Лучшее, чего у меня нет Хатиашвили Анастасия

"Воооооооооо", – повторил Очокочи свой выкрик, только уже сзади, из-за моей спины.

И тут я бросился бежать. Колючие ветки, откуда ни возьмись возникнувшие ветер и дождь плевали мне в лицо, упорно проникая в глаза, которые я держал плотно закрытыми.

Очокочи не двинулся с места. Я не видел его, но чувствовал, как метр за метром отдаляюсь от его огромного, вселяющего в меня вселенский ужас тела. Я бежал очень долго. Казалось, уже можно открывать глаза, опасность позади. Тогда я остановился и прислонился к ближайшему стволу дерева. Чудо, что я не столкнулся с каким-нибудь деревом лоб в лоб. Я открыл глаза и обомлел.

Очокочи стоял прямо передо мной. Вблизи он был очень большим и волосатым, с отливом мерзкой грязной ржавчины. Из его могучей морщинистой груди прямо в меня упирался странный тупой теплый горб. Из его огромных лап торчали грязные длинные когти буро-бордового цвета. Чудовище что-то прорычало то ли пастью, то ли этим противным горбом. Я поднял взгляд в его глаза и остолбенел. На меня смотрели потрясающе красивые глаза, будто плененные в этом омерзительном теле. Вдруг они потемнели, покрылись кровью и Очокочи завыл:

"Воооооооооо".

От этого крика у меня подкосились ноги. Я свалился на какой-то куст и, не отрывая глаз от получеловека-полузверя, вновь зажмурился и начал тихо молиться: "Господи, это не правда. Господи, это сон. Он сейчас исчезнет. Господи, сделай так, чтобы я проснулся".

Тишина вновь заполнила пространство вокруг меня. Неожиданно я понял, что Очокочи меня не тронет. Я не охотник, не убивал обитателей его леса, не трогал природу, никак не провинился перед ним.

"Чего ты от меня хочешь?" – прошептал я, все еще валяясь там, где был.

"Воооооооооо", – продолжал сотрясать воздух Очокочи.

"Чего ты от меня хочешь, гадина?" – повторил я, вскочил с куста и широко открыл глаза. Очокочи стоял ко мне спиной. Его огромная массивная задница с понурым хвостом блестела потом и была грязная, как будто протаранила собой грязноты всего леса.

"Вооо", – уже тихо и как-то жалостно проблеял Очокочи и обернулся ко мне. Его очи вновь показались мне красивыми и по-особому печальными.

"Ты что-то хочешь мне сказать?" – я немного потянулся к нему, но его рога опять уперлись в меня, и я остановился.

"Воо", – выдавило из себя чудовище, и из его прекрасных глаз, как дождь, брызнули слезы.

И тут я вспомнил второй куплет колыбельной Зазыной матери: "Очо, Очо, Очокочи! Ткаши-мапу любит очень. А она его не любит. А она его погубит". Богиня Ткаши-мапа, по рассказам мамы Зазы, была повелительницей лесов и диких животных. Она жила на скалах и бесстыдно совращала охотников, наслаждаясь их плотью. Слишком болтливых из них превращала в черные камни-булыжники, а на их семьи насылала страшные беды. Зазына мать говорила, что Ткаши-мапа всю жизнь искала своего охотника, когда-то раз и навсегда поселившего в ее сердце огонь любви. У Ткаши-мапа были волнистые белые длинные волосы и темно-серые, как море, глаза. И в тот момент я увидел отражение этой богини в глазах Очокочи.

"Чем я могу помочь, если ты сам не добился ее любви? Чем, Очокочи???"

Очокочи, как контуженный, смотрел в мои глаза и молчал. В их отражении Ткаши-мапа вздыхала не по нему.

"Что поделать, зверь, увы, ты не ее охотник!" – взмолился я.

"Во", – только и ответил мне Очокочи и закрыл мне глаза своей мохнатой лапой.

Понедельник, 16 ноября, 2015

Мать. Пиросмани. Волна

„Кто в себе не носит хаоса,

тот никогда не породит звезды“.

Фридрих Ницше

– Я бы никогда не смог сделать больно моей матери, – Заза откинул темные волосы со лба и выпрямился в спине. – Да и ты, уверен, не смог бы.

– Сиди спокойно. Я не собираюсь рисовать тебя весь вечер.

Я поменял простой карандаш на более острый и принялся за Зазыно лицо. Выраженные скулы, прищуренные глаза, упрямое и немного самодовольное выражение лица.

– И я не говорю это, потому что обе наши матери мертвы. Типа о покойницах не говорят плохо. Я могу сказать о маме плохое. Ну как плохое… Иногда мне казалось, что у нее было биполярное расстройство. Но она это всегда настойчиво отрицала, запивая отрицание кучей таблеток.

Я молчал, тщательно выводя на бумаге его ноздри.

– Она могла днями не выходить из комнаты, часто быть в подавленном состоянии. У нее были постоянные перепады настроения. То она пела, то хохотала, то рыдала, то спала мертвецким сном. И все это могло с ней случиться за каких-то полчаса. Но я не донимал ее, потому что боялся, если это подтвердится диагнозом, я не успокоюсь, пока не сделаю себе все генетические анализы. Кажется, биполярка передается по генам.

– Кажется…

Я рисовал друга впервые. Заза уговаривал меня сделать это, наверное, целый год. Я посмотрел на двойника Зазы на бумаге. Оригинал показался мне задумчивее, чем копия.

– Кажется, любые генетические заболевания могут передаваться на генетическом уровне, – я постарался вывести Зазу из темных мыслей. Но он как будто слышал и не слышал меня. Он смотрел в какую-то точку, сквозь меня, сквозь мою комнату, сквозь дом, сквозь весь город.

– Однажды она рассказала мне, что как-то в детстве избила нас с сестрой, – прервал молчание Заза. – Нам было где-то около двух-трех лет. Мы отказывались есть, спать, одним словом, сильно действовали ей на нервы. А мама была сильно уставшей, не выспавшейся. И она побила нас. По губам, рукам, головам. Я ничего, обошлось, а у Руски на утро появились на лице и теле синяки. Мама тогда очень испугалась, что отец узнает и поколотит ее. Рассказывала, что дрожала, как осиновый лист. Хотя, насколько помню, папа не отличался таким нравом, никогда не поднимал руки ни на нас, ни на нее. Но она все равно солгала, что Русудан упала с лестницы. Не знаю, зачем она мне это рассказала потом. Наверное, за тот поступок ее всю жизнь изводило чувство вины. Но я даже тогда не ощутил к ней злости. Она – мать, она из-за нас и для нас перенесла и испытала многое. Ей было с нами тяжело. Нам, мужчинам, этого не понять. Скорее всего, это единственный человек в мире, к которому я ни при каких бы обстоятельствах не чувствовал злости. Ну еще Русо. Ты знаешь, она мое второе я.

– А к отцу? – я стер Зазыны губы и начал рисовать их заново. Верхняя его губа все время была немного более выпячена, чем нижняя.

– К отцу? Даже не знаю, что я к нему ощущаю… Но это точно не злоба.

– Обида?

Заза замолчал и прикусил изнутри левую щеку.

– Умеешь ты не в бровь, а в глаз.

Я молча пожал плечами.

– Только давай сейчас об этом не будем…

– А о чем?

– Хочешь расскажу, за что я ненавижу Грузию?

– Да ладно! И за что?

– За то, что она потеряла его могилу.

– Кого?

– Это так стыдно. Перед всем миром. Так стыдно, не знать, где похоронен такой гений.

– Кто, Заза? Кто?

– Послушай и сам угадаешь. Это был художник…

– Который превратил свою жизнь в цветы?..

– Тьфу, Ток, не будь пошлым. И я не так банален, как ты думаешь. Бери выше.

– Знаю я твои высоты…

– Ладно, слушай историю, а в конце угадывай, о ком речь. Идет?

– Ну давай, попробую, – сдался я и добавил. – Как будто у меня есть выбор.

Я почти закончил лицо Зазы и перешел на его туловище в кресле.

– Он выбрал в жизни путь скитальца, работал пастухом, торговцем, служащим железной дороги. Он был неучем и для многих просто неадекватом, даже психически нездоровым. Утверждал, что видит святых, которые рисуют его рукой. На его творчество и личность огромное влияние произвела встреча с Важа-Пшавела. А про него самого в грузинском кинематографе не снято ничего, кроме одной картины, одним из братьев Шенгелая. А это было еще в 1969 году. С тех пор ни один режиссер не захотел снять фильм про этого живописца, который после своей смерти прославил Грузию на весь мир.

Повисла тишина. Я закончил рисовать и покрыл мольберт бордовой материей.

– Ну и? – Заза выжидающе улыбался.

Улыбался и я.

– Во-первых, – начал я, – есть мнение, что его похоронили в общей могиле бедняков на Кукийском кладбище. Во-вторых, про него поле 69-го года сняли фильмы Лорткипанидзе и даже что-то там Параджанов. А, в-третьих, я уже его угадал. Это Нико Пиросмани.

– Не Нико, а Никала. Наш Никала, – Заза вскочил с места, подбежал ко мне, взъерошил мне волосы и сказал:

– Вот за это я тебя люблю, брат. Ты на моей волне, Ток. Мы на одной волне.

Тот портрет долго висел в комнате Зазы сначала в Тбилиси, а потом перекочевал в дом его отца, в Гурии.

Понедельник, 19 ноября, 2018

Уход Мзекалы. Гурия. Акакий.

“Единожды – все равно, что никогда”.

Милан Кундера “Невыносимая легкость бытия”

Невероятно, Заза умер, когда я был влюблен в Мзекалу, мою Мзе. Единственную девушку, которой удалось остаться со мной дольше, чем все предыдущие.

Дело не в том, что я был каким-то ярым бабником и менял девушек, как носки. Нет, я просто не мог найти ту, с которой мог посидеть в тишине. Все они говорили без умолку – о шмотках, бутиках, сериалах, шугаринге, сплетнях, мужчинах, подругах и скидках. А Мзекала в первый же день нашего знакомства дала понять, что с ней как интересно говорить, так и не скучно молчать.

Я даже полностью не испытал боли от потери друга, потому что душа была полностью погружена в эту Женщину Солнца¹. Конечно, когда мне сообщили о смерти Зазы, я был, мягко сказать, разбит, а честно – размазан по плоскости своей тупости, если можно так выразиться. Я, наверное, три дня был в полном ауте, какой-то прострации. Не пил, не ел, валялся дома, тупо уставившись в потолок, курил в темноте и думал о своей никчемности как друга, как брата, как близкого.

Я не мог поверить в то, что я мог так оплошать. Именно Мзекала тогда вытащила меня из этого болота моего же дурацкого промаха. Увезла в Европу, где мы с ней пробыли пару недель. А потом морской круиз. Когда мы вернулись в Грузию, помню, мы летали на параплане, прыгали на батуте, в общем делали все то, что не делали раньше, искали пограничных ощущений что ли. В конце концов, Мзекала была первой девушкой, с которой я съехался.

Три года отношений, и вдруг бум! Мзекала рассталась со мной неделю назад. Я думал, что это шутка, думал, что задохнусь от боли или удушья. Как будто мне устроили мини-газовую камеру. Я все дни пропадал в спортзале, бегал на дорожке, как оголтелый, ходил на ночные сеансы в кинотеатр, читал до утра, напивался в стельку. Лишь бы не было ни минуты покоя, ни секунды мысли о девушке, которая чуть не стала моей женой. А Заза даже после своей смерти появлялся в моей жизни в самый подходящий момент, именно тогда, когда мне жутко одиноко и когда я остро нуждаюсь в дружеской поддержке.

Я вынес большой пакет с пустыми бутылками в мусорный контейнер во дворе и закурил. В кармане спортивок нащупал мобильный телефон и набрал номер напарника:

– Зура, ты сможешь заменить меня на недельку? Завалов вроде нет. Да и дедлайн нашего проекта пока не горит.

– Конечно, брат! А что случилось? Ты здоров?

– Да, да! Все окей! Просто дело одно появилось.

– Конечно, конечно! Накашидзе, но ты случайно не задумал ничего стремного? Слышь, твоя Мзекала того не стоит, поверь! Пора начать ее забывать.

Но начать забывать Мзекалу было очень непросто. Я, если честно, не понимал, как можно любить женщину, представлять ее спутницей своей жизни, а потом вдруг, упс, и все превращается в обман. Ты просыпаешься, как после кошмара, и понимаешь, вернее, насильно вдалбливаешь себе в мозг, что отныне, теперь ее любить не надо, нельзя, просто не стоит. Типа не твоя судьба. Более того: тебе надо постараться не вспоминать о ней, о ее волосах, коже, смехе, не замечать ее отсутствия. И жить дальше.

Я задумался – как забывают мужчин женщины?

Они практически демонстративно страдают, ревут перед зеркалами и смартфонами, скачивают слюнявые мелодрамы, часами висят на телефоне в разговорах с подругами, много едят и пьют, становятся невыносимыми, жалкими и бесполезными. В сердцах женщин в отсутствии мужчины остается пустота. Зияющая, жуткая и пугающая. При этом она становится равносильна бессмысленности их существования. Некоторым из женщин удается ее заполнить – иногда другим мужчиной, иногда другим делом, успехом, автомобилем, квартирой, ребенком. А иногда не удается. И тогда это выглядит, как в большой комнате на встрече анонимных алкоголиков, когда один из зависимых не выдерживает и уходит с собрания бухать, а его стул остается пуст. Этот пустой стул протирают, с него сдувают пыль, его никто не занимает. Потому что каждая история бесценна, и ушедшему стало бы грустно, если бы его тут же заменили другим алкоголиком.

А как забывают женщин мужчины?

Они не забывают. Вернее, они яснее женщин понимают, что раз в жизни возникла несправедливая надобность расстаться, значит, так тому и быть. Ты, разумеется, можешь побиться за свою женщину, заказать ей сотню роз, обнулив свой месячный заработок, или заказать громкий фейерверк в небе перед офисом, где она работает. Но что ты получишь взамен? Пьяный звонок с корпоратива, запоздалое "прости" или еще хуже – тухлое "давай попробуем сначала"? "Сначала" звучит так вяло и оскорбительно, будто ты не способен на это с первого раза. Нет, раз она уже однажды решила от тебя уйти, значит, это, очевидно, не твоя женщина. И тогда ты немного или много выпьешь, или побьешь грушу, попропадаешь с друзьями или теми, кто назовется твоим другом в столь гребаный час, перевстречаешься со всей женской половиной своей телефонной книги. Но пустота не заполнится, никем и никогда. Это просто нереально, немыслимо. А если так произошло, то женщина была не твоя. И, значит, твоя – либо в прошлом, либо в будущем. Ищи-свищи!

Но и это все ерунда. Потому что забывать человека – это значит вгонять в депрессию свой организм, зависящий от другого организма. Если ты ловкий парень, опытный доктор или просто смекалистый человек, то вперед: режь по мясу! А если нет, то вам туда, в сторону для слабонервных, нюни разводящих, слабых мужчин или женщин.

Разобраться бы, кто из них я и кто для меня Мзекала?

Я ехал в поезде по направлению к Натанеби и думал о нашем с Мзекалой последнем разговоре. Мзекала начала его очень странно. Она вообще все начинала странно – разговоры, отношения, ужины. В тот вечер она пришла с работы, не сняв с себя верхней одежды, села на диван в грязной обуви, что на нее было совсем не похоже. Даже не сняла с плеча ремень любимого кожаного рюкзака. Рыжие волосы сбились под зеленой шапкой и торчали в разные стороны.

– Нам надо поговорить, – коротко выдавила она.

Я взглянул на нее, прищурившись, и выпустил сигаретный дым из легких. Тут же суматошно попытался припомнить, что сомнительного могло произойти за последние несколько дней. Мзекала сняла шапку, и пахнущая улицей с нотками ее парфюма огненная копна рассыпалась по плечам.

– Звучит, как фраза из глупой мелодрамы, – попытался пошутить я. Но червь сомнения упорно загрыз меня изнутри.

Мзекала сняла с плеча рюкзак. Я замолчал и потушил сигарету в стеклянной пепельнице на подоконнике. Тяжелая, любимая отцовская пепельница, которой можно разбить окно, телевизор, мамину картину с водопадом на стене, чью-то голову. Тут из открытого окна послышался громкий звук сирены: дети в очередной раз задели мячом стоящий под окном джип соседа Отара.

– Торнике, я не буду скрывать. Знаю, будет больно. Но лучше так.

Тут Мзекала замолчала и внимательно посмотрела на свою ладонь, как будто отыскивала в ее хрупких линиях какой-то важный знак, подсказку или глоток смелости для продолжения разговора. У нее были маленькие красивые руки, которые столько раз успокаивающе поглаживали мою щетину перед сном.

– Мне предложили практику в Польше, в Кракове. Сроком на десять месяцев. Может, год. И я согласилась. Краков – чудесный город. Кстати, ты знал, что там проходили съемки "Списка Шиндлера"?

Я выдохнул, но не сдвинулся с места. Шея затекла, я дотронулся до нее и стал разминать пальцами.

– Ты согласилась уехать на практику в Польшу, не обсудив это со мной? – я прислонился спиной к подоконнику, вцепившись в него сзади двумя руками. Казалось, затекает все тело, как будто заполняется едким газом, запах которого не предвещал ничего хорошего.

– Да, – в этот момент Мзекала впервые подняла на меня глаза. Я подумал, что совсем не узнаю ее лица, столь чужим оно мне показалось. – Но это еще не все.

Я почувствовал, как на затылке поднимаются волосы. А мою глотку словно сжала чья-то тяжелая рука. Я потянулся за пачкой сигарет на полке с книгами: Бродский, Галактион, Довлатов, Фрейд, Сэлинджер, Думбадзе, Эспиноса, Достоевский. Все они внимательно следили за развитием ситуации. Сигарета же упорно не хотела выскакивать из пачки. После третьей попытки я все же вытащил кривую сигарету, выпрямил ее, прикурил и глубоко затянулся.

– Токо, мы с тобой взрослые люди. Так что давай начистоту. Прости, но у меня уже нет к тебе тех чувств. И, думаю, нам не стоит тратить друг на друга время. У меня есть отличный шанс продвинуться по карьерной лестнице.

Я глубоко затянулся и опять потушил сигарету, запачкав пальцы в пепле.

– У тебя кто-то появился? – прямо спросил я.

Мзекала посмотрела на меня, как будто только что обнаружила меня в комнате. Клянусь, в тот момент я четко видел в ее глазах ответ.

– Нет, Ток, – вздохнула она. – Но может появиться, если мы так вот продолжим наши отношения. – Мзекала сняла с себя куртку и бережно положила ее на спинку дивана.

– "Вот так" – это как? – я присел к ней на диван и взял ее руки в свои. Они были холодны, как ледышки.

– Ты хочешь сказать, что ничего не замечал? За весь день ни звонка, ни сообщения. Все праздники на диване. Мы никуда не выходим, не целуемся, даже не говорим.

– Ты же знаешь, у меня много работы, – я отпустил ее руки.

– Не говори мне про это. Работа тут не при чем. Когда чувств нет, их нет. Хоть с работой, хоть без нее.

Я вскочил и глупо рассмеялся:

– Как нет чувств? Мзе! Я люблю тебя. Черт, я даже хотел сделать тебе на Новый год предложение.

– Так, как ты любишь, мне не надо, – Мзекала сняла ботинки и поставила их возле дивана.

– А как надо? – я уставился на ее ноги в красных носках.

– Никак. Уже никак не надо. Не надо предложения, ничего не надо…

Она подогнула под себя ноги и спрятала их под сиреневый колючий клетчатый плед.

– Прости, я сильно замерзла. Отогреюсь и уйду.

"Отогреюсь и уйду?" Я не верил ее словам.

– Как уйдешь?

– Так уйду. Поживу две недели у родителей или сестры, а в пятницу рейс. Так будет лучше.

– Для кого лучше?

– Для нас обоих, Торнике. Какое-то время мы не будем видеть друг друга. Может, пройдет горечь, – она задержала дыхание и тут же выдохнула. – А когда вернусь, возможно, и продолжим общаться.

– Не гони чепуху, Мзе! Ты же знаешь, я не общаюсь с бывшими.

Она стремительно подняла на меня свои большие карие глаза, в которых я когда-то видел свое будущее, и серьезно посмотрела в мои. Я опустил взгляд.

– Прости, – буркнул я угрюмо.

– Да нет, все нормально. Вот видишь, ты уже привыкаешь.

Я закрыл окно, включил обогреватель и вновь присел с ней рядом.

– Мзе! Ты же знаешь, я никогда не морочил тебе голову. Да, я далеко не идеальный. Часто бываю невнимателен, может, холоден, неразговорчив. Тебе, может, показалось, что я заскучал. Но я тебя люблю. Жил бы я с тобой три года? Ответь честно: у тебя правда здесь ко мне ничего нет? – я слегка коснулся рукой ее кофточки на груди слева.

Мзекала немного поджала губы, потом опять расслабила и хмыкнула носом.

– Нет, Ток! Увы, нет. Я же не сразу так все сгоряча решила. Я сначала думала, что это сезонная хандра. Но потом, съездив с сестрой на море, поняла, что это не так. И даже после того я пыталась как-то вывести тебя на разговор. Повела на твой день рождения тебя в ресторан. А ты сидел там, как чурбан. Ел и пил. И ни одного ласкового слова.

– А если бы я говорил с тобой тогда весь ужин напролет и не отрывал от тебя глаз, что-то изменилось бы? – почти закричал я.

– Ты не такой, – Мзекала дотронулась до моей спортивки слева у груди. – И тут у тебя другая любовь.

– Не понимаю, но ты же любила меня такого все это время.

Мзекала жестоко направила свет своих карих глаз в мои.

– Теперь я уже в этом не уверена. Может быть, это был просто хороший секс…

Тут я почувствовал, что в горле запершило. Во дворе громко закричали дети – мяч попал в окно первого этажа, где жил сосед Отар. Я посмотрел на Мзекалу.

– Значит, ты спала со мной с мыслью, что скоро меня бросишь? – в животе у меня закололо.

Мзекала поправила свои непослушные волосы на лбу.

– Говорю же, я пыталась! Я пыталась, правда! Изо всех сил пыталась! Но ты, наверное, не мой человек, если сейчас я ухожу. Если ты меня отпускаешь, Токо. Для меня же это тоже не так легко. Но мне иногда кажется, что я просто не у тебя в голове! Я ПРОСТО НЕ У ТЕБЯ В ГОЛОВЕ! Ты не думаешь обо мне, когда смотришь свой футбол, ты не помнишь обо мне в спортзале. Я ТИПА твоя девушка, и ты хотел бы сделать меня ТИПА своей женой. Но я хотела стать ТВОЕЙ женщиной. Чтобы ты без меня не мог, чтобы чувствовал, помнил и любил меня всегда. А не только пять минут перед сном, – Мзекала вытерла слезы, скатывающиеся с покрасневших глаз к уголкам ее пухлых губ, густо намазанных бордовой помадой.

– А теперь, пожалуйста, завари мне чай, и я пойду, – попросила она, всхлипывая.

Я сделал то, о чем она просила. А потом Мзекала, как в самом дурацком сне, который может присниться мне только под утро, допила чай, и я оставил ее на кухне. Не хотел прощаться, видеть, как она уходит. Я вытащил кошелек из кармана джинсов, висящих на стуле в спальне, и прямо в спортивном костюме вышел из дома.

Поезд резко затормозил на какой-то станции, и я больно стукнулся о стекло. Я вдруг вспомнил о Зазе и его квесте. После воспоминаний о Мзекале в этом вагоне все показалось мне настолько откровенной чушью, что я чуть не спрыгнул с поезда и не зашагал по направлению к Тбилиси. Но тут ко мне сзади тихо обратилась старушенция с выцветшими бирюзовыми глазами:

– Сынок, не передашь мне сумку с полки? Это моя станция.

– Какая станция?

– Натанеби!

– Что?.. – просипел я, как в бреду.

– Не можешь ли передать старухе сумку с полки? Мне сходить на станции Натанеби.

– А что, это уже скоро? – удивился я.

– Да вот же Натанеби смотрит на нас!

Я посмотрел вперед. Действительно, на нас смотрело село Натанеби. Заза рассказывал мне легенду о названии этого места. Предание, пусть и не самое правдоподобное, гласит, что как-то в этот край приплыл на корабле не кто иной, как сам Христофор Колумб, который позвал местных жителей с собой открывать Америку. Жители отрицательно закивали головами. Кто сослался на коз некормленых, кто – на мужей, кто – на детей. А пышногрудая красавица Ната вызвалась плыть с будущей легендой. Она смело выбежала из толпы зевак и в предвкушении головокружительных приключений, наплевав на все, запрыгнула на корабль Колумба. Все бы хорошо, но муж Наты остался стоять в недоумении. То ли плакать, то ли молить о возвращении, не знает. Только вроде кинулся он за женой, а гордая толпа встала стеной, молвит: оставь ее, она же по своей воле ушла. А, как известно, "воля" звучит на грузинском, как "неба". Вот и назвали деревню Натанеби – от имени "Ната" и слова "воля".

– Подай сумку-у-у-у-у… – протяжно хрипя, вернула меня в сознание старушка.

Я спохватился и подал старушке сумку. Кстати, она, в свою очередь, тоже оказалась мне полезной. Более того, случилось почти чудо: старуха была не просто старухой, а соседкой отца Зазы. Мир маленький, а Грузия и того меньше. И каково же было мое удивление, когда я узнал, что Акакий Сария в Натанеби – личность почти такая же знаменитая, как Колумб.

Дело в том, что Акакий Сария был садовником, но садовником не простым, а любимым садовником в резиденции одного известного грузинского миллионера Эрмало Акубардия. Акубардия собрал свое несметное богатство на торговле мобильными телефонами. Это было еще на заре развития технологий и коммуникаций в Грузии. А в Натанеби у миллионера была роскошная вилла (ее называли резиденцией), где он скрашивал и без того беззаботные вечера в красоте своего дивного сада. Хозяином, знатоком каждого дерева и каждого слоя почвы в этом раю был Акакий, Како, как называл его богач. Местные жители недолюбливали Акакия Сария за то, что он идеально устроился и считался самым незаменимым человеком в окружении Акубардия. У самого же Како было все, о чем мог мечтать любой житель этого края: прекрасный дом, колодец, огород, а кто-то говорил, что и чудные плантации растений сомнительного происхождения, одинаково приводившие в восторг не только богачей, но и бедняков. Одним словом, в Натанеби Како был фигурой неоднозначной. Ему завидовали, его ненавидели, у него брали в долг, ему жаловались на судьбу. Но сказать, что Акакий Сария был человеком плохим, никто не мог. Он помогал нуждающимся, выручал попавших в беду. Правда, о личной жизни Како никто толком ничего не знал. Мужчина давно жил один, но и одинок при этом не был. Короче, Како был для Натанеби сплошной тайной.

Поэтому старушка из поезда не выпускала моего рукава пальто из своих цепких рук, пока не выложила об Акакии Сария все, что могла и не могла знать.

– Но он не плохой, этот Како. Когда я слегла с вирусной инфекцией, угораздило заразиться от внуков, он меня навещал каждый вечер. Приносил свои настойки, крепкие, как коньяк, и горячие, как огонь. Выпью их, уххх, морщусь, а горло и желудок согреваются! Како смеется, черт белозубый, а мне на утро лучше, а на второй день бегала, как шакал. Он сам их делал, ингредиенты – секрет фирмы Сария, сказал. Про него многое говорят. Недавно слышала, что в конце каждого месяца Како своего Эрмало гипнотизирует и тот ему под гипнозом в десять раз больше его заработной платы садовника дает. И что все женщины в резиденции Акубардия становятся женщинами Сария по одному его взгляду. Мне то что, пусть и так… Просто интересно, как он это делает…

Так в разговорах об Акакии Сария мы ковыляли к его дому. Дорога, по которой мы шли, была на удивление чистой. По ее бокам зияли узкие канавки – в них росла трава и струилась вода. Старушка была маленького роста, поэтому мне все время приходилось немного наклоняться к ней левым боком.

Отец Зазы как будто возник перед нами из-под земли в до блеска начищенных черных сапогах.

– Марго, все в порядке? Кто этот молодой человек?

Акакий Сария внимательно рассматривал мое пальто, изучая многодневную щетину и шевелюру. Стричься я ходил раз в месяц к сестре Мзекалы, которая работала в одном из салонов красоты в Ваке². Теперь придется сменить мастера.

– Что ты, Како! Наоборот! Этот молодой человек помог мне выбраться из поезда, – старушка поправила волосы под платком. – И, кстати, тут он совсем не из-за меня. А по твою душу!

Старушка подмигнула мужчине. Но он не заметил этого, потому что, не отрывая глаз, изучал мою персону.

– Здравствуй, молодой человек! – он обтер руку о брюки и подал ее мне.

– Здравствуйте, батоно Акакий! – я крепко пожал ее. Рука была абсолютно чистой, теплой и крупной. Да и сам Акакий Сария был внушительной комплекции. Я всегда представлял его более щуплым и не настолько высоким. Заза был ростом 1.85, а он добрых два метра точно.

– Я друг Зазы, Торнике, – выдавил я.

– Ах, Торнике! Это ты? Заза прожужжал мне о тебе все уши!

– Когда прожужжал? – я напрягся.

Акакий Сария кашлянул и потупил тускло-голубые глаза, как будто припоминая что-то.

– Кажется, пару-тройку лет назад вы неплохо с ним повеселились летом. Не так ли? Или это не ты был с ним в Аджарии³?

– Да, это был я. Я просто не знал, что Заза рассказывал вам обо мне.

– Еще как! Он говорил о тебе ночи напролет. После Аджарии он провел у меня целый месяц осенью. А потом махнул туда…

Мужчина погрустнел и вытащил из кармана пачку сигарет. Не сразу сумев вытащить из нее сигарету, он прикурил ее красивой гравированной зажигалкой.

– Мне очень жаль, батоно Акакий! Я не смог приехать на похороны… – начал было я.

– Чьи похороны, сынок? – мужчина затянулся и серьезно посмотрел на меня.

Я осекся. Тут старушка влезла в разговор:

– Ну ладно, Како, я пошла. Поросят надо кормить. Да и вы, я вижу, нашли общий язык.

Акакий нехотя махнул ей вслед рукой, продолжая внимательно смотреть на меня и дымя сигаретой:

– Кто-то умер, Торнике? – его голос прозвучал, как в огромной доверху заполненной паром бане, в которой я стоял одетым, в толстом пальто и под горячим душем.

Я вытер выступивший на лбу пот и заглянул в его глаза. Заза рассказывал, что отец бросил их с матерью и сестрой, когда им было по тринадцать лет. Как раз в то время он стал часто просыпаться по ночам. А навестить отца Заза решился только после смерти мамы, на их с сестрой 18-летие. С тех пор он проводил в доме отца в Гурии ровно один месяц в году. Чаще всего в сентябре или октябре. Вместе они охотились, собирали виноград, орехи, поливали огород, достраивали и облагораживали дом, занимались хозяйством.

– Торнике, сынок, тебе не плохо? – отец Зазы, нахмурившись, сверлил меня взглядом.

У меня сильно пересохло во рту, и сердце опять медленно, как вчера, забилось. Я попытался собраться с силами, чтобы не рухнуть на землю, и из последних сил проговорил:

– Мне нехорошо, батоно Акакий. В купе поезда всю дорогу было очень душно.

Сария-старший мгновенно выбросил сигарету под ноги и схватил меня под плечи.

– Понимаю, наши поезда оставляют желать лучшего. Но про какие похороны ты говорил, сынок? Я ничего не понимаю… – он продолжал буравить меня своими тускло-голубыми глазами.

Я выдал что-то типа усмешки.

– Простите, батоно Акакий, я боюсь потерять сознание и несу какую-то чепуху. Можно войти в дом и прилечь? – я пытался не смотреть на его вопрошающие глаза.

– Конечно, конечно, Торнике. Извини, что сразу не предложил. А Заза не с тобой? Он обещал скоро появиться у меня…

Я сильно потер пальцами глаза и оперся на крепкие руки отца Зазы. Акакий Сария уложил меня на кушетку. Прямо передо мной был огромный камин, построенный в современном стиле, каким-то красивым мраморным камнем с отливом спелой вишни. В нем успокаивающе потрескивали угли. Акакий быстро и бережно стянул с меня пальто и ботинки и прикрыл ноги покрывалом. Я забрался в кушетку с ногами поглубже и уставился на огонь.

Дом внутри оказался очень просторным. И если снаружи это была простая сельская хибарка, то внутренняя атмосфера жилища говорила о богатом внутреннем мире хозяина. В каждой вещи, предмете мебели или декоре чувствовался безупречный вкус.

– Сынок, ты меня здорово напугал. Сначала нес что-то про похороны, потом чуть в обморок не рухнул. Сейчас тебе лучше? – он опять внимательно, почти по-отечески стал изучать мое лицо.

Мне очень не хотелось врать ему, но другого выхода Заза мне не оставил.

– Давление, наверное, упало. У меня такое бывает после усталости. Последнее время почти не сплю.

Я стал перебирать пальцами бахрому покрывала.

– А, может, вина? У меня есть отличное черное вино. Оно вмиг поднимет давление. Налить чуть-чуть? Не отказывай старику.

Я быстро кивнул, и Акакий исчез из комнаты.

"Черт, что я здесь делаю? Заза, я тебя убью!" – сказал я и вдруг почувствовал, что ком в горле, который появился там с начала разговора с Зазыным отцом, взорвется раскатами рыдания. Черт, и это тут же случилось. Я разрыдался. Громко и отрывисто. Я не мог рыдать тише или остановить плач. Накаты всхлипываний и слез катились из меня с какой-то неимоверной силой. Я вдруг осознал, что мне очень не хватает тут Зазы. Именно здесь, в этой комнате, перед этим камином, который, наверняка, построил для отца именно он. Мне так захотелось, чтобы Заза появился здесь, шумно хлопнул дверью и сказал привычное: "Токо, брат! И ты здесь?!" Ведь это был его отец, его дом, его история, но уже без него. Но вот только почему отец Зазы не знает о его смерти?

Акакий выбежал на мое рыдание из кухни.

– Сынок, что случилось? Ты что? Торнике! – он бросился ко мне и неуклюже крепко обнял меня. От него пахло вином и бутербродами. Я присел на кушетке и плакал с ним в обнимку добрых пять минут. Акакий Сария, как ребенка, постукивал меня по спине своей большой рукой и шептал:

– Успокойся, сынок! Что бы ни случилось, все будет в порядке! Главное, ты жив и здоров! А если хочешь, поплачь, поплачь, раз тебе так горько. Не стесняйся. Плачь, – он гладил меня по волосам и немного раскачивал.

Я никогда бы не подумал, что мог попасть в такую неловкую ситуацию: плакать в объятиях незнакомого мне мужчины. Но понемногу мои рыдания отступали. Я вытер мокрое лицо рукой.

– Это из-за женщины? – Акакий Сария вдруг опять внимательно заглянул в мои глаза.

Я ужасно смутился и попробовал глубоко вздохнуть.

– Сынок, не знаю, говорил ли тебе Заза, но я ведь оставил маму Зазы, пришлось. И знаешь почему?

Я промолчал.

– Она была фригидной. Милая и стройная девушка по имени Экатеринэ, для меня просто Эка, которую мне сосватали всем селом, абсолютно не понимала значения сексуальной составляющей в браке. Я знаю, нельзя говорить плохо об ушедших, но я по-другому не могу. Она или не соглашалась на близость со мной, а, если соглашалась, то лучше бы не делала этого. И поэтому я мечтал о близости с любой женщиной, которая мне улыбалась. А тогда я только начинал работать на грузовике – привозил из деревни в город фрукты, кукурузу и овощи. Целыми днями был на колесах, мотался по регионам. И часто погуливал, не скрою. Но Тина… Тина – это было нечто. Она работала официанткой в одной столовой, где я часто обедал.

Мужчина светло улыбнулся своим мыслям и подкинул в камин сырых дров. Огонь помутнел, как будто ему чем-то не понравилась сырая древесина, и грозно затрещал.

– Мы переспали с ней в первую же встречу после того, как я сводил ее в приличный ресторан. И, знаешь, я ни разу не подумал о ней плохо. Потому что то, что делала со мной в постели она, сынок, это было достойно уважения, а не порицания. Она была моим ангелом.