Чужак в стране чужой Хайнлайн Роберт

— А потом я узрела Свет. Нет, никаких там физических упражнений, никакой диеты — я же не ем, а буквально обжираюсь, ни в чем себе отказать не могу. Нет, милая, это все — Счастье. Совершенное Счастье в Боге — при помощи Благословенного Фостера.

— Потрясающе, — искренне восхитилась Джилл.

Все ведь верно, тетя Пэтти действительно не занимается спортом, не сидит на диете, никакой скальпель до ее татуировок не дотрагивался — как медсестра, Джилл кое-что понимала в пластической хирургии.

Майкл же без особого удивления принял к сведению, что Пэт научилась думать свое тело, может — с помощью Фостера, может — нет, разница небольшая. Джилл обучалась этой технике, но ей было еще далеко до совершенства — не доставало знания марсианского языка. Спешить некуда, нужно ждать, и время созреет.

— Я хотела, чтобы вы сами убедились, на что способна Вера. Но настоящие изменения глазом не увидишь, они внутри. Счастье. Всеблагой Господь знает, что у меня нет дара говорить на языках, и все равно я попытаюсь вам объяснить. Сперва вы должны осознать, что все эти другие, так называемые «церкви» — ловушки дьяволовы. Наш возлюбленный Иисус проповедовал истинную Веру — так говорил Фостер, и я полностью этому верю. Но за многие века тьмы слова Иисуса исказили и извратили до такой степени, что теперь Он и сам бы их не узнал. И тогда Господь послал нам Фостера — провозгласить Новое Откровение, очистить учение Христа, чтобы оно вновь засияло во всем своем великолепии.

Патриция Пайвонская указующе воздела палец и мгновенно превратилась в священнослужительницу, осиянную сакральным достоинством, облаченную в мистические символы.

— Господь повелел нам быть Счастливыми. Для того Он и наполнил дальний мир вещами, чтобы мы были Счастливы. Без божьего соизволения сок гроздей виноградных не претворялся бы в вино — а значит, Он хочет, чтобы мы пили вино и радовались. Ведь мог же Он повелеть виноградному соку так и оставаться виноградным соком, либо прямо скисать в уксус, от которого никому нет никакой радости. Разве это не верно? Конечно же, Он не хочет, чтобы люди напивались по-свински, а потом били своих жен и забывали о своих детях… Он дал нам вещи для употребления — не для злоупотребления. А если тебе хочется выпить стакан — да хоть десять стаканов, кому сколько надо — в компании друзей, узревших Свет, а затем тебе захочется потанцевать и воздать хвалу Господу за бесконечную его милость — почему бы, спрашивается, и нет? Господь дал нам алкоголь и другое, чтобы мы выпили, потанцевали и были счастливы. Она смолкла — но ненадолго.

— Джилл, налей мне, родная, еще — от проповеди всегда горло сохнет. Имбирного много не лей, у вас очень хороший виски. И это, что я говорила, еще не все. Если бы Господь не хотел, чтобы на женщин смотрели, он, в бесконечной своей мудрости, сотворил бы их уродливыми страшилищами — разве не так? Господь не мухлевщик, он сам организовал игру — и уж, конечно, не мог сделать этого по-жульнически, так, чтобы лохи, мы с вами, никогда не могли бы в нее выиграть — вроде как нельзя выиграть в эту хитрую рулетку, где шарик останавливается на том номере, который выберет крупье. Да и вообще — разве послал бы он в ад человека, который проиграл ему в такой жульнической игре?

— Прекрасно, Господь хочет, чтобы мы были счастливы, Он сказал нам как. «Любите друг друга!» Возлюби змею, если она, бедняжка, нуждается в любви. Возлюби ближнего своего и покажи кукиш приспешникам Сатаны, которые захотят растлить тебя, увести тебя с пути истинного на дорогу кривую, в конце которой — геенна огненная. И любовь, которой учит нас Господь, — не какие-то там ахи и вздохи старой девы, которая боится оторвать глаза от молитвенника, дабы не ввести свою плоть во искушение. Если Господь ненавидит плоть — так зачем же Он сотворил ее, и так много? Господь не слабонервный хлюпик. Он сотворил Большой Каньон и кометы, полосующие небо, и циклоны, и диких жеребцов, и землетрясения — так неужели же Он, чьим промыслом все это вершится, описается от ужаса оттого лишь, что какая-нибудь там Бетти или Пэтти наклонится слишком низко и ее сосед увидит сиську? Ты, милая, прекрасно понимаешь, что нет, и я тоже это понимаю. Когда Господь повелел нам любить друг друга, Он сделал это на полном серьезе, безо всяких оговорок и недоговорок. Люби детей, которых каждую минуту нужно перепеленывать, люби сильных, здоровых мужиков, чтобы были дети, которых ты будешь любить, а в промежутке — люби просто так, потому, что любить — радость.

— Конечно же, это не значит, что нужно торговать любовью — равно так же, как бутылка виски, стоящая на столе, не значит, что я должна усосаться в дупель и устроить драку. Любовь нельзя продать, а Счастье нельзя купить, ни на том, ни на другом нет ценников, а если ты думаешь, что есть — думай, пожалуйста; дорога в ад открыта для всех желающих. Но если ты свободно, с открытым сердцем даешь — и получаешь — то, что у Господа есть в изобилии, дьявол и приблизиться к тебе не сможет. А деньги… — она посмотрела на Джилл. — Вот скажи, маленькая, стали бы вы вот так, как сегодня, вместе пить воду с кем попало, ну, скажем, за миллион? Или даже за десять миллионов — не облагаемых налогом?

— Конечно, нет.

(Майк, ты это грокаешь?)

(Почти в полноте. Нужно ждание.)

— Вот видишь, лапа! Я же знала, что в этой воде — любовь. Вы — ищущие, почти пришедшие к Свету. А так как вы, движимые любовью в вас пребывающей, «разделили со мной воду и взрастили близость» — так, кажется, назвал Майк — я, пожалуй, могу рассказать вам некоторые вещи, не предназначенные обычно для ушей ищущих…

Преподобный Фостер — священник то ли самозваный, то ли, если верить другим источникам, рукоположенный самим Господом Всевышним — понимал дух своего времени насквозь, не хуже, а даже, пожалуй, и лучше, чем опытный карнавальщик понимает деревенского лоха. Сквозь всю историю культуры, известной как «американская», красной нитью проходит повальная шизофрения, а попросту говоря — раздвоение личности. Законы ее были пуританскими, поведение же за закрытыми дверями — сугубо раблезианским; основные ее религии были аполлоническими, а церковные службы — почти дионисианскими. В двадцатом веке (по земному христианскому летоисчислению) не было на Земле ни одного другого места, где секс подавлялся бы с таким, как в Америке, ожесточением — и не было ни одного другого места, где секс вызывал бы такой острый, всеобщий интерес.

Все крупные религиозные лидеры нашей планеты были сильными, магнетическими личностями, ни один из них не обладал нормальной, как у рядового человека с улицы, сексуальностью; эти же две черты отличали и Фостера. Земные религиозные лидеры бывали, в смысле секса, либо аскетами, либо — ну, скажем для приличия, наоборот. Фостер аскетом не был.

Так же как и его жены. И священнослужительницы — по законам Нового Откровения перерождение обязательным образом включало в себя ритуал, прямо-таки уникально приспособленный для взращивания близости.

Многие из земных культов прошлого и настоящего пользовались и пользуются той же самой методикой, но на американской почве такого еще не случалось, во всяком случае — в крупных масштабах. Пока не появились фостериты.

Долгое время все попытки Фостера проповедовать кончались плачевно — его мгновенно вышвыривали из города за пропаганду свального греха; техника, позволившая ему без особых опасений распространять свой, мягко скажем, нетрадиционный культ, сложилась далеко не сразу — но все же сложилась. Что-то он позаимствовал у масонов, что-то — у католиков, что-то — у коммунистов, что-то — из практики рекламных агентств, равно так же, как раньше он без малейших угрызений совести составлял Новое Откровение из обрывков старых религиозных текстов. Во-первых, все это подавалось, как возврат к идеалам раннего христианства. Во-вторых, он организовал церковь внешнюю, доступ в которую был открыт каждому желающему. Далее шла церковь средняя, именно она и представлялась неосведомленному наблюдателю настоящей «Церковью Нового Откровения». Брызжущие счастьем спасенные исправно платили десятину, пользовались благами постоянно расширяющихся деловых связей своей церкви и проводили чуть не все свое свободное время в бесконечных безумных карнавалах Счастья, Счастья, Счастья! Еще бы, ведь прежние грехи прощены, а теперь почти никакой твой поступок не будет считаться греховным — пока ты платишь церковный налог, честен в деловых отношениях с братьями-фостеритами, ненавидишь грешников и — главное — СЧАСТЛИВ. И нельзя сказать, чтобы Новое Откровение откровенно призывало к далеко не новому развороту, оно ограничивалось тем, что излагало проблемы сексуального поведения несколько таинственно и невнятно.

Именно из прихожан средней церкви набирались боевики штурмовых отрядов. Фостер пользовался приемом, который еще в начале двадцатого века отработали до совершенства «уоббли»^{71}; если какая-либо местная община пыталась подавить на своей территории фостеритское движение, фостериты слетались в этот город в таком количестве, что их не могли сдержать ни копы, ни тюрьмы — копов мордовали, и по-черному, а тюрьмы разносили по кирпичику.

А если какой-нибудь опрометчивый прокурор выносил обвинительное заключение, оно неизменно и с треском проваливалось; наученный собственным своим горьким опытом, Фостер организовал действия боевиков таким образом, что — с точки зрения закона — судебное расследование выглядело, как внесудебное преследование, а попытка изгнания — как жестокие, ничем не оправданные гонения. Ни Верховный суд США, ни позднее Верховный суд Федерации ни разу не поддержали приговор, вынесенный фостериту по обвинению в фостеризме.

Но существовала еще и невидимая постороннему взгляду Внутренняя церковь — сплоченная группа абсолютно преданных людей, к которой принадлежали все священники, все крупные общественные деятели — фостериты, весь хозяйственный и идеологический аппарат. «Перерожденные», вышедшие за пределы добра и зла и уверенные в своем конечном спасении, они одни и участвовали в высших, строго хранимых от непосвященных таинствах.

В ранние времена, когда движение еще не очень разрослось, Фостер выбирал этих людей лично и с величайшей тщательностью. Он высматривал мужчин, подобных самому себе, и женщин, подобных своим женам-священницам, динамичных, абсолютно убежденных, упрямых, лишенных чувства ревности — в самом житейском смысле этого слова. По своему темпераменту все они должны были являться потенциальными сатирами и нимфами — ибо внутренняя церковь была там самым дионисианским культом, которого так не хватало Америке, на который имелся такой большой спрос.

Фостер был до крайности осторожен, женатые и замужние допускались в святая святых его церкви только семейными парами, никак не поодиночке. Первым требованием к холостым кандидатам были сексуальная привлекательность и сексуальная агрессивность; Фостер установил незыблемое правило, по которому мужчины обязательно превосходили по численности женщин. Нет никаких определенных свидетельств, что «Архангел» изучал опыт своих предшественников, пытавшихся организовать в Америке нечто подобное, но он явно знал — либо чувствовал, — что большинство этих попыток провалилось по одной и той же причине — инстинктивное стремление жрецов к единоличному обладанию предметом своей похоти вело к проявлению ревности и как следствие к разброду и расколу. Фостер такого не допускал: абсолютно все женщины — в том числе и его собственные жены — были, так сказать, общественным достоянием.

И он совсем не спешил расширять группу посвященных — для удовлетворения скромных аппетитов большинства людей более чем хватало радостей, предлагаемых средней церковью. Если очередное перерождение выявляло две пары, способные к «небесному браку», Фостер был доволен, если нет — значит, всходы еще не окрепли, требуют дополнительной заботы, нужно, чтобы здесь поработали опытные священник и священница.

По возможности, он проверял кандидатские пары сам с помощью какой-либо священницы. На уровне средней церкви каждая из этих пар была уже «спасенной», а потому риска почти не было, с женщиной — вообще никакого, а мужчину он тщательнейшим образом оценивал и только потом давал священнице сигнал к началу действия.

В прежней своей, до спасения, жизни Патриция Пайвонская была молоденькой, замужней и «очень счастливой». У нее был ребенок, она очень любила своего довольно пожилого мужа и взирала на него с благоговейным восхищением, снизу вверх. Человек великодушный и любвеобильный, Джордж Пайвонский имел прискорбную склонность к бутылке (выражаясь точнее — к некоторым разновидностям жидкостей, разливаемых обычно по бутылкам), а потому приходил обычно к вечеру в состояние, не позволявшее ему сколько-нибудь достойно проявить свою любвеобильность. Кроме того, любвеобильность эта выплескивалась зачастую на клиенток, особенно если таковые приходили в первой половине рабочего дня: татуировка требует интимной обстановки, проводится сугубо за закрытой дверью, тем более если дело касается дам… Но Пэтти все равно считала себя счастливой женщиной, относилась к поведению мужа с полной терпимостью, а когда увидела, что тот напивается все чаще и чаще, стала и сама бегать на свидания с клиентами.

И все же было в ее жизни некое пустое место, не заполнившееся даже тогда, когда некий благодарный клиент подарил ей змею, которую не мог больше содержать сам — он куда-то там переезжал. Пэтти любила всякую живность и относилась к пресмыкающимся без обычных для людей страха и брезгливости; она устроила змею на жительство прямо в витрине ателье, а Джордж изготовил плакат с четырехцветной змейкой и надписью: «Не наступай на меня!» Рисунок имел большой успех; многие клиенты выбирали его в качестве образца для татуировки.

Пэтти стала прикупать змей, с ними ей было хорошо и спокойно, но чего-то все-таки не хватало. Отец ее был родом из Ольстера, а мать — из Корка; вооруженное перемирие родителей оставило дочь без религии.

К тому времени, как в Сан-Педро приехал сам Фостер, Пэтти уже была ищущей; несколько раз она вытаскивала на воскресные службы и Джорджа, но тот так и не смог увидеть Свет.

Проповедь Фостера отверзла глаза им обоим, они вместе узрели Свет, вместе принесли покаяние. Через шесть месяцев Фостер приехал снова; к этому времени Пайвонские были уже настолько ревностными прихожанами, что он удостоил их личного своего внимания.

— С того момента, как у Джорджа отверзлись глаза, — рассказывала Пэтти Майклу и Джилл, — всем моим несчастьям пришел конец. Он не то чтобы бросил пить, но пил теперь только в храме и непомногу. А к тому времени, как Святой Вождь приехал вторично, Джордж начал уже воплощать свой великий замысел. Естественно, нам захотелось продемонстрировать Фостеру… — миссис Пайвонская нерешительно смолкла. — Знаете, ребята, зря я, пожалуй, так разболталась. Не стоит об этом.

— Не стоит — значит, и не говори, — откликнулась Джилл. — Пэтти, милая, никогда не делай для нас ничего такого, что тебя хоть чуть-чуть стесняет. В братстве по воде все должно быть легко и просто.

— Н-ну… но я же хочу с вами поделиться! Только все это — внутрицерковные тайны, и вы не должны никому рассказывать… так же, как я никому не расскажу про вас.

— Да, — кивнул Майкл, — здесь мы называем это «тайны братьев по воде». На Марсе такая проблема даже не возникнет, но здесь, на Земле, обстановка совершенно иная. Я уже огрокал, что дела братьев по воде с посторонними не обсуждаются.

— Я… я грокаю. Странное слово, вроде как смешное, но я ему учусь. Хорошо, родные, пусть это будет «тайна братьев по воде». Вы слыхали когда-нибудь, что татуировки есть у всех фостеритов? Я хотела сказать — у настоящих верующих, у тех, кто спасен отныне и навеки — вроде меня. Нет, вы не подумайте только, что они разрисованы, как я, с ног до головы, но… видите, вот это? Вот тут, прямо где сердце? Это — священное лобзание Фостера. Джордж вписал его в картину, так что никто и не догадается. Но все равно это — Его лобзание, и целовал не кто-нибудь там другой, а действительно сам Фостер!

Пэтти прямо сияла гордостью. Майкл и Джилл осмотрели рисунок.

— Слушай, — удивленно воскликнула Джилл, — а ведь и вправду, будто отпечаток губ. Словно кто-то поцеловал тебя сюда, и остался след от помады. А так — вроде как элемент закатного неба.

— Да, это Джордж так придумал и сделал. Потому что ты не должен показывать поцелуй Фостера никому, кроме тех, у кого он тоже есть. И я не показывала, до сегодняшнего дня. Но это не страшно, — добавила (для своего, видимо, спокойствия) миссис Пайвонская, — ведь у вас он тоже будет, у обоих, и скоро, и тогда я хотела бы татуировать вас своей собственной рукой.

— Что-то я не понимаю, покачала головой Джилл. — А как же это, Пэтти, сможет он нас поцеловать? Ведь он же давно… вознесся на Небеса.

— Да, милая, конечно, вознесся. Но ты послушай, я все тебе объясню. Лобзанье Фостера можно получить от любого священника или священницы. Это просто означает, что в твоем сердце — Бог. Бог стал твоей частью, отныне и навсегда.

— Ты еси Бог! — встрепенулся Майкл.

— Как ты сказал? Вообще то… я никогда не слыхала, чтобы так говорили, но смысл примерно такой. Господь в тебе, и исходит от тебя, и пребывает с тобой, и дьявол не может к тебе подступиться.

— Да, — согласился Майкл. — Ты грокаешь Бога.

Никто еще и никогда не воспринимал его мысль с такой ясностью — за исключением, конечно же, Джилл, но с Джилл все проще, ей ведь можно объяснять по-марсиански.

— Идея тут, Майкл, примерно такая. Бог… ну, грокает тебя — и ты вступаешь в брак с Его Церковью — в брак Святой Любви и Вечного Счастья. Священник — или священница — целует тебя, затем след поцелуя закрепляется татуировкой, чтобы показать, что брак твой — навечно. Татуировка совсем не должна быть большой — моя только повторяет форму и размер благословенных уст Фостера — и может помещаться где угодно, чтобы спрятать ее от грешных глаз. В любом месте — лишь бы не было заметно. А показывают ее только на Счастливых Встречах навечно спасенных.

— Я слышала про Счастливые Встречи, — отозвалась Джилл, — но только никогда не могла толком понять — что же это такое.

— Ну, как тебе сказать, — начала объяснять миссис Пайвонская, — они же бывают очень разные. Счастливые встречи для обычных прихожан, которые вроде и спасены, но могут оступиться, вернуться к греховности, это вроде как большие вечеринки, где немного — в таком количестве, чтобы не надоело, — молятся, но в основном — резвятся и развлекаются, как на любой хорошей тусовке. Бывает там и настоящая, взаправдашняя любовь — но тоже очень немного, ведь нужно вести себя осторожно, тщательно выбирать с кем и как, чтобы, упаси Господь, не посеять в среде братьев семя раздора. Всему свое место и время — за этим наша Церковь следит очень строго.

— А вот Счастливые Встречи для навечно спасенных — там можно оставить страхи и осторожности, ведь вокруг тебя не будет никого, способного согрешить, у каждого грехи остались далеко в прошлом. Хочешь напиться до отключки — милости просим, значит, на то есть воля Божья, иначе ты не захотел бы. А если ты хочешь встать на колени и молиться, или заорать во весь голос песню, или сорвать с себя одежду и пойти в пляс — делай как хочешь, на все воля Божья. И никто из собравшихся не посмотрит на тебя косо.

— Весело вы гуляете, — заметила Джилл.

— Да, конечно же, и очень. Знаешь, там тебя преисполняет небесное блаженство. И если проснешься утром в одной постели с кем-нибудь из навечно спасенных братьев, ты понимаешь, он здесь по воле Божьей, чтобы доставить Счастье и тебе, и себе. У них же у всех поцелуи Фостера, они все наши, твои. Все это, — задумчиво нахмурилась миссис Пайвонская, — немного вроде как разделить воду. Понимаете?

— Грокаю, — кивнул Майкл.

(Майк????)

(Подожди, Джилл. Жди полноты.)

— Только вы не думайте, — горячо продолжала Патриция, — что на Счастливую Встречу Внутреннего Храма можно пройти просто так, показал татуировку — и пожалуйста. Заезжий, не из этой общины, брат или сестра… ну вот, скажем, как это со мной. Как только Тим сообщает нам, куда поедет карнавал, я посылаю письмо в тамошний храм и прикладываю отпечатки своих пальцев, чтобы они могли проверить их в храме Архангела Фостера, по картотеке навечно спасенных. И даю им свой обратный адрес — в раскладку нашей доски объявлений. Ну и когда я прихожу к ним — а я посещаю каждую воскресную службу, не пропускаю ни одной Счастливой Встречи, даже если Тиму приходится из-за этого отменить заключительный номер, — когда я прихожу, они легко меня опознают. Мне всегда рады, ведь таких непревзойденных священных картин нет больше ни у кого; бывает, я трачу целый вечер только на то, чтобы дать людям рассмотреть все житие Архангела Фостера, от начала до конца — и мне совсем нескучно, каждая минута полна райского блаженства. Иногда священник просит меня принести Сосисочку и разыграть Еву со Змием — ну, для этого, конечно же, приходится гримировать все тело. Кто-нибудь из братьев играет Адама, и нас изгоняют из Сада Эдемского, а потом священник объясняет истинный смысл этого эпизода — истинный, а не это вранье, которое потом придумали, — и мы вновь обретаем блаженную невинность, и тут-то веселье и начинает раскручиваться. Здорово! И все, — добавила она, — буквально все интересуются моим лобзанием Фостера — ведь он вознесся целых двадцать лет назад, и теперь мало у кого есть самое-самое настоящее, безо всяких посредников, лобзание Фостера, и Храм Архангела, когда подтверждает мои отпечатки, всегда подтверждает заодно и это. И я рассказываю им, как все было. Э-э…

Немного помявшись, миссис Пайвонская рассказала им (на этот раз — Майклу и Джилл), как все было, рассказала в мельчайших подробностях.

Странно, думала Джилл, ведь она же иногда краснеет — куда же сейчас-то подевалась эта, пусть и ограниченная, способность? А затем вдруг огрокалось, что Пэтти и Майкл в чем-то схожи — невинные милостью Божьей, просто неспособные согрешить, что бы там они ни делали. И ей очень захотелось — ради Пэтти, — чтобы Фостер был настоящим святым пророком, чтобы его поцелуй и вправду был залогом вечного блаженства.

— Но только — Фостер! Господи ты Боже ты мой, это же можно придумать такую издевательскую пародию!

И вдруг тут, силой значительно возросшей за это время способности к полным воспоминаниям, Джилл снова оказалась в зале со стеклянной, как витрина, стеной, снова взглянула в мертвые глаза Фостера. И он снова показался ей живым, и она ощутила дрожь и уже совсем не была уверена, как бы поступила она, предложи ей Фостер свой священный поцелуй — и священного себя. Джилл выбросила мысль из головы, но Майкл успел уже услышать. И она почувствовала его понимающую, невинную внутреннюю улыбку. Джилл встала.

— Пэтти, милая, а когда тебе надо вернуться?

— Ой, мамочки, да мне же давно пора.

— Зачем? Они никак не снимутся с места раньше половины десятого.

— Да, но только… понимаешь, Сосисочке без меня скучно. Когда меня долго нет, она ревнует и начинает дуться.

— А ты не можешь сказать ей, что была на Счастливой Встрече?

— Ну… — Пэтти крепко, благодарно обняла Джилл. — Ну конечно же! И ничего и врать не надо, ведь так оно и есть!

— Вот и прекрасно. А я сейчас ложусь — совсем устала, ноги не держат. Ты когда встаешь?

— Сейчас подумаю. Если я вернусь к восьми, Сэм успеет снять мою палатку, и мне хватит времени проследить за погрузкой деток.

— Завтракать будешь?

— Поем в поезде. Я же утром не ем, только кофе.

— Это я тебе сварю. Ну вы тут сидите, сколько хотите, и ты, Пэт, не бойся, не проспишь, я разбужу. Если, конечно, ты уснешь — вот Майк, он вообще не спит.

— Вообще?

— Никогда. Ляжет, свернется в клубок и думает — но не спит.

— Все сходится, — торжественно кивнула миссис Пайвонская, — еще один знак благодати. Я точно знаю, а когда-нибудь, Майк, ты и сам это поймешь. Тебе будет зов.

— Возможно, — легко согласилась Джилл. — Майк, я совсем падаю. Закинь меня, пожалуйста, в постель.

Невидимая сила подняла ее, перенесла в спальню, уложила на кровать и прикрыла простыней. К этому моменту Джилл уже спала. Проснулась она в семь, соскользнула на пол, подошла к двери и заглянула в гостиную. Свет не горит, окна плотно зашторены, но люди явно не спят.

— Ты еси Бог, — с мягкой настойчивостью сказал Майкл.

— Ты еси Бог, — каким-то оцепенелым голосом прошептала Патриция.

— Да. Джилл есть Бог.

— Джилл… есть Бог. Да, Майкл.

— И ты еси Бог.

— Ты — еси Бог! Вот сейчас, Майкл, сейчас!

Джилл бесшумно прошла в ванную, почистила зубы, затем сообщила Майклу, что проснулась, но тот и сам это знал. Когда она присоединилась к Майклу и Пэтти, шторы были уже раздвинуты, и гостиную заливали потоки солнечного света.

— Доброе утро, родные!

Джилл поцеловала сперва Пэтти, а затем Майкла.

— Ты еси Бог, — ответила Пэтти негромко и серьезно.

— Да, Пэтти. И ты еси Бог. Бог во всех нас.

Она присмотрелась к Патриции; даже в резком, безжалостном утреннем свете та не выглядела усталой. Ну что ж, знакомые штучки — если Майкл хотел, чтобы Джилл всю ночь бодрствовала, ей это удавалось без малейших затруднений. Сразу же появилось и второе подозрение, что вся эта вчерашняя сонливость — тоже работа Майкла. Майкл мгновенно — мысленно — согласился.

— А теперь, ребята, кофе. И у меня вроде где-то припрятан пакет апельсинового сока.

Аппетита не было — огромное счастье не оставляло места ни для каких других чувств. Неожиданно Пэт нахмурилась.

— В чем дело, милая? — всполошилась Джилл.

— Не хочется как-то об этом… только на что вы, ребята, будете теперь жить? У тети Пэтти кое-что отложено на черный день, вот я и подумала…

Джилл весело расхохоталась.

— Прости, не нужно было мне смеяться, но разве ты не слыхала, сколько денег у Человека с Марса? Он жутко богатый.

— Ну, вроде как и вправду слыхала. Но ты знаешь, если верить всему, что рассказывают по стерео…

— Пэтти, ты просто прелесть. Теперь, когда мы братья по воде, мы взяли бы у тебя, не раздумывая, ведь «общее гнездо» — совсем не какие-нибудь там просто красивые слова. Но только тут все как раз наоборот. Если тебе когда-нибудь понадобятся деньги — скажи, и все сразу будет. В любое время. В любом количестве. Напиши нам — а лучше позвони, и не «нам», а мне — Майк в денежных вопросах ни бум-бум. Да чего там, у меня и сейчас есть на счете тысяч двести. Хочешь?

— Помилуй Бог, — удивилась миссис Пайвонская. — Мне совсем не нужны деньги.

— Как знаешь, — пожала плечами Джилл. — А будут нужны — только свистни. Захочешь яхту — Майк тебе с радостью.

— Конечно же, с радостью. Я никогда не видел яхту.

— Не надо, милые, — покачала головой миссис Пайвонская, — не возводите меня на высокую гору; мне от вас не нужно ничего, кроме вашей любви.

— Мы тебя любим, — улыбнулась Джилл.

— А вот я не грокаю «любовь», — сокрушенно признался Майкл. — Но Джилл всегда говорит правильно; если у нас есть любовь — она твоя.

— … А еще — знать, что вы спасены. Но об этом я больше не тревожусь. Майк рассказал мне про ожидание и почему оно всегда нужно. А ты, Джилл, это понимаешь?

— Грокаю. Теперь у меня не бывает нетерпения никогда.

— И у меня тут кое-что для вас есть. — Татуированная леди вынула из своей сумочки книгу. — Милые, это Новое Откровение вручил мне сам Блаженный Фостер, в ту самую ночь, когда он осветил меня своим лобзанием. Возьмите, пусть будет у вас.

Глаза Джилл наполнились слезами.

— Но как же это, тетя Пэтти… Пэтти, брат наш! Мы не можем у тебя такое взять. Мы лучше пойдем и купим себе Новое Откровение, самый обычный экземпляр.

— Нет. Это… это «вода», которой я с вами делюсь. Для взращивания близости.

— Хорошо. — Джилл вскочила на ноги. — От такого не отказываются, теперь эта книга наша, и твоя, и моя, и Майка.

Она поцеловала Пэт.

— Ну-ка подвинься, жадный братец, — Майкл похлопал Джилл по плечу. — Моя очередь.

— А в этом я всегда буду жадной.

Человек с Марса поцеловал своего нового брата, сперва в губы, а затем — в «лобзан Фостера». Дальше было сложнее, он растянул свое время, выбрал примерно симметричный участок кожи с подходящей татуировкой и поцеловал Пэт в третий раз — обдумывая свои действия тщательно и в мельчайших подробностях. Нужно было огрокать все капилляры…

Со стороны казалось, что Майкл едва коснулся кожи губами, но Джилл почувствовала его усилие.

— Пэтти! Смотри!

Миссис Пайвонская опустила взгляд — и чуть не потеряла сознание: на ее груди парой ярко-красных стигматов горел поцелуй Майкла.

— Да! — воскликнула она, с трудом взяв себя в руки. — Да! Майкл…

Через несколько минут на месте татуированной леди чудесным образом появилась невзрачная домохозяйка, одетая в платье с высоким воротом и длинными рукавами, в плотных колготках и перчатках.

Миссис Пайвонская поцеловала Джилл, поцеловала Майкла и ушла, не оглядываясь.

28

— Кощунство!

Фостер поднял взгляд.

— Ты что это, мальчонка? Кусаются?

Это крыло строили в спешке, тяп-ляп, кое-где остались щели, через которые лезет всякое, чаще всего — стаи мелких, почти невидимых дьяволят… Опасности, конечно же, никакой, вот только после их укусов начинает противно зудеть эго.

— Да нет, тут совсем другое… расскажу, так вы и не поверите, лучше я прокручу всезнайку немного назад.

— Знаешь, стажер, я давно уже перестал чему бы то ни было удивляться и могу поверить во что угодно.

И все же Фостер переместил часть своего внимания. Трое смертных — отчетливо видно, что это люди, мужчина и две женщины — рассуждают о вечном. Ситуация вполне заурядная.

— Ну и что?

— Да вы слышали, что она сказала? «Архангел Михаил»! Тоже мне, архангел выискался!

— А что тут такого?

— Что такого?! Вы что, сами не понимаете?

— Я понимаю, что это вполне возможно.

Нимб Дигби возмущенно задрожал.

— Фостер, вы, наверное, плохо смотрели. Она имела в виду этого подростка-переростка, гопника хренова, который вышиб меня из игры. Да вы взгляните еще раз, взгляните!

Фостер прибавил увеличение, отметил, что стажер говорит верно, отметил кое-что еще и улыбнулся своей (арх)ангельской улыбкой.

— Думаешь, она ошибается? А почему, собственно, ты так думаешь?

— Че-го?

— Последнее время Майк совсем не появляется в Клубе, к тому же его имя вычеркнули из программы традиционного Ежетысячелетнего концерта, это верный знак, что сотрудник получил спецзадание, а с Майком и тем более — он же один из верующих солипсистов нашего хора.

— Архангел Михаил — и этот шпаненок, такое и помыслить неприлично!

— Ты и представить себе не можешь, как часто лучшие идеи босса кажутся на первый взгляд неприличными — да нет, что я, как раз ты-то после работы на той стороне и должен прекрасно это себе представлять. А всякое там «неприлично» — чепуха на постном масле, нуль, понятие, лишенное какого бы то ни было теологического смысла. «Для чистого чисты все вещи».

— Но…

— Не прерывай меня, я не кончил еще Свидетельствовать. В добавление к тому факту, что брат наш Михаил в данное микромгновение вроде бы отсутствует — точнее выразиться я не могу, я никогда не следил за Майком, и мы с ним в разных вахтенных расписаниях — в добавление к этому татуированная леди вряд ли могла допустить в своем пророчестве грубую ошибку, ведь она смертная тварь очень высокого уровня святости.

— Это что — она сама так считает?

— Не она, а я и не считаю, я знаю, — Фостер одарил олуха-стажера еще одной сладчайшей улыбкой.

Патриция, Патриция… вот ведь, даже здесь вспомнить приятно. Теперь-то, конечно, не первой молодости, но держится молодцом, все еще сохранила плотскую привлекательность, а главное — сверкает духовным, внутренним светом, ну прямо как подсвеченный солнцем витраж. Он отметил безо всякой земной гордыни, что Джордж завершил свой великий замысел, а вот эта, кстати сказать, картина, где Вознесение на Небеса, она же совсем недурна и очень реалистична. В смысле Высших Реалий. Не забыть бы навестить Джорджа, похвалить работу, а заодно сказать ему, что видел недавно Патрицию… х-м-м… а где же он сейчас, Джордж-то этот? Творческий работник, конструктор строительного отдела, сколько помнится — в непосредственном подчинении самого ЗОДЧЕГО… Да какая, собственно, разница, главная картотека мигом его отыщет. Не пройдет и тысячелетия.

Да, Патриция была просто конфетка, а уж такая неистовая проповедница — таких еще поискать и поискать! Чуть побольше самоуверенности, чуть поменьше смирения, и получилась бы из нее первоклассная священница. Но Патриция не хотела воспринять Господа иначе чем в соответствии с собственной своей натурой, а потому не смогла бы отправлять службу, разве что у лингаятов^{72}, а там и без нее обойдутся. Фостер совсем было решил прокрутить время назад, посмотреть на юную Патрицию, но мужественно (нет, скорее — ангельски) себя сдержал. Некогда, работы по горло.

— Плюнь ты, стажер, на эту всезнайку. Мне нужно с тобой серьезно поговорить.

Дигби послушно выполнил приказ (учитывая, конечно, его метафоричность) и застыл по стойке смирно. Фостер начал постукивать себя по нимбу — обычный (и очень раздражающий) признак, что он серьезно задумался.

— Ты очень медленно привыкаешь к новой работе. Вот взгляни на себя сам, ну какой из тебя, к черту, ангел?

— Простите. Мне очень прискорбно это слышать.

— В вечности нет места для скорби. Я не могу сказать со всей определенностью, кто этот человек, может, наш брат Михаил, а может, и нет, — но истина состоит в том, что ты слишком уж на нем зациклился. Молчи, не прерывай старших. Первое: какое право имеешь ты судить об орудии, посредством которого Его промысел отозвал тебя сюда? Второе: неужели я не понимаю, что дело тут совсем не в этом парне — ты и познакомиться-то с ним толком не успел, — а в твоей чернявенкой секретарше? Она ведь заслужила Мое Лобзание ой как задолго до того, как тебя отозвали, надеюсь, ты не будешь спорить?

— Я не успел закончить проверку.

— Да? Тогда представляю себе, с какой ангельской радостью ты узнал, что Верховный епископ Шорт провел испытание лично, — испытание тщательнейшее, я же говорил, что он справится с новым своим назначением, — а затем передал ее дальше, так что теперь твоя, прости, бывшая твоя секретарша наслаждается более широким счастьем, давно уже ей заслуженным. М-м-м, конечно же, пастырь должен выполнять свою работу с радостью и наслаждением… но это совсем не значит, что он имеет право кукситься, получив повышение по службе. Так вот, недавно организовали новый сектор, и там все еще нет Хранителя-стажера. Должность несколько ниже твоего номинального ранга, зато получишь совершенно уникальный ангельский опыт. У населения этой планеты… не знаю, можно ли назвать ее планетой, в общем, увидишь и разберешься. Так вот, у ее населения не два пола, как обычно, а три. Причем я могу со всей определенностью утверждать, что проявить какой-либо плотский интерес к любому из трех… нет, слово «пол» здесь не годится, к любой из трех разновидностей не под силу даже Дон-Жуану. Не подумай только, что это догадка — был проведен прямой эксперимент, так благородный дон волком взвыл и запросился назад, в одиночный ад, созданный им для себя своими собственными руками.

— Хотите запихнуть меня на Флэбуш, чтобы не мешал?

— О-е-ей, какие же мы самонадеянные! Помешать никто ничему не может, сие есть та единственная Невозможность, благодаря которой возможно все остальное, да я же тебе с самого начала пытаюсь это вдолбить. Но ты не расстраивайся, зато попытаться помешать ты можешь, сколько душе твоей… вот, опять неудачное слово… сколько тебе угодно, хоть до скончания вечности. Вместе с приказом о переводе получишь временную петлю, так что сможешь забегать к нам, не отрываясь от работы. Ну давай, лети на полусогнутых и сразу включайся, тут и без тебя дел невпроворот.

Дигби исчез.

Так на чем я там остановился? Ах, да, эта бедняга, обозначенная в плотском существовании как «Алиса Дуглас». Погонять и подстрекать — такого задания и врагу — ну вот, опять, в вечности нет врагов… никому не пожелаешь, но она справилась безупречно, ни разу не дрогнула. Теперь ей требуется отдых, даже, пожалуй, реабилитация, как солдату, долго просидевшему на передовой… и начнет она биться и кричать и полезет у нее эктоплазма не только изо рта — изо всех отверстий…

Да уж, после такой суровой работенки без экзорсизма не обойтись! Впрочем легкой работы здесь и не бывает. А «Алиса Дуглас» — опытная, абсолютно надежная оперативница, готовая взяться за любое, самое дикое задание, лишь бы оно было по глубинной сути своей девственным. Такую хоть на костре сожги, хоть в монастырь упрячь — она все выдержит и все что надо сделает.

Впрочем, Фостер не испытывал к девственницам особо теплых чувств — только уважение профессионала к другому профессионалу, хорошо справляющемуся со своей работой. Он еще раз взглянул на миссис Пайвонскую. Вот с таким сотрудником работать — одно удовольствие. Ох, Патриция ты, Патриция! Искрящаяся страстной, плотской благостностью…

29

— Ну и что теперь? — спросила Джилл, когда дверь за Патрицией закрылась.

— Уедем, какой смысл здесь засиживаться. Ты вроде читала кое-что по аномальной психологии.

— Да. Поменьше тебя, но читала.

— В таком случае ты понимаешь символическое значение татуировки. И змеи.

— Конечно. Все было ясно с самого начала. Я надеялась, что ты сможешь найти к ней подход.

— Я не мог, пока мы не стали водяными братьями. Секс — полезное благо, но не всегда, а только при совместимости, при взращивании близости. Если бы я сделал это без взращивания близости… в общем, не знаю.

— Я грокаю, что ты просто не смог бы. Потому-то я тебя и люблю — и не только потому.

— А я все еще не огрокал «любовь». Джилл, я ведь и «людей» не грокаю. Но я не хочу, чтобы Пэт уходила.

— Так задержи ее. Пусть она будет с нами.

(Сейчас ожидание.)

(Знаю.)

— Сомневаюсь, — добавил Майкл, — чтобы мы могли бы дать Пэт все, что ей нужно. Она хочет отдавать себя всем, все время. Счастливые встречи, змеи, лохи на карнавале — этого ей мало. Она хочет возложить себя на алтарь, отдаться всему миру — и сделать счастливыми всех. Вот, это самое Новое Откровение… другие люди находят в нем что-то совсем другое, но Пэт понимает его именно так.

— Да, Майк. Хороший мой.

— Пора уходить. Выбери себе платье, возьми сумочку, а остальное я подчищу.

Джилл хотелось бы сохранить кое-что из вещей, но Майкл всегда переезжал налегке, грокал, по всей видимости, что ей тоже так нравится.

— Я надену вон то, синее.

Синее платье выплыло из шкафа и само натянулось на поднявшую руки Джилл, затем застегнулась молния. Забавно ступая по полу, подошли туфли; она сунула в них ноги.

— Ну все, готова.

Майкл уловил общий дух промелькнувшей у нее мысли, но не смысл, смысл этот совершенно не укладывался в марсианские понятия.

— Джилл, ты хочешь, чтобы мы задержались здесь и вступили в брак?

Джилл на мгновение задумалась.

— Ничего не выйдет, сегодня воскресенье.

— А завтра? Я грокаю, что тебе бы понравилось.

— Нет, Майк.

— Почему нет?

— Мы не станем от этого ближе. Мы уже разделили воду — и в марсианском смысле, и в английском.

— Да.

— Так что причины жениться у нас нет, а причина не жениться есть. Не хочется, чтобы Доркас, Энн, и Мириам, и Пэтти подумали, будто я хочу отодвинуть их в сторону.

— Джилл, ни одна из них такого не подумает.

— Не подумают, но не хочется и рисковать, тем более что мне этого совсем не нужно. Мы уже поженились, в больничной палате, сто веков тому назад. — Она чуть замялась. — Я бы хотела другого, но самому тебе, конечно же, не догадаться.

— Ты скажи, Джилл.

— Ты мог бы называть меня какими-нибудь ласковыми именами, вроде как я тебя.

— Хорошо, Джилл. А какие бывают ласковые имена?

— Ох, Господи, — Джилл клюнула его губами в щеку. — Знаешь, Майк, ты — самый хороший, самый ласковый человек, но ты одновременно и самое занудное на Земле — а может и на Марсе — существо. Ладно, не знаешь и не знай. Просто называй меня иногда «маленьким братом», у меня от этого дурацкого прозвища мурашки по коже.

— Хорошо, Маленький Брат.

— Ох, Господи, идем-ка мы отсюда, пока я не затащила тебя в постель. Встретимся внизу — я пойду, расплачусь за номер.

Джилл торопливо вышла.

Джилл и Майкл сели в первый же отправлявшийся автобус, даже не поинтересовавшись, куда он отправляется. Через неделю они заехали домой, пробыли там несколько дней и исчезли, не прощаясь, — Майкл считал этот обычай бессмысленным и придерживался его только с посторонними.

Вскоре они оказались в Лас-Вегасе; Майкл углубился в изучение азартных игр, а Джилл устроилась статисткой в шоу. Ни петь, ни танцевать она не умела, но в этом западном Вавилоне ничего такого и не требовалось, вполне достаточно было дефилировать, улыбаясь, по сцене в роскошном наряде, состоявшем из невероятной высоты цилиндра и узкой золотистой ленточки, которая якобы что-то там прикрывала. Джилл не любила оставаться одна, безо всякого дела, а Майкл легко устраивал ее на любую приглянувшуюся работу. Сам же он был крайне занят, ведь казино не закрываются ни днем, ни ночью. Майкл строго держался установленных Джилл пределов и много не выигрывал. Выдоив каждое из лас-вегасских казино на несколько тысяч, он тут же его покидал, не позволяя себе играть по-крупному, а под конец попробовал работать крупье. В движении шарика он не вмешивался, а только изучал людей, пытаясь прогрокать, зачем они играют. Он грокал мощное влечение, сходное с сексуальным, но в то же самое время неправильное.

Выходя на сцену в первый раз, Джилл считала, что посетители этого роскошного кабаре — самые заурядные лохи, пустое место, и тут же с удивлением обнаружила, что искренне наслаждается, демонстрируя им свое тело. Пришлось честно — с марсианской честностью — разобраться в этом неожиданном ощущении. Собственно говоря, ей и раньше нравились восхищенные взгляды мужчин — не всех, конечно, а привлекательных, до которых хотелось дотронуться. Ну а Майкл? Тут история совсем другая. Джилл иногда даже обижалась, насколько мало значит для Майкла вид ее тела — тела, которому он служил со всей страстностью, о какой только может помыслить женщина…

… если только не был занят чем-нибудь другим. Но даже и тогда он бывал щедр и отзывчив — позволял вырывать себя из транса, мгновенно, без единой жалобы переключался, снова становился радостным, любящим, настойчивым.

Страницы: «« « ... 2021222324252627 » ... »»