Как я стал знаменитым, худым, богатым, счастливым собой Вейнер Эрик

Харпа замирает на мгновение, раскачиваясь взад и вперед с кружкой в руке, и ее пропитанный пивом мозг подтверждает неизбежный вывод: исландцы пьют круглый год.

Я не могу позволить себе еще пиво, а Харпа и Ева пьяны практически непостижимо. Пора уходить.

— Подождите, — говорит Харпа, производя последний взрыв осознанности. — Вы должны знать кое-что. О тьме.

— Да, что с ней?

— Не боритесь с ней. Примите.

И с этим она и Ева исчезают в облаке сигаретного дыма и приятном гуле исландской болтовни. Смешно, но я думаю, что это звучит так же, как тюлений лай.

На следующее утро я стараюсь, как это было предложено Харпой, принять темноту. Это не работает. Во всяком случае, тьма обнимает меня, душит меня. Мой будильник говорит, что сейчас 8:00, но снаружи полночь. Я нажимаю кнопку повтора снова, и снова, и снова, до тех пор пока в конце концов, в 9:30 утра, я не набираюсь решимости, чтобы выбраться из постели. Я смотрю из моего окна гостиницы. Все еще темно. Нет даже намека на рассвет.

Солнце, как и большинство вещей в жизни, вы не замечаете, пока оно не исчезнет. Подождите, я вижу какой-то свет. Не солнечный свет, но голубоватое свечение. Действительно ли это северное сияние? Свет идет от здания через улицу. Может быть, какой-нибудь экзотический ритуал викингов? Я надел очки. Свет, теперь я понимаю, идет от компьютерных терминалов. Исландский рабочий день начался. Как они это делают? Как они начинают и заканчивают на следующий день в темноте? Мой будильник говорит: 9:55. О нет. Завтрак заканчивается через пять минут, а в Исландии на самом деле дорогое бесплатное питание. Я взбегаю по лестнице, накладываю в тарелку селедки и сыра гауда и наполняю кружку кофе до краев. В Исландии кофе является одним из основных необходимых продуктов, как кислород.

Можно подумать, что вся эта тьма приведет к эпидемии сезонных аффективных расстройств (САР). Вызванное отсутствием солнечного света, САР приводит к таким симптомам, как отчаяние, вялость и жажда углеводов. Она поражает меня особенно жестоко. Вы не только в депрессии, но вы, вероятно, от всех этих углеводов наберете вес, что вгонит вас в еще большую тоску, возвращая обратно к углеводам, которые делают вас еще более подавленными.

Тем не менее эта болезнь практически отсутствует в Исландии. В северо-восточных Соединенных Штатах она распространена куда больше, чем в Исландии. Озадаченные результатами, психологи предполагают, что на протяжении веков исландцы выработали генетический иммунитет к этому заболеванию. Те, кто получил САР, вымирали. Выживали везунчики.

Я допиваю третью чашку кофе, после чего готов идти. Нет смысла ждать солнца — это займет несколько месяцев, так что я укутываюсь, оставляя снаружи только голову. В исландском языке, по понятным причинам, есть несколько слов для льда. Конкретный вид под ногами в данный момент называется «халка»: летающий лед. Лед не летает, вы летаете. Я смещаюсь и скольжу, чуть не падаю несколько раз, прежде чем опереться рукой на летающий лед.

Я иду по Рейкьявику. Столица Исландии не столько маленький город, сколько космополитическая деревня. Лучшее из обоих миров. Малый город, но с суши-барами. Все самое необходимое всегда есть не далее чем в десяти минутах ходьбы, так что необходимости в более долгих прогулках просто нет. Мне это нравится не только потому, что не приходится долго летать на льду, но и потому, что город, таким образом, становится комфортным. В большинстве городов есть куда больше, чем необходимо. После определенного момента обязательства городской жизни начинают перевешивать выгоды. Рейкьявик далек от опасности пересечения этого Рубикона. Все население Исландии составляет всего триста тысяч человек, примерно столько же, сколько живет в Луисвилле, Кентукки или едет в китайском автобусе. Исландия — маленькая страна, и она по-прежнему может быть страной.

Тридцать лет назад экономист Э.Ф. Шумахер утверждал, что когда дело доходит до экономики, то чем меньше, тем лучше. Но счастливее ли, когда меньше? Достигли ли такие микрогосударства, как Исландия, большего национального блаженства, чем более крупные страны, как Соединенные Штаты или Китай?

На практическом уровне небольшой размер Исландии означает, что родители не должны беспокоиться о том, чтобы их ребенок не разговаривал с незнакомыми людьми. В Исландии нет незнакомцев. Люди постоянно бегают по друзьям и знакомым. Нет ничего странного в том, чтобы опоздать на работу на полчаса, потому что на пути встретилось множество друзей. В Исландии, кстати, это еще и уважительная причина для опоздания. Исландский эквивалент трафика. В каком-то плане Исландия — худшее место в мире для ведения бизнеса, хотя люди все равно пытаются. Бывший президент Франции Жак Ширак в своей прощальной речи заявил: «Нация есть семья». Ширак говорил образно, но Исландия — семья на самом деле. Генетики обнаружили, что все в стране связаны со всеми остальными, примерно через семь или восемь поколений. Исландцы могут зайти на веб-сайт и обнаружить, насколько тесно они связаны с коллегой, другом или той милашкой, с которой они провели прошлую ночь.

Одна женщина рассказала мне, как это может докучать.

— Ты только познакомилась с этим парнем, возможно, даже переспала, а на следующий день на семейном ужине он сидит в углу и ест копченую рыбу. И ты понимаешь, что, о господи, переспала со своим троюродным братом.

Вся эта близость, это знание, оказывает непосредственное влияние на то, как работает правительство. Возьмите безработицу. Политики более склонны заботиться о безработном Гансе, если Ганс является лучшим другом брата президента. В Соединенных Штатах существует негласное понимание того, что уровень безработицы 5 или 6 процентов является приемлемым, однако инфляция должна оставаться очень низкой, не более чем на 1 или 2 процента.

В Исландии верно обратное. Если уровень безработицы достигает 5 процентов, это считается национальным скандлом. Президенты уходят в отставку. Но исландцы потерпят относительно высокий уровень инфляции. Почему такие разные подходы?

Ответ заключается в том, как страны чувствуют экономическую боль. Высокая инфляция — это общая проблема; каждый чувствует неудобство от более высоких цен, когда они идут в продуктовый магазин или на заправку. Каждый человек страдает мало; никто не страдает много. Безработица — селективная боль. Сравнительно немногие люди сильно страдают, но большинство из нас не страдает вообще.

Или все же страдает? Высокий уровень безработицы, как показало исследование, уменьшает общее счастье гораздо больше, чем высокая инфляция. Призрак потери работы распространяется по нации, как рябь по пруду. Пожилой мужчина ест эскимо. Он растрепан, с чахлой бородой и носит кожаный бомбер. Интересно, вдруг это Бобби Фишер. Я слышал, что бывший чемпион мира по шахматам живет здесь.

Исландцы любят Бобби Фишера. Он принимал участие в одном из самых известных шахматных матчей когда-то, прямо здесь, в Рейкьявике. Фишер блестяще победил своего российского коллегу Бориса Спасского в матче, за которым следили по всему миру. Для американцев Фишер мгновенно стал героем, Холодным воином, который победил империю зла, хотя бы только на шахматной доске. Для исландцев Фишер был также героем, но по другой причине. Он поставил Исландию на карте, и это самое лучшее, что любой человек может сделать для этой маленькой нации.

Фишер не самый приятный человек. Он довольно злобный и беспорядочный. Он изрыгал антисемитские комментарии и, после терактов 11 сентября, антиамериканские. Когда в 2004 году Фишер был задержан в Токио и столкнулся с угрозой депортации в США по обвинению в нарушении запрета на поездки на территорию бывшей Югославии, исландский парламент пришел к нему на помощь. Они даровали ему гражданство, и он живет здесь с тех пор, слоняясь по Рейкьявику, бормоча себе под нос. Призрак «холодной войны». Странный и грустный случай Бобби Фишера говорит больше об Исландии, чем о Бобби Фишере. Исландцы имеют глубокую любовь к игре в шахматы, неизменную верность своим друзьям, одержимость присутствием на карте и высокую толерантность — не только тогда, когда дело доходит до людей, но, как я обнаружил, в еде тоже.

Связь между пищей и счастьем хорошо документирована. Хорошие люди в «Макдоналдсе» знают это. Вот почему они называют свой комбо-обед с бургером и картошкой фри «Хеппи Милом», а не всемирной или экзистенциальной едой. Люди могут проглотить страдания, но они предпочтут полакомиться счастьем.

«Тот, кто пробует, знает», — гласит старая суфийская поговорка. Самый известный гастроном Франции Жан Антельм Брилья-Саварин считал, что пища является зеркалом нашей души: «Скажи мне, что ты ешь, и я скажу тебе, что ты есть».

Итак, что же мы можем сказать об исландцах? Довольно много. Оказывается, у этих людей есть несколько забавных идей насчет еды. По традиции, исландцы не будут есть ничего уродливого. До 1950 годов исландские рыбаки выбрасывали омаров обратно в море. Слишком уродливы. И по сей день большинство исландцев избегают есть треску по той же причине, даже если эта рыба, многочисленная в водах Северной Атлантики, практически подплывает к вашей обеденной плите, запрыгивает на нее и поливает себя лимоном и соусом. Вместо этого исландцы экспортируют треску в Америку, где люди, по-видимому, не брезгуют употреблять уродливую пищу.

Беспокойство исландцев о том, как пища выглядит, не распространяется на то, какова она на вкус. Как иначе объяснить такие блюда, как srsair hrtspungar — бараньи семенники, или harkarl — гнилая акула? Последнее якобы способствует мужскому здоровью и здоровью кишечника. Поэт Оден пробовал harkarl, когда он посетил Исландию в 1930-е годы. «На вкус это больше похоже на ботинок», — написал Оден, добавив, что «из-за запаха оно должно было быть сделано из обрезков ногтей».

Не лучшая звездная рекомендация. Но мне было любопытно. Неужели это действительно так плохо? К тому же я чувствовал некоторую репортерскую ответственность. Если пища действительно зеркало души нации, то у меня было обязательство посмотреть в это зеркало, независимо от того, чем это кончится. Лучшее место для harkarl, как мне сказали, это блошиный рынок выходного дня.

Такой рынок проводится в складах недалеко от гавани, куда исландцы идут для торговых сделок вдали от десятидолларовых чашек кофе. Рынок напичкан старыми книгами и одеждой, всякими старинными безделушками. Я нахожу это освежающе бесхитростным, островком простоты в огромном море модности.

Петляя между рядами, я натыкаюсь на harkarl. Он выглядит достаточно безобидно. Кубики серого мяса, без костей. Женщина за прилавком мрачная и мускулистая, и мне интересно, убила ли она эту акулу голыми руками. Я подхожу и кротко прошу кусочек. Одним плавным движением она натыкает серый кубик на зубочистку и протягивает его мне без улыбки.

Я делаю глубокий вдох, а затем проглатываю. Мгновенно мой ум заполняет одна мысль: Оден был прав. Я никогда на самом деле не ел ногти, но я полагаю, что это должно быть что-то похожее. Harkarl имеет кислый, неестественный вкус. Хуже всего стойкое послевкусие. Оно поселилось у меня во рту и сопротивляется выселению, несмотря на мои попытки смыть его большим количеством стаканов воды, пакетиком жареных кешью, целой головкой сыра гауда, а также двумя бутылками пива. К тому времени, как я возвращаюсь к моей гостинице час спустя, этот вкус зловеще мигрирует к моему горлу и не проявляет никаких признаков того, что он покинет меня в ближайшее время. Мне плохо.

— Попробовал harkarl, не так ли? — говорит приятный человек в приемной, чувствуя мой дискомфорт.

— Да, как вы узнали?

Он не отвечает, просто хихикает, а затем предлагает мне попробовать напиток под названием svarti dauoi, или черная смерть. Это исландский национальный напиток, и это, я могу сообщить, единственное известное человеку вещество, которое достаточно сильно, чтобы вытеснить вкус тухлой акулы из горла. Правда, оно оставляет особенно неприятное похмелье, но это небольшая цена за освобождение.

Я брожу по Рейкьявику, и город кажется… выключенным. Неверно. Город, как я понимаю, не выглядит постоянным. Он не такой эфемерный, как Катар, но все же временный, мимолетный, как если бы эти дома были возведены вчера и могут так же легко исчезнуть завтра. Я бы не удивился, услышав крик «Стой, это декорация!» и увидев рабочих сцены, скопившихся на окраине города. Архитектура отчасти объясняет это чувство. Многие здания сделаны из гофрированной стали и выглядят неубедительными. При этом есть скалы, горы и море, которое маячит на каждом углу, угрожая стереть город.

Минуту я погружен в урбанистику — кругом кафе, дизайнерские магазины, но, повернув вниз по улице, я вдруг вижу дикую природу.

В отличие от Нью-Йорка или Шанхая, Рейкьявик не страдает манией величия. Это город, который знает свое место в космосе, знает, что это незначительное место, и ему комфортно с этим. Исландцы процветают на этой временной природе жизни. Он держит их в напряжении, будоражит их воображение. Прежде всего, это напоминает им о хрупкости жизни. Крупные города симулируют бессмертие, вводят в заблуждение, что каким-то образом их огромные размеры, их господство над природой позволит победить смерть. В Исландии, стране, где последнее слово всегда за природой, бессмертие настолько очевидно смешно, что никто не воспринимает его всерьез.

На самом деле, исландцы, кажется, процветают на чувстве бессилия против природы. Кристин, телевизионный продюсер, рассказала мне о недавней прогулке всего в десяти минутах от ее дома, в пригороде Рейкьявика, который примыкает к лавовому полю:

— Ни одного человека в поле зрения. Если бы я упала и сломала лодыжку, я бы умерла в течение нескольких часов.

Для меня это звучало страшно, но она сочла это захватывающим.

Это тот же самый кайф, что мотивирует парашютиста, мотоциклиста или каскадера? Я не думаю, что это так. Она говорит не об адреналине, а скорее о глубокой, вневременной связи с природой, которая включает в себя перспективу смерти, но не определяется ею. Проуливаясь по Рейкьявику, а обойти его целиком не займет много времени, легко понять, что это исключительно творческое место. Здесь, кажется, все здания — это художественные галереи, или музыкальные магазины, или кафе, заполненные писателями, создающими Великий исландский роман. Может быть, думаю я, это — секрет исландского счастья.

Очевидно, что счастье не зависит от холодной, жесткой логики — или все бухгалтеры были бы в восторге. Великие мыслители уже давно указывали на связь между творчеством и счастьем. «Счастье, — однажды сказал Кант, — является детищем не разума, а воображения». Другими словами, мы создаем наше счастье, а первый шаг в создании чего-либо — представить это. Британский академик Ричард Шох в своей книге «Секреты счастья» определил это следующим образом: «Ваше воображение должно, в некоторой степени, выйти за пределы разума, потому что только так вы можете представить себе будущую реальность: вы почувствуете уверенность в том, чем вы могли бы стать».

Исландия — это страна, которая изобретает свою культуру прямо сейчас. В то время, как вы читаете эти слова, какой-то исландский музыкант сочиняет исландскую песню. До сих пор, однако, такого понятия не существует. В Исландии нет народной инструментальной музыки. Все время было слишком холодно и темно заморачиваться, или, возможно, древние исландцы были слишком пьяны в то время. Так что современные молодые исландцы сами решают, как звучит исландская песня. Это замечательная вещь для наблюдателя. Для того чтобы присутствовать в момент создания.

Если, простыми словами, лелеять счастье, щекотать творческую душу целого народа, возможно для языка, то это, конечно, про исландский язык. Исландцы любят свой язык. Любят даже больше, чем они любят свою страну, и это кое о чем говорит. Для исландцев язык является символом культуры. Вот что сказал мне здесь один человек. В любой другой стране я бы пропустил мимо ушей такое высказывание, как националистическую гиперболу. Я мог бы даже посмеяться. Но не в Исландии.

Любой исландец скажет вам (и он скажет), что они говорят на чистом языке викингов, в то время как другие скандинавские страны говорят на измененном, разбавленном варианте. Как и французы, исландцы защищают свой родной язык. Но, в отличие от французов, исландцы не ханжи. Все здесь говорят по-английски, а также на исландском. «Двуязычие» не является ругательным словом.

С каждым новым изобретением — компьютером или, скажем, с низкокалорийным черничным маффином — страны по всему миру придумывают новые слова для этих вещей на своих языках. Большинство выбирают легкий путь и просто заимствуют английское слово, адаптируя его под свой язык. Таким образом, в Японии персональный компьютер становится persu-Con. Но исландцы настаивают на изобретении чисто исландских слов для этих современных устройств.

Исландские лингвисты делают это, опираясь на язык викингов. Конечно, у викингов не было ни единого слова для лампочки, не говоря уже о широкополосной связи, так что лингвисты подходят творчески. Исландское слово телевизор — «sjnvarp», например, означает, буквально «прицел заклинателя». Межконтинентальная баллистическая ракета представляла собой реальную проблему. В конечном счете лингвисты придумали слово, которое означает «летающая вещь на дальние расстояния». Неплохо. Но мой фаворит — слово для компьютера: «Tolva». Мне нравится, что оно делает мой ПК чем-то магическим и смутно зловещим: «числовой оракул». Чем он, собственно, и является.

Самый высокий комплимент от иностранца, когда-либо сказанный Исландии, прозвучал в девятнадцатом веке. Датчанин по имени Расмус Кристиан Раск утверждал, что он изучал исландский «для того, чтобы быть в состоянии думать». Услышав это, уже я стал думать о связи между языком и счастьем. Может ли язык сделать нас счастливыми? Есть ли у слов власть не только для описания нашего каприза, но и для его создания?

Очевидно, что некоторые слова могут вызвать мгновенную радость. Такие слова, как «Я люблю тебя» и «Ты, возможно, уже победил». Тем не менее другие слова — «аудит» и «проверка простаты» — имеют противоположный эффект. Все языки имеют одну особенность, и она не очень-то радостная. Как я обнаружил в Швейцарии, каждая культура имеет гораздо больше слов, чтобы описать негативные эмоциональные состояния, чем положительные. Это отчасти объясняет, почему так сложно заставить людей говорить со мной о счастье. Им буквально не хватает слов, чтобы выразить это.

Это также заставляет меня задаться вопросом: мы настроены на негатив? Мы, в самом деле, разновидность нытиков? Возможно. Или, может быть, счастье так возвышенно, так самоочевидно, что оно не требует много слов, чтобы описать его. Оптимист может указывать на некоторые обнадеживающие свидетельства из нейробиологии. Исследователи из Университета штата Висконсин обнаружили, что часть мозга, контролирующая язык, и часть, управляющая счастьем, относительно молоды в эволюционном плане. Так есть ли связь между этими двумя недавними обновлениями нашего мозга? Если да, то язык — это путь или средство, которого мы еще не понимаем?

Это трудно сказать, но нет никаких сомнений, что для исландцев язык является огромным источником радости. Все мудрое и замечательное в этой причудливой маленькой нации происходит от его языка. Формальное исландское приветствие «komdu sll» буквально переводится как «привет, счастливчик». Когда исландцы уезжают, им говорят: «sll Vertu» — «счастья тебе на пути». Мне это нравится, это намного лучше, чем «будь осторожен» или «увидимся позже».

Исландский язык, как и люди, которые говорят на нем, совершенно лишен притворства. Билл Холдм описал элегантность исландского языка в — чем бы вы думали? — стихотворении.

Я люблю эту последнюю строчку. Это говорит о том, что слова могут обладать их собственным импульсом, который они передают в буквальном смысле.

Самым знаменитым исландским поэтом из всех был викинг Эгиль Скаллагримссон, который жил около тысячи лет назад и, по словам одного исландского художника, был широко известен как «ублюдок, который писал прекрасные стихи». Эгиль не был, конечно, серьезным поэтом. «Он написал некоторые из наших самых красивых стихов, но также бросался на любого критика и выцарапывал ему глаза, если считал, что тот сказал что-то обидное». Я полагаю, что литературные критики того времени отзывались о работах Эгиля очень, очень аккуратно. В Исландии связь между насилием и стихом настолько сильна, что даже древний скандинавский бог Один — бог войны и поэзии.

Объясняет ли эта жестокая литературная тенденция исландское счастье?

Я не уверен. Любовь к языку не может гарантировать счастье, но она позволяет вам выразить свое отчаяние красноречиво. Как любой поэт (или блогер) знает, выраженное страдание уменьшается.

Но это все равно не имеет смысла. Почему Рейкьявик, это космополитичное село на краю мира, такой оплот творчества? Другие страны Северной Европы, Швеция или Дания, имеют гораздо больше населения, но не создают произведений искусства того же калибра. Что же такого особенного в Исландии?

Ответ на этот вопрос, я подозреваю, кроется в названии. Ледяная страна. Во-первых, лед. Представьте себе жизнь несколько сотен лет назад во время этих долгих холодных зим. Люди жили в своего рода сенсорной депривации.

Ум не терпит пустоты, о чем свидетельствует популярность кабльного телевидения, так что древние исландцы изобрели гномов, эльфов и других существ, которые, предположительно, населяли эту грубую местность.

Фантасты? Безумцы?

Алда, популярный блогер, рассказала мне об опыте, который она недавно получила. Она с другом посещала отдаленную часть страны, где живут арктические крачки. Они шли вдоль берега, когда внезапно услышали звуки вечеринки, смех и звон бокалов. Кто бы стал устраивать праздник здесь, посреди нигде? Альда и ее друг провели следующие десять минут, пытаясь найти источник звука, но без успеха.

Именно тогда они поняли: там не было никакой вечеринки. Это была акустическая иллюзия, вызванная отзвуками волн, разбивающихся о скалы, и щебетанием птиц. Алда, дитя Просвещения, не говоря уже об информатизации, была обманута темной магией Исландии. У ее предков тысячи лет назад не было шансов.

Тогда есть и такая часть уравнения Исландии, как земля. Большинство земли там просто находится. Это может быть красивая земля, ошеломляющая даже, но в конечном счете все, что она делает — находится там. И это не просто исландская земля. Она шипит. Она плюется. Она рыгает и от случая к случаю пукает. Есть, как мне сказали, геологические причины для этих звуков. Ни одна из них меня не интересует. Меня интересует, как все это шипение, и плевки, и отрыжка (и иногда пукание) влияет на исландское счастье. С одной стороны, исландцы говорят мне, что сама земля является источником творческого вдохновения и, косвенно, счастья. Почва, в буквальном смысле слова, движется под их ногами. В среднем в Исландии происходит двадцать землетрясений в день. Не разрушительные, конечно, но все же сейсмическая активность тут постоянна.

В Исландии геологическое время ускорено. Вулканы рождаются не в течение многих столетий, но в течение жизни одного человека. И если вы склонны верить в энергетические воронки и другие подобные вещи, то Исландия — это страна для вас. Люди говорят об энергии здесь больше, чем где-либо еще. Один исландец, графический дизайнер, сказал мне, что он питается энергией солнечного света ярким летом, так что он может нести эту энергию через темные зимы. Другой человек, музыкальный продюсер, сказал мне, что «странная энергия» объясняет, почему большинство альбомов выпускаются осенью, когда все умирает.

На протяжении веков мир становился свидетелем Золотых веков в разных частях света. Места и времена огромного творческого потенциала и великих людей. Древние Афины. Елизаветинский Лондон. Флоренция эпохи Возрождения. Конец двадцатого века в Сиэтле. Золотые века никогда не длятся долго. Они исчезают, как франций.

«История показывает, что золотые века — это редкие окна света, которые какое-то время освещают мир, как внешний, так и внутренний, а потом снова закрываются», — пишет британский историк Питер Холл в своей изумительной книге «Города в цивилизации».

Крошечный, извилистый Рейкьявик — не он ли одно из этих редких и особенных окон света? Я бы не сказал, что это еще одна Флоренция эпохи Ренессанса, хотя общее у них есть. То же самое население, примерно 95000. И в Рейкьявике, как и в четырнадцатом веке во Флоренции, нет творческой элиты. Искусство производится и используется всеми.

Только ли история и сейсмическая энергия обуславливают творческий расцвет в Рейкьявике? Или есть что-то еще, что я упустил? Одно можно сказать наверняка. Исландцы обладают естественным чувством стиля. Поддельный стиль может быть подделан — естественный стиль подделан быть не может. Я знаю. Я пробовал. У меня есть огромное количество черной одежды, две пары фанки-очков, которые я ношу все время, несколько головных уборов «Kangol», некоторые из которых я, как известно, ношу козырьком назад. Мои волосы зачесаны назад. Мои воротники чистые. Для случайного наблюдателя я похож на человека среднего возраста с приличным чувством стиля. Но люди с реальным стилем, а среди них довольно много молодежи, могут разглядеть во мне меня. Поддельного модника. Ходячий эквивалент подделки под «Louis Vuitton».

Тот момент, когда я осознаю, что для меня все потеряно на ниве моды, приходит в комиссионном магазине. Его название, как и все исландские слова, непроизносимо для иностранцев без риска получить полный и необратимый паралич лицевого нерва, поэтому в целях безопасности я не буду разглашать его здесь. Магазин продает бывшие в употреблении товары по ценам, установленным предыдущими хозяевами, что делает его раем для охотников за выгодой в Исландии.

Я нахожу особенно стильный шарф и иду платить за него. Продавец, молодой парень, копается в чем-то. Он наклоняется, и в этот момент я вижу выглядывающий из-под брюк отличный экземпляр нижнего белья. Я в шоке.

Конечно, меня шокировал не сам факт появления трусов, а то, что это были очень крутые трусы. Модные. В горизонтальную полоску: красный, синий, зеленый, с изящным вкраплением пурпурного — все красиво расположено. Боже мой, у них даже трусы стильные! Куда более стильные, чем большая часть моей одежды. Я некоторое время стою, глядя на белье этого исландского клерка, а потом — я знаю, просто знаю: у меня нет шансов в этой стране.

Исландская модность является эндемическим заболеванием, от которого страдают не только молодые, но и люди среднего возраста. Такие люди, как Ларус Йоханнессон. Он владеет небольшим музыкальным магазином и лейблом звукозаписи. Все знают Ларуса. Если я хочу понять безудержное творчество Исландии, говорили мне, я должен пообщаться с Ларусом.

Мы встречаемся в его музыкальном магазине, уютной мешанине диванов и компакт-дисков. Ларус одет в клетчатую спортивную куртку и носит очки в черной оправе, которые он поправляет на носу, подчеркивая важность момента. У него естественный стиль. Я все равно люблю его. Снаружи мягкая темнота расположилась над городом.

Ларус говорит мне, что он был профессиональным шахматистом. Да, я думаю, это похоже на правду. Это объясняет ум, явно скрывающийся за этими очками, и покоряющую застенчивость, и я подозреваю, что он упорно трудился, чтобы ее преодолеть. Исландцы славятся шахматистами. Почему? Еще раз, как я уже сказал, это все из-за длинных зим. Что еще делать в темноте?

У Ларуса довольно эклектичное прошлое, схожее с жизнью теннисиста Роджера Федерера. За свои сорок с лишним лет Ларус зарабатывал себе на жизнь не только как шахматист, но и как журналист, представитель строительной компании, богослов и, в настоящее время, музыкальный продюсер.

— Я знаю, — говорит он, почувствовав мое недоверие. — Но подобная смена рода деятельности совершенно нормальна в Исландии.

Сочетание нескольких идентичностей (но не раздвоение личности), по его мнению, способствует счастью. Это идет вразрез с преобладающей верой в Соединенных Штатах и других западных странах, где специализация считается высшим благом. Академики, врачи и другие специалисты проводят целую жизнь, узнавая все больше и больше о чем-то все меньшем и меньшем. В Исландии люди узнают все больше и больше о все большем и большем.

Я спрашиваю Ларуса о творческом духе в воздухе Рейкьявика. Откуда он берется и как я могу получить немного этого духа? Он прижимает свои очки к носу.

— Зависть.

— А что с ней?

— Ее практически нет в Исландии.

Отсутствие зависти, о которой он говорит, немного отличается от того, что я видел в Швейцарии. Швейцарцы подавляют зависть, скрывая вещи. Исландцы подавляют зависть, разделяя их. Исландские музыканты помогают друг другу документами, объясняет Ларус. Если одна группа нуждается в усилителе или соло-гитаристе, другая группа будет помогать им, не задавая никаких вопросов. Идеи тоже движутся свободно, не обремененные завистью, которая опаснее всех среди семи смертных грехов. Как пишет Джозеф Эпстайн в своем трактате по этому вопросу, «зависть имеет тенденцию к снижению тем более, чем больше людей владеют предметом».

Это относительное отсутствие зависти является верным признаком Золотого века, говорит Питер Холл. Здесь он описывает Париж на рубеже веков, но мог бы так же легко описывать Рейкьявик двадцать первого века: «Они жили и работали в карманах друг друга. Любая инновация, любая новя тенденция сразу же становились известны и могли быть свободно включены в работу любого из них». Другими словами, парижские художники 1900 года верили в открытый исходный код. Так же для исландцев. Конечно, они конкурируют, но в том, как слово было изначально задумано. Слово «соревноваться» («compete») происходит от латинского «competure», что означает «искать».

Хорошо, я нашел еще один кусок головоломки. Минимальная зависть. Но я все еще чувствовал, что я что-то упускаю. Как это может быть, что эта крошечная нация производит больше художников и писателей на душу населения, чем любая другая?

— Это из-за неудач, — говорит Ларус, вдавливая очки в переносицу.

— Неудач?

— Да, неудачи не становятся клеймом в Исландии. На самом деле, в некотором смысле, мы восхищаемся неудачами.

— Восхищаетесь неудачами? Это звучит… безумно. Никто не восхищается провалами.

— Позвольте мне сказать это так. Нам нравятся люди, которые терпят неудачу, если они имели самые лучшие намерения. Может быть, они потерпели неудачу, потому что они, например, не были достаточно безжалостны.

Чем больше я думал об этом, тем больше понимал. Если вы готовы к провалу, вы готовы пробовать. Мы, американцы, любим думать, что мы тоже принимаем неудачи, и это правда, до определенного предела. Мы любим хорошую историю провала до тех пор, пока она не заканчивается успехом. Предприниматель, который терпел неудачу полдюжину раз прежде, чем сорвать джек-пот с блестящей идеей. Автор бестселлера, чья рукопись была отвергнута десятки раз. В этих рассказах неудача служит лишь подсластителем успеха. Это закуска. Для исландцев, однако, неудача — основное блюдо.

Ларус говорит мне, что совершенно нормально для исландских подростков организовать гаражную группу, родители полностью это поддерживают. И эти дети не рассчитывают на успех. Даже не пытаются. К тому же, если они терпят неудачу, они всегда могут начать все сначала. Это нация всегда-можно-родиться-заново, пусть и не в религиозном смысле.

Психолог Михай Чиксентмихайи писал в своей книге «Поток»: «Нас определяют не навыки, которыми мы владеем на самом деле, но те, которыми мы думаем, что владеем». Когда я впервые столкнулся с этим предложением, я перечитывал его четыре или пять раз, убеждаясь, что это, должно быть, опечатка, или, возможно, Чиксентмихайи пропустил согласные. Кажется, что он выступает за бредовые взгляды на жизнь. Если я думаю, что я скрипач-виртуоз, но на самом деле я глух, не обманываю ли я себя? Да, но это не имеет значения, говорит Чиксентмихайи. В любом случае мы переживаем поток, состояние ума, где мы так вовлечены в деятельность, что наши заботы испаряются и мы теряем счет времени. Кроме того, Мартин Селигман, основоположник позитивной психологии, обнаружил, что счастливые люди помнят больше хороших событий в своей жизни, чем на самом деле произошло.

Подавленные люди помнят прошлое в точности. «Познай себя», возможно, все же не лучший совет. Щепотка самообмана, оказывается, является важным компонентом в рецепте счастья. Это работает для исландцев. На острове нет никого, кто сказал бы им, что они не очень-то хороши, поэтому они просто поют, рисуют и пишут. Одним из результатов такой свободы является то, что исландские художники производят много дерьма. Они даже признают это. Но дерьмо играет важную роль в мире искусства. На самом деле, оно играет точно такую же роль, как и в сельском мире. Это удобрение. Дерьмо — хороший материал, чтобы расти. Одно без другого невозможно.

Уверен, что вы не хотите увидеть заключенное в рамку дерьмо в художественной галерее, так же, как не хотите смотреть на удобрения в продуктовом отделе магазина. Но все-таки дерьмо важно.

Исландцы демонстрируют почти волевое невежество, когда речь заходит о стоящих перед всеми нами трудностях. Ларус говорит, что в этом и соль.

«Исландцы — невежды, и это наша самая большая сила. Это как идти через минное поле, не зная, что там мины, так что вы просто чешете вперед. Я не могу поверить, насколько наивны некоторые из этих молодых музыкантов и писателей. Это удивительно».

Я улыбаюсь, хотя Ларус не может знать, почему я рад услышать слово «наивный», используемое как нечто иное, не уничижительное.

Почти двадцать лет назад у меня произошла история на эту тему. Мне было двадцать шесть лет, и я спешил. Я отчаянно хотел работать в крупной новостной редакции, и, конечно же, ничего не было крупнее, чем The New York Times. Мои устремления попасть в это издание были по меньшей мере нереальны и, вполне возможно, бредовы. У меня не было необходимой родословной — ни образования Лиги Плюща, ни совершенного знания иностранных языков.

Не впечатляло творчество. Не знаю, что я имел в виду под словом «творчество». На самом деле, я никогда не работал в газете, в любой газете, не говоря уже о такой уважаемой, как The New York Times.

Но у меня был план. Я много знал об авиации, у меня даже была лицензия гражданского пилота легких самолетов. Будучи уверенным, что они кому-то нужны, я предложил авторитетно писать об авиации. Момент оказался удачным — репортер, писавший об этом, как раз ушел в отставку.

Меня позвали на собеседование. На самом деле я прошел целую серию собеседований, проходивших чем дальше, тем в более душных и пугающих местах, начиная от Гарвардского клуба и достигнув своей кульминации в святая святых — в столовой на Таймс-сквер.

Сидя неподвижно в своем мягком кожаном кресле, я пытался скрыть свой страх и нервозность. Моим интервьюером был человек по имени Джон Ли. Его дружелюбие было плохо замаскированной безжалостностью, и он мало пытался успокоить меня. Конечно, он не прибегал к пыткам вроде сидения в неудобных позах или утопления, но вместо этого предпочел нечто более старомодное — грубое запугивание.

В этом деле мистеру Ли помогал целый список мертвых белых мужчин. Бывшие победители Пулитцеровской премии, они с упреком смотрели на меня из деревянных панелей на соседней стене. «То есть вы действительно думаете, что годитесь для „The New York Times“?» — представлял я их ехидный вопрос. Нет, подождите, это было не мое воображение. Это был Джон Ли.

— То есть вы действительно думаете, что годитесь для The New York Times?

— Да, сэр, я так думаю, — сказал я, приятно, как я подумал, оправившись.

Ли был не из тех людей, которые просто поверят на слово, и он, конечно, не собирался делать это впервые с каким-то двадцатишестилетним сопляком, который имел наглость — дерзость! — возомнить, что он является человеком для Times.

Он спросил меня, как я бы стал проводить расследование взрыва «Boeing747» над Локерби в Шотландии. Я не имел ни малейшего понятия и блефовал на пути к ответу. Если честно, я даже не помню, что я сказал, но это должно было быть достаточно в стиле «Times», потому что я прошел в следующий раунд — пробное задание. Я покорно представил новостную историю, а затем… ничего.

Три недели прошло, и ни слова.

Я почти поставил крест на своем будущем в качестве сотрудника Times, когда я однажды утром шел по Второй авеню и, как обычно, взял газету в киоске.

— Боже мой! — закричал я.

Прохожие издалека обходили меня, опасаясь, что я был каким-то религиозным фанатиком. В газете была моя история. На первой странице. Конечно, она была запрятана вниз, в нижнем правом углу, и моего имени не было (авторства были зарезервированы для сотрудников), но все же. Моя история. На первой полосе The New York Times!

Так началось моя короткая, но исключительно насыщенная событиями карьера в газете. Я был принят на работу на контрактной основе, на своего рода второй испытательный срок, из-за моего юного возраста и подозрительной родословной. Мне намекнули, что, если я сделаю что-то хорошее, я сделаю это для персонала. Я работал неистово, выкапывал разного рода истории, которые поместили бы меня на первой странице. Я растянул границы авиации до предела возможностей. Я убедил моих редакторов, что могу писать о латиноамериканских контрабандистах, так как они использовали самолеты, чтобы переправить свой незаконный груз. Я писал о террористах, так как они взрывли самолеты. Мое предложение написать о президенте Соединенных Штатов, так как он летал на самолете, было быстро отвергнуто, хотя редакторы и отметили должным образом мою сообразительность.

Я делил кабинку — капсулу, как мы называли ее — с двумя другими журналистами. Флойд был большой человек во всех смыслах, который писал о финансовых рынках с реальным авторитетом. Флойд имел привычку откинуться на спинку стула, когда говорил по телефону, заставляя меня отступить в дальний угол капсулы. Там я встречал своего второго товарища по кабинке — Курта. Курт был следственным репортером, который действовал в мире призрачных интриг. Я слышал, как Курт говорил по телефону что-то вроде «Белоснежка в замке», и в тот момент он не покрывал компанию Уолта Диснея. Я не возражал против его разговорного кода — это придавало нашей капсуле атмосферу таинственности, но возражал против того, как он постоянно ходил, разговаривая по телефону, что было практически постоянно, и все шло к тому, что телефонный кабель однажды обернется вокруг моей шеи, перекрыв мозгу кислород.

Каждые шесть месяцев Джон Ли вызывал меня в свой кабинет, где смотрел на меня из-под очков и говорил мне, что я делал хорошую, качественную работу. На твердую четверку, может быть, даже на четверку с плюсом, но не на пять, а на пять — это то, что и ожидается от репортера «Times». Еще шесть месяцев испытательного срока. Я удвоил свои усилия, убежденный, что наконец начну соответствовать, пока в один прекрасный день мой мир не рухнул.

Курт подошел ко мне, выглядя очень бледно.

— Что случилось? — спросил я.

— Чихоня в лесу.

— Курт, просто скажи мне по-человечески. Что случилось?

Оказалось, все было хуже, чем в любой сказке. Мое имя было упомянуто в ежедневном редакционном совещании, на том, где редакторы решали, какие истории ставить на первую страницу завтрашней газеты. Исполнительному редактору Максу Френкелю не понравился мой рассказ — частушка об авиадиспетчерах. Моя работа, заявил он, была «наивной и бесхитростной».

Если вы журналист, особенно журналист «The New York Times», «наивный и бесхитростный» — абсолютно худшее, что кто-то может сказать о вас. Было бы лучше, если бы Френкель назвал меня избивающим женщин или сатанистом. Что угодно, но не наивным и бесхитростным.

Я был просто радиоактивен, и, как от всех радиоактивных вещей, от меня надлежало быстро и решительно избавиться. Конечно же, несколько недель спустя меня отпустили. Ну, как отпустили: меня уволили.

Теперь у меня было много свободного времени, чтобы обдумать эти роковые слова: «наивный и бесхитростный». «Бесхитростный» звучит не так уж и плохо; если честно, то это, наверное, так и было. Но «наивный»? Это больно.

Я так и не пережил это оскорбление. До сих пор. Сидя здесь с Ларусом, в этой непроглядной темноте, я чувствовал, как болит эта рана. Передо мной была целая нация наивных людей, и казалось, что они отлично справляются.

К тому же что такого в наивности? Не был ли Христофор Колумб наивным? Не был ли наивным Ганди? Не были ли «Нью-Йорк Джетс» в 1969 году наивными? Мир, теперь я делаю вывод, был бы гораздо лучше, будь он немного более наивен.

В Исландии, говорит мне Ларус, быть наивным нормально, потому что вы всегда можете начать все сначала. Он начинал. Четыре раза. Мы, американцы, также гордимся тем, что в нашей стране все возможно. Это верно, но система настроена так, чтобы препятствовать людям делать такие прыжки веры. Оставить работу в Америке означает отказаться от медицинской страховки, работать на свой страх и риск. В Исландии же один человек сказал мне:

— Вам никогда не придется беспокоиться о падении в черную дыру, потому что нет черной дыры, в которую можно упасть.

Ларус, оказывается, такой же проницательный, как о нем и говорили, и у меня есть несколько вопросов к нему. Я хочу знать об эльфах и гномах, «скрытых людях», которые якобы живут в валунах. Я слышал, что большинство исландцев сегодня, в двадцать первом веке, до сих пор верят в это безумие.

Была история — правдивая история, как люди клялись мне, — о дорожно-строительной бригаде, работающей в южной части Исландии. У них все шло не так. Бульдозеры ломались. Грузовики не заводились. Кто-то предположил, что в этом виноваты «скрытые люди», живущие в валуне, вон там. Мы, должно быть, беспокоим их. Поначалу рабочие проигнорировали эти предупреждения, но все продолжало идти наперекосяк. Наконец они решили провести дорогу вокруг валуна, и, конечно же, проблемы прекратились.

Потом была рассудительная исландская женщина, которая, когда я ее встретил, отвергала существование эльфов и сразу же после этого сказала мне, как призрак — «реальное ощущение чьего-то присутствия» — однажды заставил ее выбежать из дома на улицу в холод. Голышом.

Я дипломатично спрашиваю Ларуса, верит ли он во все это. Ларус делает паузу и криво улыбается мне. Дважды. Сейчас будет что-то стоящее.

— Я не знаю, верю ли я в них, но и другие люди верят, и моя жизнь богаче из-за этого.

Что, черт возьми, это значит? Ларус играл в Сфинкса.

Он не собирался раскрывать ничего больше. В самом деле, у меня ушли недели на копание, и вопросы, и размышления, прежде чем я понял, что он говорил. Исландцы, а они не особенно религиозные люди, занимают пространство, которое существует между «не верить» и не «не верить». Это пространство — ценная недвижимость. Место, где дверь в необъяснимое всегда остается немного приоткрытой. На всякий случай.

Однажды я посетил это место. Это было в начале 1990 годов, когда я жил в Нью-Дели, работая в качестве корреспондента NPR. Я проснулся однажды утром от необычного звука. На самом деле, это было полное отсутствие звуков — глубокая и тревожная тишина, которую я не мог объяснить. В Индии много всего, но тишины среди этого нет. Однако было тихо. Не было певучих призывов продавцов овощей, толкающих свою деревянную тележку. Ничто не гремело на кухне, как если бы мой повар готовил завтрак. Я вышел на балкон и увидел человека, несущего бидон молока и передвигавшегося со скоростью значительно большей, чем необходима индийскому бездельнику.

— Куда ты идешь? Где все? — позвал я его.

— В храме, сахиб. Все люди сейчас в храме. Это чудо.

— Какое чудо?

Но человек уже повернул за угол и был вне пределов слышимости. Мой инстинкт журналиста победил. В Индии больше чудес, чем кажется, но это должно было быть уже совершенно другого масштаба. Я схватил магнитофон и бросился к храму. За сто ярдов до него я увидел толпу, собирающуюся снаружи. Автомобили остановились перед храмом, создавая огромную пробку в обоих направлениях. Толпа, увидев мой микрофон и белое лицо, расчистила путь для меня.

— Что происходит? — я не спрашивал кого-то конкретного.

— Это чудо, — сказал один человек.

— Да, я знаю, что это чудо. Какое чудо?

— Боги. Они пьют молоко.

Это было что-то новенькое. За два года жизни в Индии я слышал о святой воде из Ганги, появляющейся из ниоткуда, удивительных исцелениях самых немощных. Но боги, пьющие молоко? Я задавался вопросом, не была ли это какая-то очередная хитрая маркетинговая кампания Ассоциации фермеров. Я медленно двигался вперед. Проникнув внутрь храма, я мог видеть несколько человек у статуи Ганеши, слоноголового бога, поливавших на него молоко ложками. Конечно же, молоко испаряется, только коснувшись статуи. Я не знаю, что думать, но послушно записываю все это и позже передаю репортаж об этом явлении.

К вечеру все медленно возвращаются к нормальной жизни, и я включаю телевизор. Телекомментатор, красивая женщина в сари, зачитывает события дня. «Молочное чудо», как его теперь называли, началось утром в храме в Пенджабе. Слух быстро распространился на все части Индии, и в конечном итоге дошел до индуистских храмов в Великобритании и Гонконге. Жизнь в Индии застопорились, поскольку чиновники тоже ушли с работы, чтобы посмотреть на чудо. ТВ заполонили изображения экстатических верующих, таких же, как те, что я видел ранее в тот же день.

Затем программа показала интервью с физиком, который объяснил, что «чудо» было на самом деле результатом капиллярного воздействия, которое выглядело так, как будто статуи пьют молоко. Это было не чудо вовсе, а простая физика из курса средней школы. Позже я взял интервью у Хушвантоса Сингха, одного из основателей Индийской ассоциации рационалистов.

— В очередной раз, — сказал мне Сингх, — мы, индийцы, выставили себя ослами.

Индийские чиновники, конечно, умнее крестьян, но я подозреваю, что они тоже были обеспокоены тем, что «молочное чудо» сказало о стране, которая была на грани превращения в крупную экономическую державу, не говоря уже о ядерном потенциале. Что я думаю? Я, честно говоря, не знаю, но сейчас, годы спустя, я знаю, что Ларус бы сказал: «Я не верю в такие чудеса, но другие верят, и это делает мою жизнь богаче». Это сумеречное место половинной веры, я думаю, не так уж плохо.

Ларус должен собираться посмотреть на новую группу с отличным звуком. Он записывает номер телефона и дает мне.

— Это мой друг Хилмар. Вы должны, обязаны встретиться с ним. Он язычник.

— Он что?

— Язычник.

Дурак я. Я думал, язычники прошли путем динозавров и горячих блюд в самолетах.

Как только Ларус встает, чтобы уйти, я задаю только один вопрос, свой стандартный:

— Он счастлив, этот язычник?

— О, да, очень.

И так случилось, что через несколько дней я сидел за послеобеденным кофе с Хилмаром, Счастливым Язычником.

Чем больше я узнаю о Хилмаре, тем больше я заинтригован. Хилмар — чью фамилию я не буду даже пытаться писать, не говоря уже о произношении — это глава языческой конфессии в Исландии. Главный Друид. Он ведет языческие свадьбы и похороны.

Хилмар — необычный язычник, впрочем. Он музыкально талантлив. Он записал десятки пленок и был ранним наставником поп-звезды Бьорк.

Мой первый контакт с Хилмаром, Счастливым Язычником, состоялся по электронной почте, что заставляет меня улыбнуться. Он говорит, что он занят — может, воскрешает кого-то, я подозреваю — и не может освободиться в течение нескольких дней. И, наконец, спустя несколько дней он приезжает, и мы встречаемся в вестибюле моей гостиницы. Хилмар встречает меня крепким языческим рукопожатием. У него непослушная борода и добрые глаза. Вокруг его шеи маленький серебряный кулон: молот Тора, скандинавского бога. Мы садимся в близлежащем кафе и заказываем себе выпить. Мне — зеленый чай. Ему — капучино. Забавно, я думаю. Я не знал, что язычники пьют кофе со взбитыми сливками.

Хилмар застенчив, почти до боли. Он смотрит вниз, говоря, что делает его речь еле слышным журчанием. Я постоянно наклоняюсь ближе, чтобы разобрать слова. Он одет в тяжелое зеленое пальто, которое он не снимает на протяжении всей нашей беседы.

Хилмар представляется мне человеком из другого времени. Я встречал таких людей раньше. Люди, которых я могу легко вообразить на улицах елизаветинского Лондона или Нью-Йорка рубежа веков. Это не только их внешний вид, но их язык тела и манера говорить, которые делают их хронологически неуместными. Я думаю, место Хилмара где-то в начале 1800 годов. Я могу представить его, сочиняющего свою музыку в свете ламп, питаемых китовьим жиром.

Как я уже говорил, жизнь Хилмара вращается вокруг двух страстей: язычества и музыки. Я не уверен, что готов к разговору о язычестве, так что я начинаю с вопроса о музыке.

Когда Хилмару было восемь лет, он слушал родственника, профессионального музыканта, который играл на скрипке. Он практиковался по десять часов в день. Это упорство поразило молодого Хилмара. «Как можно стать музыкантом, но не работать так много?» — спросил он однажды своего родственника. Стать композитором, был ответ. Так Хилмар и сделал. Он пробовал себя в других сферах на протяжении многих лет, но продолжает возвращаться к своей музыке. Неземной, красивой музыке.

Хилмар живет на уровне возвышенного. Банальные вещи — парковка, оплата счетов — не про Хилмара вообще. Так что он неизменно плохо паркуется и забывает оплачивать свои счета. Я спрашиваю Хилмара, что он чувствует, когда сочиняет музыку.

— Я теряю счет времени. Это блаженство. Вы делаете то, что вы не можете не делать. Это больше, чем вы сами. Вы и сами становитесь больше.

Это классические признаки явления, обнаруженного Чиксентмихайей. Граница между творцом и творением размывается, а в некоторых случаях полностью исчезает. Танцоров нет. Есть только танцы. Творчество не то же самое, что счастье. На самом деле, когда мы прерываем творчество, чтобы подвести итоги нашего счастья, мы теряем и то, и другое.

Хилмар говорит, что, когда он пишет музыку, математические центры его мозга загораются. В какой-то момент творческого процесса музыка становится математической головоломкой. Лично я никогда не ассоциировал математику и счастье, но они, кажется, связаны в сознании Хилмара.

Хилмар — успешный язычник, но не амбициозный. Его цели сегодня остаются такими же, какими они всегда были: сочинять свою музыку. Для того чтобы иметь хороший диван. Для того чтобы читать хорошие книги. У Хилмара много книг, даже по исландским стандартам. Однажды, когда он пришел домой с очередным набором, его пятилетняя дочь посмотрела ему в глаза и взмолилась: «Пожалуйста, папа, пожалуйста, не надо больше книг!» У Хилмара есть ответ для тех, кто критикует его за книжный шопоголизм: «Это пустая трата времени для того, чтобы изучить, как другие люди впустую тратят время».

Хилмар имеет свое мнение об исландской любви к стихосложению («Нет ничего, что исландец не может превратить в поэзию»), и у него есть свое мнение о героизации неудач, которую обсуждали мы с Ларусом. Это правда, исландцы действительно любят хороший провал, и даже, более того, он говорит, они развлекаются с «удовольствием страдания». Я думаю, что я знаю, что он имел в виду. Несчастье походит на кусок мяса с душком: не особенно сытный, конечно, не очень-то вкусный, но все же это еда, и это лучше, чем ничего. Я жевал свое горе около сорока лет.

И, наконец, я набрался смелости спросить Хилмара о его язычестве. Родился ли он язычником или же он стал таким?

Оказывается, что не столько Хилмар принял язычество, сколько язычество приняло Хилмара. Это было в начале 1970-х, когда молодой Хилмар искал смысл. Случайно он встретил Джозефа Кэмпбелла, известного эзотерика. Кэмпбелл убедил Хилмара, что его будущее лежит в его прошлом. Исландия была богата на мифологические традиции, воплощенные в книге, известной как «Эдда». Хилмар был сражен. Ему понравилась идея обращения в прошлое, о религии без каких-либо выявленных истин, религии не обязанностей, но свобод. Он читал и перечитывал «Эдду», вступив в небольшую группу других исландцев, стремившихся возродить религию, которая была мертва в течение нескольких последних тысяч лет.

Хилмар хочет сделать несколько вещей. Древние викинги не занималась изнасилованиями и мародерством, по крайней мере, не больше, чем кто-либо другой в это время. Это были рассказы ирландских поселенцев, которые хотели дискредитировать вновь прибывших викингов. Язычество — это мирная религия, основанная на любви к земле, духе места, говорит он мне. Есть много богов, и «Эдда» содержит фантастические рассказы об одноглазых гигантах, творивших чудеса.

— Хилмар, — говорю я, — вы кажетесь уравновешенным, рациональным парнем. Вы действительно верите в эти истории?

Хилмар на мгновение останавливается, прежде чем ответить, и говорит то, чего я совсем не ожидал.

— Ну, я полагаю, что в них может быть путаница, но каждый нуждается в системе верований, для того чтобы иметь эти трансцендентные моменты.

Это невероятно. Глава языческой веры Исландии говорит мне, что вся его религия может быть «путаницей мысли». Это как если бы священник сказал тебе: «Ну, Библия, может быть, и куча фигни, но слушай, надо же во что-то верить». Тем не менее это именно то, о чем говорит Хилмар. Это не то, что, как мы считаем, делает нас счастливыми, но акт веры. И все.

— А если с вами случится что-то плохое, вы решите, что это промысел высших сил? — спрашиваю я.

Хилмар на секунду задумывается, почесывая жидкую бороду.

— Да, однажды я обнаружил, что плохо обошедшийся со мной менеджер закончил свою жизнь, голодая в Лондоне. Но я был достаточно молод, чтобы наслаждаться этой своеобразной местью. Я думаю, вы могли бы сказать, что я фаталист, но в хорошем смысле.

У Хилмара есть еще немного времени, так что мы храбро ступаем на скользкий лед и идем в книжный магазин. Он называется просто «Книга» — и это настоящий храм случайной эрудиции. Книги здесь расположены хаотично. Тома об исландском языке, шахматной стратегии соседствуют с книгами на английском языке о садоводстве. Хилмар здесь постоянный гость. Он начинает умело искать среди этого беспорядка томик «Эдды» для меня. И не какой угодно.

— Есть много плохих переводов, — предупреждает он. Он продолжает искать, пока не находит достойный экземпляр.

Вернувшись в свой номер в гостинице, я открываю книгу, «путаницу мысли», и погружаюсь в чтение. Во-первых, введение, написанное Джесси Буок, профессором исландской и древнескандинавской культуры в Лос-Анджелесе: «В отличие от богов греческой и римской мифологии, [северные боги] редко ссорятся между собой за контроль над человеческими или полубожественными героями, а также они не пользуются удовольствием бессмертия. Их вселенная постоянно находится в опасности, и их действия часто имеют непредвиденные последствия».

Ничего себе. В Древней Исландии даже жизнь богов была жесткой. Зачем быть богом, если вы не можете наслаждаться самодовольством и безнравственностью? Разве не в этом вся суть божественности?

Я начинаю читать. Многие рассказы трудно понять даже в этом, хорошем переводе. Я нахожу раздел под названием «Высказывания Мудрых». В нем прямое обращение ко мне. Языческое печенье-предсказание.

Совет для путешественников:

Для пьющих:

Но моя любимая — вот эта жемчужина:

Среднего ума, значит. Мне никогда не приходило в голову, что с нами может статься, если мы будем слишком мудрыми, слишком образованными. Стоило познакомиться с язычниками, чтобы усвоить этот жизненный урок.

Я сижу в кафе под названием «Культура». Это одно из немногих международных мест Рейкьявика, эклектично украшенное место, где хумус подается испанскими официантами. Завершением живой интернациональной картины является молодой человек, сидящий напротив меня, — американец по имени Джаред Библер. Он жил в Исландии в течение последних двух лет. Джаред сияет — по-другому не скажешь, губы его скручены в хроническую ухмылку. Он выглядит раздражающе счастливым.

— Итак, Джаред, — говорю я, выбрав прямой подход, — какого черта ты делаешь в Исландии?

Джаред усмехается, растягивая губы в улыбке чеширского кота.

— Иногда жизнь заносит вас куда-то, — говорит он загадочно.

Чтобы полностью понять загадку Джареда Библера, вам нужно знать кое-что о международной авиации. Исландия находится непосредственно на воздушном коридоре в Северной Атлантике. Это означает, что люди, направляющиеся из Нью-Йорка, скажем, в Лондон, летают прямо над Исландией, так же, как люди, направляющиеся из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, летают прямо над Канзасом. Исландия, другими словами, это страна-эстакада.

Но американцы, когда они думают о переезде, они думают о Северной Каролине или Северной Дакоте. Они не думают о Канаде. Или Исландии.

Хорошо, я признаю, что нас всех иногда посещает желание собрать чемодан и уехать куда-нибудь далеко-далеко. Обычно, правда, эта даль включает в себя белый песчаный пляж или, по крайней мере, солнечный свет. Почему Исландия?

— Мне просто нравится здесь.

— Да, но что тебе здесь так нравится?

Джаред делает глубокий вдох, а затем, с размеренной страстью, говорит мне, что он любит в Исландии. Я пишу все, едва успевая.

Он любит брызги горячей воды из-под земли, геотермальное золото. Он любит, как люди приглашают вас на кофе без особой причины и говорят часами ни о чем.

Он любит то, как исландцы ласково называют свою страну «Ледяной Куб». Он любит тот факт, что, даже не пытаясь, он уже знает трех членов парламента. Он любит идти в погожий день по свежему снегу, который хрустит под ногами, как небесный пенополистирол. Он любит хоры, поющие вдоль главной торговой улицы в декабре, их голоса, сильные и сияющие. Он любит тот факт, что пятилетние дети могут спокойно ходить в школу в одиночку в предрассветной темноте. Он любит волшебное, потустороннее чувство невесомости в центре метели.

Он любит то, что, когда ваш автомобиль застрял в снегу, кто-то всегда, всегда останавливается, чтобы помочь. Он любит, как исландцы аплодируют, когда самолет приземляется в международном аэропорту в Кефлавике, только потому, что они счастливы быть дома. Он любит, что исландцам удается быть чрезвычайно гордым народом, но нисколько не высокомерным. И, да, он любит — не терпит, но именно любит — темноту.