Как я стал знаменитым, худым, богатым, счастливым собой Вейнер Эрик
Обезьяны, в конце концов, устают праздно шататься по дороге, и мы продолжаем путь. Везде вдоль дороги я то и дело вижу надписи «Спасибо». Спасибо за что? Знак не говорит, но я ценю эту мысль, тем не менее.
Я не могу больше терпеть череду крутых поворотов и прошу водителя остановиться. Он паркуется, и мы с Таши идем пешком. Таши признается, что он не любит ходить в темное время суток.
— Из-за медведей, Таши? — Сонам, туроператор, предупреждал о них.
— Нет, сэр, из-за демонов. Я больше боюсь демонов, чем медведей. С самого рождения нас учат бояться демонов.
Интересно, можно ли это считать здоровым? Все эти демоны бесчинствуют только в уме у бутанцев.
Мы вернулись в Toyota и поехали дальше, забираясь на все более высокие отметки. Более десяти тысяч футов. Дорога все так же достаточно широка лишь для одного автомобиля. Разъезды согласовываются сложными, поэтическими жестами, и я вспоминаю слова одного бутанца, который сказал мне в Тхимпху: «В Бутане нет места дерзости». Он прав. Все в этой стране требует сотрудничества. Сбор урожая зерна. Разъезды на дороге.
На Западе, и в Соединенных Штатах особенно, мы стремимся устранить необходимость компромисса. Автомобили имеют «двузональный климат-контроль», так что водителю и пассажиру не нужно договариваться о взаимоприемлемой температуре. Паре — скажем, мужу и жене — не нужно договариваться об идеальной твердости матраса. Каждый может установить свой собственный «личный уровень комфорта». Мы принимаем эти технологии. Почему бы каждому не наслаждаться своим личным комфортом в машине или в постели? Интересно, однако, то, что мы теряем из-за таких удобств. Если мы больше не должны идти на компромисс в таких простых вещах, как матрасы, то что говорить о действительно важных вопросах? Компромисс — это умение, и, как и все навыки, оно атрофируется из-за неиспользования.
Мы прибываем в Тронгса, небольшой городок, построенный вдоль холма. Гостевой дом представляет собой простую, дешевую ночлежку. Им управляет пухлая вдова с широкой улыбкой. Когда я спрашиваю ее, счастлива ли она, она расходится в еще большей улыбке и говорит: «Да!» Она напоминает мне смеющегося Будду.
На стене ряд часов показывает время в Токио, Нью-Дели, Нью-Йорке и Бангкоке. Это забавно. Никто в Тронгса не заботится, сколько времени в Тронгса, не говоря уже о Нью-Йорке. На следующий день мы продолжаем путь. На каком-то этапе я попросил остановить автомобиль и сходить в местный храм. Солнце палит нещадно, но на третий день этого автомобильного путешествия я предпочитаю пройтись.
— Сэр, — спрашивает Таши, — правда ли, что в вашей стране очень уважают ковбоев?
Я пытаюсь объяснить ему, что не так уж много ковбоев осталось в моей стране. Он, кажется, немного разочарован. Таши спрашивает, хочу ли я услышать стихотворение, которое он выучил в школе. Я киваю.
- Восхождение на склоне под сенью деревьев…
Я едва могу понять слова: «под» звучит как «завещать» — но Таши гордится.
— Если бы мы не читали его правильно, учитель бил бы нас безжалостно, — говорит он, чтобы подчеркнуть свою точку зрения.
Я спрашиваю у Таши, как часто его били. Это объясняет кое-что о нем. Я спрашиваю Таши, как часто такого рода вещи до сих пор происходит в Бутане.
— Только в сельской местности, сэр.
Это не сильно успокаивает: 80 % бутанцев проживает в сельской местности.
Когда мы молча идем в сторону соседнего монастыря, я понимаю, как я привязался к Таши. Его раздражающие привычки теперь кажутся милыми.
Это он изменился или я?
На следующее утро я иду один вдоль гряды. Воздух бодрящий и свежий. Я хорошо себя чувствую. Потом я вспоминаю Сонам и ее предупреждение о медведях. Я больше не чувствую себя так хорошо. Когда же я стал так бояться природы? Почему я чувствую себя в шумном Токио или Нью-Йорке безопаснее, чем здесь, в предгорьях Гималаев, где растут кипарисы и щебечут птицы? Я качаю головой, смущенный своими детскими страхами, но тут вижу кого-то, очень большого, двигающегося в отдалении. Я не могу рассмотреть его целиком, дерево блокирует вид, но я не собираюсь ждать. Я разворачиваюсь и начинаю быстро идти в противоположном направлении. О, черт возьми, я уже даже не иду. Я бегу, черт побери!
Через несколько десятков ярдов я оборачиваюсь и вижу, что я бегу от большой и свирепой… коровы. Я решил дать себе тайм-аут. Я иду в сторону соседнего монастыря, сажусь на выступе и закрываю глаза. Карма Ура прав. В моем сознании — театр. Только это заштатный Бродвей. Критики разгромили его. Я знаю, это самое время, чтобы закрыть шоу, но я не знаю как.
Я куда больше преуспел в принятии советов Карма Ура по другому вопросу. Я решил посетить его родную деревню, как он предложил. Вот его фамильный дом с крепкими деревянными полами. Там практически нет мебели, за исключением невысоких столиков под названием чоксе. Мать Карма Ура, семидесятидевятилетняя женщина, сидит за столом, завернув ноги в одеяло из темной шерсти, с раскрытой книгой перед собой. Она молится.
Ее кожа высушена, но сохраняет эластичность. Ей недостает нескольких зубов. Она приветствует нас тепло и жестами показывает мне, чтобы я занял место на подушке на полу. В отличие от своего сына, она не говорит ни слова по-английски. Таши предлагает перевести. Это отличная мысль, так как миссис Ура оказывается болтушкой.
— Я переехала в эту деревню, когда мне было двадцать лет. В детстве мы ездили на лошади. Мы проезжали много миль два раза в неделю, чтобы получить такие основные продукты, как соль. Теперь у нас есть автомобили, асфальтированная дорога и электричество.
— Было ли что-нибудь лучше в жизни тогда? — спрашиваю я.
— Нет, — говорит она, будто я идиот. — Сейчас лучше разве что телевидение — это и хорошо и плохо.
Я спрашиваю о планах короля по внедрению демократии в Бутане. Готова ли она к этому?
— Это будет нехорошо для людей. Будет коррупция и насилие. Я видела фотографии из Непала и Индии, люди бросали камни в полицию, а полиция стреляла в людей, пускала слезоточивый газ. Ничего продуктивного, ничего хорошего не выйдет из этой демократии. Мы умоляем нашего короля: пожалуйста, мы не хотим демократии.
Спустя несколько месяцев в Майами я прочитал небольшую новость в The New York Times: царь отрекся от своего сына. Были проведены фиктивные выборы. Настоящие были не за горами. Я подумал о миссис Ура, которая, конечно, не была бы довольна.
Она поднимается с удивляющей меня ловкостью и предлагает чай. Я отказываюсь, но она настаивает:
— Что бы мой сын сказал, если бы я не предложила вам чай?
Я думаю, матери везде одинаковы.
В «Toyota», на обратном пути к Тхимпху, Таши рассказывает мне историю. В 1999 году шесть мальчиков отправились в поход. Они бросали камни и мусор в озеро. Внезапно появился туман, и ребята потерялись. Трое их них выжили, трое погибли. Таши убежден, что это потому, что они беспокоили божество, Леди озера.
— Многие люди считают так. Вы не должны загрязнять озера.
— А как насчет рек?
— Реки другие, сэр.
Останавливаемся на одну последнюю ночь. Наши путешествия и мучения почти закончены. После обеда я слышу знакомый акцент. Американский. Графства Суффолк, Лонг-Айленд, чтобы быть точным. Небольшая группа американских туристов. Терри и ее муж, Марти, приглашают меня присоединиться к ним. Я говорю им, что я пишу о счастье в Бутане, и все оживляются. Я говорю им о политике правительства, о Валовом Национальном Счастье. Марти скептичен.
— Как вы можете измерить счастье? Вы верите в то, что делает вас счастливым, и вы не можете измерить убеждения.
Разговор переходит в плоскость огромной экономической разницы между Соединенными Штатами и Бутаном. Средний американец зарабатывает почти в сто раз больше, чем средний бутанец.
— Помнишь тот дом, который мы видели в Лонг-Айленде? — говорит Марти своей жене. — У той женщины был целый гардероб только для обуви. Здесь некоторые люди не имеют даже одной пары.
— Да, но они, кажется, счастливы, — говорит Терри. — Даже те женщины с детьми, привязанными к спине, ломающие скалы на обочине дороги, они кажутся счастливыми. Они улыбаются, когда мы едем мимо.
Я не могу не сказать Терри, что эти женщины не являются ни бутанцами, ни счастливым. Они — индийские рабочие, ввозимые для того, чтобы делать работу, которую бутанцы не хотят делать. Но ее точка зрения имеет право на существование. Люди в Бутане кажутся счастливыми.
— Поэтому, возможно, нам не нужно делать для счастья столько, сколько, как мы думаем, должно сделать нас счастливыми, — предполагаю я.
— Нет, эти люди просто не знают ничего лучшего, — говорит она. — Если бы вы взяли их в Америку, они увидели бы, что их жизнь ничтожна.
Я ей говорю, что из бутанцев, обучающихся за рубежом, 90 % возвращаются обратно, оставляя доходы и западный стиль жизни. Терри молчит, она явно смущена. Наконец она говорит:
— Ну, и почему же они так делают?
Мы вернулись в Тхимпху. Toyota тянет до гостевого дома. Я отдыхаю несколько минут, но я тороплюсь. У меня осталось только два дня в Бутане, и есть некоторые люди, которых мне нужно увидеть снова, и некоторые вопросы, на которые мне нужны ответы.
Карма Ура живет высоко в горах с видом на столицу. Когда я спросил указания по телефону, он сказал:
— Просто спросите кого-нибудь, где я живу. Они будут знать.
Он был прав, и несколько минут спустя «Toyota» скользит вдоль стены. Слуга ведет меня через гофрированные оловянные ворота в большой двор. Я направляюсь в комнату с окнами от пола до потолка. Помещение обычное и ничем, кроме ноутбука «Dell» в углу, в самом деле не отличается от комнаты в деревне, где я встретил мать Кармы.
Карма не надел ни брюки с жилетом, ни гхо сегодня и сидит на полу с шерстяным одеялом, накинутым на колени. Он выглядит бледным, и мне интересно, как он себя чувствует. Он предлагает мне грецкие орехи, которые он искусно раскалывает с помощью молотка.
Мы немного говорим, и я спрашиваю его об истории, которую рассказал мне Таши, о Леди озера. Неужели люди действительно верят в это?
— Да, они верят, — говорит Карма. — И это хорошо.
То, как он это видит, эти «божества предметов», как он называет их, сами по себе представляют собой высшую форму энвайронментализма. Люди в Соединенных Штатах не бросают мусор отчасти потому, что они боятся, что они будут оштрафованы. Люди в Бутане не бросают мусор, потому что они боятся божеств. Чем один способ мышления лучше другого?
Карма встает. Он проворно ловит муху в ладони и несет ее на улицу, где отпускает. Он все еще говорит. Должно быть, он отреагировал на мой скептицизм, потому что он рассказывает мне историю об операции по удалению опухоли в желудке.
— Операция прошла хорошо, они удалили опухоль, но в течение двух лет мой желудок не будет функционировать должным образом. Врачи связывают это с «послеоперационными осложнениями». Что это значит? Это означает, что они не знают, в чем проблема, не имеют ни малейшего понятия. Но они должны назвать это как-то, поэтому они дают этому имя.
Послеоперационные осложнения. Это так не похоже на людей, верящих, что есть боги, живущие в озерах.
Он просит меня остаться на обед. Мы сидим на полу, едим рис и зеленые бобы, которые он вырастил в своем дворе. Я задаю вопрос:
— Можно ли за деньги купить счастье?
Карма отвечает быстро (либо его речь ускорилась, либо моя терпимость к молчанию выросла):
— За деньги иногда покупают счастье. Однако здесь нужно прояснить кое-что. Деньги — это средство для достижения цели. Проблема заключается в том, что вы думаете, что на этом все заканчивается. Счастье есть отношения, и люди на Западе считают, что деньги нужны для отношений. Но это не так. Счастье сводится к доверию.
— Я слышал то же самое в Швейцарии. Доверие является необходимым условием для счастья. Доверяйте не только вашему правительству, институтам, но доверяйте вашим соседям. Несколько исследований, на самом деле, обнаружили, что доверие, больше чем доход или даже здоровье, является самым большим фактором в определении нашего счастья.
Это не означает, что деньги не имеют никакого значения. На небольшие деньги можно купить много счастья в определенных пределах, как я уже сказал. Проблема заключается в том, что Бутан еще не дошел до этого предела. Он все еще находится на восходящей кривой счастья / дохода. Если социологи правы, наиболее эффективный способ заставить кого-то из Бутана быть счастливым — это дать им больше денег, по крайней мере, до тех пор, пока они не начнут зарабатывать около пятнадцати тысяч долларов в год.
Но пока этот путь будет пройден, наш образ жизни изменится, и будет сложно остановиться, причем не только для бутанцев, но и для всех нас. После того, как деньги долго приносили нам счастье в прошлом, нам сложно понять, что в будущем этого окажется недостаточно. Это как если сказать голодному человеку: «Вот гамбургер, съешьте, и почувствуете себя лучше. Хорошо, да? А вот еще и еще».
На следующий день Линда приглашает меня на обед в своей квартире. Она тоже живет в горах с видом Тхимпху. Ей помогают четыре женщины, с которыми она общается как с подругами, но не как с прислугой. Ее квартира небольшая, но удобная. Она знакомит меня со своим мужем, Намгаем.
— Я вышла замуж за благородного дикаря, — говорит она ласково.
За обедом она вспоминает первый визит Намгая в магазин бытовых товаров в США. Он был впечатлен. Магазин кишел вещами, предназначенными для удовлетворения нужд, о которых Намгай даже не знал. Он выбирал разные приборы, скажем, соковыжималку и массажер шиацу, и изучал их с подлинным благоговением.
— Но дело в том, — говорит Линда, — что у него не было никакого желания купить что-нибудь из предложенного. Он был совершенно доволен возможностью изучить вещь, а затем положить обратно и уйти.
Сейчас мы, валяясь на больших, удобных креслах, пили очень плохое индийское вино и любовались видами храма и Тхимпху. Линда говорит мне о двух вещах из американской жизни, по которым она скучает больше всего: По первой поправке и рабочим туалетам. Но вдруг она переводит тему и спрашивает меня в упор:
— Итак, ты счастлив здесь?
Этот вопрос застал меня врасплох. Могу ли я быть счастлив здесь? Хотя у меня были некоторые счастливые моменты, я на самом деле не задавал себе этот вопрос.
Я был слишком занят, пытаясь выяснить, счастливы ли бутанцы. Я отвечаю «да», но без какого-либо реального осознания. Мне надо будет подумать об этом.
Но в первую очередь нужно выпить. Это мой последний вечер в Бутане, и я убедил Таши присоединиться ко мне за пивом. После нескольких глотков «Red Panda» Таши становится красным и раскованным. Он признается, что не все его гости одинаково замечательны. Немецкие туристы — наихудшие. Большие жалобщики. Еще Таши беспокоится о своем будущем. Ему двадцать лет, и он до сих пор не женат. В Бутане это уже старый холостяк. Он также беспокоится о будущем своей страны, в которой появляется все больше отелей и запах денег в воздухе. Это хорошо для бизнеса, признает Таши, но не обязательно приносит счастье.
Прощаясь на ночь, Таши вручает мне подарок: цилиндрический пакет, обернутый в простую коричневую бумагу.
Когда я лежал в постели в ту ночь, мне стало интересно — что, если я слишком погрузился в Бутан и мой критичный взгляд журналиста размылся? Стал ли я, осмелюсь сказать, подхалимом?
Я вспоминаю слова другого бутанского гида, встреченного мной однажды:
— Люди здесь говорят, что они счастливы, но это не так. У них есть проблемы. Они говорят вам только половину правды.
Я думаю, быть на 50 % счастливым не так уж плохо, вспоминая подарок Таши. Это динный сверток, похожий по форме на собачью кость. Почему бы Таши не дать мне собачью кость? Я разворачиваю его и обнаруживаю, что это не собачья кость, а фаллос четырнадцати дюймов в длину, в комплекте с яичками. В любой другой стране, если бы мой проводник купил мне гигантский деревянный фаллос как сувенир, я был бы обеспокоен. В Бутане я тронут.
На следующее утро я просыпаюсь до рассвета и встречаю Таши внизу. Через несколько минут наш водитель паркует «Toyota» у крошечного здания терминала, и Таши объявляет:
— Мы приехали в аэропорт, сэр.
Я буду скучать по этому парню. Мы пожали друг другу руки на прощание. Я использую две руки, одна на другую, и замираю на секунду.
Я быстро прохожу таможню и систему безопасности и понимаю, что у меня еще куча времени до вылета. На улице дождь, и мне интересно, безопасно ли летать в такую погоду, когда горы так близко.
Я думаю об авиакатастрофах больше, чем большинство людей. Я знаю, как летают самолеты, и можно было бы подумать, что это могло быть источником успокоения, но для меня это имеет противоположный эффект. Каждая вибрация, или удар, или что-то, что идет не совсем так, как надо, порождает во мне страх. Хватит ли нам полосы? Не снижаемся ли мы слишком быстро? Не странный ли звук издает левый двигатель?
Тем не менее, сидя здесь, в этом терминале аэропорта, который выглядит как буддийский храм, наблюдая за матчем по стрельбе из лука на небольшом экране телевизора за чашкой плохого растворимого кофе, я переполнен чувством, обычно мне чуждым, — спокойствием. Не от действия наркотиков или алкоголя, но реальным. Я достаю ручку и пишу следующие слова в моей записной книжке, используя большие буквы, царапая по всей странице, так что, когда мое тело найдут в обломках, их будет легче обнаружить:
Я не сделал бы ничего иначе.
Все моменты в моей жизни, все, кого я встречал, каждая поездка, каждый успех и каждая неудача, каждая потеря. Я не говорю, что все было идеально, но они были правильными. Это было… хорошо. Хреновое откровение, я знаю. «Хорошо» — это не блаженство или даже счастье. «Хорошо» не является основанием для новой религии или тренинга по саморазвитию. «Хорошо», не зовите меня на шоу Опры.
Но это начало, и за это я благодарен.
Могу ли я поблагодарить Бутан за этот прорыв? Сложно сказать. Бутан не Шангри-Ла, в этом я уверен, но это странное место. Вы теряете здесь свою скорлупу, ваша броня дает трещину. Достаточно большую, если повезет, чтобы впустить несколько лучей света.
Катар
Счастье — это выигрыш
Происходило что-то странное. В конце 2001 года ведущий обычно затворнический образ жизни арабский шейх летал по всей Европе, от одной художественной галереи к другой, и сметал произведения искусства, платя безумные деньги. По некоторым оценкам, он потратил $1.5 миллиарда за пару лет. Если шейх появлялся на аукционе, другие участники даже не пытались сделать ставку. Они знали, что у них нет шансов. «У его возможностей нет границ», — сетовал один из участников аукциона.
Кто был этот загадочный шейх?
Как оказалось, его звали Сауд бин Мохаммед аль-Тани, член королевской семьи Катара. Его серия покупок сигнализировала, что несмотря на то, что Катар — это крошечная точка на карте, у страны более чем достаточно средств.
Для исследователя, изучающего счастье, мне было интересно наблюдать за расточительностью шейха. Может, бутанцы были не правы. Может быть, секрет счастья в деньгах. В их огромном количестве. И, если деньги могут купить счастье или, по крайней мере, одолжить его на время, тогда, без сомнения, катарцы, живущие, по некоторым оценкам, в самой богатой стране в мире, должны быть самыми счастливыми людьми.
Интересный факт, что слово «Катар» в арабском написании напоминает улыбающееся лицо, если смотреть сбоку. Ну, очень похоже, если посмотреть под углом. Во всяком случае, я решил купить билет до Дохи, столицы Катара. Как же я мало знал о том, насколько это путешествие потрясет мое понимание счастья. Я покину Катар несколько недель спустя с очень дорогой ручкой, сильным чувством признательности и двумя неожиданными заключениями: налоги хорошо, семья — это плохо. Но я забегаю вперед.
Если вы собираетесь исследовать взаимоотношения между деньгами и счастьем, это интеллектуальное мошенничество — поступать так со счастьем.
Обычно я летаю в «экономе». Сейчас я летел бизнес-классом. И я был удивлен, что я был единственным человеком в салоне. Где все катарцы? Безусловно, они могут позволить себе перелет в бизнес-классе. Позже я понял, что все они расположились в первом классе, в начале самолета. Катарцы не снисходят до путешествия всего лишь бизнес-классом.
Будучи единственным пассажиром, я был центром внимания. Стюардессы практически падали на меня одна за другой, предлагая горячие полотенца или орешки макадамии, нагретые до идеальной температуры. Или спрашивая, не желает ли мистер Вейнер еще один бокал брюта. Почему бы и нет, мистер Вейнер совсем не против.
Сервис «Катарских Авиалиний» настолько раболепный, на грани порнографии, что удовольствие от него, как и все мои приятные моменты, окрашивается легким привкусом вины. Где-то внизу, в каких-то шести милях, находятся менее успешные люди, носящие воду ведрами из колодцев, и, если они едят орешки макадамии вообще, то только при комнатной температуре. Это ужасно!
Я нажал кнопку на моей бесконечно настраиваемой Системе Управления Персонального Кресла и повернулся так, чтобы вглядеться в эти бедные души. Но я видел только пустыню. Песок, безлюдно. И волна облегчения омыла меня. Моя вина исчезла, хотя и не полностью. Она никогда не уходит совсем.
Забавно, все работники на «Катарских Авиалиниях» не из Катара. Вместо этого у них такой двусмысленный этнический вид, который ценится мировыми новостными каналами и международными агентствами красоты. Весь экипаж откуда-то из Где-То-Еще, но Откуда-Именно, я сказать не могу. Как я полагаю, это и есть основная идея. «Катарские Авиалинии» пеленают в пушистый банный халат достатка, надеясь, что вам не придет на ум некомфортное, но неизбежное заключение: Катар набирает работников на собственные авиалинии на аутсорсе. И это работает. Я совершенно не заботился о том, работают катарцы в этой авиакомпании или нет. В компании, где отсутствие оборок слишком фривольно, а отсутствие расходов слишком накладно. Или много глупости. Когда мы приземлились в Дохе, меня отвезли от самолета к терминалу, на расстояние около сотни ярдов, в седане BMW, который пах как с конвейера. Я едва успел утонуть в кожаном сиденье и ощупать деревянную обивку, как надо было уже вылезать. Почему? Неправильный вопрос. В Катаре никто не спрашивает — «почему». Почему? Потому что они могут. Вот почему. Я прошел таможню и вышел из здания терминала. И сразу же в меня врезалась стена жары. Тепло имеет скорость. Любой, кто умудрился не уснуть на занятиях физики в школе, знает, что нагретые молекулы движутся быстрее, чем их собратья с низкой температурой. Но катарское тепло также имеет массу. Это твердое вещество, которое придавливает вас к полу. Похоже на гравитацию, но только не столь приятное. Жара — единственное твердое, осязаемое вещество в Катаре. Все остальное в стране эфемерно, газообразно. Что не лишено смысла — Катар построен на газе. Под песком, в теплых водах Персидского залива, лежат запасы газа, по объему занимающие третье место в мире. Достаточно газа, чтобы обогреть каждый дом в США в течение следующих ста лет.
Снаружи терминала, ожидая такси, я увидел коллаж лиц любого вообразимого оттенка: рубиново-красные, черные как смола, призрачно белые, загорелые. Некоторые лица незаметные, закрытые вуалью из черного шелка. Катар, как и Саудовская Аравия, следует некоторым ответвлениям ислама, известным как ваххабизм, и практически все катарские женщины скрывают свое тело, от головы до пяток. По правде говоря, катарцы быстро демонстрируют, что они практикуют более простую форму «ваххаби-лайт» и получают больше практического удовольствия, чем саудиты. Женщины в Катаре, например, могут водить машины и даже голосовать.
Этот коллаж лиц дополняется смешением языков: мелодичный тагальский, четкий тамильский и тот, что я нахожу неуместным — баритон Нью-Джерси. Это солдаты американской армии в увольнении с друзьями. Они здесь на переброске из Ирака. Я не могу ничем им помочь и чувствую сожаление. Катар не Бангкок, место для отдыха и расслабления во время вьетнамской войны. Я вижу других представителей Запада: тестообразные белые парни в шортах, с животами, которые свисают над их поясами, как приставные полки. Нефтяные и газовые работники, или, как универсально их называют, — нефтегазовые работники.
Я останавливаюсь в отеле Four Seasons. Если ты собираешься серьезно подойти к исследованию связи денег и счастья, то нужно быть последовательным. Я вошел в лобби отеля, который построен с величием и грандиозностью кафедрального собора или, как предполагаю, мечети. И успел пройти только несколько ярдов до того, как был атакован небольшой армией готовых на все служителей отеля, безукоризненно одетых в кремовые блейзеры. Они с надоедливой вежливостью проводили меня к стойке регистрации, как невесту к алтарю.
Услужливость распространилась и на ванную комнату, где служитель включил мне воду и принес полотенце. Потом он поблагодарил меня. За что? За то, что я справил нужду? Это просто, правда. Я все время это делаю.
Я решил посетить бар в отеле, который носил весьма оригинальное название — «Бар».
Меня сопроводил официант, полагаю, индонезиец. Но не могу быть уверен наверняка. Его движения — образец для изучения эффективности и грации. Ничего лишнего.
Я заказал скотч и гаспачо. Несколько минут спустя он принес мне три кристальных блюда, которые стояли друг на друге наподобие свадебного торта. Я собирался указать на его ошибку, когда вдруг понял, что, подождите-ка, это и есть мой гаспачо! И когда я ел, нет, пил мой суп, я обдумывал природу счастья. Мы приравниваем счастье к комфорту, но есть ли между ними какая-то реальная связь? Есть ли такая точка, в которой избыток комфорта ослабляет нашу удовлетворенность? Или более прозаический вопрос, возможно ли, чтобы отель был слишком прекрасен? И не будет ли слишком грубо выхлебать гаспачо через соломинку?
Большой вопрос в том, что случится с душой человека, когда он или она малодушно отдадутся во власть чрезмерной, вульгарной — по настоящему вульгарной — роскоши? Я не знал ответа на этот вопрос, но моя карточка American Express и я были настроены выяснить это.
Наши современники были далеко не первыми, кто уравнивал деньги и счастье. Древние греки, несмотря на солидный вклад в цивилизацию, не были далеки от хорошей и старомодной алчности. «Древние греки говорили о богах как… благословенных и счастливых, и немалую роль тут играло их материальное благосостояние», — пишет Даррин МакМахон в своей превосходной истории счастья. И так и повелось. Сквозь годы и по всему миру люди передавали из уст в уста эту старую пословицу о деньгах, на которые не купишь счастье, и затем действовали ровно так, как будто они могли бы.
Если бы вы разрабатывали эксперимент по изучению связи между внезапным богатством и счастьем, вам бы пришлось изобрести что-то подобное Катару. Сделаем шаг назад, в обедневшие пески Персидского залива добавим кучу нефти, огромное количество газа и перемешаем. Или представьте, что вы и ваши ближайшие родственники богаты. Безумно богаты. Теперь удвойте эту величину. Далее представьте, что ваша семья имеет собственную страну где-то на арабском полуострове. Это достаточно точно описывает Катар. Он в меньшей степени страна и в большей степени — семья. Племя с флагом.
Как и все богатые семьи, Катарская семья устраивает дрязги из-за денег и привилегий. Только теперь вместо тех, кто получает дома в Беркшире, есть те, кто получает дворцы в Дохе, и те, кто спорит, кому стать министром иностранных дел в этом году.
По размерам Катар сравним с Коннектикутом. Но, в отличие от Коннектикута, в Катаре нет старых денег. Только новые блестящие монеты. 50 лет назад Катар влачил существование за счет добычи жемчуга и выращивания овец. Сегодня единственный жемчуг, какой они берут во внимание, обернут вокруг их шей и стоит миллионы. И единственные овцы, которых они встречают, — расстелены на сиденьях их новых «Мерседесов».
Крайне редко в истории одна нация становилась столь богатой за столь короткий период времени.
В терминах тех измерительных величин, что мы используем для оценки прогресса человечества, жизнь в Катаре улучшилась скачкообразно. Люди живут дольше, более здоровой жизнью, хотя ожирение дает о себе знать как прогрессирующая проблема. Они лучше обучены и могут позволить себе путешествовать за границу (первым классом, разумеется), в любую точку на планете. Но все эти объективные оценки не то же самое, что субъективные. Которые мы и зовем счастьем. Тут конечный вердикт довольно далек от того, чтобы быть однозначным и понятным.
Катарцы, как и все нувориши, имеют странное сочетание высокомерия и неуверенности. Чего они жаждут больше всего, так это признания. И Катар использует деньги, чтобы достичь этой цели. Доха напоминает одну большую строительную площадку. Они строят 41 отель, 108 небоскребов и 14 стадионов. И это только в следующие несколько лет. Неудивительно, что в стране острая нехватка цемента.
Я сижу в лобби, вглядываясь в куполообразный потолок. Обслуживающий персонал неопределенной национальности дежурит рядом, скрытно, на всякий случай, если мне что-то понадобится. Оказавшись в далекой стране, нет ничего столь обнадеживающего, как герметичный комфорт пятизвездочного отеля. Длинные подъездные пути, современные рвы отделяют вас от остальной страны. Оказавшись внутри раздвижных стеклянных дверей, воздух становится жизнью — во всех смыслах этого слова. Идея ясна: зачем оставлять этот дворец, когда все, что нужно, есть прямо здесь? В гостиничном комплексе вы можете есть, пить, заниматься спортом, отправлять факс, проверять электронную почту, жениться, ходить на массаж, проводить встречи, играть в теннис, заниматься плаванием, шопингом, разводиться, получать медицинскую помощь, читать книги, бронировать билеты на самолет и многое другое. В развивающихся странах, как мы привыкли называть страны третьего мира, гостиницы служат основанием для удовлетворения местной элиты. В Маниле я когда-то написал весь свой репортаж для Национального радио, не выходя из отеля. Все, что мне было нужно, — взять интервью в вестибюле, сидя на стульях с высокими спинками, потягивая сок лайма, курить сигары, слушая сплетни.
Будучи все еще в этом о-так-прекрасном-отеле, где мои желания выполняются мгновенно, иногда даже до того, как я еще успеваю о них подумать, я несчастлив. Что не так со мной? После некоторого размышления в голове возникает одно слово, и, учитывая все окружающее меня, это очень неожиданное слово: «гробница». Да, именно она. Отель — очень хорошая, со вкусом оформленная гробница с климат-контролем. Гробницы для мертвых. А я еще жив.
Я решаю позвонить Лизе, американке, которая живет в Катаре уже несколько лет. Она работает в крупном американском университете, который держит кампус в Дохе — часть того, что зовется Городом Обучения. Он базируется на простой и логически неопровержимой предпосылке: зачем посылать катарцев в американские университеты, если можно послать американские университеты в Катар? Студенты получают такое же образование и дипломы, как если бы они получили в США, только без студенческих вечеринок, или театральных групп, или же без всякого веселья, что сопровождает этот процесс в США.
Я жду, пока Лиза заберет меня. Из окна отеля у меня хороший вид на дорожное движение внизу. Вы можете сказать о стране многое по тому, как водят люди. Помещение кого-то за руль автомобиля подобно погружению в глубокий гипноз: их истинная сущность выходит наружу. Истина в транспортном средстве. Израильтяне, например, водят одновременно и агрессивно, и аккуратно, что, если подумать, и есть их способ делать практически все вещи. Как-то раз полицейский в Израиле подозвал меня к себе. Я не мог понять почему. Я превышал скорость? Нет, по его словам, я ехал слишком медленно. Нет, не до смешного медленно, но все-таки медленно для страны водителей-маньяков. Майами не лучше (кажется, меня притягивают места с плохим движением). Обычно люди пользуются поворотниками, но только не там. Как однажды сострил юморист и житель Майами Дейв Барри, это «показатель слабости». Водители Майами не агрессивно-пассивные, они агрессивно-агрессивные. Или возьмем Швейцарию. Обычно они прямые и скучные, но посадите их за руль, и они становятся… прямыми и скучными. Ну да. Иногда люди — именно те, кто они есть.
Катарцы же в своей собственной лиге. Государственный департамент выпустил советы для путешествующих за границу американцев. Обычно это предупреждения о таких опасностях, как терроризм, гражданская война и подобное. Но Государственный департамент отметил вождение в Катаре как «экстремальный спорт».
Катарский водитель показывает, что хочет проехать, приблизившись на шесть дюймов от вашего переднего бампера, мигая фарами и громко сигналя, пока вы не уступите. Если же вы все еще не поняли его, он может запросто въехать в вас. Почему? Потому что он может! Паспорт катарца — это как билет на выход-из-тюрьмы-моментально.
Одна эмигрантка рассказывала мне, что она стояла на светофоре, когда в нее въехал катарец. Судья посчитал, что это была ее вина. На минуточку: она вообще не двигалась. Совершенно. В Катаре иностранец всегда виноват.
Иностранцы, живущие в Катаре, реагируют на такое отвратительное вождение или постоянными жалобами, или приспосабливаются. Лиза, как я выяснил позже, пошла по второму пути.
Она не сбрасывала скорость, когда маневрировала на своей «Ауди» ко входу в отель. Я вышел из «гробницы» на жару. Я моментально вспотел, и это было замечательно. Физиологическое подтверждение тому, что я все еще жив.
Лиза была рада новому лицу. Доха, несмотря на богатство, все еще остается небольшим городом, страдающем от клаустрофобии, которой подвержены все небольшие города.
— Заметили ли вы что-то в Дохе интересное? — спросила Лиза, разгоняя «Ауди» до опасной скорости.
— Вы имеете в виду, кроме абсурдного количества денег, удушающей жары и плохих водителей?
— Нет, 7-Eleven, — сказала она загадочно. — Подумайте об этом. Где все 7-Eleven?
Она была права. В Дохе полно Starbucks и дизайнерских бутиков одежды, но нет ни одного 7-Eleven или любого другого магазина товаров для удобств, который можно найти в большинстве зажиточных стран. У Лизы была теория. Доха не нуждалась в ширпотребе и магазинах для удобств. Обслуга, а каждый катарец имеет как минимум одного такого человека, ходит за покупками, и никого не интересует их удобство.
Или возьмем случай профессора, другого иностранца, который преподавал бизнес и законы окружающей среды. Однажды он рассказал своим студентам об отелях, которые начали использовать экологическое моющее средство для стирки. Его рассказ встретил недоумение. Студенты не только не поняли, что означает «экологическое», они были в недоумении и от понятия «моющее средство». Они никогда не видели этот процесс, разве что слышали о нем. Стирка была полностью в сфере деятельности обслуги. Большинство людей, которые живут в Катаре, — обслуга, объяснила Лиза, практически въехав в бок спорткару. Существует определенная иерархия обслуги. В самой нижней части работники из Непала: краснокожие люди с телами пугала и сноровкой лазить по строительным лесам без страховки. Вы можете их видеть трудящимися на жутком полуденном солнцепеке, не замечая его палящие лучи, и это все же лучше, чем быть в Непале. Потом идут индийцы. Темнокожие, они водят такси и тоже не жалуются на свою судьбу. За ними филиппинцы, которые говорят по-английски, поэтому работают в отелях и ресторанах.
— Я тоже обслуга, — откровенничает Лиза, ускоряясь на красный свет. — Просто более высокий уровень обслуги.
Мы с Лизой приезжаем в ресторан. Меня все еще немного трясет от ее вождения, но я предпочитаю ничего не говорить. Мы вышли из ее машины с кондиционером в жару, вспотев за пару секунд, и затем вошли в сверхкондиционированный ресторан.
Жизнь в Катаре — это непрерывная череда кондиционеров, кратко прерываемая так называемыми некондиционируемыми интервалами, также известными как выход на улицу. Очень важно, чтобы эти интервалы сводились к абсолютному минимуму. Катарцы достигают этой цели с большой фантазией. Например, превращая любое посещение магазина в обслуживание в машине. Это достигается следующим образом. Катарец подъезжает к магазину и настойчиво сигналит. В течение секунды материализуется или пакистанец, или индиец, или шриланкиец, забирает заказ и удаляется в магазин. И возвращается через несколько минут с товаром. Вся процедура проходит без единого нарушения кондиционируемого пространства. Как минимум, для водителя-катарца.
Где-то я прочитал, что Катар — это на 98,09 % пустыня. Мне интересно, что занимает остальные 1,91 %? «Мерседесы», возможно. Песчаные дюны могут достигать высоты 200 футов и, вследствие непрекращающегося ветра, постоянно перемещаются. Катар, иными словами, постоянно меняется. Не удивительно, что люди тут не чувствуют своих корней. Земля (песок) постоянно двигается под их ногами.
Пустыни не считаются счастливыми местами. Мы говорим о культурных пустынях, пустынях душ. Пустыни — безлюдные места, жестокие и непрощающие. Хотя некоторые действительно прекрасные вещи иногда расцветают в пустыне. Две из самых великих религий в мире — ислам и иудаизм — берут свое начало в пустыне. Арабская литература, в частности, переполнена восхвалениями жизни в пустыне. Ибн Халдун, великий арабский мыслитель XIV века, описал с любовью жителей пустыни: «Жители пустыни, у которых нет зерна и смены сезонов, здоровее и имеют лучший характер, чем жители холмов, у которых есть все». Халдун полагал, что главный враг цивилизации не войны или голод, а влажность: «Когда сырость с ее парами оседает на мозг, разум и способность мыслить притупляются. Это ведет к глупости, небрежности и невоздержанности». Весьма точное описание жителей Нью-Йорка в жаркие дни в августе.
Во время ланча Лиза рассказывает о себе, намекая на свое нелегкое прошлое. Я подозреваю, что это алкоголь и наркотики, возможно, в тандеме, и, конечно, с избытком, но, кажется, грубо развивать эту мысль. Хотя я бы не удивился. Такие места, как Катар, привлекают людей, убегающих от чего-то: неудачный брак, судимость, несоответствующая электронная почта, отправленная всей компании, и прочие различные несчастья. Обычный здравый смысл говорит нам, что это не работает. Мы берем наш багаж с нами. Я не совсем уверен. Путешествие, в лучшем случае, превращает нас такими способами, которые не всегда очевидны, пока мы не вернемся домой. Иногда мы оставляем свой багаж позади, или, еще лучше, его ошибочно отправляют в Кливленд.
После ланча Лиза отвезла меня обратно в «гробницу». И меня сразу же окружил взвод прислуги в жакетах, справляющихся о том, каким был мой день и не могут ли они мне чем-то помочь. В точку. Я действительно хочу выписаться, и сделать это прямо сейчас. Я уверен, что на каком-то этапе моего жизненного пути, когда я, например, буду мертв, гробница покажется мне правильным и притягивающим местом, на самом деле. Но не сейчас. Еще нет. Я упаковал свои вещи и вручил одетому с иголочки человеку на ресепшене свою карту.
— Все ли вам понравилось? — спрашивает он, замечая, что я выезжаю на несколько дней раньше, чем планировалось.
— Более чем понравилось, — говорю я, — очень-очень понравилось.
Он смотрит слегка недоуменно на меня сквозь свою натренированную корпоративную улыбку. Несколькими минутами позже я въезжаю в другой отель. Не дешевка, но и не гробница. Никто не приветствует меня на входе. Неплохо для начала. Я замечаю, что краска на потолке начинает уже отшелушиваться. Небольшие трещины в стене. И волна облегчения охватывает меня.
В моем новом отеле все же есть одна потрясающая роскошь: бассейн с плавающим баром. Если и есть изобретение, которое заставляет вас больше наслаждаться жизнью и проводить весь свой досуг возле, чем плавающий бар, — я должен это узнать. Пока я по-собачьи плыл к этому бару, я прокручивал в голове версии о природе появления такой замечательной вещи. Я представлял, как на общем собрании молодой голос одного из работников отеля предлагает: «И мы могли бы запустить бар прямо в бассейн, чтобы люди могли подплывать и заказывать напитки прямо в воде». Затем невыносимо неловкий момент, когда другие работники отеля таращатся на босса, который молчит продолжительное время, но, в конце концов, выдает: «Блестяще. Мне это нравится». Да, я уверен, все было именно так.
Я потягиваю «Корону», по пояс погружаясь в воду, которая прохладна до блаженства. Удивительно прохладна, учитывая, что на улице более 120 градусов по Фаренгейту. Но вода охлаждается до очень приятной температуры. Даже бассейны в Катаре оснащены кондиционерами.
Пока я наслаждаюсь купанием, в голову приходит мысль, что Катар кажется мне очень знакомым местом, что странно. Как будто я видел множество катарцев до этого. Неужели в прошлой жизни я был пустынным кочевником? Нет, это не так. Потом меня озаряет. Вся нация похожа на хороший терминал аэропорта: приятно кондиционированный, с множеством магазинов, с хорошим выбором еды и людьми со всего света. В пути, проездом. Если в английском есть два более приятных на слух слова, я хочу узнать их. Подвисший в моменте между приездом и отлетом, уже не тут, но еще не там, мой мозг замирает посреди дьюти-фри магазинов и объявлений вылетов и прилетов. В этот момент я приближаюсь к чему-то, что можно назвать спокойствием. Я часто представлял себе, что это такое — жить в мире Аэропорта. Не просто в аэропорту, умоляю вас, как Том Хэнкс в том фильме, но во множестве аэропортов. Я бы продолжал летать по всему миру, в состоянии подвешенности. Всегда прилетаю, но никогда не в конечную точку. Полет продолжается.
Но здесь, в этом зале отдыха национального аэропорта, моя фантазия не столь ярка. Люди, даже кочевники, должны иметь ощущение дома. Дом — не обязательно какое-то одно или несколько мест, или даже вообще не место. Но каждый дом обладает двумя необходимыми элементами: ощущением заселенности и, что важнее, историей. Как-то я узнавал у швейцарца, что удерживает вместе его страну, учитывая языковые отличия, не говоря об этнических. Он ответил без колебаний: история. Может ли история действительно быть столь значимой? Столь могущественной?
Пространство и время — два измерения, в котором мы, люди, живем, — очень переплетены между собой. «Посмотрите на место обитания человека, и вы поймете историю всего его племени», — пишет географ И-Фу Туан в своей книге «Пространство и Место». Мне кажется, что все места как машина времени. Они могут перенести вас на годы назад. Как пишет Ребекка Солнит в своей замечательной и лирической книге «Путеводитель, как заблудиться»: «Возможно, это правда, что вы не можете путешествовать во времени. Но вы можете вернуться к тем моментам любви, преступления, счастья и судьбоносных решений. В те места, которые остаются и которыми вы можете владеть — они не имеют над собой власти времени».
Именно поэтому мы чувствуем себя столь дезориентированными, даже раздраженными, когда эти эмоциональные связи из нашего прошлого подвергаются изменениям. Нам не нравится, когда наш родной город меняется. Даже в мелочах. Это неуютно. Игровая площадка должна была быть вот тут, я точно помню. Меняется что-то в ваших родных местах, и это отражается на нас. Никому такое не нравится.
У Катара, безусловно, есть прошлое. Но оно небольшое. Почти тысячелетие, примерно с 650 до 1600 года, не учтено или попросту потеряно. Более поздняя история задокументирована лучше, но она была быстро стерта неостановимым наступлением хрома и цемента.
Стивен Ульф, британский академик, рассказал мне то, что заставило меня задуматься, как прошлое определяет наши жизни, наше счастье. Ульф — эксперт по арабскому миру. Он свободно говорит по-арабски и часто путешествует на Ближний Восток. Ему нравится посещать древние города этого региона — Каир, Дамаск, Бейрут. Но только богатое нефтью государство на берегу Персидского залива оставляет его равнодушным.
— Я посещал Дубаи, и все здания кажутся такими новыми, как будто их сделали из картона, прямо там. Затем я еду домой в Лондон. Никогда не думал, что скажу такое о Лондоне, но вы знаете — погода там ужасная, и все же я чувствую себя там намного лучше. Здания выглядят настолько солидными, как будто они вросли на шесть этажей под землей. Является ли солидность предпосылкой счастья? Защищает нас, держит нас от того, чтобы нас не затянуло в отчаяние? Прежде чем осуждать катарцев или тех же китайцев, я бы хотел рассказать историю другой нации, которая сметает свое прошлое бульдозерами, как богатые нувориши без истории. Она про храм, который я посетил в Японии. Это был очень старый и красивый храм. Построен более тысячи лет назад, как сказал мой гид. Как удивительно, подумал я. Я никогда не видел, чтобы настолько старое здание так хорошо сохранилось. Дерево сохранилось замечательно, не было заметно ни щепки. И все бревна были на своих местах, ни одно не сдвинулось со своего места. На маленькой табличке перед храмом было написано, что он был построен в 700-х годах. Но затем я увидел другую подпись, мелким шрифтом: «Храм был перестроен в 1971 году». Зачем это? Пытались ли японцы завлечь ничего не подозревающих туристов, говоря, что храм построен более чем 1200 лет назад, когда на самом деле ему около 40 лет? Не совсем. Во многих азиатских культурах важен не возраст или физическая структура, но дух места. Храмы в Японии постоянно разрушаются и перестраиваются, но люди все равно считают их возраст равный времени первой постройки. Это не какая-то семантическая уловка. Этот факт говорит о том, насколько сильно культура связана с прошлым. Это даже может объяснить, например, почему так мало китайцев возражало, чтобы старые районы в таких городах, как Шанхай, были разрушены для получения дополнительного места для постройки очередного небоскреба (кроме, конечно, того факта, что они просто жадные люди). Сущность первоначальной структуры остается, даже если разрушаются физические строения. И, если китайцы могут не благоговеть перед их старыми храмами и домами, они чтут своих мертвых. Почитание предков — основная связь с прошлым в Китае. Кто мы такие, чтобы обсуждать, что лучше или хуже: почитание мертвых людей или старых зданий.
В любом случае важный ингредиент для хорошей, счастливой жизни — это связь с чем-то большим, чем мы сами, признавая, что мы не более чем отблеск на космическом радаре и при этом составная часть чего-то намного большего. К примеру, для одних обеспечивают эту связь здания викторианской эпохи с характерными скрипучими лестницами и потускневшей лепниной, а для других источник этой связи кроется в важном действии — например, подарить совершенно новый сотовый телефон в подарочной упаковке дяде Бену, который умер 20 лет назад, но который все еще является частью семьи. Бертран Рассел, британский философ, закончил свою книгу «В поисках счастья» описанием счастливого человека таким образом: «Такой человек чувствует себя гражданином Вселенной, полностью наслаждается ее спектаклем и чувствует радость, что она предлагает, не думая о смерти, потому что он не сильно разделяет себя и тех, кто придет после него. Он настолько инстинктивно сливается с потоком жизни, что познает величайшее наслаждение, которое только можно».
Весьма сильное трансцендентное утверждение для самопровозглашенного атеиста. Это напоминает мне Джонаса Солка, изобретателя вакцины от полиомиелита, который сказал, что его главная цель — «быть хорошим предком». Подобный ответ может исходить только от человека, который глубоко понимает свое место во Вселенной. Я не Джонас Солк, и иногда я не могу понять, где же мое место во Вселенной, но последнее время я много думал об этом. Если мы рассмотрим нашу жизнь — около 78 лет (если нам повезет), которые мы проводим на этой планете, то они действительно незначительны. Но если, как учит буддизм, наши родители бесконечны, то, может быть, мы тоже.
Я провел в Катаре уже несколько дней и все еще не встретил ни одного катарца. Это проблема. Мои журналистские инстинкты, отточенные в течение двух десятилетий, говорят мне, что для того, чтобы исследовать катарскую душу, совершенно необходимо поговорить с настоящим жителем Катара. Но где?
Обычная хитрость журналиста — взять интервью у таксиста — не сработала. Он индиец. Я не мог взять интервью у моего официанта (филиппинца) или менеджера на стойке регистрации отеля (египтянина). Нет, мне нужно было основное блюдо в этом родовом обществе.
У меня была зацепка. Номер некоего Сами. Он друг моего друга и работает на «Аль-Джазира», неоднозначную арабскую ТВ-сеть, которая базируется в Катаре. Сами не катарец, но уверен, у него есть несколько знакомых катарцев. Мы договорились встретиться там, где все катарцы встречаются, — в молле. Сами одет с иголочки: безупречный костюм и галстук. Мы садимся в кафе в атриуме. Я беру сок, Сами чай. Сами — этнически араб, но вырос в Британии и получил образование в США. Он хорошо ориентируется в обоих мирах, арабском и западном. При этом он очень любезен. Я знаю из опыта, он всегда старается разобраться в природе вещей. Он переводчик культур.
Я спрашиваю Сами о племенной культуре. Этот термин на западе используется часто, и не всегда в положительном значении. Хотя мы никогда это не произносили, но племенная культура считается шагом назад. Здесь не тот случай, отвечает Сами. Понятие «племя» — лишь одно из обозначений семьи. Большой, расширенной семьи. Это определение засело у меня в голове. А может ли семья быть слишком «расширенной»? И если да, это так же болезненно, как потянуть колено? Наши семьи — основной источник любви и поддержки. А кроме этого, они те, кто чаще всего убивает нас (статистически). Как указывает И-Фу Туан, «наша опора, наши враги и наши любимые». И это верно для семей. Также они наше спасение и наша погибель.
— Племенные ценности подобны семейным, — продолжает Сами. Что-то, за что стоит держаться в хорошие времена и оплакивать потери в сложные времена. И точно так же, как семьи не доверяют чужакам: «Не разговаривай с незнакомцами» — предупреждают родители, — так и племена опасаются чужих. Или ты член племени, или нет. Нет чего-то посередине. Племенная и корпоративные культуры очень схожи, — рассказывает Сами. — Обе чтут лояльность превыше всего и вознаграждают щедро за нее, будут ли это валютные операции или танцы живота. И те и другие безжалостны к предателям, будь то увольнение или обезглавливание.
Американские директора — лидеры племен Среднего Востока, объясняет Сами.
— Если ты работаешь в Time Warner, ты не пойдешь со своими мелкими проблемами к главному исполнительному директору. Ты знаешь свое место.
И так же в Катаре. У всех есть доступ к эмиру, двери дворца всегда открыты, но они используют эту возможность рассудительно.
— Но почему катарцы так грубы? Иногда чересчур, временами?
— Ты должен их понять, Эрик. Они жители пустыни. У них была очень сложная жизнь. Если ты идешь в пустыне милю за милей и, наконец, находишь кого-то с водой, ты не скажешь: «Извините, дорогой сэр, но не были бы вы столь любезны поделиться водой?» Ты бы просто выпалил: «Дай воды, я умираю от жажды». Поэтому, — объясняет Сами, — современные катарцы гавкают на баристу в «Старбаксе», когда заказывают гранд латте. Потому что они из пустыни. И это не столь надуманная гипотеза. Нас определяет не только наше географическое положение, но и наше наследие тоже. Американцы, например, сохраняют фронтовой дух, хотя уже давно единственный фронт лежит между их машиной и полоской торговых центров. Мы — отображение нашего прошлого.
Я делаю глоток лаймового сока и спрашиваю Сами, мог бы он помочь мне поговорить с катарцами. Знаете, я бы предпочел попросить Сами организовать мне ужин с королевой Англии, чем просить о встрече с местными жителями страны, в которой я находился в тот момент. Сами стряхнул с плеч невидимую пыль, прежде чем ответить.
— Это будет сложно, Эрик. Давай посмотрим, с чем мы имеем дело. Во-первых, ты американец. Первый страйк. Во-вторых, ты журналист. Страйк номер два. И твое имя звучит слишком по-еврейски.
— Три страйка — я выбываю из игры?
— Я посмотрю, что могу сделать. Дай мне время, — и он поднимается, чтобы уйти.
С каждым днем жара усиливается. В 8 утра солнце сияет ярко-оранжевым в небе и давит на меня беспощадно. К полудню находиться на улице физически больно дольше, чем минуту или две. Жара столь же изнурительна, как метель. Только дураки и иностранцы ищут приключений на улице.
Я попадаю как минимум в одну из категорий. Возможно, в обе. И я достаточно отважен, чтобы в середине дня встретить катарское солнце на базарах в старой части Дохи, еще не расчищенной бульдозерами части. Очень редкий пример того, где еще остались старые катарские ценности.
Внутри базара полы жемчужно-белые. Все белое, включая жару. Я замечаю «Макдоналдс», который спроектирован так, чтобы вписаться в окружающую среду. Это выглядит… как… подождите… да, это выглядит как мечеть. МакМечеть. Я представляю себе табличку снаружи: более миллиарда спасенных! Я нахожу это очень, очень забавным. Да, жара уже действительно становится невыносимой. Я пробираюсь через лабиринт магазинов, всеми управляют иностранцы. Названия магазинов отражают принадлежность к стране того или иного владельца: «Портные Индии», «Манильские парикмахеры». Я полагаю, это придает ощущение многонациональности городу, хотя в этом есть что-то бесспорно тоскливое, как страстное желание оказаться дома. Эмигранты — рабочие пчелы для катарской экономики. Они живут 20, 30 лет здесь, некоторые даже были рождены тут, но они никогда не станут гражданами Катара. И это сделка, которую они с готовностью принимают, хотя она кажется немного грязноватой, на мой взгляд. Большинство их них оставили семьи дома, до тех пор, пока они, наконец, не уволятся, вернувшись домой как триумфаторы, и построят огромный дом. Как раз чтобы в нем умереть.
Я делаю остановку, чтобы взять чая. Горячие напитки охлаждают эффективнее, чем холодные. Еще одна ирония жизни в пустыне. Беру местную газету «Peninsula Times». В ней фотография, на которой эмир принимает посла Непала. Газеты размещают одну и ту же фотографию, сделанную в той же комнате с орнаментом, с той же тисненными золотом коробкой. Вся разница в сидящем напротив эмира человеке, выглядящем совершенно некомфортно, пока эмир, человек больших размеров, разваливается в своем кресле, просто болтаясь в нем. Я переворачиваю страницу. Там история о серьезной нехватке кондиционеров. Написана в том же настойчивом, перехватывающем дыхание стиле, как, например, статья о нехватке антибиотиков. Призыв к молитве, саундтрек Ближнего Востока, разлетается рикошетом по белому мрамору. Как часто и во скольких странах я слышал этот звук? Это действительно красиво. Вам не надо быть мусульманином, чтобы оценить вокальный талант хорошего муэдзина. Сейчас, после атак 11 сентября, я ощущаю красоту с оттенком угрозы.
Мусульмане молятся 5 раз в день. Как повелевает Коран. Почему 5? Почему не 4 или 6? Только Аллах знает, но ислам пророс из арабской пустыни около 1400 лет назад, и одной из основных функций новой религии стало, намеренно или нет, объединение людей вместе. Обязательная молитва заставляла людей выйти из шатров и пойти в шатры побольше, общественные, или же мечети.
Спустя 1300 лет французский экзистенциалист Жан-Поль Сартр метафорически выбранил понятие общего блаженства, объявив, что «ад — это все остальные люди». Сартр был не прав. Или это так, или он общался с неправильными людьми. Социологи оценивают, что около 70 % нашего счастья основывается на наших взаимоотношениях, и количественно, и качественно. Взаимоотношениях с друзьями, коллегами, семьей, соседями. В сложные времена дух товарищества притупляет нашу боль, а в хорошие времена усиливает наше счастье.
Так, значит, самый важный источник счастья — другие люди? А что делают деньги? Они изолируют от людей. Они позволяют строить стены, говоря прямо и иносказательно, вокруг нас. Мы переезжаем из дружного общежития колледжа в квартиру, дом или, если достаточно богаты, особняк. Мы думаем, что движемся вверх. На самом деле мы окружаем себя стенами.
Мой водитель такси не знал, где находится Катарский национальный музей, и вынужден был остановиться три раза, чтобы спросить дорогу. Знак, что Лиза, вероятно, была права. Как-то за завтраком она заявила, что катарцы не имеют культуры.
Я чувствовал себя обязанным защитить катарцев, хотя и не понимал почему.
— Мне кажется, это немного чересчур, любая страна имеет культуру.
— Хорошо, — сказала она. — У них нет кухни, нет литературы и нет искусства. Для меня это значит, что нет культуры.
— Но у них есть министр культуры.
— Да, и у них есть министр юстиции. Это не означает, что у них есть правосудие.
В этом был смысл. Единственная культура прилетала в Катар на самолете, утверждала Лиза. Артисты и авторы прилетали ежедневно. И это как лобстеры от Мане.
— Хорошо, но у них есть музей. Я видел на карте, — я не был готов сдаваться. — Если у них есть музей, то должна быть и культура.
Лиза скромно улыбнулась:
— А вы видели их музей?
И вот я здесь, возле музея. Первое, что бросается в глаза в этом приземистом бетонном здании — что это, вероятно, единственное во всей стране здание, не оборудованное кондиционерами. Может, задаюсь я вопросом, это попытка продемонстрировать сложности катарской жизни до эры кондиционеров? Духота внутри бетонного помещения невыносима. За секунды реки пота заливают мой лоб, затекая в глаза и обжигая их.
На мое счастье, нет причин задерживаться. Выставка, одним словом, жалкая. Лиза замечает стеклянную вазу, в которой собрано что-то, что напоминает обрезанные ногти верблюдов. Это выставка народной медицины, с ударением на «народной». Читаем плакат: «Банки использовались, чтобы уменьшить кровяное давление, симптомами которого были головная боль и обморок». Непонятно, были эти симптомы вызваны кровяным давлением или же применением банок. Картинка показывает старого человека с огромным черпаком, прикрепленным к его голове, и струящейся в пластиковую банку кровью. Полагаю, в Средневековье это было известно как кровопускание.
Одна из более интересных вещей — серия фотографий Дохи с воздуха, снятые в 1947-м, 1963-м и 1989-м. В каждой фотографии можно видеть, как увеличивается и расползается город, похожий на пятно чернил.
Мы бродим без цели по дворику, где предполагаемый бриз разгоняет духоту. Может, это жара так действует или же унылый музей, но Лиза вдруг рассказывает мне про свое прошлое. Оно очень схоже с прошлым Катара: беспокойное, непостоянное и с большими полосами потерянного времени. Пока Лиза раскручивает свою историю, я не могу чем-то помочь, но задаюсь вопросом: что, если у каждого есть свой персональный музей и самые настоящие здания посвящены рассказу наших историй? Музей Лизы был бы немного депрессивным, очень похожим на Катарский национальный музей, только с кондиционерами и, возможно, без обрезанных ногтей верблюдов. Экспозиция демонстрировала бы пыльный пластиковый бокал, который впитал первый напиток Лизы. Ниже была бы подпись: «Стакан, в котором Лиза в 10 лет смешала скотч, ром и джин, полученный от ее родителей». Другая экспозиция показывала бы настоящий ярко-оранжевый «Понтиак ЛеМан», в котором она хотела сбежать из дома в 15 лет. И смотрите, прямо здесь — точная реплика реабилитационного центра в Коламбусе, Огайо, в который Лиза вошла в 19 лет. Рядом, если пройдете в этом направлении, мы входим в ранний тунисский период. Лиза отрезвела и присоединилась к Корпусу Мира. Они послали ее в Северную Африку, в Тунис. Все хорошо, но… о, нет… что это? Картинка Лизы с бутылкой пива в каждой руке и сигарета, гуляющая из угла в угол во рту. Мы входим в эру рецидива. Плакат говорит нам, что Лиза вывалилась из вагона и сильно ударилась. Ее эвакуировали в Амстердам на пути домой, но она не хотела ехать. А Лиза никогда не делала то, что не хотела. Поэтому он прибегла к одному старому трюку со времен улицы Оборванцев. Она действовала как сумасшедшая. Прокрутим зернистое видео Лизы из аэропорта Амстердама «Схипхол». «Извините, вы знаете, что скоро конец света?» — говорит она. Снова и снова, всем, кто слушает и не слушает ее. Голландские власти заперли ее в психиатрической лечебнице. Ей давали медикаменты, которые Лиза проворно прятала за щеку, только притворяясь, что проглотила. Другой старый трюк старых дней. Наконец голландцы сдались и посадили ее на самолет в Америку. В самолете у нее был секс в туалете с длинноволосым парнем, которого она только что встретила.
Надеюсь, вы покидаете музей Лизы с тем же ощущением, что и у меня: теплым и неопределенным, желая ей чтобы она, наконец, достигла эры Золотого века в классе йоги и на собраниях анонимных алкоголиков. Пусть Лизе повезет, как Катару. Пусть она найдет огромные запасы природного газа глубоко в недрах ее песка.
На пути обратно к машине я думаю о том, каким бы был мой музей? Он представляется мне пустым, и это беспокоит меня. Неужели кривая моей жизни так неприметна, так аморфна, что ни один куратор не смог бы рассказать историю моей жизни, собрав все моменты под одной крышей?
— Я была права или как? — спрашивает Лиза.
Да, я уступаю, она права. Катар не имеет культуры. Честно говоря, не могу обвинять их в этом. Если проводишь несколько тысяч лет, карабкаясь по пустыне, спасаясь от жары, не беря в расчет племена захватчиков, то у вас тоже не было бы времени на культуру. Коротко говоря, жизнь слишком жестока для культуры. Сегодня же она слишком комфортабельна, чтобы появилась культура. «Современные города, современная городская обстановка — все это места социальной активности и интеллектуального возмущения, совсем не комфортабельные места», — делится наблюдениями британский историк Питер Холл.
Эмир Катара, правитель земли, намерен делать что-то с отсутствующей культурой страны. В настоящем катарском стиле, он планирует купить культуру и, пока есть возможность, немного истории тоже. Это звучит как разумный план. Но есть одна загвоздка. Это правда, что «деньги говорят», только они говорят в будущем времени. Деньги — это 100 % потенциал. Вы можете купить будущее, но не прошлое.
Но это не остановило эмира от попыток. Он скоро откроет несколько мультимиллионных (и, разумеется, с кондиционерами) музеев, отмечая недавно созданное прошлое Катара. Я могу даже себе представить рекламные плакаты, на которых написано: «Ваша культурная эра! Скоро!»
Эмир Катара не типичный арабский правитель. Он пришел к власти в результате государственного переворота, что, кажется, очень по-катарски, где это фактически семейный бизнес. Он сразу поставил себя как новый тип арабского правителя. Мягкий и приятно авторитарный. Эмир — мастер двойных игр. Катар — это место дислокации одной из крупнейших американских военных баз в мире. США начали наступление в Ираке в 2003 году отсюда. Катар также родина для «Аль-Джазира», воинственного спутникового ТВ-канала, больше всего известного за передачу обращений Усамы бен Ладена. Таким образом, эмир поддерживает одновременно и про-, и антиамериканскую политику. Не так просто это делать.
Эмир, кроме того, щедрый. Он распределяет нефтегазовое богатство Катара между субъектами. Фактически это государственное благосостояние. Бензин продается по 50 центов за галлон, дешевле воды. Ну, это, конечно, не совсем правда. Вода в Катаре бесплатная. Как и электричество, медицина и образование. Правительство даже платит небольшую зарплату студентам колледжа. Когда катарцы вступают в брак, государство дарит им участок земли под строительство дома, беспроцентную ссуду и денежное пособие примерно 7000 долларов в месяц. И в отличие от европейской государственной экономики, катарцы не отягощены бременем налогов. Фактически они не отягощены налогами совершенно. Нет налога на продажу. Нет подоходного налога. Ничего.
Вы можете подумать, это же чудесно, как и я поначалу.
Но исследование, проведенное недавно в Университете Орегона, предполагает противоположное. Исследователи дали 19 волонтерам 100 долларов и затем заставили их лежать и смотреть, как деньги исчезают посредством финансовых операций, которые мелькали на экране. В то же время исследователи сканировали мозг участников эксперимента посредством МРТ. В одном эксперименте его участники выбирали, на что пожертвовать деньги. Когда они делали это, два или более участка мозга — а именно caudate nucleus и nucleus accumbens — активизировались. Что правда удивительно, даже если их заставляли отдать деньги (на хорошие цели), части мозга, связанные с альтруизмом, все еще были активны. Не так сильно, когда они делали это добровольно, но большинство экономистов не могли бы предсказать какую-либо активность вообще. По крайней мере, позитивную реакцию, когда кого-то заставляют просто отдать деньги — иными словами, заплатить налог.
Зачем проводить такие исследования? Следует ли нам подсоединить всех к МРТ-машине, чтобы определить соответствующий для них диапазон налогов? Не думаю, и у эксперимента были свои недостатки. В обычной жизни налоги не кажутся настолько справедливыми, и как они тратятся — часто вопрос для обсуждения. Но очевидно, что оплата налогов — это неплохо. Конечно, я не говорю, что высокие налоги — это хорошо. Я просто пытаюсь сказать, что сам институт сбора налогов — это хорошо и необходимо для здоровой демократии. «Налог» — еще одно слово для обсуждения. Если обычный работник ленится на работе, катарцы не могут оштрафовать его за простой: «Эй, я же плачу тебе зарплату, приятель». Нет, не платите. В Катаре нет ни налогов, ни представления об этом, и это не самая счастливая вещь.
Звонок от Сами. Отличные новости. Он организовал мне встречу с несколькими катарцами в офисе «Аль-Джазира». Я собираюсь встретиться с ними снаружи штаб-квартиры канала. Это мог бы быть офис любого ТВ-канала, если бы не небольшая мечеть недалеко от входа. Мы направляемся в кафе для работников канала. Я впечатлен. Белые деревянные полы, скандинавская мебель, вмонтированная в стену, как произведение искусства, телевизор с плоским экраном. «Аль-Джазира» — дитя эмира, и он относится к нему соответствующе.
Сами представляет меня своим друзьям, все одеты в белые дишдаши, длинные и развевающиеся робы, которые носят арабы Персидского залива, со стандартными украшениями: запонки, дорогие часы и ручки «Mont Blanc», воткнутые в карман на груди. Так как дишдаши — это общая для этих мест одежда, эти украшения — единственный способ для катарских мужчин показать их достаток. Их приобретение и ношение — крайне важная часть местной жизни.
Руки пожаты, кофе подан, сигареты зажжены. Я решаю начать разговор с вождения в Катаре. Почему они настолько не соблюдают правила дорожного движения?
Читать бесплатно другие книги:
