Эдвард Сноуден. Личное дело Сноуден Эдвард
У разведывательного сообщества всегда были неловкие отношения с Днем Конституции – празднество, как правило, ограничивалось рассылкой пресных электронных писем, составленных ведомственной прессой и подписанной «директором таким-то», и накрытым столиком в дальнем углу кафетерия. На столе будут лежать несколько бесплатных экземпляров Конституции, напечатанной, переплетенной и преподнесенной в дар правительству некими щедрыми активистами вроде Института Катона или фонда «Наследие», поскольку разведсообщество редко бывает заинтересовано в том, чтобы потратить малую часть своих миллиардов на продвижение гражданских свобод посредством бумаги, скрепленной степлером.
Не уверен, понимал персонал намек или нет. Я встречал День Конституции семь раз вместе с разведывательным сообществом и не помню, чтобы кто-нибудь, кроме меня, за все годы хоть раз взял брошюру со стола. Любя иронию не меньше, чем «халяву», я всегда брал несколько: один экземпляр для себя, остальные – чтобы сеять на рабочих местах своих друзей. Мой экземпляр стоял на письменном столе, подпертый кубиком Рубика, и временами я имел привычку перечитывать текст во время еды, стараясь не закапать строчку «Мы, народ» соусом жалкой пиццы из местной столовой.
Я любил читать Конституцию отчасти потому, что ее идеи велики, отчасти потому, что проза хороша, но если честно, для того чтобы эпатировать сослуживцев. В офисе, где вся ненужная документация сразу уничтожается в шредере, кто-нибудь непременно заинтересуется печатной копией, лежащей на столе. Послонявшись поблизости, они подходят и спрашивают: «Что это у тебя такое?»
«Конституция».
Коллега с гримасой медленно отходит в сторону.
В 2012 году в День Конституции я взял документ для дела. Я уже несколько лет не перечитывал ее целиком, поэтому был рад, что еще помню преамбулу наизусть. И теперь я прочел ее всю, от статей до поправок. Я был удивлен, вспомнив, что добрая половина Билля о правах (первые десять поправок к документу) была посвящена тому, чтобы затруднить работу сил правопорядка. Четвертая, Пятая, Шестая, Седьмая и Восьмая поправки были умышленно, нарочно составлены так, чтобы снизить эффективность и создать затруднения правительству в возможности применять власть и вести наблюдение.
Это особенно справедливо по отношению к Четвертой поправке, которая защищает людей и их собственность от пристального наблюдения со стороны государства: «Право народа на гарантии неприкосновенности личности, жилища, документов и имущества от необоснованных обысков и арестов не должно нарушаться. Ни один ордер не должен выдаваться иначе, как при наличии достаточного основания, подтвержденного присягой или торжественным заявлением; при этом ордер должен содержать подробное описание места, подлежащего обыску, лиц или предметов, подлежащих аресту».
Перевожу: если должностные лица имеют намерение влезть в вашу жизнь, они первым делом обязаны пойти к судье и под присягой доказать достаточность оснований. Это значит, что им придется объяснить судье, откуда взялась причина подозревать, будто вы совершили то или иное преступление, или что свидетельство о том или ином преступлении должно оказаться где-нибудь среди ваших личных вещей. Потом они должны поклясться, что эти основания они изложили честно и с благими намерениями. И только если судья одобрит ордер, им позволят совершить обыск – только тогда, причем в ограниченный промежуток времени.
Конституция была написана в XVIII веке, в те времена, когда единственными счетными машинами были деревянные счеты, механические калькуляторы и ткацкие станки, а сообщение через океан на корабле занимало недели, а то и месяцы. Логично считать, что компьютерные файлы, независимо от их содержания, – аналог «документов», упоминаемых в Конституции. Мы и в самом деле пользуемся ими как «документами», особенно если это текстовые файлы, электронные таблицы, наши сообщения или история наших запросов. А сама информация в этих файлах, опять же в нынешней версии, – это принадлежащее нам «имущество», слово весьма многозначное, но оно относится ко всему тому, чем мы владеем, что производим, продаем и покупаем онлайн. По умолчанию сюда входят и метаданные, которые являются записью всего этого добра, которым мы владеем, которое производим, продаем и покупаем – идеальный учетный журнал наших частных жизней.
За века после принятия Конституции наши «облака», компьютеры и телефоны стали нашим прибежищем, таким же личным, интимным, как и настоящее наше жилище. Если вы не согласны, то ответьте мне тогда вот на такой вопрос: что вы сделаете охотней – оставите ваших коллег у вас дома в ваше отсутствие на один час или позволите десять минут поковыряться в вашем разблокированном телефоне?
Программа наблюдения АНБ, в частности программа по внутреннему надзору, полностью пренебрегает Четвертой поправкой. Агентство неоднократно заявляло, что положения этой поправки не имеют отношения к современной жизни. Внутренняя политика агентства также не рассматривала ваши данные как вашу охраняемую собственность и не считала свой сбор этих данных обыском или изъятием. Вместо этого АНБ продолжало утверждать, что поскольку вы уже «поделились» вашей телефонной коммуникацией с «третьей стороной» – вашим провайдером телефонной связи, – то вы уступили свои частные конституционно-правовые интересы, которые ранее могли иметь. Также агентство настаивало, что обыск и изъятие считаются таковыми только тогда, когда аналитики, а не алгоритмы, начинают активно просматривать то, что было собрано автоматически.
Если бы механизм конституционного надзора работал соответствующим образом, эта экстремистская трактовка Четвертой поправки – настаивающая на том, что сам факт использования современных технологий равнозначен утрате конституционных прав, – была бы отвергнута конгрессом и в судах. Отцы-основатели Америки были опытными инженерами политической власти, особо чуткими к опасностям, исходящим от юридических уловок и соблазнов президентства как осуществления монаршей власти. Предупреждая о подобных случаях, они выстроили систему, изложенную в первых трех статьях Конституции, которая утверждала форму правления в США из трех равноправных ветвей, полагая, что каждая из них может сдерживать друг друга. Но в век цифровых технологий ни одна из этих ветвей не справилась с задачей защиты права на частную жизнь – что привело к коллапсу всей системы.
Законодательная власть, обе палаты конгресса, с готовностью отказалась от своей надзорной роли. Даже когда государственные сотрудники разведсообщества и контрактники выражали несогласие, ряд конгрессменов, несомненно, информированных о технических возможностях и действиях разведки, продолжали сохранять безучастность, пока несколько членов специального комитета не были извещены во время слушаний за закрытыми дверями. И то они были проинформированы лишь о некоторых, но не обо всех, действиях разведки. Когда немногочисленные публичные слушания состоялись, позиция АНБ отчетливо прояснилась: агентство не намерено сотрудничать, оно не собирается быть честным и, что еще хуже, через определение степеней и требований секретности будет требовать от американских законодательных органов поддержания этого обмана. В начале 2013 года, например, Джеймс Клэппер, в то время – директор Национальной разведки, под присягой заявил, что АНБ не занимается сбором коммуникаций американских граждан. На вопрос: «Собирает ли АНБ данные любого рода о миллионах или сотнях миллионов американцев?» – Клэппер ответил: «Нет, сэр» – и добавил: «Бывают случаи, когда они собирают их непреднамеренно, но не предумышленно». То, конечно, была заведомая откровенная ложь, и не только конгрессу, но и всему американскому народу. Немало людей в конгрессе, кому Клэппер свидетельствовал, знали, что его слова – неправда, но они отказались или чувствовали себя бессильными с точки зрения права указать ему на это.
Провал судебного ведомства был даже еще более разочаровывающим. Суд по делам о надзоре за иностранными разведками (FISC), который осуществляет контроль над сбором разведданных за рубежом, – это специализированный орган, который собирается втайне и подчиняется только правительству. Он был создан для выдачи индивидуальных ордеров для сбора данных иностранных разведок и всегда с особой охотой шел навстречу АНБ, отвечая согласием на 99 % запросов агентства – показатель, больше говорящий о механической «штамповке» ордеров, чем о продуманной судебной процедуре. После 11 сентября суд расширил свои полномочия – разрешил наблюдение не только за отдельными специфическими индивидами, но постановил массовую слежку при отсутствии критического контроля законной и соответствующей Конституции. Орган, изначально имевший задачу вести наблюдение за Иностранным Террористом № 1 или Иностранным Шпионом № 2, теперь использовался для придания законности инфраструктуре PRISM и «восходящему сбору». Судебный контроль над этой инфраструктурой свелся, по словам Американского союза защиты гражданских свобод, к тайному суду, поддерживающему тайные программы по переиначиванию федерального закона.
Когда правозащитные организации, такие как Американский союз защиты гражданских свобод, пытались призвать к ответу деятельность АНБ в обычных, открытых федеральных судах, произошла одна любопытная вещь. Правительство не стало защищать себя, настаивая, что деятельность по наблюдению является законной или соответствующей Конституции. Вместо этого оно провозгласило, что Американский союз защиты гражданских свобод и его клиенты вообще не имеют права находиться в суде, так как он не может доказать, что его клиенты находились под наблюдением. Более того, Американский союз защиты гражданских свобод не должен пользоваться судебными тяжбами для поиска доказательств слежки, поскольку существование (или несуществование) этих сведений является «государственной тайной», а то, что просочилось в прессу, не в счет. Иными словами, суд не признавал информацию, опубликованную в СМИ, а признавал только те сведения, правдивость которых была официально подтверждена правительством. Ссылка на секретность означала, что ни Американский союз защиты гражданских свобод, ни кто-либо еще не мог рассчитывать на право обжалования в открытом суде, подав судебный иск. К моему негодованию, Верховный суд США в феврале 2013 года голосованием пять к четырем согласился с этими аргументами и отклонил иск Американского союза защиты гражданских свобод и организации Amnesty International о массовой слежке, даже не рассматривая вопрос о законности действий АНБ.
Наконец, есть исполнительная ветвь власти – первопричина нарушения конституционных норм. Администрация президента через Министерство юстиции раскрутила маятник этих злоупотреблений, выпустив секретные директивы, которые санкционировали массовую слежку после событий 11 сентября. Это превышение полномочий только усугублялось на протяжении последующих десятилетий, причем администрации от обеих партий в одностороннем порядке издавали директивы, которые извращали закон и которые нельзя было оспорить, поскольку их секретный статус не позволял публике знать о них.
Конституционная система только тогда может функционировать как одно целое, когда все три ветви власти работают так, как это было задумано изначально. Когда терпят неудачу все три, но делают это умышленно и скоординированно, результатом становится тотальная безнаказанность. Я сознавал, что глупо воображать, будто Верховный суд, или конгресс, или президент Обама, стремясь в своей политике отмежеваться от президента Джорджа Буша, когда-либо привлекут разведывательное сообщество к ответственности перед законом – хоть за что-нибудь. Настало время уяснить тот факт, что разведорганы считают себя выше закона, и, учитывая, насколько далеко зашел процесс разрушения закона, они правы. Разведсообщество научилось понимать правила системы лучше, чем ее создатели, и воспользовалось этим знанием для собственной выгоды.
Они «хакнули» Конституцию.
Америка была рождена в результате акта измены. Декларация независимости явилась открытым нарушением всех законов Англии и одновременно – полным выражением того, что отцы-основатели называли «естественным правом»: среди всего прочего она даровала право на отказ подчиняться временной власти и право на мятеж во имя своих принципов под диктатом собственной совести. Первые американцы осуществили это право, а первые в американской истории, кто «подул в свисток», появились годом позже – в 1777 году.
Эти мужчины, как и большинство мужчин в моей семье, были моряками, офицерами Континентального флота, которые в защиту своей новой родины несли службу в море. Во время революции они служили на 32-пушечном парусном фрегате «Уоррен» под командованием коммодора Изека Хопкинса, командующего Континентальным флотом. Хопкинс был ленивым и несговорчивым лидером, который отказывался вводить свой корабль в бой. Офицеры также свидетельствовали, что он бил и морил голодом британских военнопленных. Десять членов экипажа, офицеры фрегата «Уоррен», посоветовавшись со своей совестью и поразмыслив о дальнейшей судьбе, решили обратиться с жалобой к вышестоящему начальству, составив в Морской комитет следующую петицию:
Глубокоуважаемые джентльмены!
Мы, представляющие вам эту петицию, служим на борту корабля «Уоррен» с искренним желанием и твердым устремлением оказать как можно большие услуги нашей стране. Мы все еще испытываем тревогу о благоденствии Америки и не желаем ничего так же искренне, как видеть ее мир и процветание. Мы готовы рисковать всем, что нам дорого, и, в случае необходимости, пожертвовать самой жизнью ради блага страны. Мы полны желания активно защищать наши конституционные свободы и права против несправедливых и жестоких притязаний тирании и против притеснений; но ввиду сложившихся на борту фрегата обстоятельств мы не представляем себе дальнейшей службы в нашем теперешнем положении. Мы пребываем в таком положении в течение уже долгого времени. Мы лично хорошо знакомы с подлинным моральным обликом и поведением капитана нашего корабля Коммодора Хопкинса, и мы избираем, не имея более удобной возможности, прибегнуть к этой правдивой и смиренной петиции в почтенный Морской комитет, чтобы там справились об его облике и поведении, ибо мы полагаем, что его облик и поведение таковы, что он виновен в таких преступлениях, которые выставляют его непригодным для того поста, который он сейчас занимает, каковые преступления мы, нижеподписавшиеся, можем в достаточной степени удостоверить.
По получении этого письма Морской комитет провел расследование по делу коммодора Хопкинса. Тот ответил увольнением офицеров и команды, в приступе ярости возбудив дело о клевете против мичмана Самюэля Шо и третьего помощника Ричарда Марвена – тех двух офицеров, которые признались, что были авторами петиции. Дело рассматривалось судом на территории Род-Айленда, последним колониальным губернатором которого был Стивен Хопкинс – родной брат коммодора, принимавший участие в подписании Декларации независимости.
Дело было передано судье, назначенному губернатором Хопкинсом, но до начала судебных заседаний Шо и Марвена спас их товарищ, морской офицер Джон Грэннис, который нарушил субординацию и изложил суть дела непосредственно Континентальному конгрессу. Континентальный конгресс был также встревожен создавшимся прецедентом, разрешив жалобу на служебные злоупотребления военных моряков, попавших под уголовное преследование за клевету, и вмешался в процесс. Тридцатого июля 1778 года конгресс отстранил коммодора Хопкинса от должности, а мичман Шо и третий помощник Марвел получили от казначейства законную компенсацию. Таким образом, это решение единодушно было признано в Америке законом о защите осведомителей, сообщающих о злоупотреблениях. Закон провозглашал: «…долг каждого лица, находящегося на службе Соединенным Штатам, равно как и всех прочих жителей …дать как можно более раннюю информацию Конгрессу или иному представителю власти о любом невыполнении обязанностей, мошенничестве или нарушениях дисциплины, допущенных любым должностным лицом или лицом на государственной службе, о которых ему стало известно».
Закон подарил мне надежду – и дает ее мне до сих пор. Как в роковой час революции, когда самое существование страны было поставлено на карту, конгресс признал не факт идейного расхождения в принципах, а закрепил этот факт в качестве примера исполнения долга. Однако во второй половине 2012 года я был полон решимости исполнить мой долг самостоятельно, хотя знал, что свои разоблачения я буду делать в иные времена – более комфортные и более циничные. Немногие, если вообще кто-либо, из моих начальников в разведке стали бы рисковать своими карьерами за те же американские принципы, за которые постоянно рискуют своей жизнью американские военнослужащие. И в случае соблюдения субординации и донесения вышестоящему руководству (в разведорганах это называется «соответствующими каналами») у меня нет той возможности, которая была у десяти моряков из команды «Уоррена». Нет в этой иерархии подчиненности того, кто надзирал бы за агентством, они все заодно.
В организациях вроде АНБ – где злоупотребления стали структурной основой, словно это уже не вопрос личной инициативы, но идеология, – «соответствующие каналы» могут стать ловушкой для еретиков и изгоев. Я уже испытал поражение из-за отказа команды поддержать меня в Уоррентоне, а потом и в Женеве, где в процессе исполнения своих обязанностей обнаружил брешь в системе безопасности важнейших программ. Я заявил об этой уязвимости, но ничего сделано не было – о чем я тоже доложил. Мои непосредственные начальники не обрадовались этому, потому что их начальники были всем довольны. Цепочка субординаций – воистину цепь, которая связывает, и нижнее звено можно подтянуть вверх только верхним.
Я происхожу из семьи служащих в Береговой охране, и меня всегда восхищало, как много слов в английском языке имеет морской подтекст. Во времена парусных фрегатов даже такие мощные устройства, как морские суда, могли пострадать от течи. Когда на смену парусникам пришли пароходы, на море дули в свисток для подачи сигналов – о работах или грозящей опасности. Один свисток – пропустить с левого борта, два свистка – пропустить с правого борта, пять свистков – предупреждение.
Одни и те же выражения в европейских языках между тем, могут быть нагружены дополнительными коннотациями в зависимости от исторического контекста. Французы использовали термин denonciater большую часть XX века, но начиная со Второй мировой войны ассоциации с пособничеством немцам (denouncer и informant) исподволь привели к тому, что стало употребляться выражение lanceur d’alerte («тот, кто поднимает тревогу»). Немецкий язык, который до сих пор преодолевает свое нацистское прошлое и опыт Штази, продвинулся в терминологии дальше, изобретя помимо тех же общепринятых Denunziant («доносчик») и Informant («осведомитель») еще и Hinweisgeber («указатель», «подсказчик»), Enthueller («изобличитель»), Skandalaufdecker («раскрывающий скандалы») и даже ethische Dissidenten («этичный диссидент»). Тем не менее в Сети немцы употребляют таких слов мало, а в связи с нынешними разоблачениями, касающимися Интернета, просто заимствуют существительное Whistleblower («лицо, совершающее служебное разоблачение»; буквально – «дующий в свисток») и глагол leaken, говоря об утечке информации. Языки таких режимов, как Россия и Китай, со своей стороны, используют определения, которые несут резко неодобрительный смысл – snitch («ябеда», «стукач») и traitor («изменник», «предатель»). Существование сильной свободной прессы в этих странах позволило бы наполнить эти слова более положительными коннотациями или создать новые, которые толковали бы разоблачение не как акт измены, а как гражданский долг.
Итак, каждый язык, включая английский, демонстрирует присущее данной культуре отношение к власти даже тем, каким словом он обозначает акт разоблачения. Даже заимствованные из морского языка английские выражения, по смыслу нейтральные и мягкие, описывают поступок разоблачителей с точки зрения учреждений, которые считают себя пострадавшими, а не публики, которая страдает по вине этих учреждений. Когда учреждения объявляют об «утечке», предполагается, что leaker повредил что-то или виновен в саботаже.
Сегодня leaking и whistleblowing воспринимаются как взаимозаменяемые слова. Но, на мой взгляд, термин leaking должен использоваться совсем в другом смысле. Он должен применяться в отношении актов разоблачения, совершенных не для общественного блага, а в погоне за собственными интересами, для преследования институциональных или политических целей. Скажу больше: я считаю, что a leak, «утечка», – это что-то ближе к plant, сеянию зерен, в смысле «насаждения пропаганды». Иногда случается избирательный выброс секретной информации, чтобы воздействовать на общественное мнение или повлиять на принятие решений. Это большая редкость, чтобы «неназванные» или «анонимные» высшие правительственные чиновники, намеками или подсказками расположив к себе журналистов, не дали «просочиться» чему-нибудь секретному для продвижения собственной повестки дня и на пользу своему ведомству или партии.
Особенно ярко это было заметно в 2013 году, когда крупные чины разведки, вероятнее всего, чтобы расковырять старую рану «терроризма» и отвлечь публику от критики массовой слежки, организовали «утечку» информации. На нескольких новостных сайтах появились чрезвычайно подробные отчеты о телефонной конференции лидера «Аль-Каиды» Аймана аль-Завахири с его родственными организациями по всему миру. В ходе конференции, названной «Страшным судом», аль-Завахири, предположительно, обсудил организационную кооперацию с Насером Аль-Вахиши, лидером «Аль-Каиды» в Йемене, и представителями «Талибана» и «Боко харам». Таким образом, сообщая публике о возможности перехвата этого телефонного звонка – при условии, что мы верим в подобную утечку, хотя дается пересказ звонка, а не его запись, – разведсообщество безвозвратно лишается источника информации о планах и намерениях террористских лидеров высшего ранга ради каких-то временных политических выгод. Ни один человек не был привлечен к судебной ответственности за подобную выходку, хотя это, безусловно, сделано нелегально и стоило Америке возможности прослушивать предполагаемую горячую линию «Аль-Каиды».
Время и опять-таки американский политический класс доказали, что готовы мириться с «утечками» и даже их создавать, когда они служат их собственным целям. Разведывательное сообщество часто объявляет о своих «успехах», невзирая на грифы секретности и последствия операций. Никогда это не было столь очевидно, как в недавно «просочившейся» истории об умерщвлении без суда родившегося в Америке проповедника и экстремиста Анвара аль-Авлаки в Йемене. Втихаря публикуя в «Вашингтон пост» и «Нью-Йорк таймс» материалы об атаке дронов на аль-Авлаки, администрация Обамы своим молчанием признает существование программы дронов в ЦРУ и ее «матрицу диспозиции» или список убийств, причем и то, и другое – официально «совершенно секретная» информация. Тем самым правительство косвенно подтверждает, что замешано не только в целенаправленных убийствах, но и в целенаправленных убийствах американских граждан. Такие утечки, выполненные скоординированным образом в ходе медийных кампаний, служат шокирующим подтверждением ситуационного подхода государства к секретности: запечатывающее устройство может быть использовано в руках государства как акт безнаказанности, но может быть взломано, когда правительство хочет приписать заслугу себе.
И только в этом контексте отношение правительства США к «утечкам» может быть понято до конца. Власть прощает «несанкционированные» утечки, когда они приносят неожиданные выгоды, и забывает о «санкционированных», когда они наносят вред. Но если правительство не видит разницы между вредом от утечки и отсутствием на нее разрешения – то что тогда делает одну «утечку» допустимой, а другую – нет?
Ответ – власть. Ответ – контроль. Разоблачение допустимо только тогда, когда оно не угрожает фундаментальным устоям государственности. Если бы все структуры организации, от почтового отделения до пафосного кабинета начальника, наделялись равной властью обсуждать внутренние проблемы, то ее руководители утратили бы контроль над информацией, а дальнейшее функционирование организации оказалось бы под угрозой. Равенство голосов, независимых от организационного менеджмента или иерархии принятия решений, – это и есть то, что называется whistleblowing, сигнальный свисток, особенно угрожающий для разведсообщества, которое основывается на строгой субординации и действует под юридически легализованным покровом секретности.
«Дующий в свисток», в моем понимании, – это человек, на собственном тяжком опыте пришедший к заключению, что жизнь внутри учреждения стала несовместимой с разработанными принципами широкого общества вне его стен, которому это учреждение должно быть подотчетно и которому обязано лояльностью. Этот человек осознает, что не может оставаться в таком учреждении, и знает, что учреждение не может и не хочет быть расформировано. Реформирование этого учреждения, однако, возможно, и вот он дует в свисток и раскрывает информацию, чтобы вызвать общественное давление.
Таково адекватное описание моей ситуации, с одним важным дополнением: вся информация, которую я намеревался раскрыть, была под грифом «Совершенно секретно». Поэтому я, «дунув в свисток», должен был показать, что системы слежения – не абсолютная прерогатива государства вопреки утверждениям разведсообщества, а незаслуженная привилегия, которой разведсообщество злоупотребляет ради того, чтобы ослабить над собой демократический контроль. Без публикации полного диапазона секретных возможностей разведсообщества не было бы надежды восстановить баланс сил между гражданами и их правительством. Этот мотив «дунуть в свисток» я считаю основным: согласно ему, разоблачение – не радикальный акт сопротивления или инакомыслия, а сигнал, чтобы корабль вернулся в порт, где его разоружат, переоснастят и устранят течи.
Тотальное разоблачение тотального аппарата массового слежения – не мной, но средствами массовой информации (а это, де-факто, четвертая ветвь власти правительства США) – защищено Биллем о правах: это единственный ответ, соответствующий масштабу преступления. Можно было просто раскрыть конкретное злоупотребление или ряд злоупотреблений, которое агентство могло бы пресечь (или сделать вид, что пресекло), оставив в тени нетронутым весь остальной аппарат. Вместо этого я решил предать огласке единственный, но всеобъемлющий факт: мое правительство разработало и применило глобальную систему массовой слежки без ведома и согласия на то своих граждан.
«Дующие в свисток» могут быть порождены обстоятельствами на любом уровне работы учреждения. Но цифровая технология привела нас в ту эпоху, когда впервые за всю описанную историю эти люди появляются из низов иерархической пирамиды, где традиционно меньше всего заинтересованных в поддержании статуса-кво. А в разведсообществе, как практически в каждом гигантском, децентрализованном учреждении, которое полагается на компьютеры, низшие уровни кишат техническими специалистами вроде меня. Узаконенный доступ таких специалистов к инфраструктуре компании находится в невероятной диспропорции к их формальной возможности влиять на решения, принимаемые учреждением. Говоря иначе, существует дисбаланс между тем, что эти работники должны знать в их должности, и тем, что они способны узнать; дисбаланс между незначительной властью поменять культуру учреждения и большой властью адресовать свою обеспокоенность всему обществу. Хотя подобными технологическими привилегиями, конечно, могут злоупотребить (в конце концов, большинство системщиков имеют доступ ко всем файлам), наивысшая привилегия заключена в самой технологии. Технические специалисты, пытающиеся сообщить о систематическом злоупотреблении технологиями, обязаны сделать больше, чем просто вынести свои находки на публику, если важность этих находок должна быть понята. Их долг – контекстуализировать свои находки, объяснить их подробно.
Примерно несколько десятков человек, находящихся в наиболее выгодном положении в мире, сидели вокруг меня в Туннеле. Мои коллеги-технари приходили туда каждый день, садились за свои терминалы и продолжали выполнять свою работу. Они не вникали в происходящие злоупотребления, им было просто нелюбопытно, и это отсутствие любопытства делало их не злодейскими, а трагическими фигурами. Не важно, что привело их в разведку, патриотизм или оппортунизм, – но, войдя внутрь машины, они сами сделались машинами.
Четвертая власть
Нет ничего тяжелее, чем жить с тайной, которую никому нельзя открыть. Лгать незнакомым, прикрываясь своей легендой, скрывать тот факт, что твой офис находится под самым секретным ананасовым полем в мире, может считаться таким примером, но, по крайней мере, ты в этой лжи – часть команды. И раз это ваш общий секрет, то и бремя ваше – общее. Все это так грустно, но и смешно – немного…
Когда же у вас есть настоящий секрет, который вы не можете открыть никому, даже смех будет ложью. Я мог бы говорить о своих переживаниях, но никогда – о том, куда они могут меня завести. До конца жизни я буду помнить, как пытался объяснить коллегам, что наша работа нарушает клятвы, которые мы давали, а они, пожимая плечами, говорили в ответ: «Ну что поделать?» Я терпеть не могу эту фразу, это чувство смирения, это чувство поражения, но, значит, оно еще властвует над тобой, если ты спрашиваешь себя: «А правда – что?»
Когда ответ нашелся, я решил стать «дующим в свисток». Но шепнуть Линдси, любви всей моей жизни, хоть словечко об этом решении – означало бы подвергнуть наши отношения еще более жестоким испытаниям, чем если бы я не говорил вообще ничего. Не желая причинять ей больший вред, чем тот, с которым уже примирился, я молчал и был одинок в своем молчании.
Я думал, одиночество и уединенность дадутся мне легче, или по крайней мере легче, чем моим предшественникам из числа разоблачителей. Разве не был каждый шаг в моей жизни своего рода подготовкой к этому решению? Разве я не привык быть один после всех этих лет тишины и завороженного сидения перед экраном? Я был хакер-одиночка, начальник ночной вахты, хранитель ключей от пустого офиса. Но я был и живой человек тоже, и отсутствие единомышленников переживал тяжело. Каждый день для меня стал борьбой, каждый день я терпел поражение в попытке примирить мораль и закон, долг и желания. У меня было все, чего бы я ни желал: любовь, семья, успех – гораздо больше, чем я заслуживал. Я жил в Эдеме, в райских кущах, – и лишь один плод был для меня запретным. Казалось бы, что проще? Просто подчиняйся правилам!
Информация, которую я намеревался раскрыть относительно массовой слежки в моей стране, была настолько взрывной и при этом настолько специфической – по технической части, – что я сомневался, буду ли понят в полной мере. Вот почему я решил, что, выйдя к публике, мне необходимо иметь при себе документы. Способ раскрыть засекреченную инициативу по слежке – это, наверное, просто указать на факт ее существования, но способ раскрыть секретное программное обеспечение – это показать принципы его работы, столько файлов агентства, сколько понадобится, чтобы охватить масштаб злоупотреблений. (Хотя я знал, что покажи я хоть один PDF-файл, мне грозила бы тюрьма.)
Угроза правительственного возмездия тому лицу или сайту, который опубликует мои данные, сначала привела меня к решению опубликовать их самостоятельно. Это было бы наиболее удобным и безопасным способом: просто собрать документы, которые наилучшим образом отражали мои беспокойства, выложить их в Интернет в неизмененном виде и распространить ссылку. Но причина, почему я не воспользовался этим способом, была в аутентификации. Уйма людей публикуют «засекреченные тайны» в Интернете каждый день, многие из них – о путешествиях во времени и инопланетянах. Я не хотел, чтобы мои собственные откровения, такие невероятные, были свалены в одну кучу с внеземным вздором и потерялись среди записок психов.
С самого начала было ясно, что я нуждался, а публика заслуживала, чтобы кто-нибудь, человек или учреждение, поручились бы за подлинность документов. Еще мне хотелось, чтобы у меня был партнер, который рассчитал бы потенциальные риски, вызванные разглашением секретной информации, и помог мне дать к ней разъяснения, поместив ее в технологический и юридический контекст. Я полагался на себя в том, как я объявлю о проблеме массовой слежки и поясню принципы ее работы, но мне надо было положиться и на других людей, если я хочу эту проблему решить. Независимо от того, насколько настороженно в подобных вопросах я относился к другим институциям, меня еще больше настораживало, что я буду пытаться действовать сам по себе. Договоренность с какой-нибудь медиакомпанией защитила бы меня от обвинений в мошенничестве, подкорректировала бы мои возможные ошибки – личностные или профессиональные, осознанные или нет. Я не хотел, чтобы мои политические воззрения бросили тень на мою презентацию, ее восприятие публикой или масштаб разглашенных сведений. В конце концов, в стране, где каждый был под наблюдением, не было вопроса менее предвзятого, чем слежка.
Оглядываясь сейчас назад, я должен отдать должное Линдси, чье благотворное влияние установило идеологические фильтры на мои желания. Линдси потратила годы, терпеливо прививая мне понимание, что мои интересы и заботы не всегда ее – и уж точно не всего мира; если я имею на что-то свое мнение, из этого вовсе не следует, что кто-то должен это мое мнение разделять. Не всякий, кто был противником вторжения в частную жизнь, хотел пользоваться 256-битным шифрованием или отказываться от Интернета. То, что одного человека беспокоит как нарушение Конституции, может беспокоить другого как нарушение его права на частную жизнь или его супруга и детей. Линдси была моим ключом к пониманию истины, что различие в мотивах и подходах может только улучшить шансы на достижение общих целей. Она, сама о том не ведая, дала мне уверенность, чтобы одолеть свои мучительные сомнения и выйти к другим людям.
Но к каким людям? К кому? Сейчас может быть трудно вспомнить или даже себе представить, что в то время, когда я решил выступить, лучшим форумом «дующих в свисток» был WikiLeaks. В то время он был во многих отношениях традиционным изданием, хоть и скептически относящимся к государственной власти. WikiLeaks регулярно выкладывал публикации из ведущих иностранных газет – «Гардиан», «Нью-Йорк таймс», «Шпигель», «Ле Монд», «Эль Паис», публикуя документы с указанием источников. Работа, которую проделали партнеры этого новостного ресурса в 2010–2011 годах, навела меня на мысль, что WikiLeaks – наиболее ценный посредник, который способен привлечь к моим откровениям журналистов и послужить защитной стеной, если надо будет сохранить анонимность материалов.
Однако подходы WikiLeaks изменились после публикации разоблачений рядового армии США Челси Мэннинг – огромного количества секретных материалов об участии Америки в войнах в Ираке и Афганистане, о заключенных тюрьмы в Гуантанамо-Бэй, а также об утечке дипломатических телеграмм США. Ввиду очень сильного недовольства правительства и споров в СМИ вокруг помещенных на сайте материалов WikiLeaks решил поменять курс, и все последующие материалы шли так, как их получали – в первозданном, неотредактированном виде. Это значило, что WikiLeaks уже не отвечал моим потребностям. Размещение материалов там было равносильно самопубликации – путь, который я уже отверг как недостаточно эффективный. Я знал, что история, которую рассказывали документы АНБ о глобальной системе слежки, проводимой в глубочайшей тайне, была трудной для понимания. Это сильно запутанная история, с большим количеством технических подробностей, поэтому я все больше убеждался, что ее нельзя публиковать просто как «вброс документов». Лучший сценарий из возможных мог претвориться в жизнь только при терпеливой и внимательной работе журналистов, при поддержке многочисленных независимых изданий.
Хотя я чувствовал небольшое облегчение от того, что решил открыться непосредственно журналистам, что-то меня сдерживало, и я медлил. Большинство этих журналистов работали в престижнейших изданиях страны – в частности, газете «Нью-Йорк таймс». Но когда раздумывал о контракте с «Таймс», у меня возникали сомнения. Вместе с тем, что газета проявила желание доставить неудовольствие правительству США своими материалами в WikiLeaks, я вспоминал ее поведение в связи с одной важной статьей Эрика Лихтблау и Джеймса Райзена о тайной программе властей по незаконному прослушиванию телефонов.
Двое этих журналистов, собрав информацию из Министерства юстиции, сумели раскрыть один из аспектов STELLARWIND – слежку, инициированную АНБ после 11 сентября, – и представили написанную, отредактированную и перепроверенную статью, готовую к выходу из печати в середине 2004 года. На этом этапе главный редактор «Таймс» Билл Келлер из вежливости решил обсудить содержание статьи с правительством – чтобы услышать аргументы другой стороны, не будет ли публикация той или иной информации наносить ущерб национальной безопасности. В этом случае, как и в большинстве подобных случаев, правительство отказалось дать какое-либо объяснение, сообщив, что одна причина все-таки существует и она тоже засекречена. Администрация Буша указала Келлеру и владельцу газеты Артуру Сульцбергеру, не предъявляя никаких доказательств, что публикация «Таймс» о прослушке американских граждан в обход надлежащего ордера помогает врагам Америки и способствует терроризму. К сожалению, газета поддалась давлению и отвергла статью. Лихтблау и Райзен в конце концов напечатали ее, но спустя год, в декабре 2005 года, и только после того, как Райзен надавил на газету, объявив, что материал включен в его книгу, которая вот-вот должна выйти. Если бы статья вышла сразу же после написания, она наверняка повлияла бы на ход выборов 2004 года.
Если бы «Таймс» или любая другая газета поступили бы таким же образом – приняли мои материалы, одобрили их к публикации, а после «завернули» материал, – мне был бы конец. Учитывая вероятность идентификации меня как источника информации, я был бы «раскрыт» еще до того, как мои откровения увидят свет.
Если я не мог доверять даже уважаемой газете, как я мог довериться какой-либо институции? К чему беспокоиться понапрасну? Я не подписывался на такое. Изначально я просто хотел заниматься компьютерами, заодно принося пользу своей стране. У меня была съемная квартира, девушка, здоровье мое улучшалось. Каждый знак «стоп» на дороге я воспринимал как совет прекратить это добровольное безумие. Разум и сердце у меня были в конфликте, и оставалась лишь одна отчаянная надежда, что кто-то помимо меня сделает такое же открытие. В самом деле, разве журналистика – не хождение по следу из хлебных крошек и не соединение точек воедино? Чем-то ведь еще занимаются журналисты, кроме как пишут в Твиттер?
Я знаю, по крайней мере, две вещи о представителях «четвертой власти»: они гоняются за сенсациями и знают очень мало о технике. Как раз это отсутствие компетентности или даже простого интереса к технике заставило их пропустить два события, которые потрясли меня, пока я собирал факты о массовой слежке.
Первое было связано с объявлением о строительстве нового здания Центра данных АНБ в Блафдейле, штат Юта. В агентстве его назвали Massive Data Repository – «Массивным хранилищем данных». Но какой-то пиарщик дал понять, что такое словосочетание будет трудно объяснить публике, и объект переименовали в Mission Data Repository – «Хранилище данных миссии», – сохранив аббревиатуру MDR. Естественно, что чем дольше ты не меняешь акроним, тем дольше тебе не надо переделывать слайды для брифинга. Согласно проекту, хранилище имело четыре зала общей площадью 25 тысяч квадратных футов[60], заставленные серверами. Оно могло вместить невероятное количество данных: практически историю всего живого на планете – если можно понимать жизнь через связь платежей с людьми, людей с телефонами, телефонов со звонками, звонков с сетями, которые единым потоком перемещаются по Сети.
Единственным именитым журналистом, заметившим это объявление, был Джеймс Бэмфорд, который написал о событии в журнал Wired в марте 2012 года. Были и повторные публикации, но в них не было ничего нового. Никто не задал тогда очень важных вопросов: для чего государственному ведомству, пусть даже и разведывательному, понадобилось столько площади? Зачем эти данные, не важно, в каком количестве, нужно хранить именно здесь – и сколь долго? Потому что попросту нет причины строить что-то настолько громадное, если не планируешь хранить вообще все данные, к тому же вечно. Тут, на мой взгляд, усматривается corpus delicti[61], ясный, как день, преступный умысел – гигантский бетонный бункер посреди пустыни Юта, окруженный колючей проволокой и сторожевыми вышками, потребляющий электричества, как целый город! Но никому не было дела.
Второе событие произошло год спустя, в марте 2013 года, через неделю после того, как Клэппер соврал конгрессу с молчаливого одобрения последнего. Несколько периодических изданий отозвались на это событие нейтральной заметкой об отказе Клэппера признать факт «объемного сбора» данных американцев. Но никто из так называемых «мейнстримных» СМИ не написал о публичном заявлении Айры «Гаса» Ханта, директора по технологиям ЦРУ.
Я был немного знаком с Гасом в период моего пребывания в Dell на службе у ЦРУ. Он был одним из наших главных клиентов, и каждый поставщик товаров любил его явную неспособность быть сдержанным: он каждый раз сообщал вам больше, чем ему полагалось. Для торговых агентов Гас был большим мешком денег с дыркой для рта. И тут он показывается в качестве особого гостя на «гражданском» мероприятии о технологиях в Нью-Йорке – GigaOM Structure: Data conference. Туда мог пойти каждый, у кого завалялись сорок долларов. Главные доклады, как и выступление Гаса, транслировались бесплатно в прямом эфире.
Причиной, по которой я решил послушать его речь, было то, что я уже прочел во внутреннем канале АНБ: ЦРУ приняло окончательное решение аннулировать свой «облачный» контракт. Он разрывал отношения с моей командой в Dell, а также с HP, взамен заключая 600-миллионный контракт на облачный сервис с Amazon сроком на десять лет. У меня не было особых переживаний по этому поводу – напротив, я был даже доволен, что моя работа не будет использоваться агентством. Но меня терзало профессиональное любопытство, мог ли Гас проговориться и выдать инсайдерскую информацию, почему был выбран Amazon, – ходили слухи, что предложение было изначально подстроено в их пользу.
Я получил инсайд, но такой, какого совершенно не ожидал. Мне выдалась возможность увидеть, как сотрудник ЦРУ высочайшего ранга рассказывает непросвещенным «чайникам» об амбициях своего ведомства и его технических возможностях. Пока шла его презентация и он перемежал плохие шутки с таким же плохим знанием PowerPoint, я все больше переставал верить своим глазам.
«В ЦРУ, – вещал он, – мы принципиально пытаемся собирать все данные и хранить их вечно». Словно это не было и так понятно, он продолжал: «В наших силах собрать практически всю информацию, произведенную человечеством». Гас сказал это сам. Он озвучивал свои кривые слайды с жутким шрифтом, иллюстрируемые картинками в четыре цвета, но с государственной печатью.
В толпе явно было несколько журналистов, кажется, все из специализированного государственного журнала о технологиях Federal Computer Week. Это говорило о том, что после презентации Гас намеревался ответить на вопросы журналистов, и эта дополнительная презентация была рассчитана на них. Он явно хотел снять какой-то груз с души, и уж точно речь шла не о его клоунском галстуке.
Гас рассказал журналистам, что агентство может отслеживать их смартфоны, даже если они выключены, что оно может отслеживать любой акт коммуникации человека. Повторю: это была кучка отечественных журналистов. Американских журналистов. И его слова про то, что агентство «может», звучали так, как будто оно уже это «делает» – и будет делать дальше. Он ораторствовал в отчетливо встревоженной манере, как верховный жрец ЦРУ: «Технологии заходят дальше, чем правительство и законы могут сдерживать нас. Они движутся быстрее, чем вы можете поспевать… Вам пора задать вопрос, каковы ваши права и кто завладел вашими данными». Я был в шоке: всякий рангом пониже Гаса после такой презентации был бы одет в оранжевое[62] к концу дня.
Материал с откровениями Гаса был помещен только в «Хаффингтон пост», но само выступление и по сей день находится на YouTube – по крайней мере в момент написания этих строк через шесть лет. Когда я был там последний раз, у ролика было 313 просмотров – из них дюжина моих.
Я вынес для себя урок: чтобы мои разоблачения были эффективными, я должен сделать больше, нежели просто вручить нескольким журналистам несколько документов, и даже больше, чем помочь им в них разобраться. Я должен был стать их партнером, обеспечить их знанием и инструментами, чтобы они могли написать все точно и бережно. Выбрать подобный ход действий равносильно самому главному преступлению в разведке: не шпионажу, подстрекательству или предательству – а пособничеству и соучастию журналистской деятельности. Вся загвоздка в том, что на самом деле эти преступления синонимичны. Американский закон не делает различий между выдачей засекреченной информации прессе в интересах публики и передачей информации – даже за деньги – противнику. Единственное возражение по этому поводу я слышал в пору моей первой индоктринации. Мне говорили: предложить государственные секреты врагу немногим лучше, чем бесплатно отдать местным репортерам. Репортер расскажет публике, тогда как враг не поделится ими даже со своими союзниками.
Учитывая риск, на который я шел, мне надо было вычислить людей, которым я мог доверять и которым бы также доверяла публика. Мне нужны были репортеры, прилежные, но сдержанные, независимые, но надежные. Они должны быть достаточно сильными, чтобы сличить мои подозрения с тем, что можно доказать документально; достаточно сильными, чтобы бросить вызов правительству, которое лживо обвиняет их в том, будто их работа угрожает жизням соотечественников. Но самое главное: кого бы я ни выбрал, я должен быть уверен, что он сумеет противостоять нажиму властей – который, безусловно, будет сильнее всего, что и они, и я испытывали раньше.
Я закинул удочку не так далеко, чтобы поставить под угрозу свою миссию, но достаточно далеко, чтобы избежать повторения ситуации с «Нью-Йорк таймс». Одного журналиста, одной публикации, даже одной страны, в которой выйдет публикация, недостаточно – потому что правительство США уже продемонстрировало свою готовность задушить подобные материалы в зародыше. В идеале я бы дал каждому журналисту по индивидуальному набору документов одновременно, ничего не оставив на руках. Это гарантировало бы, что, даже если я буду арестован, правда все равно выйдет наружу.
По мере того как список моих потенциальных партнеров сужался, я понимал, что делаю все не так и трачу время попусту. Я не должен искать журналистов сам – я должен сделать так, чтобы система, которую я хочу разоблачить, сама нашла их для меня. Моими лучшими партнерами, решил я, будут журналисты, которых уже выбрало Агентство национальной безопасности.
Лору Пойтрас я знал как документалиста, больше всего озабоченного внешней политикой США после 11 сентября. В ее фильме «Моя страна, моя страна» показаны парламентские выборы в Ираке, проводившиеся в условиях американской оккупации. Лора Пойтрас также сняла «Программу» – документальный фильм о криптоаналитике АНБ Уильяме Бинни, который высказал свои возражения вышестоящему руководству о TRAILBLAZER[63], предшественнике STELLARWIND, за что был обвинен в утечке засекреченной информации, подвергался угрозам и был арестован под угрозой оружия у себя дома, хотя обвинение ему предъявлено не было. Правительство часто угрожало и Лоре: ее много раз останавливали и допрашивали на границе каждый раз, когда она въезжала в страну или выезжала за рубеж.
Гленна Гринвальда я знал как адвоката и защитника гражданских свобод. Вначале он вел колонку в Salon, где был одним из первых, кто написал о засекреченной версии «Отчета» АНБ в 2009 году – а позже опубликовался в американской версии «Гардиан». Мне он нравился своим скептицизмом и умением доказательно спорить. Такой человек сразился бы с самим дьяволом, но, когда дьявола нет рядом, он будет сражаться с самим собой. Хотя Ивен МакАскилл из британской версии «Гардиан», Барт Джеллман из «Вашингтон пост» вскоре докажут, что они надежные и преданные партнеры (и терпеливые проводники по чащобам журналистики), я раньше сблизился с Лорой и Гленном – возможно потому, что они не столько хотели разоблачать разведку, сколько имели личные интересы в понимании этой темы.
Осталось только придумать, как связаться.
Не имея возможности раскрыть свое настоящее имя, я контактировал с журналистами под целым набором вымышленных имен, то снимая, то надевая маски. Сначала я представился как Цинциннат – в честь легендарного античного фермера, который стал римским консулом, а потом добровольно снял с себя полномочия. Потом я стал Citizenfour – журналисты позже объясняли, что я считал себя четвертым диссидентом в новейшей истории АНБ после Бинни и его коллег – Дж. Кирка Уиби и Эда Лумиса, которые раскрыли существование TRAILBLAZER. Хотя на самом деле триумвират, который я имел в виду, состоял из Томаса Дрэйка, который рассказал о TRAILBLAZER журналистам, и Даниэля Эллсберга и Энтони Руссо, предавших гласности «Документы Пентагона»[64], что помогло разоблачению лжи о войне во Вьетнаме и привело к ее завершению. И последним в своей переписке я использовал имя Verax – от латинского «говорящий правду», в надежде предложить альтернативу Mendax, то есть «говорящий неправду» – псевдониму молодого человека, который вырастет и станет Джулианом Ассанжем в WikiLeaks.
Вы не представляете, как тяжело остаться анонимным в Интернете, когда начинаешь действовать так, как если бы от этого зависела вся твоя жизнь. Большая часть систем связи, установленных разведсообществом, работает по одному и тому же принципу – наблюдатель за процессом коммуникации не должен различать идентичность тех, кто включен в этот процесс, и как бы то ни было образом соотносить их с агентством. Именно по этой причине в разведорганах такой обмен получил название «неопределяемый». До появления Интернета шпионская анонимность была прославлена в кинофильмах: адреса явок, нацарапанные на туалетных кабинках, или секретные коды, вмонтированные в сокращенные слова рекламных текстов. Или, как в годы холодной войны, «тайники» с черточками, сделанными мелом на почтовом ящике, удостоверяющие, что пакет ждет в дупле такого-то дерева в общественном парке. Современные версии этих шифровок – скорее всего, фейковый профиль, торгующий фейковыми чатами на сайте знакомств или, что встречается еще чаще, – внешне безобидная программа, которая оставляет внешне безобидное сообщение на внешне безобидном севере Amazon, тайно контролируемом ЦРУ. Что решил сделать я, было куда лучше этого – и не требовало ни такого риска, ни такого бюджета.
Я решил воспользоваться чужим Интернет-соединением. Хотелось бы мне, чтобы это было так же просто, как воспользоваться вайфаем в «Макдоналдсе» или «Старбаксе». Но там видеонаблюдение, кассовые чеки и много людей – кто-нибудь меня да запомнит. Более того, каждое беспроводное устройство, от телефона до ноутбука, имеет свой уникальный идентификатор, который называется MAC-адрес (полное название – Machine Address Code); он записывается каждой точкой доступа к вайфаю; настоящий подарок для следствия, отмечающий каждый шаг пользователя.
И я не пошел ни в «Макдоналдс», ни в «Старбакс», а сел за руль и занялся вардрайвингом – это когда вы превращаете ваш автомобиль в передвижной вайфай-адаптер. Для этого вам нужен ноутбук, высокомощная антенна и магнитный GPS-датчик, который устанавливается на крыше автомобиля. Источниками питания могут быть и машина, и переносные батарейки, и сам ноутбук. Все, что вам нужно, помещается в рюкзак.
Я взял с собой дешевый ноутбук с программой TAILS на основе Linux – эта операционная система склонна к «амнезии»: забывает все, как только ты ее выключаешь, не оставляя никаких следов в логах. TAILS помогла мне легко замаскировать MAC-адрес ноутбука: при соединении с Сетью она выдавала мой адрес за чей-то другой, записанный в системе, который никак не ассоциировался с моим. Этого обычно достаточно, однако TAILS вдобавок предоставляет встроенное подключение к анонимной сети Tor.
Ночами и по выходным я кружил по дорогам всего острова Оаху, проверяя, как моя антенна ловит импульсы других вайфай-сетей. Мой GPS-датчик отмечал каждую точку доступа с ее местоположением благодаря утилите под названием Kismet. В результате у меня получилась карта с невидимыми сетями, которые мы пересекаем ежедневно, даже не замечая этого. Скандально высокий процент сетей не имел никакой защиты вообще или такую, которую я легко обходил. Некоторые сети требовали более изощренного хакерства. Я быстро блокировал сеть, вынуждая ее пользователей подключиться заново; в своих попытках входа они автоматически ретранслировали весь свой пакет аутентификации мне – а я перехватывал его и использовал для расшифровки пароля, чтобы войти как «авторизованный» пользователь.
С картой под рукой я изъездил весь Оаху как сумасшедший, проверяя электронную почту, чтобы увидеть, кто из журналистов мне ответит. Я наладил контакт с Лорой Пойтрас, я столько вечеров провел, сочиняя для нее письма, сидя на песке возле моей машины и прихватывая вайфай с ближайшего пляжного курорта. Некоторых журналистов, которых я выбрал, надо было убеждать использовать зашифрованную электронную почту – что тогда, в 2012 году, было тем еще занятием. Иногда я должен был показать, как ее настроить, и скачивал инструкции, сидя в машине на стоянке и подворовывая Интернет у библиотеки. Или у школы. Или у заправки. Или у банка – они до ужаса плохо охраняются. Весь смысл в том, чтобы не создавать никаких поведенческих паттернов.
На крыше крытой стоянки большого торгового центра защищенный знанием, что стоит мне закрыть крышку моего ноутбука, и мой секрет надежно укрыт, я делал наброски манифестов, объясняя, почему я вышел на публику. Но потом я их стирал. Начинал писать письма Линдси, которые стирал тоже. Я просто не мог подобрать слова.
Чтение, запись, выполнение
Чтение. Запись. Выполнение. В компьютерах это называется «права доступа». Говоря функционально, они обозначают диапазон разрешенных вам действий как на самом компьютере, так и в сети компьютеров, точно определяя, что вы можете, а что не можете.
Команда Чтение дает вам доступ к содержанию файла, а команда Запись позволяет вносить изменения. Выполнение – это правило означает, что вы имеете возможность запускать файл или программу и выполнять все действия, для которых они предназначены.
Читать, записывать, выполнять: таков мой простой трехшаговый план. Я хотел докопаться до самой сути самой скрытой сети в мире, чтобы найти правду, скопировать ее и вытащить на свет, показав всему миру. И мне надо было преуспеть в этом, не будучи пойманным – чтобы меня «не читали», «не записывали» и чтобы написанное «не выполняли».
Почти все, что вы делаете в компьютере или на другом устройстве, оставляет запись. Особенно это относится к АНБ. Каждый вход в систему, каждый выход из системы – это запись в журнале. Всякий раз, когда я открывал файл, всякий раз, когда я копировал файл, эти действия записывались. Каждый раз, когда я загружал, перемещал, уничтожал файлы, все это фиксировалось, и журналы безопасности обновлялись, отражая данные события. Записи сетевого потока, записи инфраструктуры открытых ключей – коллеги шутили, что даже в туалете стоят камеры. Агентство имело немалое число контрразведывательных программ, которые шпионили за теми, кто шпионил за простыми людьми, и если бы меня поймали на чем-то таком, что я не должен был бы делать, то уж точно не за то, что я уничтожил файл, который не надо было уничтожать.
К счастью, сила этих программ была также и их слабостью: их усложненность означала, что даже люди, работающие с ними, не всегда знали, как они работают. Фактически никто толком не понимал, где у них область перекрытия, а где явные дыры в защите. Никто, не считая системных администраторов. Кто-то же ведь установил в первую очередь все эти навороченные системы мониторинга с пугающими названиями вроде MIDNIGHTRIDER («ночной всадник»). АНБ, может быть, оплачивает свою сеть, но реально ею владеют такие системные администраторы, как я.
Фаза «чтения» включает продирание сквозь цифровую сеть ловушек, расставленных поперек пути, соединяющего АНБ с каждым разведывательным агентством, отечественным или иностранным. (Среди них был партнер АНБ в Соединенном Королевстве, Центр правительственной связи[65], расставивший сети-ловушки: OPRTICNERVE, программу, которая каждые пять минут сохраняет скриншот с веб-камер людей, общающихся в видеочате Yahoo Messenger; и PHOTONTORPEDO, который захватывал IP-адреса пользователей MSN Messenger.) Используя Heartbeat, чтобы достать нужные мне документы, я мог бы организовать «объемный сбор» данных тех людей, которые обернули его против американских граждан – натравить «Франкенштейна» на само разведсообщество. Инструменты безопасности агентства следили, кто какие файлы читал, но это не имело значения: всякий, кто дал себе труд проверить свои журналы, увидел бы Heartbeat. Идеальное прикрытие!
Но пока Heartbeat будет делать свое дело, собирая файлы – очень много файлов, – он доставит их на Гавайи, на сервер, хранивший логи так, что и я не мог подобраться. Мне нужно было придумать способ работать с файлами, осуществлять по ним поиск, отбрасывать неподходящие, неинтересные и те, которые содержат узаконенную тайну. На этом этапе – а это еще только первый этап чтения – опасности многообразны, в основном из-за того, что протоколы, с которыми я сталкивался, направлены не на мониторинг, а на предотвращение. Если бы свои поиски я вел на сервере Heartbeat, то он бы радостно зажег большую мигающую табличку с надписью «Арестуйте меня».
Мне пришлось подумать. Я не мог прямо скопировать файлы с сервера Heartbeat на свой жесткий диск и плясать от радости по Туннелю, потому что меня бы неминуемо поймали. Единственное, что я мог сделать, – это держать файлы чуть ближе к себе на «перевалочном» пункте.
Я не мог переслать их на один из наших обычных компьютеров, ибо к 2012 году наш Туннель оснастили «тонкими клиентами» – слабенькими машинами с беспомощными жесткими дисками и процессорами, которые толком не могли ни обрабатывать данные, ни выполнять функции сохранения и обработки на «облаке». Но в богом забытом углу офиса стояла пирамида вышедших из употребления настольных компьютеров – старые, полусгнившие, доставшиеся по наследству машины, списанные ведомством подчистую. Под «старыми» я подразумеваю «новые» для тех, кто не живет на такие же гигантские, как у АНБ, бюджеты. То были персональные компьютеры Dell года, наверное, 2009–2010-го, большие, но не слишком тяжелые серые прямоугольники. Они могли хранить и обрабатывать данные самостоятельно, не будучи соединены с «облаком». Мне нравилось, что, хотя они еще были подключены к сети АНБ, их нельзя было отследить, так как я держал их вне центральных сетей.
Я легко мог придумать оправдание для использования этих солидных, надежных «ящиков», сказав, что решил проверить, совместим ли Heartbeat со старыми операционными системами. По правде сказать, не все еще в агентстве имели на столах по одному такому «тонкому клиенту». Что, если Dell захочет разработать «штатскую» версию Heartbeat? А если, например, ЦРУ, или ФБР, или другая замшелая организация захочет ее использовать? Под видом тестов на совместимость я бы мог перенести файлы на эти старые компьютеры, где смогу вести поиск, фильтровать и упорядочивать их столько, сколько захочу, соблюдая осторожность. Я нес эту громадину к себе на стол, и меня увидел один из руководителей IT-отдела и остановил, спросив, что я делаю (он был большим поклонником идеи избавиться от «старья»). «Ворую секреты», – ответил я, и мы, посмеявшись, разошлись.
Фаза «чтение» заканчивается на стадии разложенных по папочкам файлов. Но они все еще находились в компьютере, который не был моим, и находился глубоко под землей в Туннеле. Перейдем же к фазе «запись» – которая в моем случае означала чудовищно медленный, невыносимо затянутый процесс копирования из наследия Dell чего-то такого, что я мог бы скрытно вынести из здания.
Самый простой и легкий способ скопировать файл с любого объекта разведсообщества – он же и самый старый: фотокамера телефона. Смартфоны, само собой, в зданиях АНБ запрещены, но сотрудники часто по ошибке приносят их с собой в любое время, зная, что никто не обратит внимания. Их оставляют в спортивных сумках или в карманах ветровок. Если изредка работников застают со смартфонами в руках, то, конечно, никто не кричит «караул» – смущенные владельцы трубок просто выслушивают замечание с предупреждением, особенно если это первое нарушение. Но иметь при себе смартфон, нагруженный секретными документами АНБ из Туннеля, – рискованная затея. Конечно, никто не заметит, если я выйду с объекта с телефоном, на который сфотографирован один-единственный отчет о пытках, но мне совсем не улыбалось делать тысячи фотографий с моего компьютерного экрана, сидя посреди совершенно секретного объекта. Также телефон нужно было настроить таким образом, чтобы ни один, даже самый гениальный криминальный эксперт, заполучив его в свои руки, не мог найти в там ничего криминального.
Я воздержусь от подробного описания того, как на самом деле я справился с копированием и шифрованием, так что АНБ может пока спать спокойно. Упомяну, однако, какую технологию сохранения файлов я использовал. Забудьте про флешки: они крупноваты, к тому же вместимость их довольно маленькая. Вместо этого я выбрал SD-карты памяти – сокращение расшифровывается как Secure Digital, «безопасные цифровые», мини– и микро-размера.
Вы узнаете SD-карты, если когда-нибудь пользовались цифровой фото– или видеокамерой или хотели увеличить память на своем планшете. Это крошечные мерзавцы, притом настоящее чудо из мира флеш-накопителей: 2020,5 мм – miniSD и 1511 мм – microSD, размером с ноготь на вашем мизинце – можно спрятать надежно. Такую штуку можно засунуть между гранями кубика Рубика и сверху заклеить, никто не увидит. В другой раз я положил карточку в носок, а еще – самый параноидальный случай – засунул за щеку, чтобы если что проглотить. К концу, когда я собрал все необходимые свидетельства, я хранил карточку в глубине кармана. Они не определяются металлоискателями, да и кто не поверит, что я просто не заметил такую мелочь в своем кармане?
Размер SD-карт имеет и свои минусы – скорость передачи информации через них очень небольшая. Большие массивы данных всегда копируются долго, по крайней мере дольше, чем вам хотелось бы. И продолжительность вырастает еще больше, когда вы копируете не на скоростной жесткий диск, а на крохотную силиконовую пластинку, обернутую в пластик. К тому же я не просто копировал – я занимался дедупликацией, сжимал, шифровал, причем ни один из этих процессов нельзя было выполнять одновременно с другими. Я применял все свои накопленные умения сохранять файлы, потому что, по сути, все годы это и было моей основной работой. Я создавал «хранилище» для «хранилища» данных АНБ, создавая «резервную копию» злоупотреблений разведывательного сообщества.
На полное заполнение SD-карты уходило по восемь и больше часов. И хоть я вновь стал работать по ночам, эти часы были просто ужасны. Старый компьютер пыхтит, монитор выключен, потолочные панели, экономя энергию в ночное время, горят еле-еле… И вот я время от времени включаю монитор, чтобы проверить прогресс, и ежусь. Вы знаете это чувство, когда на мониторе высвечивается: «84 % завершено», «85 % процентов»… Осталось еще 1:58:53… И к тому моменту, как завершены все сто процентов, я уже весь взмок, в глазах темно, а в коридоре мерещатся чьи-то шаги…
Финальный этап: «выполнение». Все карточки заполнены, пора думать о путях к отступлению. Весь этот жизненно важный архив я должен вынести из здания, пройти мимо начальников и военных в форме, вниз по лестнице, по пустому холлу, пройти сканирование бейджей, вооруженную охрану и воздушный шлюз – зону безопасности с двумя дверями, где вторая дверь не откроется, пока не закроется предыдущая, а твой бейдж не будет проверен. А если все пойдет кувырком, охранники вынут оружие, двери закроются, и ты промямлишь: «Что? Что-то не так?» И вот именно здесь – судя по всем отчетам, которые читал, и кошмарам, которые видел – меня бы и поймали. Каждый раз, выходя, я будто каменел. Усилием воли старался не думать о SD-карте. Когда об этом думаешь, ведешь себя как-то по-другому, более подозрительно.
Неожиданный бонус того, что я стал лучше понимать принципы надзора в АНБ, заключался в том, что я стал лучше распознавать опасности, которые мне грозили. Другими словами, изучив системы слежки агентства, я стал разбираться, как не быть ими пойманным. Моими «наставниками» в этом деле стали обвинительные заключения, которые правительство предъявляло бывшим агентам – в большинстве своем действительно форменным негодяям, которые «отфильтровывали», говоря жаргоном разведки, засекреченную информацию для своей же выгоды. Я собирал и изучал очень много таких обвинений. ФБР, агентство по расследованию всех преступлений в сфере разведсообщества, страшно гордилось, сообщая, как были схвачены те или иные злоумышленники, а я извлекал выгоду из их опыта. Как я понял, в каждом случае ФБР выжидает, когда преступник закончит свое дело и пойдет домой. Иногда ему дают взять информацию из Пункта безопасного хранения информации[66], представляющего собой изолированную от наблюдения комнату или здание. Его выпускают, и он смешивается с толпой, причем нахождение в толпе – уже само по себе преступление, предусмотренное федеральным законом. Я часто представлял команду агентов ФБР, затаивавшихся в ожидании меня, – прямо здесь, в самом далеком конце Туннеля.
На выходе я всегда добродушно обменивался шутками с охранниками, и тут мой кубик Рубика всегда оказывался особенно кстати. Охрана и все остальные в Туннеле знали меня как «парня с кубиком», потому что я всегда верчу его в руках, спускаясь в холл. Я так наловчился, что мог собрать и разобрать его одной рукой. Он стал моим тотемом, талисманом, моим отвлекающим маневром – как для меня самого, так и для моих сослуживцев. Многие воспринимали эту привычку как выпендреж или повод к заумному разговору. Мне он, конечно, помогал справиться с тревогой. Он меня успокаивал.
Я купил несколько кубиков и подарил их всем коллегам. Каждый, кто взял его, получил от меня пару советов. Чем больше люди к ним привыкали, тем меньше они разглядывали меня.
Я хорошо ладил с охранниками – или внушил себе это. Может быть, потому, что знал, где в это время витали их мысли: где угодно. Я ведь когда-то тоже охранял здание CASL. И хорошо себе представлял, как тупеет мозг, когда проводишь бессонную ночь на ногах. Сначала болят ноги. Немного времени спустя болит все тело. И тебе становится так одиноко, что ты готов заговорить со стеной.
Я решил стать более занимательным, чем стена, заранее придумав по паре фраз на все случаи жизни. С одним охранником я заговаривал о бессоннице и трудностях дневного засыпания. С другим парнем мы трепались о политике. Он называл демократов «дерьмократами», так что до беседы с ним я взял за правило читать новости на Breitbart News[67]. Что было общего у них обоих, так это реакция на мой кубик: он вызывал у них улыбку. За все время моей работы в Туннеле каждый раз кто-нибудь из них затягивал: «О-о-о, чувак, я тоже любил в детстве играть с этой штукой». И тут же, неизменно: «Я переклеивал наклейки, чтобы кубик собрался». Я тоже, дружище. Я тоже.
Только когда я приходил домой, то мог хоть немного расслабиться. Я по-прежнему боялся, что дом под сигнализацией – еще один очаровательный метод ФБР, используемый против тех, кого подозревают в недостаточной лояльности. Я дал резкий отпор Линдси, когда она выразила беспокойство по поводу моего ночного бдения, так что теперь она ненавидела меня, а я ненавидел себя. Она спала на кровати, а я на кушетке, прячась, как ребенок, с головой под одеялом с ноутбуком. Хлопковые ткани заграждают от камер слежения. Уже не так боясь угрозы внезапного ареста, я мог продолжать работать. И я переносил файлы на жесткий диск побольше (только тот, кто ничего не понимает в технике, подумает, будто я решил держать их на ноутбуке всегда). Потом я запирал их под многими слоями алгоритмов шифрования – так что даже если один файл повредится, остальные останутся целы.
Я старался не оставлять никаких следов на работе и тщательно следил, чтобы мои шифры и дма не вели к документам. Все же я помнил, что документы могут быть соотнесены с моим именем, раз я послал их журналистам и они расшифрованы. Любой дознаваель, разбираясь, к каким сотрудникам агентства могли обратиться, чтобы получить к файлам доступ, составит список только из одного имени: моего. Конечно, я мог показать журналистам меньше документов, но тогда они не смогли бы выполнить работу наилучшим образом. В конечном счете я должен был признать, что даже один слайд презентации, один PDF-файл мог меня выдать, потому что все цифровые файлы содержат метаданные – невидимые тэги, которые вычисляют их происхождение.
Я ломал голову, как разрулить ситуацию с метаданными. Если не избавлюсь от них, переживал я, они могут выдать меня в тот самый момент, когда журналисты расшифруют и откроют файлы. Но также я переживал, что, тщательно избавившись от метаданных, я рискую изменить документы, что вызовет сомнение в их подлинности. Что же важнее: личная безопасность или общественное благо? Может показаться, что выбор несложный. Но мне понадобилось время, чтобы сделать решение. Я выбрал риск и оставил метаданные в неприкосновенности.
Не трогать метаданные мне помог страх, что помимо них все равно остались бы еще своего рода цифровые «водяные знаки», с которыми я бы не справился. Еще одна трудность – убрать с файлов «замок» единственного пользователя. Однопользовательский документ помечен специфическим кодом в расчете, что, если журналисты захотят им воспользоваться, правительство об этом обязательно узнает. Иногда уникальный идентификатор скрывается в дате создания файла, иногда замаскирован в пикселях логотипа, или замаскирован каким-то другим образом, о котором я еще не догадался. Этот феномен должен был меня обескуражить, но вместо этого придал мне смелости. Поначалу технические трудности всерьез понуждали меня отшвырнуть весь мой житейский опыт анонимности и указать себя в качестве источника. Я бы не поступился своими принципами, написав под документами свое имя – и пускай бы меня проклинали за это.
В совокупности все документы, которые я отобрал, уместились на одном диске, который я открыто хранил на письменном столе. Я знал, что теперь документы в полной безопасности – как если бы они были в офисе на работе. Даже еще безопаснее благодаря многочисленным уровням и методам шифрования. Именно в этом и состоит несравненная красота искусства криптологии. Немного математики там, где не справятся ни все орудия мира, ни колючая проволока, – немного математики, чтобы сохранить тайну.
Шифрование
Большинство тех, кто пользуется компьютерами (а в это число входят и представители «четвертой власти), привыкли думать, что четвертое разрешенное нам действие помимо «чтения», «записи» и «выполнения» – это «удаление».
Эта команда неизменно на стороне компьютерных пользователей. В самом компьютере она есть на клавиатуре, а в программном обеспечении – это опция, которая может быть выбрана из выпадающего меню. В выборе кнопки Delete есть какая-то окончательность и известное чувство ответственности. Иногда ящик так и подпрыгивает с двойной проверкой: «Вы уверены?» Если компьютер испытывает вас дважды, требуя подтверждения, кликните «Да»: это наполнит вас ощущением, что команда будет иметь важные последствия, порой она – даже крайнее решение.
Несомненно, так оно и обстоит в мире за пределами компьютерных систем, где силы вычеркивания и вымарывания исторически значили бескрайне много. И, как нам красноречиво показывали разнообразные деспоты в мировой истории, чтобы избавиться от документа, недостаточно уничтожить каждую его копию. Надо уничтожить саму память о нем, а это равносильно тому, чтобы уничтожить всех людей, которые его помнят, а также все копии документов, где был упомянут этот документ, и всех людей, которые помнят те, другие документы. И вот тогда, может быть тогда, он пропадет совсем.
Функция «удаления» появилась с самого начала цифровых вычислений. Инженеры понимали, что в мире неограниченных опций некоторые действия неизбежно будут ошибочными. Пользователи независимо от их технического уровня должны чувствовать уверенность в отношении того, что создали сами. Умение разрушить то, что создано, и начать с чистого листа – главнейшая функция, которая придает пользователю чувство собственной значимости, несмотря на то что он может быть зависим от «железа», которое не умеет ремонтировать, и программного обеспечения, которое не может изменить, и связан правилами платформ, которые принадлежат некой третьей стороне.
Задумайтесь, почему вы нажимаете кнопку Delete. На своем персональном компьютере вы, может быть, хотите избавиться от какого-то документа, на котором поставили крест, или когда-то скачали файл, который вам больше не нужен; или вы не хотите, чтобы кто-то знал, что вы пользовались этим файлом. В своей почте вы можете стереть письмо от бывшего любовника, о котором не желаете вспоминать или не хотите, чтобы ваша вторая половина это письмо увидела; или письмо с приглашением на оппозиционную акцию, которую вы посетили. На телефоне вы можете удалить всю историю мест, которые ваш телефон «посетил» вместе с вами; некоторые фотографии, видео и личные записи, которые он автоматически загрузил в «облако». В одно мгновение вы нажимаете Delete, и файл исчезает.
Правда, однако, в том, что процесс уничтожения технически никогда не существовал таким, как мы его себе представляем. «Удаление» одной кнопкой – это подвох, обман, распространенный вымысел, не вполне благородная ложь, которую вам говорит компьютер, чтобы ободрить и успокоить. Хотя уничтоженный файл исчезает с глаз долой, он редко исчезает совсем. В техническом отношении «удаление» – это просто разновидность команды среднего уровня доступа, как и «запись». Обычно, когда вы нажимаете Delete, уничтожая файл, его данные, валяющиеся где-то глубоко на диске, на самом деле остались нетронутыми. Эффективные современные операционные системы не предусмотрены для того, чтобы отправляться вглубь, во внутренности диска, чисто для того, чтобы там что-то стереть. А вместо этого компьютерная карта, указывающая, где хранится каждый файл (она назвается «файловой таблицей») переписывается, чтобы сказать: «Я больше не использую это место для чего-то важного». И это значит, что ваш удаленный файл, словно забытая книга в громадной библиотеке, еще может быть прочитан кем-то, кто хорошенько его поищет. Вы стерли только ссылку на него, а сам файл остался.
Это можно проверить на собственном опыте. В следующий раз, пока будете копировать файл, спросите себя, почему это так долго по сравнению с моментальным актом уничтожения. Ответ таков: удаление ничего не делает файлу, а только скрывает его. Проще говоря, компьютеры создавались не для того, чтобы исправлять ошибки, а чтобы их прятать – и прятать только от тех, кто не знает, где искать.
Убывающие дни 2012 года принесли зловещую новость: немногочисленные меры правовой защиты, запрещающие массовую слежку главными членами разведывательной сети «Пять глаз», более не существуют. Правительства Австралии и Соединенного Королевства предложили законопроекты по обязательной регистрации телефонов и интернет-метаданных. Первый раз демократические правительства публично признались в стремлении установить своеобразную «машину времени» слежки, которая позволит им повернуть вспять события жизни любого человека на месяцы, а то и годы назад. Я увидел трансформацию так называемого «Западного мира»: из создателя и защитника свободного Интернета он превратился в его будущего разрушителя. Хотя эти законы и имели оправданием общественную безопасность, они представляли собой вопиющее вторжение в повседневную жизнь невиновных граждан – и даже граждан других стран, которые считали, что за ними слежки нет (вероятно, потому, что их правительства предпочли держать этот факт в тайне).
Эти общественные инициативы раз и навсегда доказали, что естественного союза между технологией и органами власти быть не может. Разрыв между моими двумя странно взаимосвязанными общностями – американским разведсообществом и глобальным племенем IT-специалистов – стал окончательным. В самом начале своей службы в разведке я еще мог примирить эти две культуры между собой. Я существовал где-то на периферии между своей шпионской работой и обычными «технарями» в Интернете, каждый из которых, от хакеров-анархистов до вполне «академических» Tor-специалистов, помогал мне развиваться профессионально и вдохновлял по части политики. Я годами обманывал себя, что мы находимся на одной стороне истории: защищаем Интернет, поддерживаем его свободу слова и свободу от страха. Однако больше я не был в силах обманывать себя. Мое правительство, оно же мой работодатель, теперь стало моим противником. То, что всегда подозревали эти ребята, подтвердилось, а я не мог им об этом сказать. Пока не мог.
Что я мог все-таки сделать – начать им помогать, покуда это не подвергало опасности мои планы. Так я и оказался в Гонолулу, прекрасном городе, к которому раньше не испытывал особенного интереса – в качестве одного из гостей и учителей на КриптоВечеринке. Это новый вид неофициальных встреч, изобретенный «снизу» международным криптологическим движением, в котором на волонтерских началах принимали участие технические специалисты. Бесплатно они проводили лекции на тему цифровой самозащиты – показывая, главным образом, как обеспечить безопасность своих коммуникаций. Во многих отношениях это была та же тема, которую я преподавал в Объединенной академии подготовки контрразведчиков (JCITA), поэтому я ухватился за возможность принять участие.
Вы можете ужаснуться, что я повел себя неосмотрительно, учитывая, чем я занимался все это время. Но этот поступок лишь показал, насколько сильно я верю в методы шифрования, которые преподавал. Это те самые методы, которые защищали дома мой диск, полный свидетельств о злоупотреблениях разведсообщества, – на нем стоял такой замок, который не по зубам самому АНБ. Я знал, что любого числа документов и публикаций о массовой слежке недостаточно: людям нужны инструменты для защиты себя, и им нужно знать, как ими пользоваться. Поскольку я также пытался передать эти инструменты журналистам, я сильно переживал, что мой подход стал слишком техническим. После такого количества часов преподавания коллегам возможность рассказать предмет в упрощенном виде пойдет на пользу мне самому не меньше, чем публике. А если честно, я скучал по лекциям. Прошел уже год, как я стоял перед классом, и в тот момент, когда я вновь вернулся к преподаванию, я осознал, что все время преподавал правильные вещи «неправильным» людям.
Когда я говорю о «преподавании», то не имею в виду школы разведсообщества или брифинги агентств. КриптоВечеринка проводилась в единственном зале галереи искусств, по соседству с мебельным складом и коворкингом. Пока я настраивал проектор, чтобы показать слайды со схемами работы Tor-сервера и рассказать, как он был бы полезен, например, жителям Ирана, а еще и жителям Австралии, Соединенного Королевства и Штатов, – мои слушатели начали заполнять зал. То была разношерстная группка незнакомцев, а также несколько человек, с которыми я до этого общался только в Интернете. Всего я насчитал человек двадцать, пришедших в тот декабрьский вечер, чтобы послушать выступления меня и моей содокладчицы Руны Сандвик – блестящей молодой специалистки по технологии Tor из Норвегии. (Позднее Руна станет Старшим директором по информационной безопасности в «Нью-Йорк таймс», и газета будет спонсировать ее следующие КриптоВечеринки.) Что объединяло нашу аудиторию, так это не интерес к Tor и даже не страх, что за тобой наблюдают, – а желание восстановить утраченный контроль над личным пространством и собственной жизнью. Присутствовали бабушки и дедушки, зашедшие прямо с улицы, местный журналист, освещавший гавайское движение Occupy! и женщина, ставшая жертвой порномести. Я также пригласил несколько коллег из АНБ, надеясь вовлечь их в это движение и продемонстрировать, что я не скрываю свои связи от агентства. Пришел только один: сел сзади и, расставив ноги и скрестив на груди руки, все время ухмылялся.
Я начал свою презентацию с обсуждения иллюзорности функции «удаления», цель которой – полностью стереть информацию – никогда не достигается. Толпа поняла это моментально. Я продолжил объяснения, рассказав, что в лучшем случае данные, видеть которые никто не должен, надо просто перезаписать: «замаскировать» сверху случайными или как бы случайными записями, которые скроют первоначальный текст. Но я предостерег, что даже этот подход имеет свои недостатки. Всегда существует вероятность, что ваша операционная система, не оповещая, спрячет копию файла, который вы рассчитывали уничтожить, в какой-нибудь временный уголок для хранения, о чем вы даже не узнаете.
В этом случае я предложил использовать криптографическую защиту.
Функция стирания – это мечта того, кто осуществляет слежку, и кошмар для того, за кем следят, но шифрование должно быть данностью для них обоих. Это единственная действенная защита против слежки. Если все ваши жесткие диски зашифрованы, ваши недоброжелатели не смогут копаться в уничтоженных вами файлах или где-либо еще – пока у них не будет ключа шифрования. Если все электронные письма в вашей папке входящих сообщений зашифрованы, Google не может их просматривать, чтобы составить ваш «портрет», пока не будет иметь ключа шифрования. Если все ваши коммуникации проходят по враждебным австралийским, британским, американским, китайским или российским сетям, шпионы их не прочтут до тех пор, пока у них не будет ключа шифрования. Определяющий принцип шифрования – вся власть у того, у кого есть ключи.
Шифрование работает, объяснил я, посредством алгоритмов. «Алгоритм шифрования» – звучит устрашающе и выглядит так же, но сам концепт примитивен. Это математический метод, который трансформирует вашу информацию (электронные письма, телефонные звонки, фото, видео и другие файлы) таким образом, что она становится недоступной всякому, кто не имеет ключа шифрования. Можете представить современный алгоритм шифрования как волшебную палочку, который вы взмахнете над документом, превратив каждую букву в язык, на котором читаете только вы и те, кому вы доверяете. Ключ шифрования – как волшебные слова заклинания: именно они приводят волшебную палочку в действие. Не важно, сколько человек знают о вашей волшебной палочке, пока вы скрываете слова заклинания от тех, кому не доверяете.
«Алгоритмы шифрования» в основе своей – математические задачи, решение которых должно быть невероятно сложным даже для компьютера. Ключ шифрования – это подсказка, которая помогает компьютеру решить конкретный набор математических задач, которые использованы в шифре. Вы помещаете читаемые данные, именуемые «простым» или «открытым» текстом, в один конец алгоритма шифра, а на выходе получите невразумительную абракадабру, называемую криптотекстом. Если кто-нибудь захочет прочитать криптотекст, им нужно перевернуть его обратно, но только – что очень важно – правильным ключом. Тогда вновь всплывает изначальный «открытый текст». Разные алгоритмы обеспечивают разные уровни защиты, а безопасность ключа шифрования часто основывается на его длине, что определяет уровень сложности математической задачи, которая лежит в основе алгоритма. В алгоритмах, которые коррелируют с более длинными ключами, сложность загадки нарастает по экспоненте. Если мы представим себе, что злоумышленнику нужны сутки, чтобы взломать 64-битный алгоритм шифрования – который кодирует ваши данные одним из 264 уникальных вариантов (18,446,744,073,709,551,616 – уникальные комбинации цифр), то ему понадобится вдвое больше времени, двое суток, чтобы взломать 65-битный алгоритм шифрования, и четверо суток, чтобы добраться до 66-битного ключа. А чтобы взломать 128-битное шифрование, потребуется в 264 раза больше времени, чем сутки, – это 50 миллионов миллиардов лет. К тому времени, меня, надеюсь, простят.
Общаясь с журналистами, я пользовался 4096– и 8192-битными ключами шифрования. А это означало, что даже криптоаналитики АНБ при совокупной мощи всех своих машин не смогли бы забраться в мои диски – ввиду отсутствия крупных инноваций в вычислительных технологиях или фундаментального переосмысления принципов, по которым числа разлагаются на множители. Поэтому шифрование – самый лучший инструмент для противодействия слежке в любой ее форме. Если все наши данные, включая личные контакты, были бы зашифрованы подобным способом, от отправителя до получателя, ни одно правительство, ни одно ведомство, мыслимое сегодня, не смогло бы ничего в них понять. Правительство может продолжать перехватывать и накапливать сигналы, но оно будет перехватывать и накапливать ничего не значащий шум. Шифрование наших коммуникаций поможет стирать их из памяти любого, с кем мы общались. Оно отзовет право их просматривать тем, кому это право изначально не выдавалось.
У каждого правительства, рассчитывающего получить доступ в зашифрованные коммуникации, есть два варианта выбора: идти к хранителю ключей или идти за самим ключом. Первый случай подразумевает давление на специалистов по криптографии с тем, чтобы они продавали поддельные ключи шифрования; или давление на криптографическое сообщество, чтобы встроить в алгоритмы шифрования намеренные дефекты, которые оставляют возможность секретных точек входа – иначе «бэкдоры». Второй вариант подразумевает целенаправленные атаки на конечные точки коммуникаций, на аппаратное и на программное обеспечение, которое осуществляет процесс шифрования. Это подразумевает эксплуатацию уязвимостей, которые ищут, чтобы украсть ваши ключи – техника, которая раньше использовалась злоумышленниками, но теперь взятая на вооружение крупными государственными структурами. Но даже и этот способ пагубен, так как предполагает создание разрушительных дыр в кибербезопасности важнейшей международной инфраструктуры.
Лучшие средства, которые у нас есть, чтобы держать ключи в недосягаемости, – это «zero knowledge», так называемое «нулевое разглашение». Оно гарантирует, что данные, которые вы пытаетесь хранить отдельно – например, на облачной платформе компании, – зашифрованы алгоритмом вашего устройства до того, как были загружены и ключ никому не передавался. В схеме «нулевого разглашения» ключи остаются в руках пользователя – и только у него. Никакой компании, никакому агентству, никакому врагу они не достанутся.
Мой ключ к секретам АНБ идет дальше «нулевого разглашения»: это ключ с нулевым разглашением, состоящий из множества нулевых разглашений. Представьте такую ситуацию: допустим, в конце моей лекции на КриптоВечеринке я стоял у выхода, а все двадцать слушателей проходили мимо. Теперь вообразите, что, когда каждый из них через дверь выходил в ночной Гонолулу, я каждому шепнул на ухо словечко – лишь одно слово, которое больше никто не услышал, а повторить эти слова они могут, только снова собравшись вместе в этой же комнате. Только собрав снова два десятка человек и заставив повторить их слова в том же самом порядке, как я их раздал вначале, можно собрать заново заклинание из двадцати слов. Если кто-то из них забыл свое слово или порядок их воспроизведения будет чуть-чуть иным, заклинание не подействует, волшебства не случится.
Мои ключи к диску с секретными данными напоминали этот прием, но с одной маленькой уловкой: раздавая по кусочку свое заклинание, я один оставил себе. Фрагменты моего волшебного заклинания могут быть спрятаны повсюду, но стоит мне разрушить хотя бы один, тот, что я припас для себя, как будет разрушен и доступ к тайнам АНБ – навечно.
Мальчик
Лишь оглядываясь назад, я могу увидеть, как высоко взошла моя звезда. Я был учеником с затруднениями речи, который с трудом отвечал в классе, – а стал учителем языка новой эпохи. Ребенок из семьи скромных представителей провинциального среднего класса, я жил блаженной жизнью на островах и зарабатывал столько, что деньги давно потеряли для меня всякий смысл. За семь коротких лет я поднялся от менеджера локального сервера до разработчика глобальных сетей; из сторожа в «склепе» я вырос в создателя ключей от заколдованного дворца.
Но только всегда есть опасность позволить даже самому квалифицированному работнику подняться слишком высоко до того, как он очерствеет, станет циничным и распрощается со своим идеализмом. Я самым неожиданным образом оказался на самом «всевидящем» месте в разведсообществе; находясь на самой низкой должности в иерархии своего учреждения, я получил заоблачный доступ буквально ко всему. И хотя я получил феноменальную и, откровенно говоря, незаслуженную возможность наблюдать самые отвратительные деяния разведки, я успел сохранить и присущее мне по жизни любопытство, особенно насчет одного вопроса, все еще непостижимого для меня: границ слежки, предельного множества тех, на кого агентство устремляет свой пристальный взгляд. Каково то предельное число людей, установленное не полицией или законом, а самими техническими возможностями безжалостной, неуступчивой всевидящей машины? Был ли вообще хоть кто-то, за кем эта машина не следила?
Единственным способом отыскать ответ было – сойти с высот на землю, сузить кругозор и выбрать роль поскромнее. Служащие АНБ с самым свободным доступом к необработанной, «сырой» информации – это операционисты, которые выстукивают на компьютерной клавиатуре имена попавших под наблюдение тех индивидов – не важно, граждан США или иностранцев. По той или иной причине либо без всяких причин, эти люди стали объектом самого пристального внимания агентства, и теперь оно с интересом собирает все сведения в их коммуникациях. Крайней точкой моих изысканий стал, как я понимал, момент, где именно государство положило глаз на человека, а человек остался в неведении.
Программа, которая делала такой доступ возможным, называлась XKEYSCORE – это своего рода поисковая система, которая позволяет аналитику совершать поиск по всем записям вашей жизни. Представьте такой Google, который вместо страниц из Интернета показывает вам фрагменты вашей переписки по электронке, ваши разговоры в мессенджерах, личные файлы – словом, вообще все. Я прочел о программе достаточно, чтобы понять, как она работает, но сам ею не пользовался, поэтому мне понадобилось узнать о ней больше. Изучая XKEYSCORE, я сверялся со своими ощущениями, искал подтверждения всей глубины проникновения АНБ в частную жизнь людей. Я хотел подтверждения не на бумаге, но из собственного непосредственного опыта.
Один из немногих офисов на Гавайях с неограниченным доступом к XKEYSCORE был Национальный центр управления угрозами (NTOC[68]), занимавший сверкающее, безлюдное, со свободное планировкой здание, которое раньше в АНБ называли «Домом Рошфора» – в честь легендарного морского криптоаналитика Второй мировой войны Джозефа Рошфора, расшифровавшего японские коды. Большинство сотрудников искажали название, превратив Рошфор в Форт-Рош – или просто Рош[69]. Когда я подал туда заявление, часть здания еще строилась, что тут же мне напомнило о первой секретной работе в CASL. Такая у меня судьба – начать и закончить свою карьеру в недостроенных зданиях. Помимо почти всех работавших на Гавайях переводчиков и аналитиков в Форте-Рош размещалось местное отделение Управления операциями индивидуального доступа (TAO[70]). Этот центр при АНБ отвечал за удаленный взлом компьютеров людей, которых аналитики выбрали целями, – современный эквивалент старинных краж со взломом, когда, вламываясь в чужой дом один раз, там оставляют жучки и потом собирают компрометирующий материал. А главным занятием NTOC, напротив, было надзирать за иностранными аналогами ТАО и срывать их планы. По счастливому стечению обстоятельств, Центр управления угрозами имел вакансию по контракту с «Буз Аллен Гамильтон» – должность, которую они эвфемистически описали как «инфраструктурный аналитик». В обязанности этого аналитика входило использование полного спектра инструментов АНБ для массового слежения, включая XKEYSCORE, – чтобы осуществлять надзор над интересующей разведку «инфраструктурой», то есть всем Интернетом.
Хотя я буду получать в «Буз» чуть-чуть побольше денег, около 120 тысяч долларов в год, я посчитал это первым понижением в должности – с него и начался мой путь вниз, с потерей моего доступа, моих возможностей, моих привилегий в агентстве. Я был инженером, а становился аналитиком, и в финале – изгнанником, мишенью для тех самых технологий, которыми когда-то управлял. Имея в виду такую перспективу, мой первый спуск по карьерной лестнице казался совсем незначительным. Он был лишь небольшим шажком по дуге моей жизни, которая несла меня вниз, к точке удара о землю – концу моей карьеры, моих отношений, моей свободы, а может быть, и жизни.
Я решил вывезти мои архивы из страны и передать их журналистам, с которыми вошел в контакт. Но прежде я хотел обдумать логистику этого процесса, а для этого нужно было сделать несколько деловых рукопожатий. Мне пришлось слетать в округ Колумбия и провести несколько недель с моими новыми боссами и коллегами, лелеявшими большие надежды на мою беспримерную сообразительность в понимании анонимности в Сети, которая поможет им срывать маски с наиболее хитрых объектов наблюдения. Поездка дала мне возможность побывать дома в Белтвее, в самый последний раз, и вновь зайти на объект, где произошла моя первая встреча с ведомством, которое утратило контроль, – Форт-Мид. На этот раз я приехал не как посторонний, а как член организации.
События, случившиеся свыше десяти беспокойных лет тому назад, глубочайшим образом изменили не только людей, которые работали в АНБ, но и само место. Когда меня остановили на выезде с парковки агентства (все еще вызывавшей воспоминания о страшной панике, гуле телефонных звонков и сирен), я впервые заметил, что после 11 сентября все дороги, ведущие в сторону штаб-квартиры АНБ, отныне перекрыты для тех, у кого нет специального бейджа – который как раз болтался на моей шее.
Всякий раз, когда я не занимался пожиманием рук руководства Центра управления угрозами в штаб-квартире, я стремился узнать как можно больше от аналитиков, которые разрабатывали разные программы и разные виды целей – чтобы впоследствии я смог обучить моих гавайских коллег новым инструментам агентства. Таково по крайней мере было официальное объяснение моему любопытству, которое, как всегда, выходило за рамки служебных обязанностей, но с благодарностью принималось теми, кто имел технические склонности. Аналитики были несказанно рады показать мощь машинерии, которую они разрабатывали, не выражая ни тени сомнения по поводу того, куда эта мощь будет приложена. В штаб-квартире я также провел серию испытаний по надлежащему использованию системы, которые были скорее упражнениями по соблюдению нормативных требований, чем осмысленными инструкциями. Остальные аналитики говорили мне, что, раз я могу проводить столько тестов, сколько понадобится, мне не надо заучивать инструкции: «Просто кликайте на окошки, пока не пройдете».
АНБ описывало XKEYSCORE – в документе, который я вскоре передам журналистам, – как инструмент «широчайшего диапазона», используемый для отслеживания «практически всего, что делает пользователь в Интернете». Технические характеристики, которые я изучал, содержали более подробные детали о том, как в точности это достигалось – путем «пакетирования» и «обработки сеансов», то есть когда пользовательскую сессию разделяли на управляемые пакеты для анализа, – но никакие инструкции не могли подготовить меня к тому, что я увидел.
То был готовый сюжет из научной фантастики – куда ближе к ней, чем к науке как таковой. Интерфейс, который позволял набирать чей угодно адрес места жительства, телефон, IP-адрес, а затем гулять по всей их недавней активности в Интернете. В некоторых случаях можно было даже прокрутить назад историю онлайн-сессий, захваченную на видео, – как будто бы их экран был вашим. Вы могли читать их электронные письма, видеть историю просмотров в браузере, посты в социальных сетях – вообще все. Вы могли включить всплывающие оповещения, как только человек или устройство, которыми вы интересуетесь, в течение дня проявляют активность в Интернете. Вы могли просматривать пакеты с интернет-данными, чтобы видеть поисковые запросы этого человека, как они появляются буква за буквой – в силу того, что столько сайтов передают каждый символ по мере того, как он набирается на клавиатуре. Как будто наблюдаешь за автозаполнением: буквы и цифры сами набираются на экране. Но за символами скрывался не искусственный интеллект, а человеческий: по ту сторону экрана сидел живой человек.
Недели, проведенные в Форт-Мид, и короткое пребывание в «Буз» на Гавайях – это моя первая и единственная встреча со злоупотреблениями, о которых до сих пор я только читал в отчетах для внутреннего пользования. Непосредственно видеть, как осуществлялась слежка, – значило осознавать, насколько оторвано мое положение как «системщика» от точки отсчета непосредственного вреда. Наверное, такая оторванность возможна только в дирекции агентства или, если на то пошло, у президента США.
Я не стал вбивать имена директора агентства или президента в XKEYSCORE, но после достаточного количества времени, проведенного наедине с системой, понял, что мог бы. Коммуникации каждого человека были в этой системе – каждого. Изначально я боялся, что, если я проверю кого-то из высших эшелонов власти, меня поймают и уволят, а то и хуже. Но скрыть запрос, касающийся даже таких видных лиц, было на удивление легко, просто закодировав мои условия поиска – и результат был бы непонятной абракадаброй для людей, но вполне понятным запросом для XKEYSCORE. Любой контролер, просматривавший поисковый запрос, если только он дал себе труд посмотреть повнимательнее, увидел бы лишь невнятные обрывки бессмысленного кода, в то время как я бы смог выведать самые приватные сведения о членах Верховного суда или конгрессменах.
Насколько я видел, никто из моих коллег не собирался злоупотреблять своей властью с таким размахом – хотя, если и собирался, вслух бы все равно не сказал. Впрочем, когда аналитики злоупотребляли системой, им куда менее интересно было узнать, что она для них может сделать в профессиональном плане, чем то, что она может сделать лично для них. В агентстве возникла практика, которую прозвали LOVEINT – грубая насмешка и над HUMINT, и над SIGINT, своеобразная пародия на всю разведывательную деятельность. Аналитики использовали программы своего ведомства для слежки за бывшими и теперешними любовницами, друзьями и знакомыми, читали их электронные письма, подслушивали телефонные звонки и просматривали их сетевую активность. Сотрудники АНБ знали, что только последних болванов можно застукать на месте преступления, и хотя закон утверждал, что всякий, кто использует инструменты слежки в личных целях, может загреметь в тюрьму по крайней мере на десять лет, никто в истории агентства ни разу не был приговорен даже на одни сутки. Аналитики понимали, что правительство никогда не будет судить их открыто: невозможно обвинить человека в злоупотреблении секретной системой массового сбора данных, если отрицаешь сам факт ее существования. Цена подобной политики стала ясна мне, когда я сидел в глубине «склепа» V22 в штаб-квартире АНБ в компании двух наиболее талантливых аналитиков инфраструктуры, чье рабочее место украшала двухметровой высоты афиша «Звездных войн» с портретом знаменитой волосатой Чубакки. Я понял, что перехваченная обнаженка стала чем-то вроде неформальной офисной валюты: пока первый аналитик растолковывал мне некоторые рутинные процедуры безопасности, второй его товарищ поворачивался на вращающемся кресле и перебивал нас, улыбаясь: «Какова?» – на что мой инструктор неизменно отвечал: «Ого!» или «Миленькая!» Подтекст был такой, что если вы находите женское «ню», фотографию или видео, и эта цель (или кто-то, кто был с ней в контакте) привлекательна, то ты должен поделиться со всеми остальными мужчинами в отделе, если, конечно, рядом нет женщин. Это происходит, потому что ты знаешь, что можешь доверять остальным: вы все замешаны в одном преступлении.
Одну вещь начинаешь понимать очень скоро, когда используешь XKEYSCORE – почти у каждого в мире, кто был в Сети, есть две общие черты. Все они в то или иное время смотрели порнографию и хранили снимки и видео своей семьи. Это относится практически ко всем, независимо от пола, национальной принадлежности, расы и возраста, от террориста до убеленного сединами почтенного горожанина, который может оказаться дедушкой террориста, его папой или еще каким-то родственником.
Меня до мозга костей пронимает именно семейный аспект. Я помню одного малыша из Индонезии, маленького мальчика. Теоретически я не должен был интересоваться им, но мои наниматели заинтересовались его отцом. Материалы о нем я просматривал из общей папки «персонального» аналитика – так называют сотрудника, который большую часть дня копается в чатах, письмах на Gmail и сообщениях на Facebook, а не лезет в более темный и сложный, типично хакерский трафик инфраструктурных аналитиков.
Папа мальчика, как и мой отец, был инженером, но, в отличие от моего отца, он не был ни правительственным служащим, ни военным. Он был рядовым преподавателем, попавшим в ловушку слежки. Я не помню конкретно, почему он вызвал повышенный интерес, кроме того, что послал документы о приеме на работу в Иран. Основания для подозрений практически всегда были слабо подкреплены документально (если были подкреплены вообще), а связи обычно притягивались за уши: «Считается, что такой-то связан с…» Далее следует название международной организации – какой угодно, от организации, разрабатывающей телекоммуникационные стандарты, или ЮНИСЕФ до чего-то действительно серьезного.
Выборки из коммуникаций этого мужчины были выловлены из интернет-трафика и собраны в папки. Вот роковая копия резюме, посланная в подозрительный университет. Вот сам текст резюме. Вот история запросов в браузере, корреспонденция за последнюю неделю – письма посланные и полученные, с указанием IP-адресов. Вот геозона с координатами, которые аналитик рассчитал на случай, если «цель» окажется слишком далеко от дома – например, поедет в тот самый университет на собеседование.
Были еще фотоснимки и видео. Мужчина сидел перед своим компьютером, точно как я сидел перед своим. На руках у него был годовалый ребенок в памперсах.
Отец что-то читал с экрана, а малыш возился у него на коленях, хватал ручонками связку ключей и хохотал. Встроенный микрофон ноутбука поймал этот хохот, и я слышал его в своих наушниках. Отец крепче сжал ребенка, мальчик выпрямился и своими темными сливовидными глазами посмотрел прямо в веб-камеру. Я не мог отделаться от мысли, что он смотрит прямо на меня. Внезапно я почувствовал, что затаил дыхание. Я прекратил просмотр, встал из-за компьютера и вышел из офиса в туалет холла, опустив голову, забыв снять наушники, провод от которых тянулся за мной…
Этот ребенок и его отец напомнили мне о собственном отце, с которым я встретился пообедать вечером, пока находился в Форт-Мид. Мы уже довольно долго не виделись, но посреди застольных разговоров, за салатом «Цезарь» и розовым лимонадом, мне вдруг подумалось: «Я больше никогда не увижу свою семью». Мои глаза остались сухими, я приложил все усилия, чтобы не заплакать, но внутренне был очень подавлен. Я знал, что, если расскажу о том, что задумал, он вызовет полицейских. Или окрестит психом, и меня поместят в больницу для душевнобольных. Он обязательно сделал бы хоть что-нибудь, чтобы не дать мне совершить самую большую мою ошибку.
Я могу только надеяться, что его боль со временем исцелится гордостью.
И снова на Гавайи, между мартом и маем 2013 года, где ощущение скорой развязки сопровождало почти каждое мое движение, и как ни тривиальны были эти переживания, они облегчили мой дальнейший путь. Не так болезненно было думать, что я в последний раз останавливаюсь возле того ресторана, где подают карри в Милилани, или захожу в арт-галерею, где собираются хакеры Гонолулу, или сижу на крыше машины и «сканирую» ночное небо в поисках падающих звезд. Куда больнее было осознавать, что у меня остался только месяц, чтобы побыть с Линдси, или еще неделя, чтобы спать с ней рядом, при этом постепенно отдаляясь, чтобы этот удар не сломал ее.
Я делал приготовления, будто готовился к смерти. Снял со счетов все деньги, положив наличность в пустую железную коробку, чтобы смогла найти Линдси и не отобрали при обыске. Я переделал всю работу по дому, которую постоянно откладывал: укрепил оконные рамы, сменил электрические лампочки. Я стер и зашифровал содержимое моих старых компьютеров, превратив те в безмолвные памятники лучшим временам. Я приводил свои дела в порядок, стараясь облегчить жизнь Линдси или стараясь облегчить свою совесть, переключившись с забот о целом мире на женщину, которая у меня была, и семью, которую я любил.
Все было пропитано этим ощущением конца, но еще были моменты, когда казалось, что впереди не конец и что план, разработанный мной, рушится. Журналистов было трудно уговорить встретиться по большей части потому, что я не мог им сказать, с кем они будут встречаться и даже время и место, где это случится. Я должен был считаться с вероятностью того, что они не выйдут на контакт или уйдут в тень после первой встречи. В конце концов я решил, что, если ничего не произойдет, я откажусь от своего плана, вернусь на работу и к Линдси, как будто ничего и не было. И буду ждать следующего случая.
Пока я колесил по Кунии – двадцатиминутная поездка туда и обратно, которая могла превратиться в двухчасовую «охоту» на вайфай, – я изучал многие страны, пытаясь отыскать самое удобное место для встречи с журналистами. Казалось, что я сам выбираю себе тюрьму или могилу. Все страны «Пяти глаз», конечно, отпадали. Фактически отпадали все европейские страны: на них нельзя было рассчитывать из-за принятия практики экстрадиции политических преступников под неизбежным давлением США. Африка и Латинская Америка тоже исключались – американская история изобилует примерами безнаказанности в отношениях с этими регионами. Россия не пойдет, потому что это Россия, а Китай – потому что Китай. Обе страны вне игры: правительству США, чтобы дискредитировать меня, ничего не надо будет делать, лишь указать место на карте. Хуже, наверное, только Ближний Восток. Казалось, что самый сложный «хак» в моей жизни – это не «ограбление» АНБ, а попытка найти на карте место для встречи, одновременно независимое от Белого дома, но свободное, чтобы никто не вмешивался в мои дела.
Методом отбрасывания вариантов я остановился на Гонконге. В геополитическом плане он – самое нейтральное место, эдакая «ничья земля», но вместе с этим – город с активными средствами массовой информации, протестной культурой, не говоря уже о неподцензурном Интернете. Его существование было аномалией: либеральный город всемирного значения, чья номинальная автономия отгородит меня от Китая, не позволив Пекину провести публичную акцию против меня или журналистов, – но чье существование в зоне его влияния исключит возможность одностороннего вмешательства США. В ситуации, где не было никакой уверенности в безопасности, была по крайней мере гарантия выиграть время. И все-таки шансов на успех моего плана было немного. Я мог только надеяться, что успею сделать разоблачение прежде, чем меня схватят.
В утро последнего дня я проснулся с Линдси, она уезжала на Кауаи – в непродолжительный туристический поход с друзьями, который я поддержал. Мы лежали в постели, и я обнимал ее слишком крепко, и когда она с сонным недоумением спросила, что со мной и почему я такой нежный, я извинился. Сказал, что сожалею, что был так занят и что буду скучать, потому что она – лучший человек, которого я встречал в жизни. Она улыбнулась, чмокнула меня в щеку и вскоре пошла паковать вещи.
В тот момент, когда она вышла из комнаты, я впервые за многие годы заплакал. Я чувствовал вину за все, кроме того, в чем меня обвинит правительство. И особенно я стыдился своих слез, ведь моя боль – ничто, по сравнению с той болью, которую я причиню любимой женщине, и теми страданиями и смятением, которые я причиню семье.
По крайней мере, у меня было преимущество знать, что будет дальше. Линдси вернется из похода, увидит мое отсутствие, предполагая, что я в командировке, и буквально на пороге встретится с моей мамой. Дело в том, что я позвал маму в гости, в поездку такую неожиданную, что она вправе ожидать сюрприза – например, нашей с Линдси помолвки. Я чувствовал себя ужасно из-за этого притворства и с дрожью думал о разочаровании, которое ее ожидало, но продолжал твердить себе то, что меня оправдывало. Мама позаботится о Линдси, а Линдси позаботится о ней. Все будут нуждаться в поддержке друг друга, чтобы пережить надвигающийся шторм.
Через день после отъезда Линдси я взял врачебное освобождение от работы, ссылаясь на эпилепсию, упаковал скудный багаж и четыре ноутбука: с защищенной связью, с обычной связью для отвода глаз и с «воздушным зазором» (компьютер, который никогда не был и не будет онлайн). Я положил смартфон на кухонную столешницу, рядом с блокнотом, на котором быстро написал: «Вызвали на работу. Люблю тебя». И подписался своим ником для писем – «Эхо». Потом я отправился в аэропорт и купил за наличные билет на самолет до Токио. В Токио за наличные я купил другой билет на самолет, и 20 мая прибыл в Гонконг, где обо мне впервые услышал мир.
Гонконг
Психологическая привязанность к игре, представляющей собой последовательность испытаний постоянно возрастающей сложности, оправдывается верой в то, что можешь победить. Никогда это не казалось мне настолько явным, как в случае с кубиком Рубика, который воплощает человеческую фантазию о том, что если работать достаточно усердно и перепробовать все, что только возможно, то предмет, кажущийся бессвязным и беспорядочным, в финале вдруг щелкнет и обретет идеальную размеренную четкость; что людская изобретательность сможет преобразовать самые хаотичные системы в нечто логичное и упорядоченное, где каждая грань трехмерного пространства сияет светом своей безупречной равномерности.
Я выработал план – точнее, множество планов, – в которых единственная ошибка означала бы, что тебя схватят. И все-таки меня не схватили: я выбрался из АНБ, выбрался из страны. Я выиграл игру. По всем меркам худшее было позади. Но мое воображение не успокаивалось, поскольку журналисты, которых я просил приехать, не появлялись. Они тянули время, просили прощения, извинялись.
Я знал, что Лора Пойтрас, которой я уже послал несколько документов и обещал намного больше, готова была лететь из Нью-Йорка по первому моему сигналу, но она не собиралась лететь одна. Пыталась уговорить Гленна Гринвальда, чтобы тот выразил свою точку зрения, убеждала его купить новый ноутбук, еще не подключенный к Сети. Поставив зашифрованные программы, мы смогли бы тогда лучше поддерживать связь. И вот я в Гонконге, смотрю, как часы своим тиканьем укорачивают мое время, как календарь отсчитывает дни, умоляя, упрашивая: «Пожалуйста, вернись, прежде чем в АНБ поймут, что тебя слишком долго нет на работе!» Горестно было думать, сколько мучительных часов и минут я пережил ради перспективы ждать в Гонконге, словно судно, севшее на мель. Я пытался вызвать в себе симпатию к этим журналистам, которые, казалось, слишком заняты или слишком нервничают, чтобы принять окончательное решение о поездке. Потом я вспоминал, как мало материала, из-за которого я рисковал своей головой, на деле будет показано публике, если полиция приедет раньше. Я думал о своей семье и Линдси и о том, как это глупо – доверить свою жизнь людям, которые даже не знают твоего имени…
Я забаррикадировался в своем номере в отеле «Мира», который выбрал из-за его местоположения в центре города в шумном деловом районе с магазинами и офисами. Чтобы не надоедали горничные, я повесил табличку «Не беспокоить» на ручку двери, и десять дней никуда не выходил из-за страха, что в мое отсутствие проникнет шпион и наставит везде жучков. Когда ставки так высоки, единственное, что остается делать, это ждать. Мой номер превратился в кабинет бедного компьютерщика, невидимое сердце сети потайных туннелей Интернета, откуда я рассылал все более пронзительные послания отсутствующим эмиссарам нашей свободной прессы. Потом, в ожидании ответа, я стоял у окна, глядя на красивый парк, который не мог посетить. Ко времени, когда Лора и Гленн наконец приехали, я перепробовал по доставке в номер все блюда, какие только были в меню.
Нельзя сказать, чтобы я полторы недели просто сидел и пописывал жалобные послания. Я продумывал свой последний брифинг, который мне предстояло провести – перебирал архивы документов, размышляя, как лучше объяснить их содержание журналистам при встрече, ведь времени точно будет в обрез. Интересная назревала проблема: как наиболее убедительно рассказать технически не подкованным людям (которые, вероятно, скептически относятся ко мне) тот факт, что правительство США прослушивает весь мир – и какими методами оно это делает. Я создал словарик по терминам вроде «метаданные» и «носитель информации». Я собрал глоссарий акронимов и аббревиатур: CCE, CSS, DNI, NOFORN… Я принял решение объясняться не через технологии и системы, но через программы слежения – в сущности, рассказывая истории в стремлении говорить на их языке. Но я не мог решить, с какой истории мне начать. И все-таки продолжал перебирать их в уме, пытаясь выстроить наилучшую последовательность наихудших преступлений.
Мне нужно было найти способ помочь Лоре и Гленну в течение нескольких дней разобраться в том, на что у меня ушли годы. Но было еще кое-что: я должен был помочь им понять, кто я и почему я решился это сделать.
Гленн и Лора появились в Гонконге 2 июня. Когда они пришли ко мне в отель «Мира», я их, по-моему, разочаровал, по крайней мере сперва. Гленн даже сказал, что ожидал встретить «кого-то постарше, дымящего, как паровоз, в запое, терминальной стадии рака и с больной совестью». Он не мог понять, как такой молодой человек, как я – он все переспрашивал, сколько мне лет, – не только получил доступ к огромному количеству документов, но и еще вздумал сам сломать себе жизнь. Со своей стороны, я не понимал, о каких «седых волосах» могла идти речь, если я инструктировал их перед встречей: пройдите прямо к тихой нише в ресторане отеля, к банкетке, отделанной под кожу аллигатора, и ждите парня с кубиком Рубика. Забавно, что в целях конспирации я вначале остерегался использовать такой яркий признак, но кубик был единственным моим предметом, который выглядел ни на что не похоже, благодаря чему узнавался издалека. А еще он помогал скрывать стресс от ожидания того, чего я больше всего боялся, – эпизода с наручниками.
Тот стресс достигнет заметного пика минут через десять, когда я привел Лору и Гленна в свой номер 1014 на десятом этаже. Едва Гленн успел по моей просьбе положить смартфон в мини-бар, как Лора уже меняла освещение в номере, включая и выключая лампы. Затем она распаковала цифровую видеокамеру. Хотя предварительно мы договорились в зашифрованной переписке, что она будет снимать нашу встречу, в реальности я оказался к этому не готов.
Ничто не могло бы подготовить меня к тому моменту, когда она направила на меня камеру, устроившись на моей неубранной кровати в тесной неприбранной комнате, где я просидел безвыходно последние десять дней. Я думаю, всем знакомо это неприятное чувство, когда ты осознаешь, что тебя снимают, и чем лучше осознаешь, тем больше чувствуешь неловкость. Просто осознание, что кто-то нажимает кнопку записи на смартфоне и направляет его на тебя, вызывает ужасное смущение, даже если это делает друг. Хотя с тех пор все мои деловые встречи проходят перед камерой, я все еще не уверен, какой опыт мне кажется более отчуждающим: видеть себя на пленке или участвовать в съемке. Пытаюсь уйти от первого, а уклоняться от камер сейчас вынуждены все.
В ситуации, которая и без того была напряженной, я окаменел. Горящий огонек камеры Лоры, как снайперский прицел, напоминал мне, что дверь в любой момент может распахнуться и меня отсюда выволокут – навсегда. Вновь возвращаясь к этой мысли, я старался представить себе, как эта запись будет выглядеть при ее демонстрации в суде. Я успел подумать, сколько всего на самом деле мне надо было сделать – например, одеться поприличнее и побриться. Тарелки из ресторана и мусор валялись по всему номеру – контейнеры от лапши и недоеденные бургеры, горы грязного белья и мокрые полотенца на полу.
Абсурдная ситуация! Я не только никогда не встречался с киношниками перед тем, как меня стали снимать, – я ни разу не общался с журналистами перед тем, как стать для них источником. В первый раз заговорив вслух о системе массовой слежки правительства США, я уже говорил со всеми людьми, живущими в мире, где у каждого было интернет-соединение. Но в итоге, независимо от того, каким неряшливым я выглядел на пленке и как натянуто говорил, пленке Лоры не было цены, потому что она показывала миру происходящее в номере отеля, как ни одна газета не смогла бы. Кадры, отснятые Лорой в Гонконге в те дни, нельзя исказить. Их существование – дань не только ее профессионализму как документалиста, но и ее способности предвидеть.
Я провел неделю с третьего по девятое июня в заточении в своем номере вместе с Гленном и его коллегой из «Гардиан» Ивеном МакАскиллом, который присоединился чуть позже. Мы говорили и говорили, обсуждая программы АНБ, а Лора все кружила над нами, ведя съемку. В противовес этим исступленным дням ночи были пустыми и одинокими. Гленн с Ивеном отправлялись в свой отель – оформлять полученный материал в статьи, а Лора исчезала, чтобы монтировать отснятое на пленку и готовить свой материал совместно с Бартом Джеллманом из «Вашингтон пост», который не приезжал в Гонконг, а работал удаленно с документами, полученными от нее.
Я мог бы заснуть, хотя бы попытаться уснуть – или включить телевизор и на англоязычных каналах, Би-би-си и Си-эн-эн, увидеть реакцию международного сообщества. Пятого июня в «Гардиан» напечатали первую статью Гленна про то, как ордер Суда по надзору за внешней разведкой (FISA) дал разрешение АНБ на сбор информации в американской телекоммуникационной компании «Веризон» с каждого телефона, подключенного к ней. Шестого июня Гленн напечатал историю с PRISM, почти одновременно с аналогичным материалом в «Вашингтон пост», подготовленным Лорой и Бартом. Я знал, и думаю, все мы знали, что чем больше выйдет статей, тем скорее меня разоблачат – отчасти еще и потому, что мой офис уже начал засыпать меня запросами об обновлении статуса, а я не отвечал. И хотя Гленн, и Ивен, и Лора с неизменным сочувствием относились к моей «мине замедленного действия», они ни разу не поколебались в своем стремлении служить истине. Следуя их примеру, я вел себя так же.
Журналистика, как и документальное кино, показывает то, что есть на самом деле. И все-таки интересно, что остается между строк в силу условностей или технологий. В прозе Гленна, особенно в его публикациях в «Гардиан», мы видим узкоспециализированное изложение фактов, нарезанных в жесткой манере, характеризующей личность автора. Проза Ивена более полно отражает его характер – искренний, утонченный, терпеливый и беспристрастный. Тогда как Лора, видевшая многое, будучи редко видимой другими, имела преимущества всезнания и сардонический ум: наполовину искусная шпионка, наполовину искусная артистка.
Разоблачения следовали сплошь одно за другим на каждом телевизионном канале и веб-сайте, и становилось ясно, что правительство США бросила всю свою машинерию на идентификацию источника. Было также ясно, что, как только его найдут, используют найденное лицо – мое лицо, – чтобы снять с себя ответственность: вместо разговора по сути разоблачений начнут оспаривать правдивость и обсуждать тайные мотивы «источника утечки». Понимая, какова ставка, я должен был перехватить инициативу, пока не поздно. Если я не успею разъяснить свои действия и намерения, правительство это сделает за меня, но так, чтобы сбить фокус и отвлечь от собственных прегрешений.
Моя единственная надежда – принять бой, опередив их и раскрыв себя. Я дам публике достаточно деталей, чтобы удовлетворить возбужденное любопытство, с ясным утверждением, что случившееся объясняется не особенностями моей личности, а фактами, не совместимыми с принципами американской демократии. Потом я исчезну так же быстро, как появился. По крайней мере таков был план.
Мы с Ивеном решили, что он напишет очерк о моей карьере в разведывательном сообществе, а Лора предложила снять видеообращение, которое появится одновременно с публикацией в «Гардиан». В нем я единолично признаю себя в качестве источника, сообщившего о глобальной массовой слежке. Но хотя Лора вела съемки всю неделю (многое из отснятого позже войдет в ее документальный фильм Citizenfour), нам просто не хватило времени просмотреть материал в поисках кусочков, где я говорю более связно и держу визуальный контакт. То, что она в конце концов предложила, – это первое записанное обращение, которое снималось прямо тогда, и оно начинается словами: «Эм, мое имя Эд Сноуден, и мне – э-э-э – 29 лет».
Привет, мир!
Хоть я никогда не сожалел, что открылся миру, все-таки хотелось бы сделать это с хорошей дикцией и с более четким планом дальнейших действий в голове. По правде говоря, плана никакого у меня и не было. Я изначально не слишком задумывался о том, что стану делать, когда игра закончится, – может быть, оттого, что благополучный исход казался маловероятным. Все, что меня занимало, это возможность выложить факты перед всем миром: я рассчитывал, что, предав документы огласке, я могу полагаться на милосердие общественности. Ни о какой стратегии отступления не могло быть и речи, так как каждый шаг, обдуманный заранее, увеличивал риск воспрепятствовать разоблачениям.
Если бы я позаботился предварительно о том, чтобы улететь в конкретную страну и там искать убежище, меня бы назвали агентом этой страны. Тогда как если бы я вернулся в свою собственную страну, лучшее, на что я мог бы рассчитывать, это арест сразу после посадки самолета и обвинение, согласно Закону о шпионаже. Это обрекало бы меня на показательный процесс без реальной защиты, профанацию, шоу, на котором любые разговоры по существу имеющихся фактов были бы под запретом.
Самым большим препятствием на пути справедливости стал бы главный порок закона, допущенный правительством намеренно. Никому, оказавшемуся в моей ситуации, не дали бы сказать на суде, что разоблачения, которые я сделал перед журналистами, для общества благотворны. Даже и теперь, спустя несколько лет, мне не позволили бы сказать, что на основании отчетов по следам моих разоблачений конгресс изменил ряд законов, касающихся слежки. Он убедил суды отменить часть программ массового слежения как противоречащие закону, а также вынудил главного прокурора и президента США признать, что дебаты по поводу массовой слежки чрезвычайно важны для общества и в конечном итоге укрепляют страну. Все эти аргументы были бы сочтены не просто неуместными, а недопустимыми при той форме судебных разбирательств, с какими я бы столкнулся, если вернулся на родину. Единственное, что мое государство доказывало бы в суде, – это то, что я раскрыл засекреченную информацию журналистам, факт, не подлежащий сомнению. Вот почему всякий, кто считает, что я должен был вернуться в Штаты для судебного разбирательства, на самом деле говорит, что я должен вернуться за приговором, и этот приговор что тогда, что сейчас был бы наверняка суровым. Раскрытие сверхсекретных документов – не важно, иностранным шпионам или своим журналистам – карается сроком до десяти лет за каждый документ.
С того момента, как видео, снятое Лорой, 9 июня появилось на сайте «Гардиан», я был обнаружен. У меня на спине была мишень. Я знал, что заведения, которые я опозорил, не угомонятся, пока не получат меня с мешком на голове и в наручниках. А до тех пор (скорее всего, и после) они будут преследовать моих родных и стараться всячески опорочить меня, исследуя каждую деталь моей биографии и карьеры, чтобы запятнать меня или пустить дезинформацию. Мне хорошо была знакома технология этого процесса благодаря прочтению секретных внутренних материалов о случаях в самом ведомстве, а также судебных дел других разоблачителей. Я знал историю героев, таких как Даниэль Эллсберг и Энтони Руссо, а также относительно недавнюю историю Томаса Тамма, адвоката Управления разведывательной политики и анализа, одного из отделов Министерства юстиции – многие отчеты о незаконной прослушке в середине 2000-х годов ссылались на него как на источник. Были также Дрэйк, Бинни, Уиби и Лумис – последователи Перри Феллворка в цифровую эпоху. Феллворк еще в 1971 году раскрыл в прессе существование тогда еще негласного АНБ, что заставило Сенатский церковный комитет (предшественник современного Сенатского комитета по разведке) утверждать, что цель агентства ограничивается сбором скорее иностранной, нежели внутренней разведывательной информации. А еще известна история рядового армии Челси Мэннинг, которая за свой проступок – раскрытие фактов военных преступлений США – была отдана под трибунал и приговорена к 35 годам тюремного заключения, из которых отбыла семь. Приговор был смягчен под влиянием международной общественности, возмущенной тем обращением, которому она подвергалась в одиночной камере.
Все эти люди, попали они в тюрьму или нет, были встречены с неприятием, часто жестоким и проистекавшим из того самого источника, который я помог раскрыть: слежка. Если бы они излили свой гнев в частных сообщениях, они бы вызвали недовольство. Если бы они хоть однажды побывали у психиатра, или психотерапевта, или просто выбрали в библиотеке книги на соответствующую тему, их бы назвали «душевнобольными». Если хоть раз выпили, то их стали бы называть алкоголиками. Случись у них интрижка на стороне, их поведение осудили бы как сексуально девиантное. Немало случаев, когда люди теряли свои дома, становились банкротами. Ведомству проще очернить чью-то репутацию, не принимая в свои расчеты принципиальное инакомыслие. Ему достаточно ознакомиться с их личным делом, добрать недостающие улики и – если понадобится – сфабриковать их.
Но насколько я был уверен в негодовании официальных органов, настолько же я не сомневался в поддержке моей семьи и Линдси, которая, как я был убежден, меня поймет. Возможно, что не простит, но поймет – учитывая мое недавнее поведение. Я утешался, думая о любви ко мне близких. Это помогало смириться с тем, что в моей игре не было дальнейших планов. Я мог только сохранять свою веру в свою семью и Линдси и веру – быть может, идеалистическую – в моих сограждан; надеяться, что когда-либо, собрав все доказательства массовой слежки в Америке, они мобилизуются и призовут к правосудию. Они захотят восстановить справедливость в отношении их самих, и в этом свете моя судьба тоже решится. Таков был последний рывок моей веры: я едва ли мог верить кому-то – и приходилось верить во всех.
В течение нескольких часов после появления видео в «Гардиан» один из постоянных читателей Гленна в Гонконге связался с ним и предложил ему вывести меня на Роберта Тиббо и Джонатана Мэна – двух местных адвокатов, которые впоследствии добровольно занялись моим делом. Они помогли мне выбраться из «Мира», где пресса все-таки вычислила меня и осаждала отель. Гленн, отвлекая внимание, вышел через главную дверь фойе, где его немедленно окружили люди с камерами и микрофонами. Тем временем я проскочил через один из многочисленных запасных выходов, пройдя из него по переходу, ведущему в торговый центр.
Мне понравился Роберт. Быть его клиентом – значит быть его другом на всю жизнь. Он идеалист и рыцарь, способный без устали отстаивать безнадежные дела. И даже больше, чем его адвокатская миссия, впечатляла его изобретательность в поиске безопасных укрытий. Пока репортеры осаждали каждый пятизвездочный отель в Гонконге, он отвез меня в один из беднейших кварталов и познакомил с другими своими клиентами, несколькими из почти двенадцати тысяч беженцев: под давлением Китая Гонконг подтверждает статус резидента лишь одному проценту изгнанников. Обычно я не называл имен, но, коль скоро эти люди сами мужественно открыли их прессе, назову: это Ванесса Мей Бондалиан Родель с Филиппин, Аджит Пушпакумара, Супун Тилина Келлапата и Надика Дилрукши Нонис из Шри-Ланки.
Эти добрые и щедрые люди подошли ко мне с милосердием и заботой. Солидарность, которую они проявили, не была политической. Она была человеческой, и за это я у них в вечном долгу. Им было не важно, кто я и чем может обернуться их помощь мне. Для них я был всего лишь нуждающимся. Сами они слишком хорошо знали, что это такое – в отчаянии бежать, спасаясь от смертельной угрозы, переживать тяжелейшие испытания, далеко превосходящие мои по сей день, и, надеюсь, в будущем: пытки военных, насилие и сексуальные надругательства. Они впустили измотанного иностранца к себе домой, и не отступились, увидев мое лицо на экранах телевизоров.
Хотя их средства ограничены – Супун, Надика и Ванесса с двумя маленькими девочками жили в ветхой, тесной квартире неподалеку от моего отеля «Мира», – они поделились со мной всем, что у них было. За свою помощь они отказывались брать плату, причем с таким шумным протестом, что мне пришлось спрятать деньги в их комнате, чтобы они позже сами их нашли. Они накормили меня, дали вымыться, уложили спать – и охраняли меня. Никогда не смогу объяснить, как такое получается, когда так много могут дать те, кто имеет так мало, когда ты принят ими без рассуждений. Я, прятавшийся по углам, как бездомный кот, воровавший вайфай в отдаленных отелях своей особенной антенной, так забавлявшей маленьких детей.
Гостеприимство и дружеское участие этих людей было как дар, ибо для нашего мира иметь подобных людей – это дар, поэтому мне так больно, что и по прошествии стольких лет дела Аджита, Супун, Надики и ее дочерей все еще на рассмотрении. Мое восхищение этими людьми сопоставимо лишь с моим возмущением гонконгскими бюрократами, которые продолжают отказывать этим людям в нормальном пристанище. Если такие достойные и порядочные люди, как эти, не считаются достойными защиты со стороны государства, то это потому, что государство само недостойно. Что придает мне надежду, это то, что, когда настоящая книга готовилась к печати, Ванесса с дочерьми получила политическое убежище в Канаде. С нетерпением буду ждать того дня, когда смогу посетить моих старых гонконгских друзей в их новом доме, где бы он ни был, и, может быть, мы на свободе поделимся более счастливыми воспоминаниями.
14 июня правительство США выдвинуло мне обвинения в соответствии с Законом о шпионаже, а 21 июня официально запросило о моей экстрадиции. Я знал, что пора двигаться с места. К тому же это был мой тридцатый день рождения.
Когда Государственный департамент США выслал запрос, мои адвокаты приняли от меня апелляцию об оказании помощи в Управление Верховного комиссара ООН по делам беженцев. Власти Гонконга, под давлением Пекина или нет, воспротивились любому вмешательству ООН в вопрос о предоставлении мне международной поддержки на их территории и в дальнейшем рассудили, что в первую очередь необходимо удовлетворить требования той страны, гражданином которой я являюсь. Иными словами, Гонконг велел мне ехать домой и общаться с ООН из тюремной камеры. Я не просто был не дома – я был незваным гостем. Если я хочу уехать свободно, мне надо ехать сразу. Я начисто стер с моих четырех ноутбуков все и уничтожил криптографический ключ. Это значило, что у меня больше нет доступа ни к каким документам, даже если бы меня принудили их показать. Потом я собрал немногочисленные вещи, одежду, и вышел. В «Ароматной гавани» укрытия мне уже не найдется.
Москва
Прибрежная страна на северо-западном краю Южной Америки, на расстоянии половины земного шара от Гонконга, Эквадор находится в самой середине всего. Недаром ее название переводится как «Республика Экватора». Многие мои соотечественники резонно заметят, что это очень маленькая страна, а некоторые даже в состоянии вспомнить, что она исторически считалась «угнетаемой». И я вынужден упрекнуть их в невежестве, если они думают, что и сейчас Эквадор – это тихая провинция. Когда в 2007 году Рафаэль Корреа стал президентом страны, на подъеме так называемого «демократического социализма», вслед за лидерами, победившими на выборах в конце 1990-х и начале 2000-х в Аргентине, Бразилии, Парагвае и Венесуэле, он поднял страну на гребень политических мер по противодействию американскому империализму. Одной из таких мер, учитывая, что по роду своей деятельности Корреа – экономист, было объявление национального долга противозаконным, фактически он был расценен как «одиозный долг», начисленный по вине деспотического режима и вследствие деспотической торговой политики. Уплата одиозного долга неприемлема. Этим заявлением Корреа освободил народ от экономического рабства, длившегося десятилетия, хотя и завел немало врагов в финансовых кругах, которые в немалой степени содействовали внешней политике США.
Эквадор, по крайней мере в 2013 году, сохранял тяжело доставшуюся веру в институт политического убежища. Как известно, посольство Эквадора в Лондоне при президенте Корреа стало пристанищем и укрытием для Джулиана Ассанжа, основателя WikiLeaks. У меня не было желания жить при посольстве, возможно, потому, что я уже работал в одном. Но мой гонконгский адвокат согласился, что, учитывая сложившиеся обстоятельства, Эквадор – самая подходящая страна для предоставления политического убежища, меньше всего запуганная гневом гегемона, который хозяйничал в этом полушарии. Моя растущая ad hoc[71] команда адвокатов, журналистов, технических специалистов и активистов поддержала это решение. Вся моя надежда была – добраться до Эквадора без приключений.
Так как мое правительство намеревалось привлечь меня в рамках Закона о шпионаже, я, таким образом, обвинялся по политической статье – то есть в таком преступлении, жертвой которого считается государство, а не отдельная личность. Согласно международному гуманитарному праву, те, кому выдвинуто обвинение такого рода, обычно освобождаются от экстрадиции, поскольку обвинение в политических преступлениях чаще бывает авторитарной попыткой подавить допускаемое законом инакомыслие. В теории это означает, что «дующие в свисток» разоблачители нуждаются в защите от экстрадиции практически везде. На практике, конечно, это бывает редко, особенно когда пострадавшей стороной себя мнит правительство Америки – которое на словах стремится содействовать демократии за рубежом, а на практике имеет при себе тайный эскадрон частных летательных аппаратов, предназначенных для таких противозаконных экстрадиций, как похищение.
Моя группа поддержки обратилась к властям по всему миру, от Исландии до Индии, осведомляясь, будут ли они поддерживать запрет на экстрадицию тех, кто обвиняется в политических преступлениях, и будут ли они вмешиваться в мое возможное путешествие. Вскоре стало очевидно, что даже самые передовые демократии боятся навлечь на себя гнев правительства США. В частном порядке они выражали сочувствие, но не изъявляли желания предложить даже неофициальные гарантии. В сухом остатке оставался вариант лететь через страны, которые не экстрадируют политических беженцев, и при этом таким рейсом, который не пересекает территорию страны, сотрудничавшей или имевшей совместные оборонные проекты с США. Один чиновник, кажется, из Франции, сказал, что шансы мои значительно повысились бы, если бы я имел laissez-passer, признанный Организацией Объединенных Наций документ для проезда в одну сторону, выдаваемый для обеспечения безопасного проезда беженцам для пересечения границ. Но как его получить? Легче сказать, чем сделать.
Читать бесплатно другие книги:
