах панику. Анестезиолог говорит, что не успевает вливать кровь – настолько быстро пациентка ее теряет, и есть риск, что начнут отказывать органы. Консультант звонит коллеге – он не на дежурстве, однако более опытного хирурга она не припомнит. Мы по очереди сжимаем матку, пока он не приезжает 20 минут спустя. Он проводит гистерэктомию: кровотечение наконец удается остановить. Двенадцать литров. Пациентка отправляется в интенсивную терапию, а меня предупреждают, чтобы я готовился к худшему. Мой консультант говорит с мужем. Я начинаю было писать отчет об операции, однако вместо этого безостановочно реву на протяжении часа.

10. Последствия

Это была последняя запись, сделанная мною в дневнике, и именно из-за нее в этой книге больше не будет ничего смешного.

Все в больнице были очень добры ко мне и сказали, что я все сделал правильно. Они сказали, что в случившемся не было моей вины, что я не мог сделать что-либо по-другому, и отправили домой, не дожидаясь окончания моей смены.

Вместе с тем я чувствовал себя так, словно подвернул лодыжку. Целый шквал людей спрашивали меня: «Ты в порядке?», при этом явно ожидая от меня, что я все равно выйду на следующий день на работу, словно ничего и не случилось. Не то чтобы они были бессердечными или легкомысленными – такова уж проблема нашей профессии.

Нельзя носить траурную повязку после каждого раза, когда что-то идет не так, нельзя каждый раз брать месячный отпуск – это случается слишком часто.

С этой системой и больничный-то сложно получить, не говоря уже о возможности прийти в себя после ужасного дня. Более того, по правде говоря, врачам нельзя признавать, насколько губительными для них являются такие моменты. Если собираешься выдержать работу в этой профессии, то необходимо убедить себя, что все эти ужасы являются неотъемлемой частью твоей работы. Нельзя лишний раз задумываться о человеке за шторкой – от этого зависит твое собственное душевное спокойствие.

Мне уже доводилось быть свидетелем смерти детей и прежде. Я уже имел дело с матерями на пороге смерти. Но в этот раз все было по-другому. Я впервые оказался самым старшим врачом в отделении, когда в нем случилось нечто ужасное, я впервые был тем, кто должен был со всем разобраться. Все зависело от меня, и я всех подвел.

Мне не были предъявлены обвинения во врачебной халатности, и никто ни о чем подобном даже не заикался. В Генеральном медицинском совете всегда судят о врачебной халатности, задавая вопрос: «Могли ли ваши коллеги повести себя в данной ситуации как-нибудь по-другому?» Все мои коллеги сделали бы в точности то же самое, и результат у них был бы точно таким же. Однако для меня этого было недостаточно.

Я знал, что если бы постарался чуть больше, если бы был более наблюдательным, то мог бы оказаться в той палате на час раньше. Я мог бы заметить на КТГ одно небольшое изменение, я мог бы спасти этому ребенку жизнь, сохранить матку его маме. От всех этих «мог бы» мне было попросту никуда не деться.

Да, я вышел на работу на следующий день. Я был тем же человеком, однако уже совсем другим врачом – я не мог рисковать повторением подобной катастрофы. Стоило пульсу плода упасть хотя бы на один удар в секунду, и я проводил кесарево. Причем именно я – не старший интерн и даже не младший ординатор. Я понимал, что женщины без лишней надобности подвергаются операции, а мои коллеги лишаются возможности повысить свои хирургические навыки. Однако если так я мог гарантировать, что все останутся живы, то это того стоило.

Прежде я насмехался над врачами-консультантами за их чрезмерную предусмотрительность, демонстративно закатывал глаза у них за спиной, но теперь я все понял. У них у каждого была такая ситуация, в которой они «могли бы», и именно таким образом они с ней справлялись.

Только вот я на самом деле никак со случившимся не справлялся – я просто с этим смирился. Следующие шесть месяцев я ни разу не засмеялся, и даже улыбки у меня были притворные – я чувствовал себя так, словно у меня умер кто-то из близких.

Мне следовало обратиться к психотерапевту – точнее, моя больница должна была мне его назначить. Проблема в том, что в медицине подобное принято замалчивать, из-за чего те, кто больше всего нуждается в помощи, ее никогда не получают.

Каким бы предусмотрительным я, однако, ни был, в конечном счете непременно случилась бы еще одна трагедия. Она должна была случиться – нельзя избежать неизбежного.

Одна замечательная врач-консультант говорит своим практикантам, что к моменту, когда они выйдут на пенсию, накопится целый автобус мертвых детей и детей с церебральным параличом, и сбоку на этом автобусе будет красоваться их имя. На их счету будет огромное количество «неблагоприятных исходов», как их принято называть в больничной среде. Она говорит им, что если они не в состоянии справиться с этим, то они ошиблись с профессией. Может быть, если бы кто-нибудь сказал мне об этом раньше, я бы хорошенько призадумался. В идеале, конечно, я должен был услышать это, когда выбирал выпускные экзамены в школе и еще не успел во все это ввязаться.

Я спросил, можно ли мне работать с частичной занятостью («так можно только беременным»), и разузнал, как переквалифицироваться в терапевта. Для этого мне нужно было сначала пару лет поработать в статусе старшего интерна в отделении неотложной помощи, педиатрии и психиатрии. Мне не хотелось тратить столько времени на то, чтобы снова чего-то добиться, тем более с учетом риска того, что мне это тоже не понравится.

Остановив свою стажировку, я полусерьезно позанимался исследовательской деятельностью, поработал без особого энтузиазма врачом на замену в частном отделении, но все же несколько месяцев спустя повесил свой стетоскоп на стену. С медициной было покончено.

Я никому не рассказал, по какой причине ушел. Наверное, зря. Наверное, меня бы поняли. Мои родители отреагировали так, словно я им сказал, что меня судят за поджог. Поначалу я не мог об этом говорить, а через какое-то время уже не хотел. Когда меня припирали к стенке, я надевал свой красный клоунский нос и начинал травить забавные истории про всякие инородные предметы в заднем проходе и всякие ляпы от пациентов. Некоторые из моих ближайших друзей впервые узнают о случившемся, прочитав эту книгу.

Теперь я подправляю людям не здоровье, а их слова – я пишу и редактирую сценарии для телевизионных комедий. Отныне плохой день на работе – это вышедший из строя ноутбук или ужасный рейтинг у какого-нибудь ужасного ситкома, то есть, по большому счету, ничего примечательного. Я не скучаю по плохим дням в профессии врача, однако скучаю по хорошим. Мне не хватает моих коллег, мне не хватает возможности помогать людям. Мне не хватает чувства, что я сделал что-то нужное, которое я испытывал по дороге домой с работы. А еще мне стыдно, что после стольких потраченных страной на мою подготовку денег я просто взял и все бросил.

Медицина по-прежнему остается для меня чем-то очень близким – нельзя просто взять и перестать быть врачом. Нельзя заставить себя перестать подбегать к упавшему на дороге велосипедисту, перестать отвечать на СМС от друзей, спрашивающих у тебя совета по поводу зачатия ребенка. Так что когда в 2016 году правительство объявило войну врачам – заставило их работать больше, чем когда бы то ни было, за меньше, чем когда бы то ни было, – я был полностью солидарен с врачами. А когда правительство принялось снова и снова нагло врать, будто доктора жадничают, будто они пошли в медицину ради денег, а не чтобы помогать людям, я был попросту в бешенстве, поскольку знал, что это не так.

Младшие врачи потерпели в этом сражении поражение главным образом потому, что правительство своим злым раскатистым голосом просто их заглушило, потому что они были слишком рассудительными и тихими. Я понял, что каждый медработник – будь то врач, медсестра, акушерка, фармацевт, физиотерапевт или фельдшер «скорой» – должен как можно громче заявить о реалиях своей работы, чтобы, когда в следующий раз министр здравоохранения начнет врать, будто врачами движет жажда наживы, люди знали, насколько нелепы эти заявления. Кто в здравом уме пойдет в медицину из корыстных соображений? Я бы такой работы не пожелал никому. Я испытываю бесконечное уважение ко всем рядовым работникам НСЗ, потому что сам в итоге с этой работой явно не справился.

Пока я писал эту книгу, через шесть лет после того, как ушел из медицины, я встретился с десятками бывших коллег. То, что многие из них уволились из родильного отделения, явно говорит о том, что НСЗ оказалась на коленях. Каждый из них говорил мне про массовый уход людей из медицины. Когда я бросил медицину, это был лишь небольшой сбой в матрице, незначительное отклонение. Теперь же во всех больницах полно людей, которые привели в действие запасной план – уехали работать в Канаду, перешли в фармацевтическую компанию или устроились где-то в Сити. Большинство из моих бывших коллег сами отчаянно искали выход из ситуации – политикам удалось задушить в них замечательных, преданных своему делу врачей, у которых иначе не было бы никаких причин уходить. В былые времена эти люди ради своей работы переносили свои свадьбы.

Другой общей темой для всех врачей стало то, что все один за другим снова и снова переживают самые грустные, самые мрачные случаи из своей практики. Мозг словно проигрывает эти истории в самом высоком качестве. Они помнят, в какой именно палате это произошло, пускай последний раз в этом родильном отделении они и были 10 лет назад. Помнят, в какой обуви был муж их пациентки, какая песня звучала по радио. У старших врачей-консультантов дрожат голоса, когда они рассказывают про случившиеся с их пациентами несчастья – эти высокие и статные мужчины едва сдерживают свои слезы.

Один друг рассказал мне про проведенное им посмертно кесарево: мать замертво упала перед ним, и он вырезал из нее ребенка прямо на полу. Ребенок выжил. «Ты спас не того! Ты спас не того!» – только и кричал ее муж.

Но не мне учить, как справляться с горем – книга эта вовсе не об этом. Я попросту рассказал про свой собственный опыт в медицине, показал, как выглядит эта работа изнутри.

Пообещайте мне следующее: когда в следующий раз правительство поднимет руку на НСЗ, не верьте лживым политикам на слово. Задумайтесь о том, насколько тяжко приходится медработникам как дома, так и на работе. Помните, что они делают нечто невероятное и при этом стараются, как могут. Ваше пребывание в больнице может ранить их гораздо сильнее, чем вас самих.

Благодарности

Выражаю свою любовь и благодарность Джесс Купер и Кэт Саммерхейс из литературного агентства «Кертис Браун». Джесс, прости, что тебе пришлось перечитать все это столько раз на позднем сроке беременности. Франческе Мэйн, моему самому невероятному редактору – у меня нет слов, чтобы выразить тебе свою признательность. Впрочем, как обычно.

Джеймсу, моему второму пилоту на протяжении всего этого пути.

Докторам Кей, Кей, Кей и Кей. Софи, – из тебя выйдет акушер-гинеколог куда лучше того, которым был я. Дэн, ты сделал правильный выбор, когда пошел против родительской воли (и начал изучать право). Моим родителям, Наоми и Стюарту, – я и правда вас люблю.

Спасибо Марку Уотсону за то, что помог всему этому случиться. Джейн Голдман за то, что научила меня все подробно расписывать. Дэну Швимеру за шутку (которую переводчик опустил из-за непереводимости, ну и вообще она нелепая. – Примеч. перев.). Джастину Майерсу – за его мудрые слова. Керри Фаррел – за название книги. Стивену Маккраму – за ту первую работу по написанию телевизионных сценариев, с которой он мне помог, когда я ушел из медицины. Каролин Найт, которая вовремя меня останавливала («Лучше опустить эти детали, а то твоим читателям никогда не захочется заводить детей»).

Моим многочисленным бывшим коллегам, поделившимся со мной воспоминаниями.

Ну и, конечно же, никаких благодарностей Джереми Ханту.