Эдвард Сноуден. Личное дело Сноуден Эдвард

Дом на облаке

В 2011 году я вновь находился в Штатах, работая на того же самого номинального нанимателя, компанию Dell, но будучи на этот раз прикреплен к моему старому агентству, ЦРУ. Одним теплым весенним днем я вернулся домой с первого рабочего дня на новом месте и вдруг поразился: в доме, куда я въехал, был почтовый ящик. Ничего особенного, обычный прямоугольный ящик, часть имущества многоквартирного дома, и все-таки, глядя на него, я улыбнулся. У меня годами не было почтового ящика, да и в этот я не заглядывал ни разу. Возможно, я бы не заметил его вовсе, если бы он не был до отказа забит пачками почтового мусора, который был адресован мне: «Мистеру Эдварду Дж. Сноудену или проживающему в настоящее время». В конвертах лежали купоны супермаркетов и рассылка рекламы бытовой техники. Кто-то был в курсе, что я только что приехал.

Память вернула меня в детские годы. Я вспомнил, как проверял почту и нашел письмо, адресованное сестре. Я захотел вскрыть его, но мама не разрешила.

Помню, я спросил почему. «Потому что, – сказала мама, – оно адресовано не тебе». Она объяснила, что письмо предназначено для кого-то другого, и даже если это поздравление с днем рождения или «письмо счастья», открывать его не стоит. Фактически, это преступление.

Какого рода это преступление, поинтересовался я. «Большое, дружок, – сказала мама. – Предусмотренное федеральным законом».

Стоя на парковке, я не глядя разорвал конверты со спамом и отнес в урну для мусора.

У меня был новенький айфон, который лежал в кармане моего нового костюма от Ральфа Лорена. Новые очки от «Бёрберри». Новая стрижка. Ключи от нового таунхауса в Колумбии, штат Мэриленд, – самая большая квартира из всех, где мне доводилось жить, и первый дом, который я стал считать своим. Я был богатым – по крайней мере мои друзья считали меня таковым.

Я решил, что лучше всего жить в отрицании и просто зарабатывать деньги, делая лучше жизнь тех людей, которых я люблю. Разве не этим же в конце концов были заняты все остальные? Но легче сказать, чем сделать – я имею в виду отрицание. Деньги-то доставались легко. Настолько легко, что я чувствовал себя виноватым.

Считая Женеву и не считая периодических наездов домой, я отсутствовал около четырех лет. Америка, куда я вернулся, ощущалась как другая страна. Не буду врать, что почувствовал себя иностранцем, но внезапно я оказался втянутым в слишком много разговоров, которых не понимал. Через слово – имена неизвестных мне телеведущих, названия фильмов, которых я не смотрел, или слухи о громком скандале среди знаменитостей, до которых мне не было дела. Я не мог ничего ответить – мне нечего было ответить.

Противоречивые мысли сыпались откуда-то сверху, как кирпичики в «Тетрисе», и я мучился, передвигая их – чтобы они исчезли. Сначала я думал: «Посочувствуй этим бедным, ни в чем не повинным людям, они – жертвы, за которыми следит правительство. За ними следят с каждого экрана, на который они с обожанием смотрят». Потом я думал: «Перестань! Хватит драматизировать, они счастливы, им не до чего нет дела, тебе – тоже. Взрослей! Делай свое дело, оплачивай счета. Такова жизнь».

О нормальной жизни мы с Линдси мечтали давно. Хотели перейти на новый этап отношений и решили обосноваться всерьез. У нас был красивый задний двор с вишневым деревом, которое мне напоминало лучшее, что я видел Японии: уголок у реки Тама, в Токио, где мы смеялись и валялись на ароматном ковре из лепестков, наблюдая как цветет сакура.

Линдси получила сертификат инструктора по йоге, я тем временем привыкал к своей новой должности – в торговле.

Один внешний поставщик, с которым я работал над EPICSHELTER, в конечном итоге стал работать в Dell и убедил меня, что я зря трачу время, получая плату за рабочие часы. Мне следовало, по его мнению, перейти в отдел продаж, где, продвигая подобные идеи, я заработаю состояние. Я сделаю астрономический прыжок вверх по корпоративной лестнице, а он получит ощутимое вознаграждение за наводку. Я готов был согласиться, в частности, потому, что это могло меня отвлечь от растущего чувства недовольства. Официальное название должности звучало так: консультант по принятию решений. По сути, это значило, что мне придется решать проблемы, которые создает мой новый партнер (назовем его Клифф). Клифф был менеджером по работе с клиентами.

Предполагалось, что Клифф – «лицо» предприятия, а мне предстояло стать его «мозгом». Когда мы сидели среди технической аристократии ЦРУ и агентов по закупкам, его делом было продать им оборудование Dell и все его новые «примочки» любыми средствами. Как это выглядело: роясь в задних карманах брюк, Клифф вытаскивал на свет божий прорву глянцевых буклетов, обещающих сделать для агентства то и это, что точно не смогли бы сделать наши конкуренты (а на деле, и мы сами). Моей задачей было изобрести такое инженерное решение, которое приуменьшило бы масштабы его лжи до приемлемого уровня, чтобы человек, подписавший чек, в итоге не заявил бы на нас в полицию – и чтобы нас не посадили.

Просто и без нажима.

Наш главный проект заключался в том, как помочь ЦРУ достичь самого передового технического уровня – или хотя бы соответствовать техническим стандартам АНБ – посредством нашумевшей новой технологии под названием «частное облако». Наша цель была объединить в агентстве обработку и хранение, распределяя пути, по которым к данным осуществлялся доступ. Проще говоря, мы хотели сделать так, чтобы кто-то, сидя в шатре в Афганистане, смог работать так же, как и в штаб-квартире ЦРУ. Агентство (вернее, все разведсообщество) постоянно жаловалось на «разобщенность» разведданных – по всему миру были рассредоточены миллиарды сегментов информации, недоступные для отслеживания и закрытые для доступа. Я руководил группой нескольких довольно неглупых людей из компании Dell, и вместе мы искали способ, как кто-нибудь, где-нибудь мог достичь чего-нибудь.

В период утверждения концептуального этапа рабочим названием нашего проекта стало «Фрэнки». Не осуждайте меня: занимаясь техническими разработками, лично мы называли его просто «частное облако». Задористое название придумал Клифф в разгар презентации в ЦРУ: заверил присутствующих, что они полюбят нашего маленького Франкенштейна, «потому что это реальный монстр».

Чем больше обещаний давал Клифф, тем больше я был загружен, поэтому видеться с Линдси мы могли в основном на уик-эндах, проводя время с родителями и старыми друзьями. Мы пытались обставить и оборудовать наш новый дом. Трехэтажное жилище досталось нам пустым, и все, что не отдали нам родители, нам пришлось купить самим. Все было очень по-взрослому, но в то же время выразительно говорило о наших предпочтениях. Мы купили посуду, кухонные ножи, рабочие столы и стулья, но сами продолжали спать на полу на матрасе. Из-за мыслей о слежке у меня появилась аллергия на кредитки, поэтому мы купили все за наличные деньги. Когда нам понадобился автомобиль, я купил Acura Integra 1998 года – по объявлению, за $3000 наличными. Зарабатывать деньги – это одно, но тратить их ни Линдси, ни я не любили, разве что покупали компьютерное оборудование или подарки на «особый случай». На День святого Валентина я купил Линдси револьвер, который она давно хотела.

Наш новый кондоминиум находился в двадцати минутах езды от дюжины торговых центров, включая самый крупный – Коламбия Молл, который занимал чуть ли не полтора миллиона квадратных футов торговых площадей – включая двести магазинов, кинотеатр кинокомпании AMC, ресторан китайской кухни P. F. Chang’s и фабрику по производству чизкейков. Когда мы колесили по знакомым дорогам на подержанной «Интегре», я был впечатлен, но и немного растерян от изменений, которые произошли в мое отсутствие. Политика государства после 11 сентября определенно переправила кучу денег в кучу карманов на местах. Это не могло не вызывать беспокойство: вернуться в Америку после продолжительной отлучки и заново осознать, насколько же богата эта часть страны и сколько возможностей для потребления она предлагает! Сколько сетевой розничной торговли и высококлассных шоу-румов с авторским дизайном. Все постоянно что-то продавали. На Президентский день, на Мемориальный день, на День независимости, День труда, День Колумба, День ветеранов… Объявления о последних скидках развевались вместе с праздничными флагами.

В тот день мы решили купить бытовую технику и, как помню, после обеда зашли в магазин Best Buy – «Лучшая покупка». Облюбовали микроволновку и, поскольку Линдси настаивала на здоровом существовании, осмотрели целый прилавок блендеров. Она достала свой телефон и выясняла, который из десятка или около того кухонных приборов был самым лучшим по характеристикам, а я, сам того не замечая, побрел к секции компьютеров, расположенной в дальнем конце магазина.

Но остановился на полпути. Там, на краю отдела кухонной техники, на ярко разукрашенном и подсвеченном возвышении стоял сверкающий новенький холодильник, или, скорее, «смартфридж». Реклама гласила, что это холодильник, оборудованный выходом в Интернет.

Такая простая и понятная, эта идея потрясла меня до глубины души.

Подошел продавец, истолковав мое остолбенение как признак проявленного интереса: «Поразительно, не так ли?» – и принялся демонстрировать его работу. В дверь холодильника был встроен экран, рядом с ним имелся держатель с крошечным стилусом, позволявшим нацарапать записку. Не нравятся каракули – можно записать даже аудио– или видеообращение. А еще можно использовать экран как обычный компьютер, так как холодильник подключен к Интернету через вайфай. Так что заодно можно проверить почту или вести ежедневник. Можно посмотреть клипы на YouTube или послушать музыку в MP3. С холодильника можно даже позвонить. Я еле удержался, чтобы не набрать номер Линдси, мол, звоню тебе с холодильника.

Помимо этого, продолжал продавец, компьютер холодильника следит за температурой внутри и, сканируя штрихкоды магазинов, проверяет свежесть ваших продуктов. Он сообщает об их пищевой ценности, а также предлагает рецепты блюд. Стоил холодильник, по-моему, девять тысяч долларов. «Доставка включена», – добавил продавец.

Обратно домой я вел машину со сконфуженной путаницей в голове. Не уверен, что это был тот самый резкий скачок технологий, технология будущего, которую нам так обещали. Не сомневался я лишь в одном: эта штука имела выход в Интернет, а значит, могла доложить производителю обо всем, чем пользуется владелец, включая все данные о домашнем хозяйстве. Производитель, в свою очередь, продаст эти данные на сторону и получит прибыль. А мы, как предполагается, еще и заплатим за такую честь.

Я недоумевал, что так переживал из-за правительственного надзора, когда мои друзья, соседи и все сограждане с радостью устанавливали надзор корпораций у себя дома, позволив высматривать что-то в своих кладовках столь же успешно, как в Интернете. А ведь еще оставалось лет пять до технологии «умного дома» и «виртуальных помощников», таких как Amazon Echo и Google Home, с гордостью внесенных в спальни и возложенных на ночные столики – записывать и передавать всю активность, анализировать привычки и предпочтения (не говоря уже о фетишах и странностях) – словом, собирать все данные, которые позже будут переработаны в алгоритмы рекламы, а далее – конвертированы в звонкую монету. Данные, которые мы оставляем уже потому, что просто живем (или позволяем надзирать за собой, пока живем), будут обогащать частный бизнес и обеднять наше частное бытие в равной мере. Если государственная слежка имела результатом превращение гражданина в субъект, по милости государственной власти, то надзор корпораций превращал потребителя в продукт, который будет продан другим корпорациям, аналитикам данных и рекламодателям.

Складывалось впечатление, что каждая крупная технологическая компания, включая Dell, внедряет новые гражданские версии того, над чем я работал в ЦРУ: «облако». (Известно, что компания Dell четырьмя годами ранее пыталась зарегистрировать торговый знак cloud computing, «облачные вычисления», но получила отказ.) Я был поражен, как люди охотно подписывались на такое, с воодушевлением размещали свои фото, видео, музыку и электронные книги, чтобы иметь к ним постоянный доступ – и как они не отдавали себе отчета, почему столь суперсложные и удобные способы хранения предлагаются им так дешево, а порой и задаром.

Не думаю, что я встречал раньше такую концепцию, которую одновременно стремились внедрить и в разведке, и в частной жизни. Dell с такой же эффективностью продавали «облако» Центральному разведывательному управлению, с какой Amazon, Apple и Google предлагали своим пользователям. Я и сейчас, закрывая глаза, слышу голос Клиффа, рассказывающего пиджакам из ЦРУ, что «облачный сервис поможет легко устанавливать обновления безопасности на все компьютеры агентства» или «у вас появится возможность отследить, кто имеет доступ к тем или иным файлам по всему миру». Облако было белым, пушистым и таким спокойным, плывущим высоко над всеми дрязгами. Много облаков делают небо хмурым, но одно облако защищает, дарит желанную тень. Мне кажется, у всех невольно появлялись ассоциации с райскими небесами.

Dell наряду с крупнейшими частными компаниями, также поставивших ставку на облачный сервис – Amazon, Apple и Google, – рассматривали его как новую эру компьютерных технологий. Но по сути, это была регрессия – возврат к мейнфреймам[55], то есть серверной архитектуре ранней компьютерной «эры», когда многие пользователи зависели от единственного и мощного суперкомпьютера, технически поддерживать который могли только элитные кадры профессионалов. Мир отошел от этой имперсональной модели только в предыдущем поколении, когда предприятия, подобные Dell, разработали персональные компьютеры – достаточно дешевые, достаточно простые, рассчитанные на простых смертных. Ренессанс, который последовал за этим, породил настольные компьютеры, ноутбуки, планшеты, смартфоны, словом, все приспособления, которые предоставляли людям свободу в творчестве и работе. Оставался только один вопрос: как все это хранить?

Вот он, момент зарождения «облачных вычислений». Когда уже не важно, какого типа у вас компьютер, потому что настоящий компьютер, на который вы полагаетесь, размещается в громадных центрах обработки и хранения данных, которые «облачные» компании понастроили по всему миру. Они и стали в каком-то смысле теми новыми мейнфреймами, ряд за рядом стоящими на стойках, – одинаковые серверы, связанные между собой таким образом, чтобы каждая отдельная машина действовала заодно внутри коллективной компьютерной системы. Потеря одного сервера или даже всего дата-центра больше не имеет значения, потому что все они – мельчайшие капли большого глобального «облака».

Для обычного пользователя «облако» – всего лишь устройство хранения данных, которое гарантирует, что ваши данные обрабатываются и хранятся, но только не на вашем персональном оборудовании, а на других серверах, которые в конечном итоге принадлежат сторонним компаниям. В результате ваши данные как бы уже и не совсем ваши. Они контролируются компаниями, которые могут пользоваться ими в собственных целях.

Прочтите условия пользовательского соглашения об облачном хранении, которые с каждым годом становятся все длиннее и длиннее – нынешние содержат свыше шести тысяч слов (вдвое больше средней длины глав в этой книге). Когда мы добровольно решаем хранить данные онлайн, мы уступаем свои права на них. Компании решают, какого рода информацию они будут хранить, и даже могут по собственной воле стереть данные, которые сочтут нежелательными. Если мы не позаботились сохранить отдельный экземпляр на собственной машине или диске, эта информация будет для нас безвозвратна утеряна. Если что-то из наших данных будет сочтено предосудительным или нарушающим условия обслуживания, компания может в одностороннем порядке удалить нашу учетную запись, отказать нам в наших же данных – и при этом скопировать их для передачи властям без нашего ведома и согласия. В итоге приватность наших данных зависит от того, кому эти данные принадлежат. Не существует собственности, которая была бы защищена меньше, и при этом нет собственности, более приватной.

Интернет, в котором я рос, Интернет, который меня воспитал, безвозвратно уходил. А вместе с ним уходила и моя юность. Сам процесс входа в Сеть, который ощущался когда-то как чудесное приключение, превратился в мучительное испытание. Самовыражение требовало теперь такой сильной самозащиты, что это исключало свободу и сводило на нет удовольствие. Каждый обмен информацией становился не творческим актом, а делом защиты собственной безопасности. Каждое взаимодействие было потенциальной угрозой.

Тем временем частный бизнес была занят тем, что утверждал свои позиции на рынке, эксплуатируя нашу зависимость от их техники. Большинство американских интернет-пользователей проживали всю свою «цифровую» жизнь в электронной почте, социальных сетях и на платформах для онлайн-торговли – принадлежащих триумвирату компаний Google, Facebook и Amazon, – в то время как разведсообщество Америки искало способ извлечь выгоду из получения доступа в их сети как через прямое обращение, так и через негласное управление версиями, что держалось в тайне и от самих компаний. Наши пользовательские данные оборачивались громадными выгодами для компаний, а государство растаскивало их даром. Кажется, я никогда не чувствовал себя таким беспомощным.

Была еще одна эмоция, которую я ощущал: странное чувство, будто плывешь по течению и в то же самое время – как будто кто-то насильно вторгается в твою частную жизнь. Казалось, что я распылен: части моей жизни были раскиданы по серверам всей планеты – и в то же время кто-то вмешивался в мою жизнь, что-то навязывал мне… Каждое утро, выезжая из своего таунхауса, я замечал, как сгибаюсь перед камерами слежения, расставленными то там, то тут по всей территории. Прежде я никогда не обращал на них внимания, но теперь, когда загорался красный свет, я вспоминал о сенсоре, который пялится на меня и следит, проскочу я перекресток или остановлюсь. Распознаватели номеров знали обо всех моих въездах и выездах, даже если я ездил со скоростью не больше 35 миль в час.

Основополагающие законы Америки созданы для того, чтобы делать работу правоохранительных органов не легче, а труднее. Это не баг, а главный стержень демократии. Американская модель государства предполагает, что правоохранительные органы защищают граждан друг от друга. В свою очередь, от судов ожидается, что они будут сдерживать государственную власть от злоупотреблений и возмещать ущерб обществу от властей предержащих, которые могут задерживать, налагать арест и применять силу, в том числе – огонь на поражение. Наиболее важные из этих ограничений: сотрудникам правоохранительных органов запрещено наблюдение за частными гражданами на их территории и изъятие частных записей граждан без ордера. Есть небольшое число законов, которые ограничивают наблюдение за государственной собственностью, но они охватывают огромное большинство улиц и переулков в Америке.

Установка правоохранительными органами камер наблюдения за государственной собственностью изначально рассматривалась как способ избежать преступлений, а также как помощь работникам следствия, если преступление все-таки совершено. Однако по мере падения стоимости на эти устройства они сделались вездесущими, а их роль стала профилактической – учитывая, что правоохранительные органы применяют их для слежки за людьми, которые не только не совершили никаких преступлений, но даже ни в чем не подозреваются. Но наибольшая опасность еще была впереди, с развитием искусственного интеллекта, способным распознавать лица и образы. Камера наблюдения, работающая на основе искусственного интеллекта, станет не просто устройством для съемки, но приблизится к автоматизированному сотруднику полиции – настоящий «робокоп», отслеживающий «подозрительную» деятельность – как, например, явные сделки с наркотиками (когда люди обнимаются или пожимают руки) или явную связь с гангстерской группой (когда люди носят одежду определенного цвета или бренда). Уже в 2011 году мне было ясно, даже без общественных дебатов, как будут дальше развиваться эти технологии.

Потенциальные случаи злоупотребления мониторингом громоздились в моем мозгу, образуя картину ужасающего будущего. Мир, в котором все люди будут поголовно находиться под наблюдением, по логике вещей, станет миром, в котором все законы будут полностью нарушены – причем автоматически, компьютерами. Трудно представить себе искусственный интеллект, который, заметив, как люди нарушают закон, не возьмет их на заметку. Никакой алгоритм, применяющийся в полицейской деятельности, не будет запрограммирован на снисходительность и прощение – даже если бы это было возможно.

Я гадал, будет ли это окончательным, но гротескным исполнением первоначального американского обещания, что все граждане станут равны перед законом: равенство быть притесняемыми посредством тотального, доведенного до автоматизма поддержания правопорядка. Я представил себе «умный» холодильник будущего, установленный у меня на кухне, который по моим привычкам пить прямо из упаковки или не мыть руки перед едой сделает вывод, что я отпетый негодяй.

Такой мир автоматизированного поддержания правопорядка – типа правил для владельцев животных или законов, регламентирующих бизнес на дому, – будет невыносим. Максимальная справедливость может обернуться максимальной несправедливостью, и не просто по части самого наказания, но и по части того, как последовательно и тщательно закон будет приводиться в исполнение. Почти любое развитое и долго существующее общество обладает множеством неписаных законов, соблюдения которых оно вправе ждать от каждого, наряду с грудами писаных законов, которые не будет соблюдать никто, даже если слышал о них. Согласно Уголовному кодексу штата Мэриленд, параграф 10-501, прелюбодеяние незаконно и наказывается штрафом в размере десяти долларов. В Северной Каролине закон 14–309.8 объявляет незаконной игру Бинго, если она длится свыше пяти часов. Оба эти закона пришли к нам из прошлого, более щепетильного в вопросах морали и порядка. По той или иной причине они так и не были объявлены недействительными. Большая часть нашей жизни протекает не в черно-белом, а в «сером» поле, где мы нарушаем правила движения, не сортируем мусор, раскладывая его в неправильные мусорные баки, ездим на велосипедах по тротуару и пользуемся чужим вайфаем, чтобы скачать книгу, за которую не собираемся платить. Проще говоря, мир, где каждый закон приводится в исполнение, будет миром, где все – преступники.

Я пытался поговорить обо всем этом с Линдси. Хотя в общем и целом она сочувствовала моим печалям, она не хотела жить без удобств или отказываться от Фейсбука и Инстаграма. «Если бы это случилось, – сказала она, – мне пришлось бы отказаться от своего искусства и забыть про своих друзей. А тебе всегда нравилось поддерживать общение с другими людьми».

И она права. Она права еще и в том, что беспокоилась за меня. Линдси считала, что я слишком напряжен и нахожусь под очень большим стрессом. Так оно и было, но не из-за количества работы, а из-за моего желания поделиться с ней мыслями, чего я сделать не мог. Я не мог ей сказать, что мои бывшие сослуживцы по АНБ могли сделать ее объектом наблюдения и читать любовные стихи, которые она писала мне в эсэмэсках. Я не мог рассказать, что они могут получить доступ к ее фотографиям – не только публичным, но и интимным. Я не мог сказать ей о сборе информации на нее и других людей, что равносильно невысказанной угрозе со стороны государства: «Если ты оступился, мы используем твою личную жизнь против тебя».

Я пытался ей все это как-то объяснить, вскользь, пользуясь аналогиями. Представь, сказал я, ты открываешь однажды свой ноутбук и на рабочем столе видишь электронную таблицу…

– С какой стати? – возмутилась она. – Я не люблю электронных таблиц!

Я не был готов к такой реакции, поэтому сказал первое, что пришло на ум:

– Никто их не любит, но эта называется «Конец».

– О-о! Как загадочно!

– Ты не помнишь, чтобы ты составляла эту таблицу, но когда ты ее открыла, то сразу узнала ее содержание. Потому что там внутри – все, абсолютно все, что может тебя погубить. Каждый клочок информации о тебе, который может разрушить твою жизнь.

– А на твою посмотреть можно? – Линдси рассмеялась.

Она шутила, а мне было не до шуток. Таблица со всей информацией о тебе может представлять смертельную угрозу. Вообразите: все секреты, большие и маленькие, которые могут поставить точку на браке и карьере; секреты, которые отравят отношения с самыми близкими, оставят вас сломленным, одиноким – и за решеткой. Может, там будет упомянута самокрутка с марихуаной, которую ты выкурил в гостях у друзей в прошлые выходные, или щепотка кокаина, которую ты втянул носом с экрана своего телефона в баре колледжа. Или случайная связь по пьяни с девушкой своего друга, которая теперь его жена, и вы оба сожалеете о том, что случилось, и договорились никогда об этом не упоминать…

Может, там будет написано, что вы в подростковом возрасте сделали аборт и до сих пор скрываете это от родителей и супруга. А может, просто информация о подписанной петиции или поддержанном протесте. Каждый имеет за душой какую-то компрометирующую информацию – не в самих файлах, так в электронной почте, не в почте, так в истории просмотров браузера. И теперь вся эта информация стала достоянием правительства США.

Некоторое время спустя Линдси подошла ко мне и сказала:

– Я подумала, что могло бы быть в таблице моего полного уничтожения – секрет, который мог бы меня погубить.

– Какой?

– Тебе не скажу.

Я пытался успокоиться, но у меня стали развиваться странные физические симптомы. Я сделался странно неуклюжим, не раз падал с лестницы – или стукался о притолоки дверей. То я споткнусь, то уроню ложку, то неправильно рассчитаю расстояние и не смогу дотянуться до предмета, который хотел взять. То пролью воду на себя, то поперхнусь, когда пью. Мы с Линдси разговариваем, и вдруг я пропускаю ее слова, а она спрашивает: «Где ты сейчас был?» – а я был словно в ином мире, каком-то замороженном…

Однажды я пошел встречать Линдси после ее занятий шестовой акробатикой и вдруг почувствовал головокружение. Этот симптом был куда тревожнее, чем то, что я испытывал раньше. Нас обоих это напугало, особенно когда за этим последовала постепенная потеря чувствительности. Объяснений я мог найти сколько угодно: неправильное питание, отсутствие физических нагрузок, недостаток сна. На все у меня была куча оправданий: тарелка стояла на краю, ступеньки были скользкие. Я размышлял, что хуже: если это психосоматика или же врожденная болезнь. Я решил сходить к врачу, но в ближайшие недели записи не было.

Примерно через день, около полудня, я удаленно работал на дому. Говорил по телефону с офицером службы безопасности из компании Dell – и вдруг снова почувствовал сильное головокружение. Извинившись, я немедленно прервал звонок, с трудом выговаривая слова, а когда стал мучиться с трубкой, понял, что умираю.

Тем, кто пережил это чувство неизбежной обреченности, описания не нужны, а для тех, кто не пережил, нет правильных слов, чтобы это объяснить. Просто внезапно по тебе наносят удар и стирают все прочие чувства, все мысли, кроме беспомощной покорности. Жизнь моя кончалась. Я рухнул в рабочее кресло и потерял сознание.

В том же положении я вскоре пришел в себя. Часы на столе показывали чуть больше часа дня. Я выключился меньше чем на час, но чувствовал себя измученным. Казалось, я проснулся после начала времен.

В панике я потянулся за телефоном, но мои руки по-прежнему не слушались и хватали воздух. Один раз мне удалось его схватить, но затем я осознал, что не помню номер Линдси или помню цифры, но не помню их порядок.

У меня как-то получилось спуститься по лестнице, продумывая каждый шаг и хватаясь рукой за стену. В холодильнике я нашел сок и выпил весь до дна, держа коробку обеими руками, но все равно пролил много себе на подбородок. После я лег на пол, прижался щекой к прохладному линолеуму и заснул. В таком положении меня и застала Линдси. Оказывается, у меня случился приступ эпилепсии.

У моей мамы была эпилепсия, и какое-то время она была склонна к эпилептическим припадкам: пена изо рта, руки и ноги бьются, тело извивается до тех пор, пока не застынет в ужасной бессознательной оцепенелости. Не верится, что с самого начала я не связал свои симптомы с ее болезнью, хотя и она сама десятилетиями убеждала себя, что ее частые падения – это «неуклюжесть» и «нарушение координации». Ей не ставили диагноз лет до сорока, и после непродолжительного медикаментозного курса судороги прекратились. Обычно она рассказывала нам с сестрой, что эпилепсия не передается по наследству, и до сего дня я не знаю, сказал ли ей такое доктор или она сама пыталась успокоить нас, что мы не повторим ее судьбу.

Диагностических тестов по эпилепсии не существует. Клинический диагноз выносится, если было две или больше необъяснимых судорог – и все. У современной медицины подход к лечению эпилепсии феноменологический. Врачи не говорят об «эпилепсии», они обсуждают «судороги». Судороги обычно разделяются на два вида: локализованные и генерализованные, первые – это электрические вспышки в определенном отделе вашего мозга, которые не распространяются дальше; вторые – это электрические вспышки, которые создают цепную реакцию. Проще говоря, волна вспыхивающих синапсов катится по вашему мозгу, вызывая потерю моторных функций и в конечном итоге потерю сознания.

Эпилепсия – это такой странный синдром. Страдающие им чувствуют разные вещи в зависимости от того, в какой части мозга произошел изначальный обвал электрического каскада. Те, у кого это начинается в слуховом центре, известны тем, что слышат звук колокольчиков. Те, у кого поражен зрительный центр, видят темноту или искры. Если сбой произошел в более глубоких отделах мозга – как это произошло со мной, – болезнь вызывает сильное головокружение. Со временем я стал замечать сигналы и научился готовиться к приближающейся судороге. На популярном языке эпилепсии эти знаки называются «аурой», хотя ученые считают, что эта аура и есть сама судорога.

Я консультировался у всех специалистов по эпилепсии, каких только сумел отыскать. В работе с Dell лучшее – это медицинская страховка. Мне сделали томографию, МРТ, анализы. Тем временем Линдси, мой неутомимый ангел, перевозила меня на машине от одного врача к другому, продолжала искать любую известную информацию об этом синдроме. Она гуглила сайты и аллопатов, и гомеопатов, да так истово, что вся контекстная реклама, которая ей показывалась, была только о фармакотерапии при эпилепсии.

Я был уничтожен. Две великие институции в моей жизни предали меня: моя страна и Интернет. А теперь их примеру последовало и мое тело.

В моем мозгу произошло буквально короткое замыкание.

На кушетке

Поздней ночью 1 мая 2011 года я обнаружил на телефоне сообщение новостной рассылки: Усама бен Ладен был выслежен и схвачен в районе Абботтабада, Пакистан; убит командой «морских котиков» ВМС США.

Итак, всё уже в прошлом. Тот, кто спланировал нападения, побудившие меня пойти в армию, а оттуда в разведку, убит. Пациент на диализе застрелен в упор, окруженный своими многочисленными женами, в роскошном укрытии, находящемся неподалеку от дороги к крупнейшей военной академии Пакистана. Сайт за сайтом показывали карты с указанием места, где находится этот чертов Абботтабад, вперемешку с уличными сценами в американских городах, где люди вскидывали кулаки, били себя в грудь и неистово, до упаду кричали. Праздновал даже Нью-Йорк, чего почти никогда не бывало.

Я выключил телефон. У меня и в мыслях не было присоединиться ко всеобщему ликованию. Не поймите меня неправильно: я был рад, что мерзавец убит. Просто в тот момент у меня было задумчивое настроение: я чувствовал, что кольцо сжимается.

Десять лет. Вот сколько времени прошло с тех пор, как те два самолета врезались в башни-близнецы, – и чем мы на это ответили? Что реально было сделано за прошедшие десять лет? Я сидел на кушетке, которая переехала ко мне из кондоминиума матери, и пялился в окно на улицу, где сосед сигналил своим автомобилем, стоя на парковке. Я не мог избавиться от мысли, что потратил последнее десятилетие своей жизни зазря.

Эти десять лет были чередой американских трагедий: затяжная война в Афганистане, катастрофическая смена режима в Ираке, бессрочное содержание заключенных в Гуантанамо-Бэй, «чрезвычайные выдачи», пытки, целенаправленные убийства гражданских лиц – даже американцев – с помощью беспилотников. В самой стране – процесс трансформации в полицейское государство, создание шкалы рейтинга угроз (красный – крайняя опасность; оранжевый – высокая степень опасности; желтый – повышенный уровень) и постоянное урезание гражданских свобод – тех самых свобод, которые нас так призывали защищать. В совокупности эти изменения – о которых было даже страшно думать – казались совершенно необратимыми. А мы почему-то сигналим и мигаем фарами на парковках, торжествуя.

Крупнейшая террористическая атака на американской земле произошла в век цифровых технологий, что и распространило последствия теракта на большую часть земного шара – хочется нам это признавать или нет. Конечно, причиной тому, что большая часть наших программ слежения была реализована во время величайшего страха и оппортунизма, был объявлен терроризм. На самом деле страх – вот что есть настоящий терроризм, и совершила его политическая система, искавшая любого оправдания применению силы. Американские политики не столько боялись террора, сколько боялись показаться слабыми или нелояльными по отношению к своей партии; нелояльными по отношению к спонсорам их политической кампании, обладавших безмерными аппетитами на государственные контракты и нефтепродукты с Ближнего Востока. «Противодействие террору» стало сильнее самого террора: панические действия государства, не имевшие аналогов по материально-техническим возможностям, ничем не ограниченные в сфере политики, тупо равнодушные к верховенству права. После 11 сентября все приказы разведсообщества провозглашали миссию «Больше никогда!» – которая никогда не будет выполнена. Десятилетие спустя стало ясно – по крайней мере мне, – что «призрак терроризма», которым политическая элита так активно запугивала массы, не был беспокойством или ответной реакцией на какую-либо специфическую угрозу, а только циничным устремлением насадить страх, который требовал бы постоянной непрекословной бдительности.

После десятилетия массового слежения технология показала, что представляет собой мощное оружие – не столько против террора, сколько против самих свобод. Продолжая эти программы слежения, продолжая эту ложь, Америка защитит самую малость, не выиграет ничего, а потеряет многое, и главное – разницу между «мы» и они», когда-то полярными противоположностями, обозначившимися после 11 сентября.

Конец 2011 года прошел в череде повторяющихся судорог и бесчисленных посещениях врачей и больниц. Меня просвечивали, тестировали, мне выписывали стабилизирующие состояние лекарства, но они затуманивали мой рассудок, вгоняли меня в депрессию и сонливость, лишали возможности сосредоточиться.

Я не понимал, как буду жить дальше с этим, как его называла Линдси, «состоянием», не потеряв при этом работу. Как старший технический специалист ЦРУ в компании Dell, я обладал невиданной гибкостью: мне было достаточно телефона, я мог работать дома. Проблема была в личных контактах. Обычно встречи происходили в Виргинии, а я жил в Мэриленде, штате, где закон запрещал людям с эпилепсией водить машину. Если меня бы застукали за рулем, то лишили бы водительских прав, а вместе с этим – возможности ездить на встречу, которая единственная, среди прочих других обязанностей, не подлежала обсуждению.

В конечном итоге я отступил перед неизбежностью, взял отпуск по временной нетрудоспособности и ретировался на подержанную мамину кушетку. Цветом она была под стать моему настроению, но очень удобная. На многие недели она стала эпицентром моего существования – местом, где я спал, ел, читал и снова очень много спал; где бесцельно прозябал, пока время морочило мне голову.

Не помню, какие книги я пытался читать, но точно помню, что не мог одолеть больше страницы, а потом закрывал глаза и откидывался на подушки. Я не мог сосредоточиться ни на чем, кроме моей слабости. Тот неспособный контактировать тюфяк, бывший когда-то мною, теперь неподвижно валялся, тыча пальцем в экран телефона, который был единственным источником света в комнате.

Я прокручивал новости, потом дремал, снова новости и снова сон, а тем временем протестующих в Тунисе, Ливии, Египте, Йемене, Алжире, Марокко, Ираке, Ливане и Сирии бросали в тюрьмы, подвергали пыткам – или просто убивали в перестрелках на улицах тайные агенты кровожадных режимов, многим из которых Америка помогла остаться у власти. Страдания того периода были безграничны, они закручивались по спирали, переходя к очередному новому витку. То, на что я смотрел, – было сплошное отчаяние, по сравнению с которым мои собственные невзгоды казались пустяком. В морально-этическом отношении они были ничтожными, ибо я находился в несравнимо более привилегированном положении.

По всему Ближнему Востоку ни в чем не повинные жители жили под постоянной угрозой насилия, без электричества и примитивных удобств, испытывали затруднения с работой и образованием. Во многих регионах не было доступа даже к минимальной медицинской помощи. Каждый раз, когда я сомневался, что мои тревоги по поводу массовой слежки и отсутствия приватности были обоснованными, мне нужно было просто посмотреть на лозунги, которые провозглашались на улицах Каира, в Сане, в Бейруте, Дамаске и Ахвазе – в любом городе или провинции, охваченных Арабской весной и иранским «Зеленым движением». Народные массы требовали положить конец притеснениям, цензуре, неопределенности. Они заявляли, что в подлинно справедливом обществе люди не подотчетны правительству, а правительство, напротив, подотчетно людям. Хотя и казалось, что каждая новая толпа в каждом новом городе преследовала свои особенные мотивы и ставила свои особенные цели, у всех них была одна общая черта: неприятие авторитаризма, возвращение к принципу гуманности, утверждающему, что индивидуальные права являются врожденными и неотчуждаемыми.

В авторитарном государстве права исходят от государства и предоставляются людям. В свободном государстве права исходят от людей и передаются государству. В первом случае люди являются субъектами, или подданными, которым разрешено иметь собственность, получать образование, работать, отправлять религиозные обряды и говорить, покуда государство им это позволяет. Во втором случае люди являются гражданами, которые согласны быть управляемыми на основании договора между властью и обществом, который должен периодически обновляться и может быть конституционно отменен. Именно в этом и заключается разница между авторитарным и либерально-демократическим обществами, и в этом, как я убежден, состоит главный идеологический конфликт моего времени. Не в ходульном, предвзятом споре о вечном различии Востока и Запада – и не в реанимированном крестовом походе против христианства или ислама.

Авторитарные государства обычно не являются правовыми: это государства, лидеры которых требуют от своих подданных лояльности и враждебно относятся к несогласным. Либерально-демократические государства, напротив, не выдвигают подобных требований, но, напротив, напрямую зависят от каждого гражданина, который добровольно принимает на себя ответственность за защиту свобод всех и каждого независимо от их расы, этнического происхождения, веры, способностей, пола и ориентации. Любой коллективный договор, основанный не на крови, но на согласии, в конечном итоге ведет к эгалитаризму, равенству всех граждан. И хотя демократические режимы часто отходили от своих идеалов, я все равно верю, что это единственная форма правления, которая в полной мере позволяет самым разным людям уживаться вместе, будучи равными перед законом.

Это равноправие подразумевает не только права, но и свободы. Фактически многие права, наиболее ценные для граждан демократических государств, не предусмотрены законом, а вытекают из него косвенно. Они существуют в пустом пространстве, созданном посредством ограничения государственной власти. Например, американцы имеют «право» на свободу слова и свободу прессы, потому что правительству запрещено эти свободы ущемлять. Они имеют «право» на свободное отправление культов, потому что власть не может принимать законы, относящиеся к религиозным верованиям, а «право» на мирные собрания и протесты гарантировано людям потому, что запрещены какие бы то ни было законы, объявляющие, что этого делать им нельзя.

В современной жизни мы имеем единственную концепцию, которая в полной мере охватывает пространство, которое недоступно для правительства. Эта концепция – «приватность», частная жизнь. Это пустая зона, которая лежит вне пределов досягаемости, «вакуум», куда закону разрешено проникать только с ордером. Не с тем ордером «на всех сразу», как тот, который правительство США посмело выписать для себя, добиваясь массовой слежки, – но с ордером, выписанным на конкретного человека, с конкретной целью, подкрепленным достаточными основаниями.

Само слово «приватность» несколько пустое, так как оно по существу не имеет четкого определения – или имеет этих определений слишком много. У каждого из нас собственное представление о нем. Приватность что-то значит для каждого. Нет человека, для которого это слово не имело бы смысла.

Способа совсем отказаться от приватности не существует. Оттого что свободы гражданского населения независимы, отказаться от своей личной свободы – на деле значит отказаться от свободы всех и каждого. Вы можете сами отказаться от нее ради удобства или под предлогом, что приватность нужна только тем, кому есть что скрывать. Но говорить, что вам она совсем не нужна, так как вам нечего прятать, – значит подразумевать, что никто не должен скрывать вообще ничего, включая иммигрантский статус, историю незанятости, финансовую историю и сведения о здоровье. Таким образом, вы допускаете, что каждый, включая вас самих, будет делиться сведениями о религиозных воззрениях, политических пристрастиях и сексуальных предпочтениях так же открыто, как если бы речь шла о любимых фильмах, музыкальных или читательских вкусах.

И наконец, утверждать о том, что приватность вам безразлична, потому что вам нечего скрывать, равносильно высказыванию: мне не нужна свобода слова, потому что мне нечего сказать. Или что вы безразличны к свободе печати, потому что не любите читать. Или вы равнодушны к вопросам религии, потому что вы не верите в Бога. Или что вам не нужна свобода мирных собраний, поскольку вы ленивый, необщительный тип с агорафобией. Если та или иная свобода не имеет для вас значения сегодня, еще не значит, что она не будет иметь значение завтра – для вас, для вашего соседа или для толп принципиальных диссидентов, за телефонными переговорами которых я следил; для тех, кто протестует по всей планете, чтобы добиться хотя бы малой частицы тех свобод, которые моя страна активно демонтирует.

Я хотел помочь, но не знал как. Я был сыт по горло чувством беспомощности, лежа, как последний придурок, в байковой пижаме на потертой кушетке, завтракая чипсами и запивая диетической колой, пока весь мир в это время полыхал в огне.

Молодые люди на Ближнем Востоке требовали повышения заработков, снижения цен, лучших пенсий, но я не мог им дать ничего из перечисленного, и никто бы не смог научить их самоуправлению, пока они не научатся сами. Также они агитировали за свободный Интернет. Они поносили иранского лидера аятоллу Хомейни, который постоянно усиливал цензуру, блокируя нежелательный контент, отслеживая и перехватывая трафик сайтов неугодного содержания и закрывая доступ иностранным провайдерам. Протестующие выступали против действий президента Египта Хосни Мубарака, который перекрыл доступ в Интернет целой стране – и добился лишь того, что молодежь, еще более яростная и несговорчивая, вышла на улицы.

С тех пор как меня посвятили в проект Tor в Женеве, я пользовался его браузером и настроил собственный Tor-сервер, желая выполнять свои профессиональные обязанности дома и не желая, чтобы мой трафик отслеживался. Я избавился от своего отчаяния, поднялся с кушетки и потащился в свой домашний офис – настроить Tor-мост для обхода иранской интернет-блокады. Затем я передал его цифровое удостоверение основным разработчикам Tor.

Это было наименьшее, что я мог сделать. Если был хотя бы малейший шанс, что какой-нибудь парнишка из Ирана, способный выйти в Сеть, теперь будет обходить поставленные фильтры и ограничения и свяжется со мной – свяжется через меня, – будучи защищенным Tor-системой и анонимностью моего сервера, тогда это стоило моего минимального усилия. Я представил, что он теперь сможет читать свою электронную почту или входить в социальные сети, не опасаясь, что его друзей и родных арестуют. Я понятия не имел, таким ли я его себе представлял и соединится ли кто-то в Иране с моим сервером. Важно было другое: помощь, которую я оказал, исходила от частного лица, приватно.

Парень, который начал Арабскую весну, был почти моего возраста. Он был разносчиком из Туниса, продавал фрукты и овощи с тележки. Протестуя против постоянных притеснений и вымогательства властей предержащих, он вышел на площадь и совершил акт самосожжения, погибнув мученической смертью. Если последний свободный поступок, который ты можешь себе позволить, это самосожжение в знак неприятия противозаконного режима, я обязательно встану с кушетки и нажму на несколько клавиш.