Сдвиг. Как выжить в стремительном будущем Ито Джой

Точно так же как невозможно создать новую Кремниевую долину где-то еще (хотя многие пытаются), проведя четыре дня в Шэньчжэне, Джой убедился: эту среду невозможно воспроизвести в другом месте. Оба они — и Шэньчжэнь, и Кремниевая долина — обладают «критической массой», которая притягивает все больше и больше людей, ресурсов и знаний. Но также оба они являются живыми экосистемами с присущими им разнообразием, рабочей этикой и базой опыта и навыков, которые будет трудно обеспечить в любом другом регионе. Другие регионы обладают собственными преимуществами — Бостон мог бы конкурировать с Кремниевой долиной в сферах аппаратного обеспечения и генной инженерии; Латинская Америка и регионы Африки — с Шэньчжэнем в плане доступа к определенным ресурсам и рынкам. Джой, однако, считает, что Шэньчжэнь, как и Кремниевая долина, превратился в столь «завершенную» экосистему, что мы скорее добьемся успеха в построении сетей для связи с ним, чем пытаясь конкурировать «лоб в лоб».

И в любом случае соперничать с Шэньчжэнем возможно, только если взять на вооружение идеалы и принципы, способствовавшие его формированию: принимать и даже приветствовать риски и эксперименты, с готовностью встречать неудачи и начинать заново с нуля. Для такой страны, как США, и для выросших в ней компаний ситуация похожа на соскальзывание назад, на возврат в эпоху экономической истории, когда большая часть задач выполнялась методом научного тыка. Может, так оно и есть. Но это еще и критически важно для выживания и движения вперед, в эпоху, когда безопасность в инновациях больше не является добродетелью и где искать и пользоваться шансами — жизненная необходимость для того, чтобы поддерживать компании (и экономики целых стран) на плаву.

P. S. Покупай дешево, продавай дорого

Я однажды спросил у фондового менеджера, инвестирующего в акции японского правительства, как он выбирает ценные бумаги для инвестиций. Он сказал: «Я вкладываюсь в крупные компании — те, где нет риска». Мне пришлось ему объяснить, что риск есть во всем и что необходимо понимать, каковы эти риски и каковы их вероятности: тогда только можно оценить стоимость акций.

Например, если мне известно, что Джефф — хороший предприниматель, что он работает в области, которую и я хорошо знаю, то я могу оценивать возможности и риски его предприятия лучше, чем прочих. Я могу себе позволить заплатить за акции больше, чем кто-то, кто не знает Джеффа или области его деятельности, потому что для этого кого-то риск может показаться выше, чем для меня. Позднее, когда компания Джеффа добьется огромного успеха, получит статус публичной и окажется на первой странице New York Times, тогда, возможно, придет время продавать. Все, и в том числе мой приятель — фондовый менеджер, тогда заявят: «Ух ты, потрясающая компания! Разве теперь что-то может пойти не так?» Конечно, теперь цена устремится в космос!

Часто мы говорим: «Информация уже заложена в цене». Компания может сейчас быть в лучшем состоянии, чем когда я впервые сделал свою инвестицию, однако люди, возможно, недооценивают риски и переоценивают возможности. Акция может быть переоценена. Иными словами, используйте имеющуюся информацию, чтобы понять и принять риск, но покупайте дешево, продавайте дорого. Понимание риска позволит вам точнее его оценить, но риск есть всегда.

Люди, стремящиеся войти в проект, когда тот показывает высокие результаты, и сидеть в нем, пока не наступит катастрофа, — именно такие люди «покупают дорого и продают дешево». Студенты, которые начинают изучать предмет, который пользуется популярностью, когда им приходит время поступать в колледж, часто в момент выпуска сталкиваются с громадной конкуренцией на рынке труда и индустрией на спаде. Показатели поступления в некоторые ведущие университеты Японии часто в шутку именуют «индикатором отставания от отраслевых тенденций».

Принцип «покупай дешево, продавай дорого» применительно к высшему образованию означает попытку обнаружить развивающиеся области, где у вас будет и «несправедливое» преимущество, и любовь к делу. Да, это может оказаться рискованным, однако вы с большей вероятностью окажетесь на вершине восходящей отрасли, где конкуренция ниже, и в худшем случае все равно будете заниматься любимым делом.

Кроме принципа «покупай дешево, продавай дорого» есть и другой важный урок из области венчурных инвестиций, который гласит: когда цена инновации падает ниже плинтуса, стараться сокращать затраты не так важно, как умножать победы. В этой главе мы говорили о том, что не следует тратить на экспертные оценки больше средств, чем стоит сама инвестиция, и о том, что очень важно не рисковать последним в попытке спасти свои вложения. Кроме того, важно сосредоточить свою энергию на апсайде[203] и на пестовании «лидеров» вашего портфеля.

По мере того как снижается стоимость инноваций, первые раунды инвестирования, необходимые, чтобы компания встала на рельсы, часто бывают не очень длительными. Когда с финансированием было туго и затраты стартапов были велики, те, кому принадлежали завязки от кошелька, пользовались большой властью. Но сегодня серийные предприниматели, у которых имеется хороший продукт и толковая команда, часто находят инвесторов в Кремниевой долине.

Джой Ито

5. Неповиновение против покорности

В 1926 году Чарльз Стайн, директор Химического департамента DuPont, убедил совет директоров финансировать то, что он назвал «чистой наукой, или фундаментальными исследованиями». В наше время идея кажется очевидной, однако это происходило задолго до эпохи корпоративных департаментов НИОКР. А тогда идея прозвучала радикальней некуда.

У него имеются, заявил Стайн, четыре веские причины, почему DuPont должна платить ученым, занятым фундаментальной наукой:

1. Научный престиж — хорошая реклама.

2. Возможность добиться прорыва в научных исследованиях укрепит моральный дух и позволит привлечь химиков с докторскими степенями.

3. Новые научные знания можно обменять на интересные результаты других организаций.

4. И последнее — по порядку, но не по важности: чистая наука может обеспечить возможности практического применения[204].

Одним из первых ученых, пришедших работать в Пьюрити-Холл, или «Зал чистой науки», как стали называть исследовательскую лабораторию DuPont, был молодой органический химик из Гарварда по имени Уоллес Хьюм Карозерс. В DuPоnt он стал заниматься полимерами — крупными сложными молекулами, состоящими из множества более мелких образований. Стайн знал, что полимеры обладают громадным промышленным потенциалом, однако понимание их химии — конкретнее, сил, связывающих молекулы друг с другом, — было развито еще недостаточно. Итак, познакомьтесь: перед вами Карозерс, исследования которого очень быстро продвинули вперед общие знания об этих таинственных «макромолекулах»[205]. Его работа в лаборатории в итоге привела к созданию неопрена и первого настоящего синтетического волокна, которое провидчески назвали «полиамид 6,6»[206].

К несчастью для ученых из Пьюрити-Холла, Стайн в июне 1930 года получил повышение, а его место в Химическом департаменте занял органический химик и выпускник Гарварда Элмер Болтон. В отличие от Стайна, Болтон считал, что исследования имеют ценность лишь постольку, поскольку выдают коммерческие результаты. В 1920 году он написал программную статью «Эффективность научных исследований», где настаивал на том, что исследованиями надо управлять так, чтобы они не приводили к «трате времени и средств без ожидаемой отдачи»[207].

Несмотря на то что Стайн упирал на приоритет прикладных исследований, Карозерс продолжал работать над тем, что его интересовало. Когда Болтон в начале 1930-х годов потребовал, чтобы тот занялся синтетическими волокнами, Карозерс сумел сполна воспользоваться значительной базой знаний о полимерах, которую наработал во время «свободного плавания» под флагом Стайна. В 1935 году, после многих лет разочарований и экспериментов с различными комбинациями полиамидов, амидов и эфиров, он наконец смог заявить: «Вот вам ваше синтетическое текстильное волокно»[208]. Вскоре после этого волокно было разработано, и в 1937 году подана заявка на патент.

К несчастью, через несколько недель Карозерс покончил с собой, и эпоха экспериментов в Пьюрити-Холле подошла к концу[209]. Но его творение, которому DuPоnt дала название «нейлон», быстро набрало динамику развития. Когда нейлоновые чулки предложили покупателям, в первый же день было приобретено около 800 000 пар. К декабрю 1941 года нейлоновые чулки занимали 30 % американского рынка — это одна из величайших историй успеха на рынке потребительских товаров во все времена[210].

Неповиновение, особенно в критически важных сферах вроде решения проблем, часто приносит больше дивидендов, чем покорность. Инновации требуют креативности, а креативность — к сильному замешательству благомыслящих (и не очень благомыслящих) руководителей — нередко свободы от ограничений.

Итак, отсюда мы можем двигаться дальше. Как показал Томас Кун в своей знаковой книге «Структура научных революций», новые парадигмы почти непреложно появляются на свет потому, что некий ученый не захотел следовать доминирующей идее[211]. Другими словами, правило великих научных достижений гласит: чтобы совершить открытие, нужно нарушать правила. Никто еще не получил Нобелевскую премию за то, что выполнял что ему говорят или следовал чьим-то наброскам.

В начале 20-х годов XIX века исследователь из 3М Дик Дрю решил вместо наждачной бумаги, на которой специализировалась его компания, обратить усилия на новый вид «шкурки». Его навела на эту идею группа рабочих из автомастерской, которые кляли на чем свет стоит «шкурку», которую приходилось использовать, чтобы отшлифовать корпус автомобиля под двухцветную окраску, — эта «шкурка» часто сдирала краску с металла. Новое исследование не слишком отличалось от его обычных обязанностей — найти лучший способ наклейки абразива на бумагу, — но все же отличалось достаточно, чтобы президент компании Уильям Макнайт велел Дику прекратить заниматься ерундой и вернуться к делу.

Дрю на словах подчинился — и немедленно попытался разработать лучший тип малярного скотча для автомобильной промышленности. Когда Макнайт, войдя в лабораторию, поймал его с поличным, то не сказал ему ни слова, однако отказался финансировать приобретение бумагоделательной машины, которая была нужна Дрю для изготовления его новой ленты в рыночных объемах. Тот, не утратив присутствия духа, пошел напролом: воспользовавшись своими полномочиями закупать необходимые материалы в пределах 100 долларов без согласования, он выписал столько заказов по 99 долларов, чтобы хватило на приобретение новой машины. В конце концов он исповедовался в прегрешении Макнайту, который был настолько этим впечатлен, что сформулировал новую корпоративную политику: «Если у вас для правильного проекта есть нужный человек, который целиком посвятил себя поиску решения, — оставьте его в покое. Позвольте ему проявить инициативу и доверьтесь ему»[212].

К 1925 году результатом работы Дрю стала первая малярная самоклеящаяся пленка. А вскоре после этого он создал прозрачную целлофановую пленку, ныне широко известную как «скотч», навсегда изменив курс компании 3М и возведя ее с уровня местного изготовителя наждачной бумаги и абразивов на пьедестал широко диверсифицированной корпорации, которая до сих пор поощряет незапланированные исследования — например, один счастливый случай привел к появлению самоклеящихся листков для записей (это была неудачная попытка разработать сверхсильный адгезив, в результате чего появилась на свет клейкая бумага для заметок многоразового использования)[213].

Карозерса и Дрю роднит такое качество, как страсть к не управляемому сверху, свободному полету научной мысли — и неважно, что там от них хотели боссы. В 20–30-е годы XX века это было редкостью — а сейчас, возможно, встречается еще реже. Наши корпорации, наши изолированные друг от друга должностные обязанности, даже наша система образования «расхолаживают» заинтересованность в учении и исследовании, вместо этого обучая следовать правилам и воздерживаться от излишних вопросов. Это одна из причин, по которым многие, становясь старше, теряют ощущение творческого начала. Джой часто спрашивает своих слушателей, сколько из них в детском саду считали себя великими художниками и сколько по-прежнему так думают. Ответы удручающе предсказуемы.

Подобный подход к труду и научению — пробовать, вопрошать, не подчиняться — помог создать интернет, и именно он изменяет все отрасли, от промышленности до обеспечения безопасности. Ни у кого из пионеров интернета не имелось бизнес-планов, и никто из них ни у кого не спрашивал позволения. Они просто делали то, что хотели и что полагали необходимым. Когда Джой помогал основать первую в Японию компанию — провайдера услуг интернета, юристы из индустрии телекоммуникаций засыпали его письмами, требуя не делать этого. А он сделал. Так поступали все новаторы, которые выстроили Кремниевую долину, и она до сих пор сохраняет особый статус центра гибких, скандальных, не требующих позволения новшеств.

Культура творческого неповиновения, привлекающая новаторов в Кремниевую долину и Media Lab, угрожает глубинным основам, исходя из которых действуют менеджеры иерархического толка и многие традиционные организации. Однако именно они больше всего нуждаются в такой культуре, если хотят удержать самых творческих из своих сотрудников и выжить в грядущий век сотрясения основ. Новаторы, воплощающие в себе принцип приоритета неповиновения над покорностью, не только развивают собственную креативность, но и вдохновляют других на пути к совершенству. Начиная с 1970-х ученые-социологи признают положительное воздействие «позитивных девиантов» — лиц, чье неортодоксальное поведение улучшает качество их жизни и потенциально способно улучшить и качество жизни их сообществ, будучи признано в более широких масштабах[214].

За последние два с половиной десятилетия позитивное девиантное поведение было задействовано для борьбы с неправильным питанием, внутрибольничными инфекциями, калечащими операциями на женских половых органах и другими проблемами общества и здравоохранения[215]. Также это явление использовалось корпоративными структурами для внедрения успешных программ изменений, основанных на талантах позитивных девиантов, уже работающих в компании, а не на попытках насадить новую дисциплину «сверху». В итоге эти программы позволяют людям принять на вооружение продуктивное неповиновение своих позитивно-девиантных коллег вместо того, чтобы требовать от них жить по правилам аутсайдеров, и способствуют укреплению креативности и новаторского духа рабочего процесса[216].

В индустриальном обществе массового производства XIX и XX столетий лишь малой горстке людей дозволялось проявлять креативность — от остальных ожидалось, что они будут делать, что им скажут. Но автоматизация, 3D-печать и другие технологии быстро формируют новый рабочий ландшафт, где от каждого требуется креативность. И сильнее всех в новой среде преуспеют те, кто задает вопросы, доверяет собственным инстинктам и отказывается следовать правилам, когда правила преграждают им путь.

* * *

Подобно множеству тех, кому повезло оказаться на перекрестье миров компьютерной безопасности и цифровых валют, Остин Хилл иногда старался подходить к своим предпринимательским усилиям с точки зрения гибкого толкования таких вещей, как стандартная деловая этика. Хилл появился на свет 18 июня 1973 года в Калгари[217] вторым из семи детей в семье и с юных дней посвятил себя компьютерам и предпринимательству[218]. К 11 годам он уже вел доску объявлений в интернете, а в 16 лет основал свою первую компанию. Эта компания, как он сегодня признается, была чистой аферой — он и его друзья, назвавшись компанией Nelson Communications, размещали объявления в канадских газетах, где предлагалось «от 400 до 600 долларов в неделю за просмотр телепередач». Каждый, кто откликался на такое объявление, разумеется, оказывался «выбран для просмотра» своих любимых шоу — после того, как заплатит 49 долларов за курс обучения. За три месяца Nelson Communications заработала 100 000 долларов на этом «курсе обучения» и могла бы заработать еще больше, если бы Хиллу не позвонила его подруга. Хилл вспоминает, что она сказала: «Ты один из самых толковых людей, которых я встречала в жизни, и мне правда-правда очень грустно, что это все, на что ты способен». И он осознал, что девушка права. «С каждой компанией с той поры, — рассказывает Хилл, — я совершал кучу ошибок, но у меня было представление, что я мог бы улучшить этот мир… И с того дня мне никогда не приходилось сожалеть»[219].

Формальное образование для Остина закончилось в десятом классе, когда его временно исключили за то, что он «ругался» с одним из учителей. Видимо, тут сыграла некоторую роль семейная традиция: его старший брат Хэмнет бросил школу еще раньше — в девятом классе. Позже Хэмнет поступил в Университет штата Монтана (и сопровождал в турне группу Grateful Dead), а Остин получил работу в магазине компьютеров. В 1994 году Остин навестил своего отца Хэмми (компания временно откомандировала того в Монреаль) и убедил Хэмнета присоединиться к нему. Вскоре братья основали Infobahn Online Services — одну из первых в Монреале компанию — поставщика интернет-услуг, получив 50 000 долларов в качестве инвестиции от Хэмми и бывшего босса Остина. В январе 1996 года компания осуществила слияние с Total.net, а в 1997 году Хиллы продали свою долю примерно по 180 долларов за акцию — сравните с первичной ценой предложения 2,85 доллара[220].

Деньги от продажи пошли на следующее предприятие Хиллов — компанию по защите личной информации в электронной сфере, которая на целые годы опередила свое время. В их первом продукте — Freedom — на основе криптографии с открытым ключом генерировались защищенные псевдоанонимные (в противоположность анонимным) цифровые идентификаторы пользователей. Но Zero-Knowledge Systems (под этим именем компания получила известность) вызвала бурные дебаты. Хотя ряд журналистов поддержал послание Freedom с точки зрения защиты потребителей, другие углядели только возможность для кибермошенников скрывать свои неблаговидные поступки под маской псевдоанонимности. В декабре 1999 года Дэвид Калиш из Associated Press представил Zero-Knowledge Systems как «торговца камуфляжем в сфере киберпространства», заявив: «Хотя подобная услуга должна предоставить пользователям интернета повышенную приватность для представления своих идей или совершения покупок в сети, ее критики обеспокоены тем, что она также позволяет нещепетильным лицам рассылать назойливую интернет-рекламу и торговать запрещенными товарами — например, детскими порноснимками и пиратскими программами»[221].

Хилл, признавая, что некоторые пользователи Freedom злоупотребляли системой (угрозы в адрес президента США становились удручающе обычным делом), тем не менее утверждает: «Мы видели тысячи позитивных вариантов применения нашей технологии, а не только лишь негативные». На самом деле всё во Freedom с самого начала разрабатывалось для того, чтобы препятствовать злоупотреблениям, — от денежной стоимости услуги до внедрения псевдоанонимных (не анонимных) идентификаторов. Хилл говорит так: «Беседы, сообщества, взаимоотношения и сильные эмоциональные связи формируются при посредстве некоей социальной формы итеративной «дилеммы заключенного[222]»[223]. Когда участник итеративной игры «дилемма заключенного» не имеет идентичности или чувствует себя свободным от ответственности за свои поступки в рамках социальных взаимодействий, сообщества быстро скатываются в «гонку по нисходящей»[224].

* * *

Трудно, даже невозможно понять активно стремящийся к приватности (читай — до паранойи), придирчиво-педантичный (читай — мизантропичный) мир, который породил из своих недр биткоин, не имея никакого понятия о гораздо более древней системе — королевстве «плаща и кинжала», где правит бал криптография. В Западной Азии и Европе грамотность и даже значительная часть математических знаний были неразрывно связаны с криптографией с самых первых дней ее возникновения.

В конце 1960-х Дениз Шмандт-Бессерат — французский археолог, изучавшая использование глины в эпоху неолита, — приступила к исследованию происхождения и назначения тысяч крошечных глиняных артефактов, которые находили повсюду — от Турции до Пакистана. Хотя сначала их считали игрушками, амулетами или игровыми фишками, Шмандт-Бессерат в итоге идентифицировала их как таблички для «счета и переписки», которые использовались для записи количества товаров — от хлеба и масла до одежды и овец.

Через добрые пять тысячелетий после того, как из глины были вылеплены первые таблички, группа новаторов из числа храмовых писцов Шумера — богатой культуры Месопотамии, процветавшей между Тигром и Евфратом там, где ныне лежит Южный Ирак, — создала первую письменность, впечатывая жетоны в глиняные буллы, или конверты, регистрируя форму и наружный декор каждого из них перед запечатыванием контейнеров. Вскоре кто-то понял, что такие же отметки можно делать заостренной тростинкой или кусочком кости, и жетоны устарели[225].

Освободившись от необходимости физически пересчитывать жетоны, шумерские писцы также получили возможность изобрести новые символы, представлявшие числа. Теперь они могли записать «три буханки хлеба» вместо «хлеб хлеб хлеб». Феликс Мартин пишет в своей книге «Неофициальная биография денег»: «Когда некто может, взглянув всего на одну табличку, увидеть, что получено 140 000 литров зерна, очевидно, что практические выгоды велики»[226]. Для развития современной криптографии, однако, более актуален тот факт, что тот новый метод ведения счетов требовал от писцов абстрактного понимания чисел, что и сыграло жизненно важную роль в возникновении другой шумерской технологии — бухгалтерского учета.

Понадобилось почти три тысячелетия, чтобы шумерская письменность и математика проложили себе дорогу в Грецию (вероятно, за счет торговли с Финикией). Но когда это произошло, забил неистощимый источник литературных и научных новаций, которым обязан своими очертаниями современный мир. Греческие поэты и драматурги творили шедевры, которые до сих пор читают и ставят на сцене; греческие философы развили материалистическое, рациональное мировоззрение, которое два тысячелетия спустя стало «дорожной картой» эпохи Просвещения; греческие купцы на базе шумерской концепции абстрактных чисел создали новую идею, изменившую мир, — идею экономической стоимости[227].

По мере того как эгейцы античного мира развивали письменное сообщение, росла и нужда защищать содержание посланий. Тогда, как и теперь, для этой цели имелись два основных способа. Первый метод, стеганография, скрывает незашифрованный текст внутри другого объекта. Если вы когда-нибудь писали письма лимонным соком или смотрели фильм с цифровыми водяными знаками — ура, вы знакомы со стеганографией! Как утверждает историк V века до н. э. Геродот, современные ему методы стеганографии включали, к примеру, такие: на обритом черепе раба татуировали послание и ждали, пока вырастут волосы; писали послание на деревянной табличке, а потом покрывали ее воском (что было, вероятно, более рационально, хотя и не так драматично)[228].

Преимущество стеганографии в том, что она по определению не привлекает к себе внимания. Если, однако, кто-то другой, кроме предполагаемого получателя, обнаружит скрытое послание — скажем, раб с татуировкой сляжет больной в пути, и врач, желая помочь, обреет ему голову, чтобы облегчить лихорадку, — тогда ничто ему не помешает это послание прочесть. Криптография, с другой стороны, предполагает шифрование информации, так что лишь предполагаемый получатель (или чрезвычайно умный и настойчивый враг) сможет ее дешифровать. Беда в том, что итоговые сообщения очевидным образом тоже должны быть зашифрованы, если только не скрыть их дополнительно методами стеганографии.

Одним из самых ранних методов кодирования считается спартанская скитала — деревянный цилиндрик, на который накручивалась полоска пергамента. Сообщение можно было писать открытым текстом, но, как только свиток раскручивали, буквы превращались в нечитаемый ералаш для любого, у кого не было скиталы такого же размера[229]. Другой греческий историк, Полибий, разработал сетку, с помощью которой можно было зашифровать письменные сообщения численным кодом. Это открыло дорогу для обмена шифрованными сообщениями на больших расстояниях путем поднятия и опускания факелов — ранняя форма телеграфа[230]. Юлий Цезарь также пользовался простым подменным шифром, где каждая буква заменялась другой, отстоящей от нее в алфавите на заранее установленное расстояние. В этой системе, которая знакома многим школьникам, А (в латинском алфавите) заменяется на С, С на Е, Е на G[231].

Все эти шифры были относительно несложными и «сырыми», но таковы же были и средства их взлома. Все начало меняться в IX веке нашей эры, когда арабский философ и последователь ислама Абу Юсуф Якуб ибн Исхак ас-Саббах аль-Кинди написал свою рукопись «О дешифровке криптографических сообщений». Обобщив достижения в математике, лингвистике и статистике — а все эти науки процветали в Багдаде времен Аббасидов, где он жил и трудился, — аль-Кинди разработал первый метод криптоанализа на основе частоты появления букв. Вот что писал ученый: «Одним из приемов, используемых при расшифровке криптограмм, если известен язык исходного сообщения, является приобретение достаточно длинного текста на этом языке и подсчет количества появлений каждой буквы в нем. Назовем наиболее частую букву «первой», вторую по частоте — «второй», следующую — «третьей» и так далее, пока не переберем все буквы этого текста. Затем вернемся к криптограмме, которую мы хотим расшифровать, и так же классифицируем ее символы: найдем в криптограмме символ, встречающийся чаще всех, и заменим его на «первую» букву из проанализированного текста, затем перейдем ко второму по частоте символу и заменим его на «вторую» букву, и так далее, пока не переберем все символы, используемые в криптограмме»[232].

Создателем первых полиалфавитных шифров в Европе стал Леон Батиста Альберти — автор первого в Западном мире трактата по частотному анализу, живший в XV веке. Альберти был не единственным ученым эпохи Ренессанса, которого заворожили возможности криптографии. Развивающаяся европейская математика; поиск в природе скрытых паттернов, которые могли пролить свет на религиозные мистерии или раскрыть до сих пор скрытое знание; беспрецедентное распространение информации, ставшее возможным при появлении печатного станка; замысловатая дипломатическая среда Европы эпохи Ренессанса — все это обеспечивало плодородную почву для развития постоянно усложняющихся методов криптографии и криптоанализа. В XVI веке Иоганн Тритемий и Джованни Баттиста Белласо разработали собственные полиалфавитные шифры, а Джироламо Кардано и Блез де Виженер стали пионерами шифров с автоключами, где само сообщение инкорпорировано в ключ[233].

Все эти криптографические новшества сопровождались новациями в области криптоанализа — та же эскалация, только в версии эпохи Ренессанса, которая двигает сегодняшние изобретения в области кибербезопасности и кибератак. Относительно примитивные механические устройства первых дней криптографии, например шифровальный диск Альберти, использовавшийся для подстановки букв, становились все сложнее. Их кульминацией стали продвинутые шифровальные машины, вроде германской «Энигмы» времен Второй мировой войны, чьи теоретически неподвластные взлому шифры оказались уязвимы из-за простейшего конструктивного просчета — ни одна буква, зашифрованная «Энигмой», не должна была подменяться сама собой. Во главе группы в английском Блетчли-парке встали Алан Тьюринг и Гордон Уэлшман, создавшие электромеханическое устройство, с помощью которого были обнаружены подстановочные ключи к кодам «Энигмы». Это устройство, названное «бомба Тьюринга», было способно отбрасывать тысячи возможных комбинаций, оставляя небольшое количество потенциальных шифров, с которыми и работали криптографы Блечли[234].

Когда нацисты заменили «Энигму» на «Лоренц» — защищенное средство кодирования телеграфных сообщений для радиопередач, известное в Англии под названием «Танни» — британский инженер Томми Флауэрс создал своего «Колосса» — первый программируемый электронный цифровой компьютер. Хотя проект держался в секрете вплоть до 1970-х годов и все связанные с ним записи были уничтожены, несколько лиц, работавших на проекте, продолжили усилия по разработке нового поколения электронных компьютеров[235]. Их труды основывались главным образом на двух статьях, опубликованных Клодом Шенноном[236] в конце 1940-х годов: «Математическая теория связи»[237] и «Теория связи в секретных системах»[238], которые заложили основы теории информации и доказали, что любой теоретически нераскрываемый шифр может обладать свойствами одноразового кода.

Одноразовый код был разработан в конце XIX века и открыт заново в конце Первой мировой войны. Его концепция требует, чтобы и отправитель, и получатель владели ключом, составленным из цепочки случайных цифр, длина которой как минимум равна длине самого сообщения. Каждая цифра обозначает требуемую величину сдвига — количество позиций алфавита, на которое следует передвинуть букву вперед или назад. При этом криптоаналитик не имеет возможности декодировать сообщение при помощи частотного распределения. Еще требуется, чтобы ключ был целиком случайным. Штаб правительственной связи Великобритании адаптировал схемы проекта «Колосс» для генерирования одноразовых криптографических шифров на основе случайных помех. Это дало возможность избежать как ловушек механических генераторов ключей типа «Энигмы» и «Танни», так и уязвимости операторов-людей, которые могли случайно воспользоваться своими одноразовыми шифрами повторно[239]. В других генераторах одноразовых шифров использовался радиоактивный распад или шарики воска внутри лавовых ламп[240]. Но какие бы методы генерации ключей ни применялись, одноразовый код на практике обходится так дорого, что используется только в самых экстраординарных ситуациях — к примеру, для общения лидеров мирового сообщества.

Если в эпоху Ренессанса прогрессом криптографических инноваций двигали интриги королей и принцев, компьютеры и холодная война послужили той же цели для целого поколения криптографов, вошедших в зрелый возраст во время и после Второй мировой войны. До 70-х годов XX века криптография была уделом военных и разведывательных ведомств, которые финансировали разработку все более мощных компьютеров и изощренного программного обеспечения для нужд криптографии и криптоанализа.

Но три новшества 70-х годов отворили двери современной криптографии для всех любознательных гражданских лиц. Первым новшеством была публикация в 1976 году Стандарта шифрования данных (DES) — алгоритма с симметричным ключом, разработанного IBM, Национальным бюро эталонов (ныне известным как Национальный институт стандартов и технологии, или NIST) и Агентством национальной безопасности (АНБ). Именно АНБ настояло, что алгоритм должен содержать не более 56 бит, или 100 000 000 000 000 000 ключей — это количество, по мнению АНБ, гражданские компьютеры не взломают, в то время как его собственные смогут декодировать относительно легко[241]. По словам специалиста по технологиям безопасности Брюса Шнейера, «DES сделал для прогресса в сфере криптоанализа больше, чем что-либо другое. Теперь имелся алгоритм, который можно было подвергнуть исследованию»[242].

В том же году Уитфилд Диффи и Мартин Хеллман выступили с критикой «хромого» DES-алгоритма АНБ, утверждая, что даже если современные компьютеры и не могут его взломать, через несколько лет все изменится. Опубликованная ими статья «Новые направления в криптографии»[243] вводила концепцию открытого ключа асимметричной криптосистемы — первой открытой для всех технологии шифрования, не уступающей правительственным системам. В своей статье в New York Times Magazine за 1994 год Стивен Леви утверждал: «С того самого момента, как Диффи и Хеллман обнародовали в 1976 году свои выводы, криптомонополии АНБ пришел конец»[244].

«Новые направления в криптографии» предлагали концепцию «криптосистемы открытого ключа», но не метод ее воплощения в жизнь. Год спустя математики MIT Рональд Ривест, Ади Шамир и Леонард Эйдельман разработали так называемый RSA[245] — асимметричный криптографический алгоритм как раз для вышеозначенной цели[246]. Теперь имелись налицо все кусочки мозаики, чтобы в 1980-х годах могло родиться на свет движение киберпанк[247].

* * *

Не вызывает удивления, что обеспокоенность по поводу системы Freedom Остина Хилла только усилилась на волне террористических атак 11 сентября 2001 года. Но критики могли не волноваться: Zero-Knowledge Systems уже приняла решение удалить из Freedom функции псевдоанонимности и сместить фокус на корпоративную безопасность. В то время Хилл пояснял, что система Freedom «расширила границы и область науки приватности, однако на данный момент она опережает свое время с точки зрения приемлемости для рынка». Президент Junkbusters Corp. выразил эту же идею другими словами: «Их сеть спроектирована как “роллс-ройс” в своей области — просто еще недостает людей, которые были бы готовы за это платить»[248].

Утрата своей флагманской программы и лопнувший «пузырь» технокомпаний на фондовой бирже, конечно, нанесли определенный ущерб, однако компании Zero-Knowledge Systems удалось остаться на плаву. В 2005 году она поменяла название на Radialpoint, а Хэмнет стал финалистом награды «Предприниматель года», присуждаемой Ernst & Young. В тот раз старший брат следовал за младшим — Остин получил награду EY «Предприниматель года» по Квебеку за динамично развивающийся бизнес в 2000 году[249].

В 2006 году Хилл перешел в сферу венчурного капитала, создав фирму — ангел инвестирования[250] стартапов Brudder Ventures, которая на тот момент оказалась одной из нескольких инвестиционных компаний Монреаля, специализировавшихся на молодых предприятиях. Кроме того, он начал разработку Akoha — игры, объединившей его интересы в области технологий, предпринимательства, филантропии и общественных перемен. Каждый игрок получал колоду карт, на которых были отпечатаны предложения, как сделать чей-то день (или жизнь) лучше. Завершив миссию, игрок отдавал карту человеку, который принял от него предлагаемое благодеяние, и побуждал его сыграть еще раз. Самые успешные миссии проигрывались множество раз, при этом в онлайновых журналах игроков содержались ценные сведения, помогающие определить, какие миссии и подходы сработали лучше всего[251]. Хотя Akoha собрала внушительное игровое сообщество, но целевых прибылей принести так и не сумела. Конец игре был положен в 2011 году, через год после того, как Хилл ушел из компании[252].

В конце 2013 года Хилл возобновил связь с Адамом Бэком, который когда-то входил в первый состав Zero-Knowledge Systems. Доктор Бэк, которого Рейд Хоффман называет «второй фигурой в биткоинах после Сатоши», привлек его в свой новый стартап Blockstream[253]. Встраивая боковые цепи и другие новшества в ядро биткоиновского блокчейна, Blockstream обещает трансформировать биткоиновскую технологию в платформу для торговли ценными бумагами, самостоятельного выполнения «умных» контрактов и прочих биткоин-приложений версии 2.0, для которых обычно требовался доверенный посредник между сторонами. Также он позволит разработчикам, обладающим инновационными идеями, создавать свои приложения непосредственно на платформе биткоин, не затрагивая центральный биткоин-код и не тратясь на собственные криптовалюты.

Потенциал Blockstream привлек внимание — и финансирование — со стороны Innovation Endeavors председателя совета Google Эрика Шмидта, AME Cloud Ventures сооснователя Yahoo! Джерри Янга, Рейда Хоффмана и других гигантов технологической индустрии. Также он вызвал и разногласия: поскольку некоторые ключевые разработчики биткоина будут также работать и с Blockstream, кое-кто из энтузиастов биткоина опасается, что пострадает Bitcoin Core[254] — либо потому, что разработчики не смогут своевременно управлять запросами, либо из-за конфликта интересов.

Отдельную проблему представляет собой коммерческий статус Blockstream. Реддитор[255] под ником historian1111 сформулировал это так: «В прошлом я беседовал с Остином Хиллом, и мы не поладили; мне показалась подозрительной его модель получения прибыли и конечная цель — монополия на разработку биткоина. Он хитрый змей, который исподтишка надувает вас, разработчиков»[256].

Хилл так и не ответил на критику открыто — да и зачем бы? Подобные дебаты в сообществе разработчиков открытого ПО не редкость, а критика вряд ли может как-то повлиять на будущее развитие биткоина или Blockstream.

* * *

Большинство систем ломаются, если их атакуют или подвергают стрессам. Но некоторые — например, иммунная система или интернет, — подвергаясь атакам, становятся только сильнее; да, без боли не обходится, зато система адаптируется и укрепляется. Единственный способ управлять людьми и работами того типа, что процветают в Media Lab (а им свойственны сложность и стремление к поиску вещей, которые, возможно, еще даже не существуют), — это создать самоадаптирующуюся систему.

Чтобы максимизировать креативные результаты каждого из сотрудников Лаборатории, зачастую людей приходится перепрограммировать, удаляя из их «программы» необходимость знать «правильный» ответ, то есть осознавать, что от них требуется, с чем им придется согласиться, чтобы «пройти тест». Разумеется, без руководящих указаний не обходится, и, как в любой крупной организации, существуют определенные правила, которым надо следовать. Но суть в том, что эти правила — не главное. Главное — это свобода действовать, не спрашивая позволения, и, как сказал Тимоти Лири[257], «думать за себя и подвергать сомнению авторитеты» — только так получаются научные прорывы[258].

Организации, которая ежегодно измеряет успех воздействиями и прорывами, требуются культура и система, способствующие и стимулирующие неповиновение; такая организация расценивает отклонения и критику не только как необходимые, но и как жизненно важные вещи для своей экосистемы.

В рамках празднования своего 150-летнего юбилея MIT выпустил книгу, озаглавленную Nightwork, где представил документальную историю своих «курьезов»[259]. Как институт MIT радуется тому факту, что студенты способны изобрести (и реализовать) способ водрузить машину полиции кампуса на крышу главного здания. В Media Lab излюбленное начало любой истории звучит так: «Вышло так, что…» — и это, как правило, означает: «Мы ошибались, но это было круто».

Важно также отметить, что неповиновение отличается от критики. Существует, например, очень важное движение в дизайне, именуемое «критический дизайн» — критика современных техноутопий, в которые зачастую впадаем мы, специалисты в области технологий. Но следует понимать разницу: критика касается нашей работы, а неповиновение — это и есть наша работа.

Компьютерная безопасность не могла бы развиваться без хакеров компьютерных сетей, а мы сами не существовали бы без кишечных бактерий — полезных и вредных, хотя, в сущности, большинство из них занимают позицию где-то посередине[260].

P. S. Осознанное неповиновение

Я часто вывожу девять принципов на один из экранов в своей комнате для совещаний в Media Lab. Однажды, когда мы разговаривали с Марком ди Винчензо, главным юрисконсультом MIT, он недоуменно вскинул бровь, увидев на экране фразу «Неповиновение превыше покорности». В университетском контексте «неповиновение» звучит как вещь, которую совершенно ни к чему поощрять, особенно за счет «покорности». Я быстро понял, что придется объясниться.

Начал я со своего любимого выражения, с которым мы уже встречались в этой главе: «Никто еще не получил Нобелевской премии за то, что делал как ему говорят». Потом я пояснил, что американское движение за гражданские права не появилось бы на свет без гражданского неповиновения. Индия не добилась бы независимости без пассивного, но стойкого неповиновения Ганди и его последователей. «Бостонское чаепитие»[261], которое мы празднуем в Новой Англии, также было от начала и до конца актом неповиновения.

Грань между неповиновением, которое помогает обществу, и неповиновением, которое ему вредит, очень тонка и порой очевидна только в ретроспективе. Я никого не подталкиваю нарушать законы или выказывать неповиновение ради самого неповиновения; но порой необходимо следовать самым главным принципам и смотреть, действительно ли справедлив тот или иной закон или правило и не следует ли подвергнуть их сомнению.

Общество и его институции в целом склоняются в сторону порядка и против хаоса, и процесс этот подавляет неподчинение. А еще он подавляет творчество, гибкость, продуктивные перемены, а в длительной перспективе — здравие и устойчивость общества. Это справедливо для всего — от академий и корпораций до правительств и наших сообществ.

Мне нравится думать о Media Lab как о структуре «здорового неповиновения». Здравие ее модели частично определяется самим здоровым, креативным и уважительным способом существования и манифестации неповиновения и несогласия. Я убежден, что «здоровое неповиновение» — это насущный элемент любой здоровой демократии и любого открытого общества, которое нацелено на самокорректировку и обновление.

В июле 2016 года мы в Media Lab организовали конференцию, которая была названа «Запрещенные исследования» (Forbidden Research). Мы вели научные беседы о криптографии с межабонентским шифрованием, которое не сможет взломать правительство, и о важности научных исследований в области личного и общественного воздействия секса с роботами. Мы обсуждали использование генетически модифицированных организмов с технологией генного драйва на невозделанной и дикой территории инженерной геологии — например, что будет, если выбросить алмазную пыль в стратосферу, чтобы отраженные солнечные лучи охлаждали Землю. Мы провели то, что, по моему мнению, можно считать первыми публичными дебатами на тему «кампус-хак» (MIT называет их особой категорией пранкерства) — в одном таком случае студенты посреди ночи водрузили пожарную машину на крышу MIT. Мы провели видеоконференцию с Эдвардом Сноуденом и поговорили о способах защиты журналистов в горячих точках. Мы принимали Александру Элбакян — создательницу провокационного сайта Sci-Hub, который без дозволения размещает практически любые научные материалы и предлагает их в бесплатном онлайн-доступе, — к смятению и гневу издателей научных журналов.

Также на конференции мы объявили об учреждении Приза за неповиновение в размере 250 000 долларов, который спонсирует Рид Хоффман[262]. Этот приз присуждается лицу или группе за то, что мы считаем великолепным примером неповиновения на благо общества.

Некоторые представители старшего преподавательского состава MIT признались мне, что конференция вызвала у них ощущение дискомфорта, однако они рады, что выступления были такими обоснованными и серьезными. Эти люди, как и я, полагали, что MIT — одно из немногих мест в мире, где подобные темы можно обсуждать в академическом стиле, прямо и непреклонно, и что роль таких учреждений здорового неповиновения, как MIT, состоит в том, чтобы предоставить место для подобного рода дискуссий и исследований.

Джой Ито

6. Практика против теории

В теории разницы между теорией и практикой нет. На практике есть.

Йоги Берра[263]

Образовательный комплекс Баярда Растина выглядит как старая фабрика — и в каком-то смысле ею и является. Публичная школа Нью-Йорк-Сити была построена в 1931 году. Тогда она называлась «Школа текстиля»: в подвале находилась самая настоящая текстильная мануфактура, а школьный альбом именовался «Ткацкий станок»[264]. С тех пор назначение огромного здания менялось несколько раз, теперь оно вмещает шесть отдельных публичных школ — но только одна из них сделала видеоигры основой каждого преподаваемого предмета.

Школа Quest to Learn[265], как называют PS422, занимает два этажа в старом здании «Школы текстиля». Ученики учат не уроки естествознания, а изучают «То, как работают вещи». Английский язык — на профессиональном образовательном арго это называется «Искусство английского языка» — преподается на занятиях, которые значатся в расписании как «Мир кодов» и «Бытие, пространство и место». Физическая подготовка? Такого в расписании вы не найдете. Зато есть «Здоровый образ жизни». Учителя не составляют план занятий по «отдельным темам», как, скажем, горные породы и формы рельефа. Вместо этого наличествуют «квесты» и «миссии», и надо дойти до «уровня босса» — термин, отлично знакомый каждому геймеру. Цель всего этого, как утверждает школьная администрация, совсем не в том, чтобы выпустить в мир поколение гейм-дизайнеров. «Мы закладываем основы глубоких профессиональных знаний двадцать первого века», — говорит содиректор Quest to Learn Арана Шапиро.

Возможно, все это прозвучало бы как новость для Доминика, одиннадцатилетнего паренька, который беспокойно ерзает на стуле во время коллективного разбора ученических работ — образовательного ритуала, который обычно практикуется у будущих художников и поэтов. Его сотоварищи, двадцать три шестиклассника, участвующие в «Зарядке для ума», дают обратную связь на видеоигру Доминика. «Я просто говорю, что все враги причиняют один вид ущерба, кроме “босса”-носорога, но каждый раз, когда он на тебя бросается, то наносит ущерб; но если на тебя нападает тираннозавр, то ты теряешь все здоровье».

«Хорошо, Сайрес, хорошо. Это ценные замечания», — говорит Майкл де Минико, энергичный учитель, который ведет занятие. Доминик не так уверен в этом: он скептически смотрит на Сайреса и ерзает на месте, поднимает руку, потом начинает говорить, но замолкает, когда де Минико его останавливает: «Ты получишь слово в свою очередь, Доминик».

Де Минико поворачивается к Молли — светловолосой девочке, которая сидит, выпрямившись, на своем месте в первом ряду, — и во второй раз с начала занятия объясняет базовые правила: «Это действительно важно, что молодой человек делится с нами своей игрой, а вы должны помочь сделать ее еще лучше. Так что будьте честны. Но еще и вежливы. Относитесь к тем, кто показывает вам свои игры, как хотели бы, чтобы относились к вам».

Занятие продолжается еще минут пять, и дети демонстрируют все тонкости вербальных и жестовых намеков, которые можно наблюдать в комнате заседаний корпоративного совета директоров. В конце Доминик отвечает своим критикам. Оборона уступает место примирению. Это слегка смахивает на взрослую пьесу, которую разыгрывают дети, — но в том-то и суть. «Мы внимательно изучили мнение университетов и компаний о том, чего недостает выпускникам, — говорит Шапиро. — И первое место в списке заняло умение сотрудничать».

Quest to Learn — это публичная школа, и в таком качестве она должна делать гораздо больше, чем просто учить школьников разрабатывать видеоигры и строить разные хитроумные приспособления. Нью-Йорк не избежал общей для нашей страны маниакальной приверженности к стандартизированным тестам. До сих пор, говорит Шапиро, Quest to Learn показывает результаты таких тестов чуть выше среднего. Вряд ли это может прозвучать как похвала методологии нетрадиционного обучения — и действительно, когда я спрашиваю маму, ожидающую в офисе школьной администрации, что она думает о Quest to Learn, та пожимает плечами: «Да вроде все в порядке. Моему сыну нравится играть в видеоигры».

Но если мерить успех другой мерой, Quest to Learn неплохо выполняет свои задачи. Шапиро замечает, что школа четыре года подряд побеждает на математической олимпиаде. «Это соревнование, в котором дети должны уметь коллективно решать математические проблемы, и тот факт, что они на обычных уроках проявляют такой высокий уровень сотрудничества, говорит, что для них это естественно».

* * *

Приоритет практики над теорией означает необходимость признать, что в ускоряющемся мире будущего, где изменение стало новой константой, часто высокую цену будет платить тот, кто станет выжидать и строить планы, вместо того чтобы делать, а потом совершенствовать. В старые добрые (и неспешные) времена планирование почти любого предприятия, но особенно такого, которое требовало капитальных вложений, было обязательным этапом, если предприниматель желал предотвратить крах, влекущий за собой финансовые потери и общественное клеймо неудачника. Но в сетевую эру компании с толковым руководством приветствуют и даже поощряют неудачи. Теперь затраты на запуск любого предприятия — от новой производственной линии обуви до вашей личной консалтинговой практики — радикально снизились, и бизнес традиционно воспринимает «провал» как достойную цену за возможность выучить новый урок.

Хотя это может прозвучать пугающе, но это невероятно мощное средство. Если вы делаете упор на практику вместо теории, то вам не надо ждать разрешения или что-то кому-то объяснять — вы просто берете и начинаете. А если вы начали, но обстоятельства меняются или процесс развития вашего дела приобретает неожиданный поворот, вам далеко не всегда нужно останавливаться и выяснять, что же произошло, прежде чем продолжать движение вперед. Уровень, на котором можно испытать на себе прелести практики по сравнению с теорией, зависит от «уровня», на котором вы действуете, — очевидно, что инфраструктурные и другие капиталоемкие проекты предлагают меньше возможностей для итераций и относительно болезненного риска. На другом конце спектра находятся более высокие и «тонкие» слои — такие как программное обеспечение и маркетинг с их радикальными новыми структурами затрат, и относиться к ним нужно соответственно.

Так, подвижная сфера разработки ПО выигрывает от падения стоимости инноваций. Динамичная разработка быстро набрала культурный капитал, потому что делала упор на адаптивное планирование (стреляй, готовься, целься, стреляй снова), быструю доставку продукта клиентам и способность к импровизации в ответ на непредвиденные вызовы. Это идет вразрез с традиционными подходами к разработке продукта, которые требовали детальных планов перед началом любого вида производства. Поскольку запуск продукта зачастую предусматривал большие капитальные издержки на оснащение новыми машинами и модернизацию существующих производств, цена неудачи была велика.

Вот вам еще пример. Когда инженеры DuPont проектировали реактор В в Ханфорде — первый в мире полномасштабный реактор для производства плутония, — работавшие с ними физики никак не могли понять, почему те настаивают на таком количестве эскизов и зачем требуют таких допусков на ошибки в проекте. Энрико Ферми сказал Кроуфорду «Грини» Гринуолту, одному из инженеров-химиков DuPont: «Что вам нужно сделать, так это как можно быстрее построить реактор — халтурьте, делайте что угодно, только поскорее. Потом вы запустите объект, и он, конечно, не сработает. Тогда вы выясните, почему он не работает, и построите другой, который сработает»[266].

Никто, конечно, не хочет халтурить, когда речь идет о ядерных реакторах. Но то, что предлагал Ферми, представляло собой прикладной принцип приоритетности практики над теорией, даже когда дело шло о критически важном и опасном инфраструктурном объекте. В той ситуации, однако, у инженеров не было денежных средств или материалов, необходимых для скоростного итерирования подобного рода. Это можно сравнить с львиной долей работ, которые выходят из Media Lab, где студенты регулярно строят прототипы, вдохновляемые неформальным общением с коллегами, и во многих случаях время от идеи до прототипа измеряется часами, а первые итерации могут осуществиться в течение суток. Это возможно потому, что технологии, подобные продвинутым методам производства и программному обеспечению с открытым кодом, так радикально сократили стоимость инноваций, что зачастую бывает дешевле испробовать что-то новое, чем просто о нем поговорить. И даже при этом некоторые организации до сих пор тратят кучу времени, чтобы проанализировать предложение и отказаться его финансировать, хотя дешевле было бы построить прототип.

Если менеджер или лидер позволяет практике восторжествовать над теорией (далеко не уникальная стратегия в наш цифровой век), становится намного проще достичь целей, основанных и на других принципах, изложенных в этой книге. Эксперимент и междисциплинарное сотрудничество все сильнее теряют статус чего-то радикального и все ближе подходят к концепции проверенной практики. Это, в свою очередь, дает конкретной группе людей (будь то штатные сотрудники, подрядчики или студенты, работающие над учебным проектом) шанс исследовать новые территории (такое вот научение деланием), причем для этого не понадобится брать на себя долгосрочные обязательства. Это также снижает стоимость инноваций, поскольку талантливые люди могут вкладывать капитал в виде собственного времени в проекты, лежащие вне основной сферы их профессиональной деятельности. Google прославилась тем, что позволяет своим сотрудникам посвящать 20 % рабочего времени проектам по их собственному выбору; с точки зрения командно-административной управленческой школы это в лучшем случае дорогостоящая уловка для повышения морального духа. Но с точки зрения Google это совсем не дорогой способ генерирования продуктивных идей. И действительно, из этой программы вышло немалое число инноваций, добавивших десятки миллионов долларов к прибылям корпорации[267].

Использование данного подхода не ограничивается организациями, занятыми производством или разработкой ПО. Синтетическая биология применяет принцип «практика выше теории» к инженерии живых клеток. Образовательные системы, вовлекающие детей в активный процесс обучения на основе таких инструментов, как Scratch, чтобы изучать основы программирования на компьютере в рамках интересных для детей прикладных проектов, применяют данный принцип на практике — как, например, это не замедлили продемонстрировать учителя Quest to Learn. На самом деле фундаментальную философию этой школы можно кратко сформулировать так: «Дети учатся на деле» — эту идею можно проследить до пионеров образования, таких как Мария Монтессори, и даже дальше. Однако в нашу эпоху избыточного тестирования практика в большинстве школ задвинута на последние ряды — как, впрочем, и во многих отраслевых организациях.

Старые подходы въелись глубоко. К примеру, многие некоммерческие организации зациклены на системах показателей. Показатели важны для измерения прогресса, если вы точно знаете, чего хотите добиться, однако могут стать тормозом на пути обновления. Организации, полагающиеся на гранты как основной источник финансирования, могут попасть в силки инкрементализма[268]. Если каждое из предложений на гранты должно будет описывать не только суть исследования, которое предполагается осуществить, но и метод измерения результатов, не будет возможности исследовать непредвиденные направления или повернуть в интересную, пусть и неверную сторону.

* * *

В декабре 2013 года группа тинейджеров собралась в маленьком конференц-зале в офисе Two Sigma хедж-фонда Scratch, которым владел Дэвид Сигел, сотоварищ Митча Резника в небольшом заговоре с целью продвижения языка программирования для детей[269]. Если взглянуть на карту, то большинство подростков, пришедших в компанию в тот день, проживали в шаговой доступности от офиса, хотя по всем другим показателям они существовали в альтернативной вселенной. Это были городские дети, в основном чернокожие или латиноамериканцы, — демографическая ниша, до прискорбия слабо представленная в науках и технологиях. Они каждую неделю занимались в Two Sigma по программе, часть которой Сигел разработал несколько лет тому назад. Лучшие, самые толковые программисты Сигела с его согласия отрывались от трейдинга, чтобы учить детей программным кодам.

Свидетельством искренности намерений Сигела служит тот факт, что программа стартовала задолго до того, как он начал сотрудничать с Митчем Резником и фондом Scratch. В честь начала партнерства не звучали фанфары в местных школах, не выпускались пресс-релизы — Джефф узнал о нем совершенно случайно, когда встретился с Торином Шрайбером — сотрудником Two Sigma, который ведет занятия с детьми.

В тот день к ученикам присоединились три женщины — стильная одежда, высокие каблуки… Они работали в Two Sigma, а пришли затем, чтобы поучаствовать в «Часе вызовов программирования» — новой инициативе, которая осуществлялась параллельно с «Неделей обучения компьютерным наукам». Проект представлял собой детище Code.org — некоммерческой группы, которая разделяет некоторые общие цели с фондом Scratch. К концу недели около 20 миллионов человек записали 600 миллионов строк программных кодов — об этом объявили организаторы инициативы. Code.org хвалится глубокими карманами и прославленной командой спонсоров, включая Марка Цукерберга, Билла Гейтса и Джека Дорси из Twitter, — но никого этот результат не впечатлил. Вскоре после того, как в феврале 2013 года группа приступила к работе, Дэйв Винер, давний «овод» компьютерной индустрии и автор блога Scripting News, записал: «Вы должны программировать потому, что любите это дело, потому что это весело и замечательно — создавать машины в собственном воображении. Программное обеспечение — это математика в движении. Это чудо разума. И если вы умеете это делать — умеете действительно хорошо, то с этим ничто не может сравниться». Особенно его возмущал упор Code.org на подготовку американцев к «конкуренции на глобальном рынке». «Если бы я был ребенком и услышал такое, — писал Винер, — я бы бежал оттуда со всех ног»[270].

Взгляды Винера показательны для поколения программистов, драйвером мотивации которых является скорее страсть к делу, чем прагматизм, и которые негодуют, когда искусство сводят к банальному производственному обучению.

Но каковы бы ни были источники мотивации, любые попытки включить программирование в школьное расписание в государственном масштабе натыкаются на обескураживающие препятствия. «Нет нехватки в очень толковых людях, которые стараются придумать, как нужно учить детей программировать, как развивать в них навыки XXI века, — говорит Резник, — однако эти люди наталкиваются на сопротивление школ и районных властей, утверждающих, что эти занятия некритичны для главной задачи — получить высокие баллы на экзаменах». Чтобы сделать программирование приоритетом, его защитникам нужна двоякая стратегия — убеждать не только высокопоставленных чиновников, которые устанавливают политику в данной сфере, но и учителей, находящихся на переднем крае американской системы образования.

Но это легче сказать, чем сделать. Согласно некоторым исследованиям, визуальные программные языки наподобие Scratch эффективны для обучения детей основам программирования, и детям нравится это занятие в достаточной степени, чтобы утверждать с определенной долей вероятности, что они выберут в качестве карьеры область точных наук и медицины[271]. Компьютерное мышление нелегко измерить, особенно с помощью стандартизированных тестов, принятых в большинстве школ Америки.

Однако как минимум в порядке наблюдения можно отметить довольно-таки явную причинно-следственную взаимосвязь, и не просто между умением работать со Scratch и высокими оценками по математике. Школьник Лука говорит, что Scratch помог ему более всего на уроках английского, потому что «научил рассказывать истории».

Выслушав это, Резник улыбается, однако не выглядит удивленным. Впереди его ждет долгая игра, в которой приходится «выигрывать» одного школьника за другим, одного учителя за другим. Хотя он готов аплодировать достижениям Code.org, но между двумя этими организациями существует, по мнению Резника, четкое отличие: «В наши дни интерес к изучению программирования постоянно растет, но лишь потому, что имеется намерение проложить дорогу тем, кто хочет стать программистом и специалистом в области теории вычислительных машин и систем. Это доброе намерение. В программистах и ученых-компьютерщиках действительно имеется нужда. Но мы не считаем, что эта задача важнее всех».

Действительно, какие бы амбиции ни двигали Code.org, CodeAcademy и другими группами, сражающимися за продвижение компьютерных наук в школы Америки, Резник и Сигел ставят цель еще более амбициозную. «Мы же не учим детей грамоте для того, чтобы они потом сделались журналистами и писателями, — говорит Резник. — Мы учим их письму, потому что оно помогает человеку учиться. Так же как мы применяем письменность для выражения своих идей, мы используем и программирование для той же цели. А люди этого как раз и не понимают. Дело не в том, какую работу они потом получат — хотя это замечательный косвенный результат, — дело в том, чтобы научить людей мыслить». На их взгляд, компьютерные науки — не предмет или дисциплина. Они должны быть заложены в основу каждого предмета или дисциплины.

Есть жестокая ирония в том, что в настоящее время школы, наиболее симпатизирующие миссии Фонда Scratch, как раз менее всего нуждаются в поддержке. Частные школы и богатые районы с энтузиазмом включают в учебное расписание робототехнику и программирование, и подобная дихотомия только расширяет пробел в части достижений, который уже имеет место в американских школах.

«Мы придем к тому, что получим две системы школьного образования: одна для бедных, другая для богатых», — говорит Джеймс Ги, лингвист, педагог и гейм-дизайнер. Бедняков будут готовить к сдаче тестов, преподавать им общие предметы и «гарантировать, что их обучат основам знаний, которые дадут возможность получить рабочую профессию». А в школах для богачей, напротив, будут делать упор на решение проблем, инновации и навыки, необходимые для генерирования новых знаний. «Эти дети отлично сумеют интегрироваться в глобальную систему». Последняя битва за гражданские права, утверждает Ги, идет не за право голоса или равные карьерные возможности: «Это битва за алгебру»[272].

В сфере компьютеров привилегии — синоним успеха. Некоторые пользователи обладают привилегиями администраторов, наделяющими их обладателей правом решать, кто еще может пользоваться компьютером. Другие наделены привилегиями творить. А у третьих есть только привилегия потреблять. В подобном контексте это не только красноречивая метафора, но и животрепещущий вопрос, на который должна ответить нация в целом: кто будет обладать привилегиями в будущем, сложность которого возрастает по экспоненте?

И здесь имеется нюанс: программирование учит решать проблемы и мыслить о мире в творческом ключе. Но как раз те школы, что особенно отчаянно нуждаются в чем-то вроде Scratch (а порой и собственно в компьютерах, на которых эта программа может работать), были бы вне себя от радости, сумей их выпускники пополнить ряды программистов и инженеров ПО. «Недостаточно преподавать Scratch в избранных школах, — говорит Сигел. — Нужно обучать ему во всех школах».

Но добиться, чтобы это случилось, будет сродни волшебству.

День Scratch-2013 — ежегодный фестиваль для семей и прочих лиц, интересующихся программой, — включил в повестку дня сессию для педагогов «В чем заключено величие Scratch?», которую проводил специалист по художественному образованию Колумбийского университета Шон Джастис. Дискуссия семерых учителей, собравшихся за круглым столом, проходила весьма живо — да и как иначе, коль скоро само название сессии прямо-таки сигнализировало: скептики, вперед!

«Учителя спрашивали о цифровом инструментарии, а я отвечал». «А о Scracth вы слыхали?» — спрашивает Джастис. «О чем? Нет, а что это?» — «Это такой язык программирования для детей; а еще это социальная сеть; это инструмент, чтобы строить сообщество и делиться идеями». «Собравшиеся удивленно вздымают брови, — продолжает Джастис, — и, когда я закончил объяснения, реакция была такая: “Да ну, к чему лишние хлопоты…” Мне стоило больших трудов убедить их хотя бы попытаться и дать программе шанс, не говоря уже о том, чтобы включить ее в учебный план».

Другие учителя только кивали в знак сочувственного согласия, и голоса их звучали единым хором: там были Келеди Кенкель (преподаватель информатики в бруклинской Packer Collegiate Institute, одной из самых элитных частных школ Нью-Йорка) и Морин Рейли (учительница четвертых классов и «исследователь технологий» в Blue School — «независимой» школе, основанной членами группы Blue Man[273]). Здесь были самые знающие преподаватели в области технологий из лучших институтов страны. И всем им было нелегко внедрить предлагаемое мышление в своих школах.

Через несколько недель после окончания Дня Scratch — 2013 один педагог с многолетним опытом и прочными связями в среде лиц, наделенных правом формировать образовательную политику, заметил, что Scratch подвергается критике по целому ряду направлений. «Кое-кто в Кремниевой долине не считает его настоящим языком программирования, а следовательно, дети будут учиться неправильно, их придется переучивать, чтобы они смогли программировать как надо». Однако, по словам Шапиро, самую крупную угрозу миссии фонда Scratch представляет собой Единый комплекс государственных образовательных стандартов (Common Core Standards), на который в настоящее время делается главный упор.

Лука и двое его одноклассников возражают против данного заявления, говоря, что Scratch помог им освоить школьную программу, и вообще, по тем элементарным причинам, которые помогли Жану Пиаже[274] взглянуть под новым углом на проблему игры: «Он учит меня разным вещам, — говорит мальчик Питер Мэй. — Мне весело учиться».

Так что же произойдет, если каждый ребенок в стране научится программированию? Похоже, ответ на заданный вопрос будет дан скорее, чем мы думаем. Эстония — страна, где в любом уголке и закоулке есть бесплатный доступ к Wi-Fi, — в 2012 году начала преподавать программирование первоклассникам. Никто пока не исследовал эффект нового универсального учебного плана, однако он имеет сильную поддержку в лице президента Эстонии Тоомаса Хендрика Ильвеса[275]. «Здесь, в Эстонии, мы начинаем преподавать иностранные языки с первого или второго класса. Если мы начинаем учить грамматические правила в семь-восемь лет, так почему с правилами программирования дело должно обстоять иначе? На самом деле программирование — язык гораздо более логичный, чем любой другой»[276].

И эта точка зрения пользуется все большей поддержкой. В сентябре 2014 года каждый ученик элементарных и средних общественных школ Великобритании начал изучать программирование на компьютерах[277]. Американские власти пока что не готовы проводить подобную политику повсеместно, однако ситуация может измениться. Влиятельный венчурный инвестор, обладающий связями среди политиков от образования и в вашингтонских кругах, говорит, что в Министерстве образования США обсуждался вопрос включения Scratch в учебные программы в национальном масштабе. А в 2014 году группа экспертов в области образования, работавшая на Массачусетский бизнес-альянс в области образования (Massachusetts Business Alliance for Education), представила штату свои рекомендации[278]. «Мы рекомендуем сделать программирование обязательной частью учебной программы в каждом классе, — заявляет Саад Ризви, исполнительный вице-президент Pearson[279] и один из составителей доклада. — Также мы утверждаем, что Scratch — это, возможно, лучший способ приступить к выполнению задачи в раннем детстве»[280].

Резник не теряет оптимизма. Он вообще всегда проявляет оптимизм. Когда он выступал на одной конференции лет десять назад, один из слушателей поднялся и спросил: «А разве Сеймур Пейперт не занимался тем же самым двадцать лет назад?» Вопрос этот вовсе не прозвучал комплиментом: предполагалось, что у Резника кончились собственные идеи. Но тот на подначку не купился. «Да, я делаю то же самое, что делал Сеймур Пейперт двадцать лет назад, — ответил он. — Думаю, эти вещи стоят того, чтобы над ними поработать. Мы продвигаемся вперед, и я буду счастлив и горд потратить на них всю оставшуюся жизнь, потому что для меня эта задача достаточно важна».

* * *

Когда мы говорим о «научении» — в отличие от «образования», — на самом деле мы имеем в виду замену традиционной, односторонней, выстроенной по принципу «сверху вниз» модели передачи знания на активную, взаимосвязанную систему, которая учит людей учиться. Образование — то, что делают с вами другие люди. Научение — то, что вы делаете сами с собой.

Система, ориентированная на научение, придает интересам учеников большую ценность и предоставляет им инструменты, чтобы выявить эти интересы и следовать им. В официальных образовательных учреждениях в основу подобных систем могут быть, как и ранее, положены доказательные подходы к педагогике и последовательности преподавания предметов, но при этом ученикам может предоставляться определенная свобода в части составления собственных учебных программ, выбора наставников и обмена знаниями с соучениками.

Социальные аспекты систем, ориентированных на научение, особенно важны для привлечения учеников. Джон Дьюи осознавал это еще столетие назад, когда призывал к тесному слиянию процесса обучения и жизни студентов[281]. С тех пор многочисленные исследования показали, что люди учатся лучше всего, когда могут установить связи между предметом обучения и своими интересами, личными взаимоотношениями и возможностями, которыми хотели бы воспользоваться. Однако традиционная система образования в США и многих других странах до сих пор практикует разобщенный, ориентированный на количественные показатели подход, основанный на устаревшей модели, согласно которой дети, прошедшие через двенадцать лет достаточно жесткого образования, должны будут проявлять необходимые навыки для того, чтобы преуспеть в быстро меняющемся социально-экономическом окружении[282].

Данная модель до сих пор делает упор на зубрежку и тестирование в изолированных условиях — это все равно что сидеть на вершине горы с карандашом и листком бумаги без доступа в сеть, — несмотря на то что в грядущие десятилетия наивысшего успеха добьются, без сомнения, те, кто сможет задействовать свои сети, чтобы узнать, что им нужно для решения новых задач по мере их возникновения. Именно в этом плане приоритет научения над образованием совпадает с приоритетом притягивания над проталкиванием — вместо того чтобы просить учеников накапливать горы знаний, новая система поощряет их притягивать все, что необходимо, из сети по мере надобности. Также научение помогает им развить навыки, необходимые для расширения, культивирования и ориентирования в социальных сетях, которые будут помогать им в научении всю оставшуюся жизнь.

Каковы бы ни были интересы учеников, наличие диверсифицированных контактов обеспечит им больше возможностей для глубокого исследования выбранных областей и участия в значимых проектах и обсуждениях. Социальные СМИ и другие коммуникационные технологии упростили и детям, и взрослым возможность поиска других людей с общими интересами, но многим ученикам просто не был предоставлен шанс присоединиться к онлайн-сообществам — потому, что их учебные заведения не получили достаточного финансирования, или школьные округа постарались оградить их от контактов вне их ограниченного общественного круга, или взрослые, ответственные за их образование, посчитали, что интернет только отвлекает их от дела.

Хотя последние изменения в образовательной политике США имели целью модернизировать учебную программу, внедрив новые технологии в классах, этого недостаточно. Во многих школах учителям не хватает либо времени на изучение технических новинок, либо официальной поддержки, чтобы полностью встроить их в расписание. Один из способов справиться с данной проблемой — это приглашать специалистов-предметников делиться знаниями со школьниками, а сам учитель будет осуществлять оценку и при необходимости руководить беседой.

Решение подобного рода могло бы натолкнуться на препятствия, если бы эксперт должен был физически присутствовать в классе; однако социальные СМИ, потоковое видео и другие виды связи в режиме реального времени позволяют и ученикам, и учителям налаживать контакты с замечательными наставниками по всему миру. Доктор Мицуко Ито, руководитель Исследовательского центра обучения в эпоху цифровых технологий (Connected Learning Research Network) Фонда Макартуров[283] (и по совместительству — сестра Джоя), называет эту идею «анбандлингом» — разукрупнением функций, которые всегда были сосредоточены у одного лица и среди которых можно назвать такие, как предметная специализация, педагогическое мастерство и оценка. Анбандлинг также позволяет учителям сосредоточиться на своих областях специализации — педагогике и оценке, — в то время как сторонние эксперты будут подогревать энтузиазм учеников и помогать в выявлении того, что им интересно.

Хотя далеко не всех учеников в каждом классе будет интересовать одно и то же, возможность поучаствовать в практическом процессе обучения по интересам часто помогает справиться с довольно-таки нудными, но необходимыми аспектами учебной программы (теории) и освоить полный образовательный курс. Джой, который прославился тем, что сбегaл и из детского сада, и из университета, обожает дайвинг и тропическую рыбалку. Полностью исследовать эту область интересов означает научиться учить тех, кто пришел на занятия по дайвингу, таким предметам, как математические основы закона Бойля, химия воды, морские экосистемы и соглашения о присвоении научных наименований. Недавно Джой вновь обратился к линейной алгебре и изучил марковские модели[284], потому что хотел понять то, что один из студентов Media Lab пытался ему объяснить насчет машинного обучения — основы искусственного интеллекта. Ни один из этих предметов напрямую не был связан с его формальной научной карьерой, которая началась с компьютерных наук и закончилась физикой, однако они были важны с точки зрения непрерывных странствий в поисках знаний[285].

Это приводит нас еще к одному доводу в пользу приоритетности научения над образованием: движителем изменений в учебном плане, как и выбора студентами основных научных специализаций, как правило, становятся насущные и предвиденные нужды рынка. Поскольку темп технологических и социальных перемен все нарастает, ученики, которые просто поглощают предлагаемое им образование, не развивая одновременно с этим способности к самостоятельному научению на основе интересов «длиною в жизнь», обречены на вечное отставание. Те же, кто развил в себе страсть к научению, всегда сумеют самостоятельно изучать то, что необходимо, через много лет после того, как двери официальных учебных заведений закроются за ними.

Прогрессивно мыслящие, инновационные компании могут помочь школам сместить фокус приоритетности с образования к научению, разработав новые критерии отбора, поощряющие креативность и умение вместо научных степеней, дипломов привилегированных университетов и окончания особых курсов. Гибкий подход к данной проблеме должен сочетать как технические, так и общественные инструменты формирования как можно более обширной сети. Например, компания, которой нужны программисты, сможет приглашать соискателей к открытому конкурсу, а потом анализировать заявления при помощи алгоритмов. Тогда эта компания сможет спросить у лучших кандидатов, кого еще те могут порекомендовать, тем самым расширяя свою сеть далеко за пределы считаного количества учебных заведений, в кампусах которых она проводит собеседования, и давая шанс «нетрадиционным» кандидатам, которые в противном случае выпали бы из поля зрения.

В фокусе Media Lab — основанное на заинтересованности и энтузиазме «научение посредством делания». Лаборатория также старается понять и внедрить эту форму творческого обучения в масштабах всего общества, которое все более нуждается в учениках креативного толка и все менее — в представителях людского рода, обученных решать проблемы, которые роботы и компьютеры решают гораздо лучше них.

Джером Визнер был президентом MIT с 1971 по 1980 год. Это был человек блестящего и дерзновенного ума, который, кроме прочего, получил уникальное образование в области как искусства, так и наук. Так случилось, что офис Николаса Негропонте, в то время молодого профессора архитектурного факультета, находился совсем рядом с тем местом, где шофер ожидал профессора Визнера, и Негропонте познакомился с Визнером, потому что тот каждый день проходил мимо.

Визнер собирался уйти в отставку с президентского поста, однако, когда пришло время, оказалось, что он на самом деле не готов уйти совсем. И вот однажды он задал Негропонте вопрос: «Если бы вы получили возможность создать продвинутую новую лабораторию или факультет, что бы это было?» Негропонте не упустил представившийся ему шанс и сказал: «У меня тут есть одна идея».

Последовав примеру бывшего питомца MIT и многолетнего члена Консультативного совета Media Lab Алекса Дрейфуса, Негропонте «состряпал» идею нового факультета, который бы объединил одновременно искусства и науки, — факультета, который собрал лучших профессоров MIT, таких как арт-директор MIT Press Мюриэл Купер, пионер в области искусственного интеллекта Марвин Мински и ученый-компьютерщик и теоретик преподавания Logo Сеймур Пейперт.

Что если создать факультет, который бы одновременно был лабораторией и где бы сам процесс исследования стал процессом обучения? Может, назвать эту программу «Искусства и науки»?

Негропонте часто говорит, что это время было похоже на попытки вести машину с дикой гориллой на пассажирском сиденье. Каждый раз, когда институтские власти притягивали его к ответу за нарушение правил, то видели рядом Визнера, который приказывал им отстать. И когда такие факторы, как дальновидный экс-президент MIT и гений радикального толка Николас Негропонте, соединились в магическом котле, на свет явился результат волшебного эксперимента — Media Lab.

Когда Лаборатория была создана, Негропонте и Визнер смогли «хакнуть» систему и дать Лаборатории собственную академическую программу — курс, выпускники которого получали бы магистерские и докторские степени по медийному искусству и наукам Школы архитектуры и планирования. Это была радикальная новация. Хотя MIT обладает широкими степенями свободы, а его девиз — «Mens et manus», или «Головой и руками», но Media Lab продвинулась даже дальше в области «научения посредством делания». Когда создавалась Лаборатория, программа Media Arts and Sciences исключила практически все занятия в аудиториях и создала систему, где способом обучения студентов и преподавателей стали исследовательские проекты — научение созиданием вместо инструктирования.

Десяток с лишним лет педагогических изысканий показывает, что обучать чему-то в отрыве от контекста очень трудно; и все же мы учим своих студентов при помощи учебников и наборов абстрактных задач. Мы требуем «не списывать» на тестах, где от студентов требуется давать «правильные» ответы на абстрактные задачи, несмотря на то, что имеется масса свидетельств в пользу того, что сотрудничество на экзаменах повышает качество обучения[286]. Мы учим детей (и взрослых) быть пунктуальными, послушными, предсказуемыми и дисциплинированными. Мы не поощряем игры или загоняем их в рамки большой перемены. Мы называем математику и науку «серьезным делом», а потом коллективно умываем руки, когда ученики терпят поражение на профессиональном фронте науки, технологии, инжиниринга и математики. И все же, когда работодателям задают вопрос, какие качества в новых работниках они ценят более других, те предсказуемо выдают список, в котором значатся креативность, изобретательность, энтузиазм и веселый нрав.

Но в действительности мы почти всегда и во всем взаимосвязаны, сотрудничество — наша «настройка по умолчанию», и по мере того, как совершенствуются роботы и устройства на основе искусственного интеллекта, а работы с повторяющимися заданиями выводятся в другие страны, а потом в центры хранения и обработки данных, креативность становится все более значимым атрибутом нашей жизни.

И выходит так, что финансовые методы кнута и пряника могут, конечно, ускорить темпы решения людьми итерационных или линейных проблем, однако становятся преградами в тех ситуациях, когда приходится дать волю воображению и представить креативное решение или вариант нелинейного будущего[287]. Для такого рода задач игра становится очень важным средством, если проблема не в том, чтобы дать «ответ», но скорее в том, чтобы вообразить нечто совершенно новое[288].

Не за горами то время, когда мы с первых минут нашего существования будем расти в постоянной связи с устройствами искусственного интеллекта и роботами, которые станут дополнять наш разум и наше тело. Зачем же продолжать пользоваться системой образования, которая старается превратить людей в роботов из мяса и костей, запрограммированных на успех в эпоху мануфактур, а не нашего постиндустриального общества, которое вскоре войдет в эру искусственного интеллекта? Почему бы не расширить нестабильную, эмоциональную, креативную и органичную природу человека, который вместе с устройствами искусственного интеллекта и роботами будущего станет основой рабочей силы новой эпохи?

P. S. Когда теория терпит поражение

Избыток теории порой может оказаться фатальным.

Ранней осенью 1347 года в хлопотливую гавань сицилийской Мессины незаметно вошло самое обычное судно. Генуэзских купцов можно было встретить в каждом порту Средиземноморья, однако моряки означенного судна везли с собой далеко не желанный груз — Yersina pestis, бактерии-возбудители бубонной чумы. Не прошло и года, как Европу охватила эпидемия, стершая с лица земли добрую половину населения многих городов и поселений.

Тогда, как и теперь, охваченные паникой люди бросались к специалистам в поисках ответов. В XIV веке самым близким эквивалентом Всемирной организации здравоохранения был медицинский факультет Парижского университета. Ужасным летом 1348 года медицинские светила погрузились в исследования и нескончаемые дебаты, чтобы в следующем октябре представить обществу плод университетского творчества — «Научное объяснение чумы»[289].

В первой части трактата исследуется этиология «сего великого мора», как именовалась чума в те дни. «В году 1345-м, в час пополудни марта 20-го числа, случилось великое соединение трех планет в Водолее». Соединение Марса и Юпитера «вызвало смертельную порчу воздуха», которая распространилась с берегов Сицилии, чтобы заразить остальную Европу. Больше всего риску были подвержены, как утверждали авторы трактата, те, у кого «тела горячи и влажны», а также «те, кто ведет дурную жизнь, не зная меры в физических упражнениях, плотских сношениях и купаниях».

Сейчас, по прошествии почти семи столетий, легко, посмеиваясь, читать эти внушительные заявления. Но гораздо удивительнее другое: если рассматривать его сам по себе, то доклад Парижского университета представляет собой тщательный и вдумчивый образчик ученой мысли и замечательный пример человеческих знаний, над которыми довлела теоретическая доктрина. Не будем забывать, что с 1348 по 1350 год было написано 24 научных трактата о чуме, и авторами многих из них были ведущие умы своего времени. Никто не сумел ближе подойти к идентификации бактериальной инфекции в качестве причины заболевания; первый микроскоп появился только спустя три столетия. Никто не понял, что распространителями заболевания являются крысы и блохи.

Однако в этих трудах очень пристальное внимание уделено прецедентам: авторы не поскупились на цитаты из Аристотеля, Гиппократа и великого средневекового философа Альберта Магнуса. Находясь в подавляющей зависимости от тысячелетних убеждений, патологическая теория того времени, соединив астрологию и учение о «четырех гуморах», создала вполне когерентную систему. В рамках той системы правота авторов трактатов о чуме обоснованна — но только это неверная правота. Непосредственное наблюдение — плоть и кровь современной науки — не было в чести у академистов, которые еще не сумели отойти от ограничений католической веры.

В отсутствие эмпирических свидетельств трудно сказать, имелись ли в тех «башнях из слоновой кости» хоть какие-нибудь подтвержденные истины, и несложно убедить себя, что наш просвещенный век защищен от подобных глупостей, — однако многочисленные факты свидетельствуют об обратном.

В 1996 году физик по имени Алан Сокал прислал в Social Text — весьма уважаемый научный журнал, посвященный зарождающейся науке культурологии, — статью под названием «Нарушая границы. К трансформативной герменевтике квантовой гравитации». В ней выдвигалась идея о том, что квантовая физика — это на самом деле детище социологии, помноженной на лингвистику. Видимо, аргументы Сокала произвели на издателей впечатление, поэтому в весенне-летнем выпуске журнала статья была опубликована.

Однако проблема, как позднее признался Сокал, состоит в том, что в статье не было никакого предмета для научной дискуссии. Это был эксперимент, осуществленный, чтобы посмотреть, «опубликует ли ведущий североамериканский журнал статью, щедро сдобренную совершеннейшей ерундой, если эта ерунда а) солидно звучит и б) льстит идеологическим убеждениям издателей». Ответ оказался положительный. Статья Сокала, по его собственному выражению, представляла собой этакое «пастиччо» высказываний постмодерновых рок-звезд вроде Жака Деррида и Жака Лакана, «слепленных вместе при помощи расплывчатых ссылок на “нелинейность”, “постоянное движение” и “взаимосвязанность”. Но во всем этом, как писал Сокал в статье, разоблачающей сфабрикованную фальшивку, «нет ничего похожего на логическую последовательность мысли; здесь можно найти лишь набор цитат из знаменитостей, игру слов, притянутые за уши аналогии и бессодержательные утверждения».

Ирония заключается в том, что, как и астрологическое объяснение «черного мора», статья Сокала не является на все сто процентов ложной; в рамках когерентной, бессмысленно невразумительной системы понятий она как раз очень даже корректна, как корректен некий решающий аргумент, высказанный на языке, на котором говорят только где-нибудь на отдаленных островах.

Говоря все это, мы не собираемся оспаривать центральную роль, которую играла теория в распространении знаний за последние полтора столетия. Однако теория ради теории может быть столь же завлекательной, сколь и опасной. Практика должна корректировать теорию, как и теория — практику, и в мире ускоренных изменений это важно как никогда. В грядущие годы определенные научные открытия, несомненно, подвергнут проверке нежно взлелеянные убеждения человечества. И мы должны быть уверены, что не станем вести себя так, как в свое время повел Ватикан, поставленный перед лицом убедительных доказательств того, что наш мир — всего лишь одна из планет, вращающихся вокруг звезды-Солнца.

Джефф Хоуи

7. Разнообразие против квалификации

В конце 2011 года журнал Nature Structural and Molecular Biology опубликовал статью, в которой говорилось, что после десяти с лишним лет упорных трудов ученым удалось картировать структуру энзима, встречающегося в ретровирусах типа ВИЧ[290]. Это достижение было объявлено научным прорывом. Но в статье практически незамеченным прошел еще один поразительный факт: среди участников международной группы исследователей, внесших вклад в указанное открытие, значилась некая группа Foldit Void Crushers. Так называлась команда видеогеймеров.

Foldit[291] — это инновационный эксперимент, осуществленный учеными и гейм-дизайнерами из Вашингтонского университета, которые собрали команду геймеров (большинство еще учились в средней школе, почти никто не имел научной подготовки, тем более в области микробиологии) и дали им задание — определить, как должен выглядеть фолдинг[292] белка в энзиме. В течение нескольких часов тысячи людей соревновались (и сотрудничали) друг с другом. Через три недели им удалось добиться успеха там, где микробиологи и компьютеры потерпели неудачу. «Это первый известный мне пример, когда геймеры решили давнюю научную проблему», — сказал сооснователь Foldit Дэвид Бейкер[293].

Первый — но далеко не последний. Проект Foldit продолжил успешную разработку корректных моделей других высокосложных энзимов, а другие исследовательские проекты взяли на вооружение принцип подключения «людей толпы» к выполнению задач самого широкого диапазона — от простого сбора данных до решения продвинутых проблем. Еще один сооснователь Foldit Адриен Трюйе запустил аналогичную игру под названием Eterna, в которой игроки разрабатывают дизайны синтетических РНК[294]. Рекламный слоган Eterna тонко намекает на центральную идею проекта: «Решай загадки. Изобретай медицину». Дизайны, созданные лидерами-учеными Eterna, потом синтезируются в Стэнфорде.

Foldit и ряд других инициатив, о которых будет рассказано в этой главе, могут революционным образом изменить наш подход к лечению болезней. Но они сулят еще кое-что, а именно возможность осознать наконец, что традиционная управленческая метода сплошь и рядом ошибается, определяя, кто лучше всего подходит для выполнения того или иного задания. Оптимальный способ найти таланты, подходящие под конкретную задачу, — вовсе не присваивать самые высокие степени сложности самым трудным проблемам, а понаблюдать за поведением тысяч людей и выявить тех, кто более всех способен проявить когнитивные навыки, которых требует решение конкретной задачи.

«Вы, возможно, думаете, что докторская степень по биохимии — знак качества с точки зрения дизайна молекул белка, — говорит Зоран Попович, гейм-дизайнер и один из лидеров Foldit из Вашингтонского университета. — А вот и нет. Биохимики хороши в других вещах. А Foldit требует узкоспециализированного, глубинного профессионализма».

Некоторые геймеры обладают сверхъестественной способностью распознавать паттерны — это врожденная форма пространственного мышления, которой недостает многим из нас. Другие — часто это, по выражению Поповича, индивиды, подпадающие под категорию «бабушек, не окончивших средней школы», — демонстрируют особый социальный навык. «Они отлично умеют выводить людей из тупика. Помогают подойти к проблеме по-иному». Но кто из крупных фармацевтических компаний додумался нанимать на работу бабушек без диплома? (Кстати, можем подсказать несколько кандидатур, если отдел кадров Eli Lilly задумается о модернизации своей рекрутинговой стратегии.)

Трюйе отмечал, что он и его коллеги в Eterna сумели «отфильтровать сотни тысяч людей, обладающих прямо-таки экспертными навыками решения весьма эзотеричных проблем». Иными словами, они смогли, и исключительно эффективно, соотнести таланты с заданиями, причем не листая резюме и не опираясь на магию «самоотбора», но взяв за основу тысячи точек ввода данных, сгенерированных во время игры[295]. Eterna представляет собой пример радикального переосмысления одной из центральных предпосылок капитализма, которая гласит, что с распределением рабочей силы лучше всего справляется командно-административная система управления. А вот в основе Eterna лежит некий атрибут — а именно разнообразие, — который традиционно недооценивается. Действительно, в доинтернетовскую эпоху этот атрибут часто казался труднодостижимым.

В июне 2006 года Джефф написал для журнала Wired статью «Заря краудсорсинга»[296]. Основываясь на данных из таких областей, как стоковая фотография[297] и клиентская поддержка, он утверждал, что плодородная почва программного обеспечения с открытым кодом, «Википедии» и резкого снижения стоимости технологического инструментария — от цифровых камер до настольного лабораторного оборудования — породила критически новую форму экономического производства. «Любители, внештатники, дилетанты внезапно получили рыночную площадку для своих работ теперь, когда… толковые компании… открывают возможности привлекать латентные таланты людей толпы, — писал Джефф. — Эта рабочая сила не всегда бесплатна, однако обходится намного дешевле, чем оплата традиционных сотрудников. Это не аутсорсинг — это краудсорсинг».

Термин «краудсорсинг», изначально блеснувший в шуточной беседе между Джеффом и редактором Wired Марком Робинсоном, быстро прижился — сначала в таких сферах, как реклама и журналистика, где он обрел благодатную почву, а затем и среди широкой публики. (Впервые это слово появилось в Оксфордском словаре английского языка за 2013 год[298].) Как бизнес-метод краудсорсинг уже стал стандартной операционной процедурой в самых различных отраслях — от технологий и СМИ до градостроительства, научных кругов и прочего.

Там, где он срабатывает — хотя, что бы там ни утверждала реклама, его вряд ли можно считать панацеей цифрового века, — краудсорсинг демонстрирует прямо-таки магическую эффективность. Учреждения и компании вроде NASA, LEGO Group и Samsung давно поощряют вклад общественности, интегрируя его в самое сердце своей деятельности и перестраивая границы, традиционно отделявшие тех, кто производит вещи, от тех, кто эти вещи потребляет. Теперь эти границы стали проницаемы; идеи, творчество и даже управление такими критически важными аспектами, как разработка долгосрочных стратегий, теперь осуществляются в духе сотрудничества.

Теоретические предпосылки этого феномена коренятся в зарождающейся дисциплине под названием «сложные системы», и потенциал «волшебной пыли» в краудсорсинге — это главным образом функция разнообразия, которая естественным образом работает в любой большой группе людей.

Наука долгое время эксплуатировала многочисленные распределенные сети знаний, способные эффективно управлять разнообразием в широком диапазоне дисциплин. Один из самых известных примеров — Longitude Prize. В 1714 году английский парламент назначил награду в 10 000 фунтов стерлингов тому, кто предложит способ определения долготы. Ведущие научные умы и таланты решали проблему… а победителем в итоге оказался часовой мастер-самоучка Джон Харрисон[299].

Любители вносили существенный вклад в такие дисциплины, как астрономия и метеорология, то есть такие, где требовался огромный массив наблюдений, однако до появления интернета общественность почти не имела возможности участвовать в формировании каких-либо других типов научного знания. В последние годы ряд компаний, отдельные лица и академические организации пользуются сетью глобальных коммуникаций, чтобы привлечь силы многих разумов к решению индивидуальных проблем и, что более важно, поощрить когнитивное разнообразие, которое пока не выживает в разреженном воздухе корпоративной или университетской лаборатории.

Платформа InnoCentive, созданная в 2000 году фармацевтической компанией Eli Lilly, выстроила свою бизнес-модель на способности обеспечивать подобного рода высокодиверсифицированную «мускульную силу» своим клиентам. Обновлением платформы занимаются почти 400 000 ученых — профессионалов и любителей из 200 стран, более половины из них проживает за пределами американских континентов[300]. Это вам не заурядные научные потуги! Если тысячи химиков мультинациональной фармацевтической корпорации типа Merck не могут решить свою химическую проблему, им, конечно, не придет в голову обратиться за помощью, скажем, к первокурснику факультета электротехники Техасского университета. Но… решение вправе разместить любой. Если оно сработает, автор получит вознаграждение в размере от 10 000 до 40 000 долларов.

Согласно InnoCentive, примерно 85 % проблем в итоге получают решение — довольно-таки поразительный процент, если учитывать масштаб задач. Но интереснее другое: кто решает эти задачи и каким образом. По данным исследования, проведенного в Гарвардской школе бизнеса, наблюдается положительная корреляция между успешными решениями и тем, что ученый Карим Лакхани именует «расстоянием от поля». Говоря простым языком, чем меньше автор решения подвержен влиянию дисциплины, в области которой лежит проблема, тем больше вероятность, что он найдет решение[301].

Более 60 % «решателей» InnoCentive имеют магистерскую или докторскую степень. Да, это замечательно — но гораздо замечательнее другое: почти 40 % никаких степеней не имеют! Знаете ли вы, что одним из самых плодотворных решателей был канадский «мастер на все руки», не окончивший аспирантуру по физике частиц, потому что ему пришлось помогать родителям?

Но это далеко не так удивительно, как может прозвучать. Не будем забывать, что задачи, предлагаемые InnoCentive, как правило, изобилуют проблемами, от решения которых давно отказались самые великие умы. Если перед крупной компанией, выпускающей потребительские товары, встает проблема рентабельного производства некоего химического состава, эта компания, скорее всего, поручит решение лучшим химикам-профессионалам. Люди склонны верить, что самые толковые и лучше всех подготовленные люди в конкретной дисциплине — то есть эксперты — одновременно обладают наилучшей квалификацией, чтобы разрешить проблему по своей специализации. И зачастую это так и есть. Но когда эксперты терпят поражение — а время от времени такое случается, — наша несокрушимая вера в принцип «квалификации» приводит нас к необходимости найти лучшего решателя, то есть другого эксперта примерно с таким же высоким уровнем подготовки. Но в природе высокой квалификации заложен принцип повторения: оказывается, новая команда экспертов обучалась в тех же потрясающих школах, институтах и компаниях, что и прежняя. Одинаково блестящие группы экспертов пользуются одинаковыми методами решения проблемы и демонстрируют одни и те же исходные предпосылки, «слепые пятна» и подсознательные склонности.

«Квалификация имеет значение, — говорит Скотт Пейдж, автор книги “Различие. Как сила разнообразия создает успешные группы, фирмы, школы и сообщества”[302]. — Но в совокупности отдача получается минимальной».

Звучит, пожалуй, заумно, однако данный фактор на практике влияет на то, как мы распределяем интеллектуальный капитал или, что случается все чаще и чаще, как позволяем ему самораспределяться, — возьмем для примера проекты InnoCentive или Eterna. Согласно данным огромного количества исследований, группы, выстроенные по принципу разнообразия, демонстрируют более высокую продуктивность в самом широком спектре применений[303], а разнообразие превращается в стратегический императив применительно к школам, фирмам и другим типам организаций. Это, возможно, хорошо в политике, хорошо в области общественных связей и, в зависимости от индивидуальной приверженности расовому и гендерному равенству, хорошо для спокойствия души. Но в эпоху, когда стоящим перед вами проблемам, как правило, свойственен максимальный уровень сложности, это еще и хороший стиль управления, который становится индикатором резкого разобщения с прежней эпохой, когда считалось, что разнообразия можно достичь, только жертвуя квалификацией.

Раса, пол, социально-экономический статус и специальная подготовка — все это важно, но только в той степени, в которой все это не более чем кодовые обозначения жизненного опыта, способного обеспечить когнитивное разнообразие. И поскольку нельзя знать заранее, какие именно из этих разнообразных статусов, образований или интеллектуальных тенденций станут основой для прорыва, то, как утверждал Пейдж в письме авторам этой книги, «следует расценивать наши различия как формы таланта. А для того, чтобы развить талант, требуются терпение и практика». В этом утверждении кроется особый вызов, поскольку, каковы бы ни были его преимущества, разнообразие — это качество, с которым мы зачастую всячески боремся и последствия которого выходят далеко за пределы бизнес-сферы.

20 апреля 2015 года газета New York Times обнародовала поразительную демографическую тайну: оказалось, немалое количество мужчин-афроамериканцев — гораздо большее, чем можно разместить в объявлениях о пропаже, — исчезло без следа. Данные переписи, как правило, не попадают в шокирующие заголовки на первых страницах газет, но эти цифры не могли не привлечь внимание читателей: «Пропало 1,5 миллиона чернокожих мужчин!» Сведения были предоставлены командой Upshot дата-журналистов[304] издания, — но не нужно быть любопытным репортером, чтобы отметить бросающуюся в глаза статистическую аномалию, обнаруженную в ходе переписи 2010 года. На тот момент недоступными для переписи были около 7 миллионов чернокожих мужчин и более 8,5 миллиона чернокожих женщин в возрасте от 21 до 44 лет.

Использование термина «исчезли» было провокационным, однако говорило о многом. Ясно, что миллион с половиной американцев не могли внезапно похитить пришельцы — и тем не менее они исчезли. Эти люди не ходят в церковь, не возятся на кухне, не помогают детям делать домашнее задание, не занимаются делами до обеда. Кое-кого из них (примерно 600 тысяч) можно обнаружить в пенитенциарных заведениях. А еще 900 тысяч? Кто-то на тот момент числился бездомным, кто-то служил в контингенте американских войск за рубежом. Но подавляющее большинство, похоже, были мертвы: пали жертвами сердечных заболеваний, диабета и худшей эпидемии из всех — домашнего насилия, на долю которого приходится (отрезвляющая цифра!) 200 тысяч погибших чернокожих мужчин в возрасте, который специалисты от демографии справедливо называют «годами расцвета».

Среднестатистическая женщина-афроамериканка, как правило, проживает в общине, где на 43 мужчины приходится 67 женщин. Наихудший гендерный разрыв, как обнаружила газета Times, имеет место в Фергюсоне — именно там зародилось движение «Черные жизни имеют значение» после того, как полицейский убил безоружного чернокожего подростка в 2014 году. Также разрыв велик в Северном Чарльстоне, где полиция застрелила (также безоружного) подозреваемого — афроамериканца Уолтера Скотта — при попытке к бегству.

Когда исчезает без следа столько народу, это подрывает жизнь сообществ, которые и так создают массу проблем школам, деловым кругам и социальным структурам. Согласно недавнему исследованию, проведенному двумя экономистами из Чикагского университета[305], неравенство негативно влияет на принятие долгосрочных обязательств и создание семьи мужчинами, которым не нужно соперничать из-за жен или партнерш. Это, в свою очередь, усугубляет действие факторов, влияющих на исчезновение чернокожих мужчин, — таких как рост бандитизма, незащищенные половые контакты и самоубийства. Создается порочный круг, в котором масштабные потери превращают муниципальные сообщества в эквивалент «ходячих развалин».

Людям трудно оставаться вне зоны негативного влияния подобных «цепей обратной связи». Проблемы, поразившие самые проблемные из наших сообществ — от провалов школьного обучения до подростковой беременности и недоедания, — только усиливались, несмотря на целые поколения реформ и политических предписаний, разработанных с самыми благими намерениями, а газеты пестрели кричащими заголовками, за которыми как-то забывалось, что каждая жертва, каждый убитый, каждый выпавший из общей жизни человек — чей-то брат, чья-то сестра или ребенок.

Но тогда выходит, что силы, укрепляющие нашу апатию, в целом мощнее тех, что побуждают нас к действию.

В 1938 году, вскоре после «Ночи разбитых витрин» — погрома, в результате которого был убит по крайней мере 91 еврей и разрушено более тысячи синагог, — один психолог взял интервью у 41 члена нацистской партии и обнаружил, что только 5 % из них одобряли гонения по расовому признаку[306]. С тех пор немецкая нация мучается над проблемами вины и соучастия.

Хотите услышать один из аргументов? Итак, внимайте…

Приход к власти нацистов и связанные с ними преступления — это последствия неких единичных обстоятельств, свойственных только тому месту и времени, и повторения не будет. Версальский договор поверг милитаризованную нацию в стыд и угнетение, породив восстания, хаос и отчаяние, и на обломках старого мира выросла фигура Гитлера — авторитарного персонажа, который предложил немцам порядок и национальное возрождение. Гитлер выполняет свои обещания, и к тому времени, как темные намерения этого «духа отрицания» становятся ясны, слишком поздно противостоять ему.

Звучит весьма утешительно, не так ли? Эта история достаточно правдива, чтобы убеждать; она оправдывает всех тех, кто жил со склоненной головой и молился, чтобы кто-нибудь наконец уничтожил безумца; она говорит всем остальным: ну уж с нами такого никогда не случится!

Вот только это происходит снова — здесь, у нас. Мы воображаем, что обязательно услышим зов истории, когда он раздастся. А когда этого не случается, мы возвращаемся к своим повседневным заботам, к своей непотревоженной морали. Может, история и не взывает к нам; но может, надо внимательнее прислушиваться, чтобы услышать. Утвердить приоритет разнообразия над давней ценностью — страдающей дальтонизмом квалификацией, которая на самом деле никогда не отличалась нечувствительностью к оттенкам, — значит признать, что стратегические императивы не могут являться единственным критерием раздачи общественных наград. Не только в элитной среде поколения миллениума, которое заполняет наши лекционные аудитории, а еще в гораздо более жестоком мире изоляторов, развозных автофургонов и приемных покоев больниц нарастает ощущение, что быть правым, быть богатым и талантливым недостаточно. Еще нужно быть справедливым.

Это очень серьезно — обвинить кого-то в исчезновении более миллиона людей. Но если этого не сделать, мы лишим лица, лишим индивидуальности каждого из братьев, отцов, сыновей, вместе составляющих абстрактную цифру статистики. Мы все обладаем агентивностью[307] в отношении собственных жизней, однако агентивность — это благо, которое в нашем обществе распределено далеко не равномерным образом. Иллюстративное описание причин и следствий расизма выходит далеко за рамки нашей книги. Достаточно будет привести два примера из области статистики. В период с 1934 по 1962 год федеральное правительство выступило гарантом 120 миллиардов долларов ипотечных кредитов. Это была, как писали Мелвин Оливер и Томас Шапиро в своей книге «Богатство белых и черных» (Black Wealth / White Wealth), вышедшей в свет в 1995 году, «величайшая массовая возможность обогащения в американской истории». Триллионы долларов, теоретически предоставленные по праву справедливости, должны были конвертироваться в валюту выбора: выбора пойти в колледж получше, или поступить в неоплачиваемую интернатуру, или нанять хорошего адвоката, чтобы вытащить из тюрьмы подростка, «который вообще-то хороший, просто немного ошибся». Но 98 % этих займов были выданы белым семьям.

К 1984 году средняя белая семья в Америке обладала состоянием свыше 90 тысяч долларов. Средняя чернокожая семья — менее 6 тысяч долларов. В последующие десятилетия недвижимость росла в цене, расширяя пропасть в плане благосостояния. К 2009 году средняя белая семья имела собственность на сумму 265 тысяч долларов. Средняя черная семья? 28 500 долларов, почти на порядок меньше, чем белая семья.

Выступая от имени большинства в деле «Обергефелл против Ходжеса» — это дело сняло ограничения в отношении однополых браков, — Джастис Энтони Кеннеди писал: «Природа несправедливости объясняется тем, что она не всегда видна нам в то время, в котором мы живем»[308]. Но в 2016 году уже не отговориться близорукостью. Сейчас, когда память о геноциде прошлого столетия еще не угасла в нашем коллективном сознании, а примеры поощряемого системой расизма не сходят с первых страниц ежедневных газет, мы не имеем права оправдываться невинностью или невежеством. Сейчас, как никогда, мы понимаем, что нам не уйти от суда истории.

За несколько лет до Гражданской войны американский теолог и аболиционист Теодор Паркер сказал с кафедры такие слова:

«Я не претендую на понимание вселенной, которая есть мораль; она уходит далеко за горизонт, и глазу моему доступен лишь отрезок пути; я не сумею рассчитать кривую, не сумею охватить взором полную картину, беря за основу лишь видимое; я могу только предугадывать. Но то, что я вижу, исполняет меня уверенности в том, что конечная точка пути — справедливость».

Через сотню лет Мартин Лютер Кинг перефразирует слова Паркера, навсегда внедрив в наше коллективное сознание понятие вселенского свода моральных ценностей — идею о том, что справедливость для всех шествует поступью медленной и неуверенной, однако обязательно достигнет цели.

В авторитетном исследовании феномена насилия в истории человечества психолог из Гарварда Стивен Пинкер утверждал, что вселенский свод моральных ценностей действительно необъятен, но, как и изменения в целом, его развитие в последнее время набирает ход. В своей книге «Лучшее в нас» (The Better Angels of Our Nature) Пинкер сводит воедино вековые данные о преступлениях и войнах, чтобы показать: начиная с конца Средневековья наш вид замечательным образом становился миролюбивее; к примеру, статистика убийств в Скандинавии снизилась со 100 случаев домашнего насилия на 1000 человек до одного случая на сотню тысяч. Пинкер считает, что причиной этой пацификации отчасти стало явление, которое он назвал «ширящийся круг симпатии».

Когда-то мы распространяли любовь и заботу только на представителей своей семьи, позднее — на свое племя, затем — на все поселение, а к XIX столетию поступательный прогресс человечества привел его, пусть и скрепя сердце, к необходимости принимать в расчет представителей своей расы, религии, убеждений и превыше всего — своей национальности. Затем разразилась Вторая мировая война, преподав виду Homo sapiens жестокий, но наглядный урок национальной симпатии. Пережив эту коллективную травму, круг коммунитарной заботы вступил в свой величайший период экспансии. Это побуждение классическим образом сформулировано в стихотворении «Когда они пришли…» немецкого священника-лютеранина, пережившего заключение в концентрационном лагере нацистов, — пастора Мартина Нимеллера:

«Когда нацисты пришли за коммунистами, — я молчал, я же не коммунист.

Потом они пришли за социал-демократами, — я молчал, я же не социал-демократ.

Потом они пришли за профсоюзными деятелями, — я молчал, я же не член профсоюза.

Потом они пришли за евреями, — я молчал, я же не еврей.

А потом они пришли за мной, — и уже не было никого, кто бы мог протестовать».

Иными словами, нет никаких сомнений, что за несправедливости наших дней будущее обвинит именно нас. Выборная кампания 2016 года уже дала повод для переоценки пассивной политики американского правительства в сфере уголовной юстиции, которая привела к лишению свободы свыше 2 миллионов мужчин, и 37 % из них — афроамериканцы. Несложно представить, какую картину нарисуют историки будущего! Итак… политические авторитеты Америки создали одобренную в масштабах всей нации систему, согласно которой целая раса должна была погрязать в нищете, причем во веки веков; объявили уголовно наказуемыми признаки функциональных нарушений, ставшие ее следствиями; а затем огнем и мечом стали сражаться с робкими инициативами, целью которых было хоть как-то облегчить страдания тех, чьим единственным грехом было рождение среди класса бедных и не-белых людей во времена, когда их сограждане никак не могли решить, как далеко должен простираться круг их симпатий.

Конечно, многие люди, организации, даже страны уже пришли к единому заключению, что диверсификация наших университетов и рабочих мест — это одновременно и правильная, и мудрая вещь. Меньшинства составляют 37 % населения Соединенных Штатов. Тот факт, что лишь считаное число организаций сумело хотя бы приблизительно сравняться с этой цифрой, не стоит относить на счет недостатка усилий. В настоящее время в таких индустриях, как технологии и СМИ, уже наблюдается прогресс в направлении диверсификации рабочей силы и (факт гораздо более обличающего свойства) состава своих правлений и лиц, занимающих начальственные кабинеты. На конец 2014 года в составе руководства Google, Yahoo! и Facebook, вместе взятых, числилось всего 758 афроамериканцев. Менее 3 % руководящих должностей в техноиндустрии США занимали чернокожие. Гендерная пропасть как минимум столь же широка. Антирекорд принадлежит Twitter, где женщины занимают всего 10 % технических должностей. Члены высшего руководства Twitter были так озабочены (или, может, лучше сказать, так мало озабочены) имиджем компании, что в разгар громкого процесса о гендерной дискриминации в июле 2015 года устроили корпоративную пирушку «только для мужчин».

Крупные технокомпании, к их чести, прилагают усилия, чтобы привлечь больше женщин и представителей меньшинств в свои ряды. А ограниченный успех, по их заявлениям, больше определяется «эффектом трубопровода», то есть доступным пулом кандидатов с подходящей квалификацией для конкретной должности, чем недостатком инициативы с их стороны. Но слыша, как об этом говорят программисты-женщины и представители меньшинств, которые с боем прорывались в бизнес, можно утверждать, что более вероятной преградой в этом отношении является подсознательный предрассудок насчет того, «как именно должен выглядеть технарь».

Media Lab ведет свои войны на этом плацдарме — мы тоже не свободны от влияний социальной динамики и подсознательных установок, которые тормозили усилия по созданию разнообразия в таких компаниях, как Twitter или Facebook. Процесс подачи заявлений о приеме на работу, как и все прочее в Media Lab, — дело весьма своеобразное. Перспективные студенты магистратуры (Media Lab не присуждает степеней бакалавра) подают заявления в 3 из 25 исследовательских групп Лаборатории. На этом этапе решение в основном остается за профессорами — руководителями групп.

До недавнего времени итоговая статистика соискателей из числа женщин и меньшинств практически не контролировалась сверху. В первые годы пребывания Джоя на посту директора Media Lab подобная пассивность давала вполне предсказуемые результаты. В 2012–2013 учебном году поступило 136 студентов, 34 из них были женщины, пятеро — из числа мало представленных меньшинств. Следующий год принес некоторое улучшение: 20 женщин и 7 представителей меньшинств из 45 человек на потоке. Джой рекламировал разнообразие как одну из центральных миссий своего пребывания в должности главы Лаборатории и заботился о том, чтобы обернуть вспять не устраивающую его динамику. В качестве первого шага он учредил новую должность помощника директора по разнообразию и студенческой поддержке и стал поощрять усилия по укреплению Комиссии по разнообразию Media Lab.

За несколько последующих лет Лаборатория учредила ряд программ, направленных на ликвидацию дисбаланса. Во-первых, были предприняты активные шаги по выявлению перспективных кандидатов и по их знакомству со студентами, которые способны помочь им в подготовке материалов для подачи заявления. Кроме того, был запущен ряд инициатив по ознакомлению перспективных студентов с культурой и духом энтузиазма, царящими в Media Lab. Все эти действия отражают интенсивные усилия Media Lab в сфере высшего образования, нацеленные на преодоление культурного разрыва, из-за которого способные школьники из малоимущих слоев не могут поступить в элитные колледжи по той простой причине, что либо никому не известно, что их достижения и экзаменационные баллы обеспечивают им отличный шанс на зачисление, либо никто им не сказал, почему программа той или иной школы отлично подкрепляет их амбиции.

В случае Media Lab усилия оправдались — но только частично. Целевые показатели так и не были достигнуты, но количество женщин и мало представленных меньшинств, зачисленных в группы Лаборатории, заметно выросло, хотя цифры по разным группам сильно различаются. Хотя процент соискателей из числа меньшинств остался на постоянном уровне примерно в 6 %, на долю меньшинств приходилось 16 % студентов магистратуры в 2016–2017 академическом году, на долю женщин — 43 % набора в магистратуру 2016 года и 53 % аспирантов.

У студентов нового набора, как и у профессорско-преподавательского состава, формируется ощущение смены культуры — Лаборатория становится очень интересным местом, где предоставляется еще больше возможностей, — а ведь все это происходит внутри организации, и так давно прославившейся поддержкой эклектичных научных интересов. И перемены затронули не только Media Lab. Упомянутое выше ощущение, хотя его сложно квантифицировать, вполне соответствует самым последним исследованиям в области эффектов разнообразия.

Страницы: «« 1234 »»

Читать бесплатно другие книги:

Дорогой читатель!Ты держишь в руках книгу, которую вправе даже не открывать. Пройдя мимо, ты никогда...
Эта книга принадлежит перу одного из самых успешных финансовых менеджеров в мире. Питер Линч не пред...
Чтобы спасти любимого от смерти, я вынуждена отправиться за помощью к самому опасному человеку город...
Самое важное в жизни каждого человека – здоровье. Его не купить ни за какие деньги, но зато можно во...
Билл Каннингем – легенда стрит-фотографии и один из символов Нью-Йорка. Но звездой и любимцем публик...
Каждый житель Светлых земель знает: черные ведьмы коварны, мстительны и злопамятны. А еще их всех со...