Чужак в стране чужой Хайнлайн Роберт

В законодательное собрание штата Теннесси было внесено предложение считать число «пи» равным трем; законопроект был одобрен комитетом по народному образованию и морали, единогласно принят нижней палатой и тихо скончался в верхней. Межконфессиональная фундаменталистская группа открыла в Ван-Бьюрене, штат Арканзас, бюро по сбору пожертвований на отправку миссионеров к марсианам; доктор Джубал Харшоу не устоял перед таким искушением и тоже послал взнос — от имени редактора журнала «Нью Гуманист», страстного атеиста и близкого своего друга.

А так, все это время радостей на долю Джубала доставалось мало — потому что приходило много известий про Майкла. Он очень интересовался прогрессом своего пациента (особенно теперь, когда у того появилось чувство юмора) и очень радовался, если Джилл с Майклом забегали на пару дней домой. Но визиты эти становились все реже и реже, а последние события не вызывали особого восторга.

Джубал ничуть не встревожился, когда негодующая толпа соучеников изгнала Майкла из Единой Теологической Семинарии; некоторые из юных богословов страстно верили, что Бог есть, другие столь же страстно верили, что его нет, однако общая ненависть к Человеку с Марса заставила их временно забыть о таких мелких разногласиях. Умудренный жизнью доктор давно пришел к мнению, что человек, решившийся заняться богословием, не вправе обижаться ни на какую кару — за исключением (может быть!) колесования; да и вообще мальчонка получил полезный урок — будет в следующий раз думать.

Не встревожился Джубал и тогда, когда Майкл (с помощью Дугласа и под вымышленным именем) завербовался в вооруженные силы Федерации. Он был уверен — уж такого-то новобранца не сумеет допечь ни один сержант, а что уж там случится с этими самыми очень вооруженными силами — на это Джубалу было и вообще начхать. Неисправимый старый реакционер, Джубал сжег свидетельство об увольнении в запас и прочие свои военные документы в тот самый день, когда Соединенные Штаты отказались от права иметь собственные войска.

Даже удивительно, как мало успел накуролесить «вольноопределяющийся Джонс» и как долго продержался он в армии — чуть не три недели. Венцом его военной карьеры стало выступление на пятиминутке вопросов-ответов, которыми завершаются все проводимые с новобранцами занятия. Майкл прочитал страстную проповедь о бесполезности насилия (с небольшим лирическим отступлением о благоприятности каннибализма^{76} как средства устранения избыточного народонаселения), а затем предложил себя в качестве подопытного кролика для испытания любого оружия — обещая доказать таким образом, что применение насилия против личности, полностью овладевшей своими внутренними резервами, не только бесполезно, но и невозможно.

Вместо того чтобы схватиться за заманчивое предложение обеими руками, вояки попросту вышвырнули нахального придурка из своих кристально чистых рядов.

Дуглас показал Джубалу первый из трех существовавших в природе экземпляров сверхсекретного, копий и выписок не делать, доклада, — предварительно предупредив, что ни одна живая душа, даже сомнительная в своем существовании душа Верховного Начальника Штаба, не подозревает, что «вольноопределяющийся Джонс» — это не кто иной, как Человек с Марса. Джубал бегло просмотрел приложение — по большей части противоречивые описания того, что произошло, когда «Джонса» начали обучать обращению с оружием; к полному его удивлению, некоторые свидетели набрались мужества подтвердить под присягой, как оружие неведомо куда исчезло.

Заключительный параграф он прочел особенно внимательно. «Выводы: данный человек обладает врожденной способностью к гипнозу, которой могло бы найтись некоторое применение в разведке, но абсолютно непригоден к службе в каких бы то ни было боевых частях. Однако ввиду низкого коэффициента интеллекта (слабоумный), исключительно низкого коэффициента общей подготовки и параноидальных тенденций (мания величия) мы рекомендуем воздержаться от использования его idiot-savant[14] таланта. Рекомендация: увольнение по непригодности к несению службы, без пенсии и льгот».

И все же Майкл успел порезвиться: в самый последний день службы отечеству (точнее говоря, Федерации), на параде, когда взвод Майкла печатал шаг мимо начальства, генерал и вся его шайка-лейка неожиданно оказались по колено в буколическом вторичном продукте, составляющем первооснову всего здорового солдатского юмора, но при этом нечасто встречающемся на плацу (хорошо еще, что по колено, а не по уши). Затем, так же неожиданно, залежи исчезли, не оставив после себя ничего, кроме стойкого, специфического аромата и неясных догадок о массовом гипнозе. Да, подумал Джубал, шуточки у Майкла еще те, и тут же вспомнил некий инцидент, связанный с деканом медицинского факультета и трупом, — слава еще Богу, что сам-то он, Джубал, надел тогда резиновые перчатки.

Он, пожалуй, предпочел бы, чтобы отважный воин задержался в армии подольше — все это время Джилл сидела дома. Майк вернулся веселенький, он ничуть не был уязвлен бесславным концом своей военной карьеры и гордо хвастался, что ни на вот столько не нарушил наказов Джилл, не исчез ни одного человека, а только несколько бездушных предметов… Хотя, если бы не эта прискорбная слабость брата по воде, Землю можно было бы сделать значительно более чистым и удобным для жизни местом. Джубал вспомнил о своем довольно длинном «маленьком листке» — и не стал спорить.

Ну что ж, взрослеет мальчонка, перебеситься ему надо, а что делается это не совсем обычным образом, так ведь и сам он — мягко скажем — не совсем обычен. Но последняя шуточка — это уж ни в какие ворота не лезет. «Преподобный доктор Валентайн М. Смит, бакалавр искусств, доктор богословия, доктор философии, Основатель и Пастырь Церкви Всех Миров инкорпорейтед» — так прямо на визитке и написано. Тьфу! Уже и то плохо, что парень пошел в священники — забыв, что настоящий джентльмен не должен залезать своему ближнему ни в карман, ни в душу, — так тут еще эти липовые, поточного производства дипломы. Стошнить может.

А для полной радости этот красавец заявляет, что дошел до своей могучей идеи, основываясь на каких-то там его, Джубала, словах насчет того, что такое церковь и чем она должна заниматься. Ну, может, и сказал когда-нибудь что-нибудь, так если всех слушать, кто что говорит, это ж такого натворить можно…

Майкл провернул операцию быстро и чисто, любому тертому пройдохе на зависть: несколько месяцев жизни в крошечном, очень бедном сектантском колледже, степень бакалавра, присвоенная без дипломной работы по результатам экзаменов, затем принятие сана в этой вполне признанной — хотя и абсолютно идиотской — секте, докторская диссертация по сравнительному богословию (чудеса эрудиции и — полное отсутствие каких бы то ни было выводов); незадолго до защиты диссертации это нищее учебное заведение получило от некоего анонимного благотворителя весьма щедрое пожертвование. Вскоре последовала и вторая докторская степень, на этот раз — honoris causa[15], за «выдающийся вклад в межпланетные познания», от университета серьезного, знающего себе цену; Майкл поставил попечительный совет в известность, что за такую плату он готов появиться на конференции, посвященной исследованиям Солнечной системы. Человек с Марса успел уже отклонить предложения Калтеха и Института Кайзера Вильгельма, так что Гарвард просто не смог устоять перед искушением.

Ну что ж, ехидно подумал Джубал, теперь этим ребятам впору покраснеть ярче их знамени. Майкл прослужил несколько недель в скромной должности помощника капеллана своей alma mater, затем разошелся со странноватой сектой во взглядах и образовал новую церковь. Обычный церковный раскол, все чисто и законно, не менее законно, чем прецедент, установленный Мартином Лютером. Одним словом — история тошнотворная, как две недели не чищенная помойка.

— Начальник! — Голос Мириам вырвал Джубала из пучины тоскливых размышлений. — К нам гости!

Он поднял голову и увидел машину, заходящую на посадку.

— Ларри, бегом, тащи ружье — я же совсем не шутил, что следующий раздолбай, который плюхнется на розы, схлопочет из обоих стволов картечью.

— Да они вроде на траву.

— Скажи им, чтобы зашли еще раз, — вот тут-то я и вмажу.

— Так это же Бен Какстон.

— А и правда. Привет, Бен. Что будешь пить?

— Совращаешь малолетних? Вот возьму и ничего пить не буду. Джубал, мне нужно с тобой поговорить.

— Что ты и делаешь. Доркас, стакан теплого молока нашему гостю, он нездоров.

— Только поменьше соды, — вмешался Бен. — И надои его из бутылки с тремя звездочками. Джубал, у меня сугубо личное дело.

— Ладно, пошли в кабинет, хотя от этих девулечек вряд ли что утаишь. Если ты умеешь — поделись своим методом со мной.

После того как Бен тепло (и — в трех случаях — антисанитарно) поздоровался со всеми членами семьи, они с Джубалом удалились наверх.

— Кой черт? — удивленно остановился героический борец за свободу слова. — Никак я заблудился?

— А, ты же не видел еще новый флигель. Внизу — две спальни и еще одна ванная, а наверху — моя галерея.

— Да, статуев у тебя, как на хорошем кладбище.

— Фу, Бен, какие слова! «Статуи» — это безвременно почившие государственные деятели, а здесь у меня скульптуры. Ты слыхал такое слово? Скульп-ту-ры. И будь добр говорить о них почтительно, иначе приведешь меня в ярость. Здесь у меня кое-что из величайших скульптур, созданных на нашем поганом шарике, — не оригиналы, конечно же, а копии.

— Ну… вот этот кошмар я уже видел, а остальной-то хлам, откуда он у тебя?

— Не слушай, пожалуйста, ma petite chere, — печально улыбнулся Джубал. — Этот человек — варвар и ровно ничего ни в чем не смыслит.

Он положил руку на изборожденную морщинами щеку Прекрасной оружейницы, затем нежно потрогал пустую, усохшую грудь.

— Я понимаю, каково тебе сейчас, но ты уж потерпи, осталось совсем немного.

— Бен. — Галантный рыцарь повернулся к Какстону. — Придется, пожалуй, преподать тебе небольшой урок, как смотреть на скульптуру. Ты был груб с дамой — а я такого не потерплю.

— Чего? Что за чушь, Джубал, это ты хамишь дамам — самым настоящим, живым, — и по сто раз на дню.

— Энн! — заорал Джубал. — Накинь свой балахон — и наверх!

— С той старушкой, которая для этой штуки позировала, я не позволил бы себе ни одного дурного слова — и ты это прекрасно знаешь. А вот как такой, с позволения сказать, художник набрался наглости выставить голышом чью-то прабабушку — этого я не понимаю и не пойму никогда. Да и ты-то сам — ну зачем тебе, спрашивается, такое страшилище?

В дверях появилась Энн в полном боевом обмундировании.

— Вот ты, Энн, скажи, — повернулся к ней Джубал. — Грубил я тебе когда-нибудь? Тебе, а равно и прочим девицам.

— Ваш вопрос связан не с фактами, а с их оценкой.

— Ну да, конечно. Валяй собственное свое мнение, мы же не в суде.

— Ты никогда не грубил ни одной из нас.

— Видела ты когда-нибудь, чтобы я был груб с дамой?

— Я наблюдала, как ты допускал преднамеренные грубости по отношению к женщине. Я никогда не видела, чтобы ты грубил даме.

— Что опять-таки зависит от твоей личной оценки. А что ты скажешь об этой бронзе?

Энн взглянула на прославленный шедевр Родена.

— Увидев ее впервые, я подумала, что это ужас. Но затем я пришла к мнению, что это, возможно, самое прекрасное произведение искусства, какое я знаю.

— Спасибо. Это все.

— Ну, так что, Бен, желаешь поспорить? — поинтересовался Джубал, когда за Энн закрылась дверь.

— Спорить с Энн? Нашел дурака. Но все равно я этого не грокаю.

— Слушай тогда внимательно. Хорошенькую девушку заметит каждый, как ты верно выражаешься, дурак. Художник может посмотреть на хорошенькую девушку и увидеть, какой она станет к старости. Художник получше способен увидеть в старухе хорошенькую девушку, которой она была много лет назад. А великий художник может посмотреть на старуху, изобразить ее в точности такой, какая она есть, — и заставить зрителя увидеть ту, прошлую, хорошенькую девушку. Более того, он может заставить любого, у кого есть чувствительность хотя бы на уровне носорога, увидеть, что эта очаровательная юная девушка все еще жива, она только заперта в темницу дряхлого, умирающего тела^{77}. Он заставит тебя прочувствовать ту негромкую, старую как мир и такую же бесконечную трагедию, что каждая рожденная на Земле девушка на всю свою жизнь остается восемнадцатилетней — что бы там ни делало с ней безжалостное время. Посмотри на нее, Бен. Для нас с тобой старение значит не слишком-то много, а для них старость — трагедия. Посмотри на нее.

Бен посмотрел.

— Ладно, — сказал Джубал через пару минут, — вытри сопли и садись.

— Нет, — покачал головой Какстон, — подожди. А как насчет вот этой? Я вижу, что это — девушка, но только зачем ее скрючили кренделем?

Джубал посмотрел на «Кариатиду, придавленную камнем».

— Пластику этой фигуры тебе, пожалуй, не оценить, однако ты можешь понять, что говорит нам Роден. Зачем люди смотрят на Распятие, что они при этом получают?

— Я давно не хожу в церковь.

— Но Распятия, живописные и скульптурные, ты видел тысячу раз и прекрасно знаешь, что это обычно такое. Страх Божий, причем те, которые в церквях, — хуже всех. Кровь, что твой клюквенный сок, а бывший плотник прямо, прости Господи, голубой какой-то. Да разве похожи эти томные страдальцы на настоящего Христа — крепкого мужика, здорового и мускулистого? Но большинству людей все это по фигу, им безразлично, что высокое искусство, что базарная мазня, они не замечают никаких огрехов, они видят только символ, вызывающий глубочайшие эмоции, напоминающий им о Крестном Пути, о Страстях Господних.

— Мне как-то казалось, что ты неверующий.

— А что, отсутствие веры — вернейший признак эмоциональной слепоты? Грошовое, кое-как сляпанное из гипса распятие может вызывать чувства настолько сильные, что люди готовы за них умереть — и умирают. Важен символ, а как уж там изображен этот символ, артистично или не очень, — дело десятое. Но вернемся к нашей кариатиде. Здесь мы имеем другой эмоциональный символ, изображенный с высочайшим искусством. Три тысячи лет архитекторы украшают здания колоннами, выполненными в форме женских фигур, а затем приходит Роден и замечает, что такая тяжелая работа совсем не для девушки. И он не стал орать: «Слушайте, вы, придурки, кончайте это издевательство, замените несчастных девиц здоровыми мужиками!» Нет, он не стал брать на голос — он показал. Маленькая кариатида не выдержала непосильного бремени и упала. Очень хорошая девочка — ты только посмотри на это лицо. Бедняжка очень огорчена, она не винит в своей неудаче никого, кроме самой себя… даже богов не винит, и все еще пытается поднять непомерную ношу — ношу, которая почти ее раздавила.

— И это не просто великое искусство, самим своим существованием отрицающее плохое искусство, — кариатида Родена символизирует каждую из женщин, которые тащили и тащат свою непомерную ношу. Да и не только женщин, она — символ каждого человека, стойко и без жалоб выносящего все тяготы жизни и падающего от непосильности этих тягот — тоже без жалоб. Она — символ отваги. И победы.

— Победы?

— Победа в поражении — высшая из побед. Ты посмотри, Бен, она же не сдалась, она все еще пытается поднять раздавивший ее камень. Она — безнадежный раковый больной, работающий до последней минуты, чтобы принести домой, в семью, хотя бы еще одну получку. Она — двенадцатилетняя девочка, пытающаяся прокормить младших братишек и сестренок, когда мамочка ушла на небо. Она — телефонистка, покидающая свой коммутатор только тогда, когда ничего не видит из-за дыма и огонь давно отрезал все пути к спасению. Она — все невоспетые герои, не пришедшие к победе, но и не опустившие рук. Отдай ей честь и пошли смотреть «Русалочку».

Бен воспринял приглашение в самом буквальном смысле; Джубал от комментариев воздержался.

— А вот «Русалочка», — гордо сказал Джубал, — моя собственная добыча, ничей не подарок. Я не стал объяснять Майку, почему выбрал именно ее, — каждому ясно, что это — одно из самых очаровательных созданий гения человеческого.

— Да, тут уж и мне не нужно объяснять, девочка — просто прелесть.

— Вполне достаточный raison d’etre[16], вроде как в случае котят или бабочек. Но тут есть и большее. Она же не совсем русалка — видишь? — и не совсем человек. Она по доброй воле решила остаться на земле — и теперь сидит и вечно смотрит в навсегда покинутое море, вечно тоскует о своей утрате. Ты читал эту сказку?

— Ганс Христиан Андерсен.

— Да. Она сидит в копенгагенском порту, и она — каждый, кому хоть раз приходилось делать трудный, мучительный выбор. Она не жалеет о своем выборе, но должна сполна за него расплатиться; за каждый выбор приходится платить. И плата тут — не только вечная тоска по дому. Русалочка не стала совсем человеком, заплатив за свои ноги огромную цену, она навсегда обречена ступать ими как по острым ножам. Бен, мне все время кажется, что Майк тоже ступает по острым ножам, — только не передавай ему, ради Бога, моих слов.

— Не беспокойся. Но только мне приятнее просто смотреть на нее и не думать ни о каких там ножах.

— Прелесть, правда? Хотел бы небось затащить такую в постель? Она же, наверное, резвая, как рыбка, — и такая же склизкая.

— Тьфу, это ж можно так все испоганить! Мерзкий ты все-таки старикашка.

— И с каждым годом все мерзее и мерзее. Ладно, осмотр на сегодня закончен — обычно я ограничиваю свой рацион одной штукой в сутки.

— Не возражаю. Я и так — словно хватил три стакана без передыху. Джубал, а почему я раньше такого не видел? Почему такие скульптуры не ставят там, где каждый мог бы на них посмотреть?

— Потому что мир наш сбрендил, а искусство обязательно отражает дух эпохи. Роден умер примерно в то время, когда у мира поехала крыша. Художники, пришедшие позже, заметили, как потрясающе пользовался он светом и тенью, объемом и композицией, заметили и стали копировать. А вот что каждая его скульптура — рассказ, обнажающий саму душу человеческую, этого они не заметили. Они ведь стали шибко умными, они презрительно фыркали на картины и скульптуры, о чем-то там рассказывающие, даже придумали для них специальное ругательство — «литературщина». Они занялись абстрактным искусством.

Джубал отрешенно пожал плечами.

— Ничего не имею против абстрактных орнаментов — когда они на обоях или линолеуме, но искусство должно вызывать сострадание или ужас. Все эти теперешние мудрствования — псевдоинтеллектуальный онанизм, в то время как настоящее творчество подобно любви, художник оплодотворяет зрителей своими чувствами. Ребятки, которые не желают — или не могут — удовлетворить свою аудиторию, быстро теряют ее симпатии. Нормальный человек ни в жизнь не купит «произведения искусства», оставляющие его равнодушным. И все равно ему приходится платить за эти кунштюки деньгами, которые правительство вытаскивает из его кармана налогами или еще каким способом.

— Знаешь, Джубал, а я вот всегда мучился, чего это я не понимаю искусства, думал, это какой-нибудь мой личный дефект, вроде дальтонизма.

— М-м-м… ну, вообще-то, смотреть на картину — этому тоже нужно учиться. Но художник должен говорить мал-мала понятным языком, это его прямая обязанность. Современные же фокусники не желают пользоваться языком, которому могли бы обучиться и мы с тобой. Им приятнее насмехаться над дураками, «не способными» понять глубину их творческих замыслов. Если там вообще есть какие-то глубины и замыслы. Чаще всего за этой непонятностью скрывается самая обычная некомпетентность. Скажи, Бен, а вот меня — меня бы ты назвал художником?

— Чего? В общем-то, ты пишешь довольно ловко.

— Спасибо. Я избегаю слова «художник» по тем же причинам, что и слова «доктор». И все же я действительно художник. Большую часть моей стряпни не стоит брать в руки второй раз, — а человеку, знающему то немногое, что я пытаюсь сказать, она и вообще не нужна. Но я — честный художник. Я пишу для читателя, чтобы вызвать у него — если получится — сострадание и ужас, или уж, в крайнем случае, немного его развлечь. Я никогда не прячусь от него в непролазных дебрях заумного языка и не стремлюсь, чтобы другие писаки похвалили меня за «технику», «стиль» и прочую галиматью. Мерилом своего успеха я считаю читательское признание, выраженное в денежной форме, а на все прочие похвалы мне попросту начхать. Поддержка искусства — merde![17] Художник, не способный заработать себе на жизнь, — импотент, художник, живущий на правительственные подачки, — шлюха грошовая. Ну, опять я сел на любимого конька — и это же ты виноват. Ты вроде бы собирался изливать свою душу — ну так изливай, но сперва налей.

— Джубал, мне плохо.

— А кому сейчас хорошо?

— У меня новая куча неприятностей, — хмуро сказал Бен и на несколько секунд замолк. — Даже и не знаю, стоит ли о них.

— Не хочешь говорить о своих — послушай тогда о моих?

— О твоих? Неприятностях? Знаешь, Джубал, я всегда считал тебя единственным, кто умеет обойти все неприятности.

— Хм-м… как-нибудь я поведаю тебе сагу о моей семейной жизни, ты мне только напомни. Да, у меня есть неприятности. Уехал Дюк — да ты, наверное, уже и сам знаешь.

— Знаю.

— Ларри хороший садовник, но вот механизмы, которыми нашпигована эта халупа, рассыпаются один за другим. Хорошего механика днем с огнем не найдешь, а уж такого, чтобы вписался в наше семейство, — и подавно. Каждый приезд ремонтников — хлопоты и неудобства, к тому же все они — прожженные хапуги и, по большей части, даже отверткой пользоваться не умеют, того и гляди отхватят себе пальцы. Но я-то тоже не умею, вот и приходится отдаваться им на милость.

— Ну, прямо сердце кровью обливается.

— Шути, шути. Техник и садовник в дому нужны, но секретарши — необходимы. И вот — пожалуйста: две из них в положении, а третья собралась замуж.

Ошарашенный Какстон от комментариев воздержался.

— Только не думай, что я сказки рассказываю, — проворчал Джубал. — Знаешь, как эти девицы обиделись, что я увел тебя наверх, не дав им времени похвастаться. Так что, когда услышишь ту же новость от них, — изобрази на физиономии подобающее удивление, ну вроде как сейчас.

— Э-э… а которая из них выходит замуж?

— Неужели сам не догадываешься? Счастливый жених — небезызвестный тебе сладкогласый змий, сын барханов и самумов, наш драгоценный, черти бы его драли, водяной братец Вонючка Махмуд. Я сказал ему, что, приезжая в нашу страну, они обязаны останавливаться здесь, так этот ублюдок расхохотался и напомнил мне, что получал уже такое приглашение, много месяцев назад. — Джубал обиженно посопел носом. — Хорошо бы, если бы и вправду приехали. Глядишь — и заставил бы ее поработать.

— Ну, это несложно. Работать она любит. Так что, а две другие, значит, беременные?

— Да ты что, слепой? У каждой пузо — до самого носу. А мне в результате приходится освежать свои акушерские познания — они, видите ли, желают рожать дома. Ну, и как же, скажите на милость, буду я работать, когда в каждой комнате будет пищать по младенцу? Кстати сказать, а с чего это ты взял, что ни одно из этих пуз не принадлежит невесте?

— Ну… я как-то так считал, что Вонючка привержен традиционным устоям… а может, просто благоразумен и осторожен.

— При чем здесь Вонючка? У него нет права голоса. Бен, я положил на изучение этого вопроса много лет, все пытался понять, какими такими путями бродят мысли в их свернутых набекрень мозгах, и выяснил одну-единственную вещь: если девица решила, что хочет, — так оно и будет, мужику остается только смириться с неизбежным и плыть по течению.

— Ну хорошо, а какая же из них не выходит замуж и вообще ничего? Мириам? Или Энн?

— Подожди, подожди, я же совсем не говорю, что невеста в положении… к тому же ты вроде бы решил, что эта самая невеста — Доркас. Так вот — ничего подобного, арабским языком занимается Мириам.

— Че-го? Ну, значит, я — папа Римский.

— Совершенно верно, Ваше Святейшество.

— Так ведь она всю дорогу на Вонючку рявкала…

— И этому человеку доверили газетную колонку! Бен, ты наблюдал когда-нибудь за группой подружек-старшеклассниц?

— Да, но… ведь Доркас только что танец живота перед ним не исполняла.

— Обычное, вполне естественное для Доркас поведение. Не забудь удивиться, когда Мириам покажет тебе кольцо, камешек в нем размером с яйцо птицы Рух — и такой же примерно редкости. А что насчет беременности — мне уже надоело разбираться, какая там из них намерена отелиться, а какая нет. Ты, главное, запомни, что девицы от этой перспективы в восторге, я специально тебя предупреждаю, чтобы ты не считал, что они чувствуют себя «подзалетевшими». Ничего подобного, все по доброй воле, и теперь эти поганки веселенькие такие и умиротворенные.

Джубал обреченно вздохнул.

— Не в этом я возрасте, чтобы преисполниться умиления от топота маленьких ножек по коридору, однако потерять по какой бы то ни было причине всех своих хорошо вышколенных секретарш — это мне тоже не улыбается, не говоря уже о том, что я попросту привязался к этим девчонкам. С того момента, как Джилл затащила нашего марсианского братца в кусты, все в этом доме пошло наперекосяк, и чем дальше — тем хуже. Не пойми меня превратно, я совсем ее не виню… да и ты, наверное, тоже.

— Конечно, но только… Джубал, ты и вправду уверен, что это Джилл?

— Как? — удивленно вскинулся Джубал. — А кто же еще?

— Много будешь знать, скоро состаришься. А если серьезно, после разговора с Джилл я совсем перестал понимать, какая из них вышла на финише вперед; похоже, там все зависело от случая.

— М-м-м… да. Пожалуй.

— Вот и Джилл так думает. Она говорит, что Майку крупно повезло, что соблазненная им — ну, скорее, соблазнившая его — девушка лучше всего подходила для первого раза. Вот и думай что хочешь. Если бы знать, как работают мозги Джилл, можно бы и угадать.

— Кой хрен, я про свои-то и то не знаю, как они работают. А что касается Джилл, я бы в жизни не подумал, что она станет проповедницей, даже по уши влюбившись в проповедника, из чего следует, что я никогда ее не понимал.

— Да она не то чтобы проповедовала — ладно, об этом потом. Джубал, а что говорит календарь?

— Календарь?

— Если и в том и в другом случае время совпадает с наездами Майка домой — скорее всего, это его работа.

— Бен, — осторожно возразил Джубал, — я же совсем не говорил, кого я там и в чем подозреваю.

— Он не говорил! Ты сказал, что они счастливенькие и умиротворенные, а кто же не знает, как этот хренов супермен воздействует на девиц.

— Спокойнее, сынок, спокойнее. Он же наш с тобой брат.

— Я это помню, — ровным, как школьник на уроке, голосом сказал Бен, — и я его люблю. И тем более понимаю этих ублаготворенных девиц.

— А ведь знаешь, Бен, — заметил Джубал, задумчиво крутя стакан в руке, — ты сам подходишь на роль подозреваемого даже больше, чем Майк.

— Ты что, сдурел?

— Тише, тише. Господь Всевышний и четыре с лишним десятка мучеников амморийских свидетели, я считал и считаю, что не нужно совать свой нос куда не просят, но глаза-то у меня все-таки есть. И уши. И если по моему коридору прошествует духовой оркестр, я, скорее всего, замечу. Ты ночевал под этой крышей десятки раз. Так вот, скажи: бывало, чтобы ты спал здесь в одиночку? Хоть один раз из этих десятков?

— Ну и паскуда же ты, Джубал! Н-ну, ту, первую, ночь я точно спал один.

— Бедняжка Доркас, ей, наверное, очень нездоровилось. Подожди, ты же той ночью под седативами, так что она не считается. А как все остальные?

— Ваш вопрос несуществен, не относится к делу, и отвечать на него — ниже моего достоинства.

— Вот и ответ. Заметь, пожалуйста, что эти новые спальни удалены от моей, как только можно. Звукоизоляция никогда не бывает идеальной.

— Джубал, уж если говорить о каких-то там подозреваемых, первым в списке будешь ты.

— Что?

— Ну, может, и не первым, может — третьим, после Ларри и Дюка. Всем известно, что у тебя тут самый роскошный гарем со времен султана, не помню уж как его звали. Я-то понимаю, что они тебе просто завидуют, но они этого не понимают и считают тебя старым блудливым козлом.

Новоявленный султан побарабанил по подлокотнику кресла.

— Бен, меня ничуть не задевает панибратское отношение молодежи, но в этом вопросе я не просто хочу, а требую, чтобы к моему возрасту относились со всем подобающим уважением.

— Прости, пожалуйста, — сухо кивнул Какстон. — Я решил, что могу позволить себе некоторую вольность — после того как ты тут перетряхнул мою личную жизнь.

— Нет, Бен, нет, ты меня не понял! Это девицы должны относится к моей старости с уважением, а ты — ты болтай что хочешь.

— А-а…

— Как ты верно отметил, я старый… правда, хотелось бы надеяться, не козел, а человек. Что касается блудливости — счастлив тебе признаться, тут со мной не совсем еще покончено. Только я не могу позволить, чтобы физиология мной командовала. Уж лучше я сохраню свое, какое уж оно есть, достоинство, чем предаваться этим не то чтобы опостылевшим, но насквозь знакомым и не нуждающимся в повторении забавам. Уж в моей-то, поверь мне, жизни их было более чем достаточно. Старая рухлядь вроде меня может затащить к себе в постель молоденькую девочку — и даже, вполне возможно, обрюхатить ее (спасибо, кстати, за комплимент, он не такой уж и незаслуженный) — тремя способами. Деньги. Или их эквивалент в форме завещания, общей собственности и всего подобного. Или… тут мы сделаем паузу и спросим: можешь ты себе представить, чтобы какая-нибудь из этой четверки прыгнула к мужику в постель по одной из вышеуказанных причин?

— Нет. Ни одна.

— Благодарю вас, сэр. Я стараюсь иметь дело исключительно с настоящими леди, очень хорошо, что вы это заметили. Так вот, третий мотив, он — чисто женского свойства. Случается, что юная, прелестная девушка пускает такого вот старпера к себе в постель просто потому, что она к нему немного привязалась, жалеет его, хочет доставить ему хоть какую-нибудь радость. Ну так что, такая причина подойдет?

— М-м-м… да, подойдет. И пожалуй, к любой из них.

— Вот и я так думаю. Однако эта причина, достаточная для любой из наших леди, совершенно недостаточна для меня. У меня, сэр, есть еще гордость — так что вычеркните меня, пожалуйста, из списка подозреваемых.

— Ну, видали вы таких старых пижонов! — расплылся в улыбке Какстон. — Ладно, уговорил. Надеюсь, я в твоем возрасте таким не буду, не люблю я противиться искушениям.

Джубал тоже улыбнулся:

— Вот доживешь, тогда и посмотрим. Лучше устоять перед искушением, чем сдаться, а потом испытать — и причинить — разочарование. Насчет Ларри и Дюка я ничего не знаю и знать не хочу. Любому человеку, желающему поселиться под этой крышей, я сразу же и без всяких околичностей объясняю, что здесь не казарма, не потогонная мастерская и не бордель, а семья… и наша государственная система — смесь диктатуры с анархией, без малейшей примеси демократии, как и во всякой приличной семье. Например: каждый занимается чем захочет, пока не получит моего приказа, каковые приказы обсуждению не подлежат. На дела интимные моя диктатура не распространяется. Детишки всегда старались держать свою личную жизнь личной, и это им по большей части удавалось. Во всяком случае, — грустно усмехнулся Джубал, — пока марсианское влияние не раскрутилось на полную катушку. Не знаю, может, Дюк и Ларри только и делали, что затаскивали девиц в кусты, но «Помогите!» никто из этих кустов не кричал.

— Так, значит, это все Майк?

— Да. Здесь-то у нас ничего страшного — я же говорил тебе, что девицы на седьмом небе от счастья… а я — далеко не банкрот, не говоря уж о том, что Майк по первому слову расколется на любую сумму. Так что нищета планируемым младенцам не грозит. А вот за Майка мне тревожно.

— Как и мне.

— И за Джилл.

— И совершенно напрасно, сама по себе Джилл не представила бы никаких проблем. Все дело в этом новоявленном пророке.

— Кой черт, ну почему бы ему не прекратить свои дурацкие проповеди и не вернуться домой?

— М-м-м… Джубал, ты не совсем понимаешь, чем именно он занимается. Ведь я, — добавил Бен, — только что оттуда.

— Да? А чего же ты не сказал?

— Тебе скажешь, — вздохнул Бен. — Сперва ты заливался соловьем об искусстве, потом плакался в жилетку, а под конец захотел посплетничать.

— Ну, в общем-то… ладно, теперь твоя очередь.

— Я возвращался из Кейптауна с конференции и вдруг решил: дай-ка посмотрю, как они там. Картинка, прямо скажем, еще та, так что я не стал задерживаться в конторе, завернул туда на секунду — и бегом к тебе. Джубал, а не могли бы вы с Дугласом прикрыть все это хозяйство?

— Нет, — покачал головой Джубал. — Меня не касается, что там Майк делает со своей жизнью.

— Посмотрел бы ты, что там творится, сразу бы вмешался.

— Ни в коем разе. К тому же я не могу — и Дуглас тоже не может.

— Джубал, Майк согласится с любым твоим решением, касающимся его денег. Скорее всего, он даже не поймет этого решения.

— Поймет, еще как поймет! Майк, к твоему сведению, составил недавно завещание и прислал его мне на отзыв. Один из самых хитрых и дотошных документов, какие я видел. Наш марсианский лопушок осознал, что имеет значительно больше денег, чем может понадобиться его наследникам, — и использовал часть этого богатства, чтобы защитить все остальное. В завещании содержатся великолепные средства защиты не только против тех, кто претендует на наследство его биологических и юридических родителей (не знаю уж, откуда он узнал, что является не то чтобы незаконно, а скорее — сомнительнорожденным), но и против наследников любого члена команды «Посланника». Он указал точную процедуру внесудебного улаживания отношений по любому мал-мала законному иску — и в то же время устроил так, что для отмены завещания потребуется, пожалуй, свергнуть сперва правительство, ни больше ни меньше. Завещание показывает, что он знает свое состояние абсолютно точно, вплоть до последней акции и серебряной ложки. Я не нашел там ни одного слабого места, все сформулировано идеальнейшим образом. — (В том числе, подумал Джубал, и распоряжение в твою пользу.) — Так что и не думай, чтобы я, или кто еще, мог наложить лапу на его деньги.

Бен заметно поскучнел.

— Очень жаль.

— А мне — совсем не жаль. Тем более, это тоже ни к чему бы не привело. Майк не берет со своего счета ни цента, не пользуется им чуть не целый год. Дуглас заволновался и стал звонить мне — наш миллиардер не отвечает на его письма.

— Не берет со счета? Джубал, у него же колоссальные расходы.

— Может, вся эта церковная лавочка дает приличный доход?

— Вот тут-то мы и подходим к самому странному. У них там совсем не церковь.

— А что же еще?

— Ну, в первую очередь нечто вроде языковых курсов.

— Повтори-ка, повтори-ка.

— Курсы по изучению марсианского языка.

— Тогда очень жаль, что он называет это церковью.

— Захотел — и называет. Не знаю уж, насколько это законно.

— Понимаешь, Бен, каток — тоже церковь, если какая-нибудь секта считает, что катание на коньках — необходимый или хотя бы существенный элемент служения Богу. Можно петь во славу Божью — можно с той же самой целью кататься на коньках. Некоторые малайские храмы — не более чем ночлежки для змей, во всяком случае — на взгляд постороннего, и все же Верховный суд наделяет эти «церкви» такими же правами, как и любую нашу секту.

— К слову сказать, Майк тоже разводит там змей. Джубал, неужели же разрешено абсолютно все?

— М-м-м… вопрос довольно скользкий. Церковь не имеет права брать плату за предсказание судьбы или за вызывание духов мертвых, но она может принимать пожертвования и может фактически превратить эти «пожертвования» в форму оплаты. А еще — человеческие жертвоприношения, хотя и эта практика кое-где сохранилась; возможно, даже где-нибудь здесь, на бывшей свободной земле. Во внутреннем святилище, куда не допускаются профаны, ты можешь делать все что угодно — и ни одна собака ничего не узнает. Но почему ты спрашиваешь? Неужели Майк занимается чем-нибудь таким, за что можно угодить в каталажку?

— Да вроде нет.

— Ну, если он ведет себя осторожно… Брал бы пример с фостеритов. Джозефа Смита^{78} за какие-то там невинные детские шалости линчевали, а с этих — все как с гуся вода.

— Майк позаимствовал у фостеритов многое. И это тоже меня беспокоит.

— А что беспокоит тебя в первую очередь?

— Только, Джубал, учти: это — «секрет братьев по воде».

— Ну, и что же мне теперь, высверлить в здоровом зубе дырку и носить там яд?

— Считается, что посвященные могут при желании развоплотиться и так, безо всякого яда.

— Это надо быть очень уж посвященным, я так не умею. Но у меня есть другие способы. Так что — давай, тебе же самому не терпится.

— Как я уже говорил, наш водяной братец разводит змей, но дело не только в этом. Там у него все какое-то болезненное, извращенное. Храм не меньше, чем у фостеритов. Зал для общих сборов, несколько меньших залов для собраний по приглашению, уйма кабинетов и жилые помещения. Джилл прислала мне радиограмму, заранее все объяснила, так что я не пошел через главные ворота, а свернул в переулок, к служебному входу. Жилые помещения расположены над главным залом, все организовано отлично, ни ты никого не видишь, ни тебя никто не видит, даже забываешь иногда, что находишься в большом городе.

— Хорошая идея, — кивнул Джубал. — Занимайся ты хоть сто раз законными и приличными вещами, все равно любопытные соседи — хуже чумы.

— В данном случае — очень хорошая идея. Внешняя дверь сразу открылась; скорее всего, меня узнал сканер, хотя я такового не заметил. Затем еще две такие же двери и — в подъемную трубу. Труба необычная, управляется она не пассажиром, а кем-то там — или чем-то там — невидимым. И ощущения совсем не такие.

— Никогда не пользовался этими штуками, — твердо сказал Джубал, — и никогда не буду.

— Ну, в этой-то тебе бы понравилось. Я взлетел легко и плавно, словно перышко.

— Бен, я не верю никаким машинам. Они кусаются. Однако, — добавил Джубал, — мать Майка была гениальным конструктором, а его отец — настоящий отец — весьма толковым инженером. Мало удивительного, что их сын сумел усовершенствовать подъемную трубу, сделал ее пригодной для перевозки людей.

— Возможно. Наверху я остановился, не хватаясь за поручни и не впиливаясь в предохранительную сетку, да там ее вроде и не было. Очередная автоматическая дверь пропустила меня в комнату, обставленную странно и довольно аскетично. Знаешь, Джубал, некоторые считают твои домашние порядки несколько необычными.

— Чушь. Самые нормальные порядки, а главное — удобные.

— Так вот, твой дом — просто пансион для благородных девиц. Знаешь, что я увидел в этой комнате? Я глазам своим не поверил: девица в чем мать родила и — татуированная. Татуировка с ног до головы, без единого просвета. Поразительно!

— А вот я, Бен, поражаюсь на тебя. В большом вроде бы городе вырос, а рассуждаешь как сельский олух. Я вот тоже знал когда-то одну татуированную леди. Очень была милая девушка.

— Ну, если так говорить… эта девица тоже ничего себе, если только привыкнуть ко всем этим иллюстрированным приложениям — и к тому малозначительному факту, что она никуда не ходит без змеи.

— Я уж было подумал, не одна ли это и та же. Полностью татуированные женщины — большая редкость. Но леди, с которой я был знаком — сколько же это? — тридцать лет тому назад, панически боялась змей. Сам-то я их люблю… знаешь, Бен, с твоей новой подружкой стоило бы познакомиться.

— Поедешь в гости к Майку — непременно познакомишься. Она там вроде мажордома. Патриция — но все называют ее «Пэт» или «Пэтти».

— Ну да, конечно! Джилл эту Пэт всячески нам расписывала — не упоминая, правда, про ее росписи.

— А по возрасту она почти годится в подружки тебе. Я сказал «девица», чтобы передать первое впечатление. Выглядит Пэтти лет на двадцать с небольшим, но в действительности ее старшему ребенку уже за двадцать, она сама так сказала. В общем, заулыбалась она от уха до уха, подбежала ко мне, обняла, поцеловала и говорит: «Тебя звать Бен. Добро пожаловать, брат. Я даю тебе воду». Джубал, я — старый газетчик, где только не бывал и чего только не видал. Но меня никогда еще не целовала незнакомая девица, одетая вместо платья в татуировки. Я смутился.