Как я стал знаменитым, худым, богатым, счастливым собой Вейнер Эрик

Длинная пауза.

— Следующий вопрос? — говорит один из мужчин, и все смеются.

— На самом деле, — говорит другой, — это ваша вина, американцев. Мы научились водить по вашим голливудским фильмам, гоняем на машинах. Это признак мачо.

Хорошо, довольно приветственных разговоров. Я собираю всю свою отвагу и выстреливаю главный вопрос:

— Вы счастливы?

Довольно неудобная долгая пауза. Наконец один из мужчин, на грани раздражения в голосе, спрашивает:

— Почему вы задаете такой вопрос?

Этот вопрос — вы счастливы — тот вопрос, который мы, американцы, смакуем каждый день, каждый час, не совсем принят в таком мусульманском обществе, как Катар. Я заметил, что люди несколько морщатся, когда я задаю этот вопрос, и вежливо стараются сменить тему. Это потому, что счастье, блаженство в руках Аллаха, не человека. И если мы счастливы, это воля Божья, а если несчастливы — тоже его. Вы счастливы? Я мог бы с таким же успехом спросить, бреют ли они ноги. Я хочу тихо удалиться.

— Если вы настаиваете, то да, я счастлив, — говорит один из мужчин, наконец.

— Нет такого понятия, как совершенное счастье, — отвечает другой, выдыхая облако дыма.

— Если вы хотите познать истинное счастье, вам стоило бы стать мусульманином, — говорит третий. — Вам следует истинно верить и знать, что все в руках Бога. Вы поймете, что Аллах приготовил для вас. Да, следует стать мусульманином, если хотите узнать, что такое счастье.

Связь между религией и счастьем является предметом, исследование которого может заполнить многие книжные полки, и на самом деле у некоторых так и есть. Я погружаюсь в этот глубокий, глубокий резервуар и указываю на один статистический результат, вышедший из молодой науки о счастье. Люди, которые посещают религиозные службы, счастливее, чем те, кто этого не делает. Почему? Это из-за какого-то трансцендентного опыта, религиозной части богослужения? Или это часть службы, сбор мыслящих душ, что объясняет это явление? Другими словами, могли бы эти счастливые прихожане получать такое же гедоническое повышение, как если бы они принадлежали к лиге боулинга или, если на то пошло, местному отделению Ку-клукс-клана?

Я так не думаю. Обратите внимание на такой момент: по статистике, люди, которые согласны с утверждением «Бог важен в моей жизни», намного счастливее, чем люди, которые не согласны с ним, вне зависимости от их участия в организованном религиозном движении. Бонус к счастью, если говорить простыми финансовыми понятиями, эквивалентен удвоению их зарплаты. Если вера в бредовую религию, полную догм, делает вас счастливее, это не то счастье, которое хочу я, большое спасибо. Атеисты могли бы добавить к этому что-нибудь. С одной стороны, некоторые исследователи счастья не берут в расчет моральную подоплеку счастья. Педофилы, у которых отмечается очень высокий уровень счастья, скажем, 9 из 10 по шкале счастья, рассматриваются такими же людьми, как и социальный работник, достигший столь высокого уровня счастья в 9 баллов. Подобно террористу-смертнику, который в своей вере в Аллаха может получить еще более высокую оценку своему счастью, выше, чем педофил или социальный работник. Он мог бы получить даже 10 из 10 прямо перед моментом, как он взорвет бомбу и унесет с собой несколько дюжин невинных жизней. Аристотель мог бы разобрать этот моральный сумбур в своей Афинской минуте. Счастье, он полагал, означает не только хорошо себя чувствовать, но и поступать хорошо. Поэтому педофил и смертник только думают, что они счастливы. Но фактически они совершенно не испытывают этих чувств. Возможно, это не вера в Бога делает нас счастливее, но вера во что-то, что угодно. Как еще объяснить факт, что самые счастливые страны — Дания, Исландия, Швейцария, Голландия — вряд ли можно назвать религиозными? Граждане этих стран в то же время, очевидно, во что-то верят. Они верят в шесть недель отпуска, в права человека, в демократию, в ленивые полуденные посиделки в кафе, в ношение носков и сандалий вместе. Вера во что-то, что мы уважаем или, как в случае с комбинацией носки-сандалии, находим ужасно несовместимым. Но, несмотря ни на что, они верят во все это.

— Значит, все, что я должен делать, это просто верить в Аллаха? — я стараюсь сохранить тон, который нельзя было бы принять за конфронтацию в разговоре с людьми из «Аль-Джазира». Я ступаю на опасную землю.

— Вы должны делать усилия, и важнее всего усилия, а не результат, — говорит один мужчина.

Ислам, как и другие религии, основан на том, что, если вы хотите быть счастливым, постарайтесь жить добродетельно и не ожидайте ничего взамен, абсолютно ничего. Разделите ваши действия и их последствия — и счастье потечет как нефть.

Разговор затухает, и мужчины начинают поигрывать ручками Mont Blanc и посматривать на инкрустированные алмазами дорогие часы. Мы прощаемся, и они уходят, оставляя на прощание эти немного зловещие слова: «Религия как нож. Если использовать ее неправильно, можно порезаться».

Главный поворотный момент в истории человечества произошел в голландском регионе Фландрия в 1445 году, хотя вы вряд ли прочтете об этом в большинстве книг по истории. Во Фландрии состоялась первая лотерея. Приз был невелик — голова козла и свидание с миловидной настоящей девственницей. Но я полагаю, что это событие ознаменовало собой важный сдвиг, который я мог бы назвать сдвигом парадигмы, если бы я был человеком, который использует такие термины, как «сдвиг парадигмы». Впервые в истории нищий мог мгновенно стать богатым, не пошевелив и пальцем. Так же, как мелкопоместный дворянин. Легализованная проституция и теперь это. Голландцы в очередной раз кое-что нашли.

Лотерея стала популярна. Сегодня дюжины стран во всем мире проводят их. Кто не мечтал сорвать джекпот? Кто не грезил тем самым моментом, когда входишь в офис босса в понедельник утром и очень вежливо, без намека на злобу, говоришь, что он может катиться к черту и вообще сдохнуть? Вы не хотите больше тут работать. Вы путешествуете. Вы ходите по магазинам. Вы едите доритос и пересматриваете «Сайнфелд».

Вы, конечно, не будете одним из тех эгоистичных победителей лотереи. Нет, вы раздадите деньги. Купите вашей маме домик во Флориде, спортивную машину вашему брату и даже выбросите несколько тысяч на благородные дела. В Дарфур, может быть. Но вы также и не будете одним из тех растратчиков. Нет, сэр, вы будете ответственным. Вы инвестируете. Обычно после пары лет вы можете начать работать снова. Во вторник, в обед. Может быть. Да, если бы вы выиграли в лотерею, вы были бы счастливы.

Это то, с чем согласны катарцы. Они выиграли в нефтегазовую лотерею и больше не работают в пончиковой. Как и все другие победители лотерей, Катар тратит много времени, ублажая себя и получая звонки от давно потерянных кузин и старых школьных товарищей. Только сейчас это приятели из школы ООН. «Катар, ты как там? Это твой старый приятель Сомали. Мы тааааак давно не виделись. Мы должны, просто обязаны, сходить на ланч».

И — конец истории. Катар богат и, следовательно, счастлив.

Но не так быстро.

В 1978 году психолог Филипп Брикман изучал две группы людей. Одна группа только что выиграла в лотерею и была богата. Другая группа попала в аварию и сейчас состояла из парализованных людей. Неудивительно, что вскоре этих событий у победителей был отмечен рост счастья, когда жертвы аварий были менее счастливы. Но, как только Брикман стал отслеживать эти группы, обнаружилось кое-что неожиданное. Победители вернулись к тому уровню счастья, что был у них до того, как они стали богаче. Парализованные же люди вернулись почти к тому же уровню счастья, что и до аварии, но лишь ненамного ниже. Что произошло? Брикман предположил, что, в случае выигравших в лотерею, они стали получать значительно меньше удовольствия от обычных событий, таких, как покупка одежды или общение с друзьями. Что приносило радость ранее, перестало быть таковым. Психологи называют это усталостью от наслаждений. Примерно так же, как и обычная усталость, усталость от наслаждений заставляет вас вспотеть, и ее следует избегать всеми способами. Но, в отличие от физической усталости, усталость от наслаждений не очень хорошо сказывается на здоровье. Он сведет вас с ума, этот бесконечный цикл удовольствия и привыкания. Интересно, что у такой усталости есть два исключения: большая грудь и шум. Исследования показывают, что мы никогда не привыкаем к громким и шумным звукам, несмотря на длительный период привыкания. И другое исследование показывает, что женщины, которые установили грудные имплантаты, никогда не устают от внимания к ним и, вероятно, их сопровождающие тоже испытывают схожие чувства.

Аристотель был прав, когда сказал: «Немного удачи (подобно противоположному), очевидно, не меняет течение наших жизней». И, если исследование Брикмана верно, тогда большая удача также не влияет на течение нашей жизни. Ничего не влияет. Что рождает неизбежный вопрос: зачем вставать с кровати по утрам?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо сделать шаг назад. Лотерея не только про деньги. Она про пересечение удачи и счастья. Это сложное пересечение, практически случайное. Древние греки полагали, что счастье требует определенной меры удачи. Даже Аристотель, бывший последователем добродетельной жизни, тоже верил в необходимость удачи: «Человек едва ли счастлив, если он ужасно выглядит, или низкого происхождения, или одинок и бездетен, или даже имеет детей или друзей, которые кажутся бесполезными, или все, кого он ценил, уже мертвы».

Но не верьте только словам Аристотеля. В каждом индоевропейском языке слово «счастье» тесно связано с понятием удачи. Английское происходит от древненскандинавского «hap», или удача. Если у нас случается несчастье, мы говорим, что это неудача. В современном немецком языке слово «glck» одновременно означает и счастье, и удачу. Во времена Аристотеля счастье было даровано богами. Сегодня эта работа ложится на плечи хороших людей из «Powerball». Но, как показало исследование победителей лотереи, то, что на первый взгляд выглядит как удача, может оказаться совсем другим. Недавно я наткнулся на короткую статью в Пакистанских новостях. Мултан, 16 марта: заключенный Хак-Наваз, 70 лет, умер в Новой центральной тюрьме Бхавалпура прошлым вечером, когда ему сказали, что суд отменил его заключение и выдал приказ на его освобождение. Когда ему сообщили в четверг, что его выпускают, он не смог сдержать своего счастья, и его сердце остановилось из-за перевозбуждения. Тело Хак-Назава было передано его родственникам для погребения.

Я повесил эту вырезку у себя на холодильнике. Как ежедневное напоминание: счастье может убивать.

В тот вечер Лиза и я ужинали в индийском ресторане отеля. Это вкусно и очень аутентично, что неудивительно, учитывая тот факт, что весь персонал прибыл из Бомбея вчера.

Мы пытались вести непринужденную застольную беседу, но Лизина откровенность продолжилась. И между пападами и бирьяни она спросила меня в упор, счастлив ли я в Катаре.

— На самом деле, — сказал я, — мне грустно, очень грустно. Я не могу объяснить это.

— Это потому, что тебе это нужно, тебе это нравится.

— Нравится что?

— Грусть. Ты подвержен грустным мыслям.

Она не сказала это так, как будто выдала гениальную теорию. Она сказала это так, как будто констатировала факт. Земля круглая. Я подвержен грусти. Как такое вообще может быть? Я задумался. Кто в здравом уме будет желать что-то подобное, как грусть?

Если это правда и я действительно подвержен грусти, я прощаю себе свою вину. Ответственность заполняет мой разум. Это просто неправильный дизайн. Хуже, чем «Форд Пинто» 1975 года выпуска, да еще и опасный.

Нейробиологи открыли, что части мозга, ответственные за желание чего-либо и симпатии к чему-либо, разные. Они работают независимо друг от друга и используют разные химикалии. Нейробиологи очень хорошо знают, что это именно так и работает, учитывая их любовь делать странные и садистские вещи с крысами.

В 1950-м канадские ученые внедрили маленькие электроды в мозги крысам и стимулировали электричеством ту часть мозга, которая известна как гипоталамус. Крысам это нравилось. Ученые дали животным небольшие рычажки, специально небольших размеров, чтобы крысы могли их нажимать и стимулировать гипоталамус самостоятельно. Крысам это понравилось еще больше. «Работая, чтобы получить награду, они (крысы, не ученые) стали игнорировать особей противоположного пола, еду и даже воду, ради нажатия рычага в игре», — пишет Даниель Неттл в своей книге «Счастье: наука твоей улыбки».

Вы можете подумать, что это немного странно, но оно в пределах объяснимого. Что бы эти электрические сигналы не делали с гипоталамусом крыс, это было настолько хорошо, что это нравилось крысам намного больше остального, и они были готовы на все, чтобы повторить это ощущение.

Возможно, про это думали и ученые тоже, когда придумали другой эксперимент. Они решили стимулировать гипоталамус крыс во время еды. Результат был удивительным. Крысы стали есть больше, но, судя по языку тела, больше не наслаждались этим. Очевидное свидетельство, говорит Неттл, что «ты можешь очень хотеть чего-либо, но не получать никакого удовольствия, когда получаешь это». Любой, кто однажды начал курить или смотреть сериал Nancy Grace, знает, что это интуитивно.

Желание вещей, которые нам не нравятся. Если честно, это довольно сильно разрушает принципы экономики. Экономика базируется на предположении, что рациональный человек хочет получить те вещи, которые увеличат его «полезность», экономическая формулировка счастья. Джо работает сверхурочно, редко видит свою семью, но он может собрать деньги и купить «БМВ». Следовательно, новый «БМВ» должен увеличить полезность Джо, его счастье. Экономисты, правда, не учитывают то, что Джо — идиот. Нет, это не совсем справедливо. Это е он идиот, это его мозги такие. Их подключили таким способом, что они заставляют Джо преследовать цели, которые не сделают его счастливым. Так много человеческого несчастья может быть объяснено этим дурацким способом подключения мозгов. Мы предполагаем, что наше сильное желание чего-либо — машины, выигрыша в лотерею — означает, что по достижению его мы станем счастливыми. Но этой связи, говоря с точки зрения нейропсихологии, не существует. Мы разочарованы, но ничего не выносим из этого разочарования, потому что наше программное обеспечение сломано. Это не испорченные данные, это неправильное программирование, которое сдерживает нас и которое намного сложнее исправить.

Склонность к грусти. Слова Лизы все еще грохочут у меня в голове, когда приносят мой сааг панир. Официант настаивает на полноте моей тарелки, и, как я полагаю, он покормил бы меня с ложечки, если бы я попросил. Таким образом, он увеличивает мое ощущение комфорта, да. Но лишает удовольствия от тактильных ощущений наполнения тарелки шпинатом и сыром. Но он просто делает свою работу. Я решаю не указывать на этот факт.

Склонность к грусти. Я все еще не согласен с этим. Грусть не доставляет удовольствия. Я никогда не хотел и не любил ее. Нет, Лиза не права в этот раз. Или же права? Ощущение грусти — все еще ощущение. Как вера в бессмысленное — все еще вера. Оба подхода лучше, чем альтернатива: небытие. Люди готовы покрыть огромные расстояния, лишь бы избежать небытия. Мы покоряем далекие земли, летаем на Луну, смотрим кабельное ТВ в номерах отелей, убиваем 32 человека из оружия, сочиняем прекрасную музыку.

Склонность к грусти. Пока я отламываю кусочки от моей лепешки наан, это начинает иметь смысл. Конечно, я грущу. Неприятия этого факта у меня нет. И у меня есть своя доля увлеченности. И первое, что приходит на ум. Моя жена считает, что мне нужна профессиональная помощь. Однажды она нашла меня поздно ночью украдкой склонившимся над ноутбуком.

— На что ты смотришь? — спросила она требовательно, так как я быстро свернул окно браузера.

— Ничего.

— Это не ничего, я видела, ты смотрел на картинку.

Я был пойман с поличным. Игра окончена. Я кликнул мышкой и открыл картинку на весь экран. Это была она, во всей своей красе. Настоящая красотка, в расстегнутом состоянии.

— Боже мой, — вздохнула моя жена с отвращением, потом замолчала.

Я просто сидел там, с поникшей от стыда головой, в ожидании ее дальнейших слов. Наконец она сказала:

— Почему ты не можешь просто смотреть порно, как обычный парень?

На экране была Bellingham335, британская сумка для камеры ручной работы, с двойной прошивкой и ремнем для плеча. Да, меня зовут Эрик, и я увлечен сумками. Вот, я сказал это. Мне стало лучше.

Как все зависимости, эта подкралась ко мне непрошенной. Я не уверен, когда простой интерес к сумкам перерос в полноценную зависимость. Но все знаки того были. Как во время, когда я открывал шкаф и на мою голову падала гора сумок, сминая меня, как будто я из картона. Или как тогда, в Токио, когда я купил портфель от «Gurkha» за пятьсот долларов и так боялся гнева моей слишком разумной жены, что положил его в камеру хранения в метро на нашей станции. Я смог забрать его только через неделю или даже все две, в конце концов прокравшись вместе с портфелем в нашу квартиру и спрятав его в шкаф вместе с другими сумками.

Сейчас в моей коллекции (я предпочитаю слово «коллекция», это звучит нормально) 64 сумки. Это кажется вам чрезмерным? Моя жена думает именно так. Но она не понимает.

Она не понимает удовольствия от тактильных ощущений, которое я получаю, когда притрагиваюсь к качественному материалу. Не понимает радость от продуманной эргономики, размещения карманов в правильных местах, или застегнутых отделений, в которых идеально лежит мой «Filofax» (другая коллекция). Сумка с хорошим дизайном подобна продуманному дополнению и так же необходима. Если я могу быть зависим от такой банальной вещи, как сумки, осознал я, когда официант принес чай масала, то я, безусловно, могу быть зависим и от чего-то более сложного. Как грусть.

Сейчас среда, 3 часа после полудня. Я решил сделать то, что делают любые уважающие себя катарцы в это время. Я пошел в «Старбакс». Катарцы потягивают латте и курят прямо под знаком «курить запрещено». Это безопасно, ибо они знают, что филлипинец-бариста не отважится указать им на соблюдение правил. В Катаре вопрос не ставится так: что такое правило? Но скорее: кто следит за его выполнением?

Играет музыка. «We will, we will rock you». Но никто не будет тут сотрясен. Никакой революции. Людям слишком хорошо, а комфорт — худший враг революций. Катар, как и все страны, обильно одаренные природными ресурсами, страдает от нефтяного проклятия. Как показал Томас Фридман, ведущий колонки в «New York Times», имеется обратная зависимость между ценой нефти и демократией. Если цена нефти растет, развитие демократии уменьшается. Лидеры этих богатых залежами нефти стран не чувствуют сожаления, чтобы ослабить их хватку власти. А почему они должны? Всем хорошо, и все счастливы.

Счастливы ли они? Может быть, они медленно умирают от психических расстройств, нанесенных себе покрытым золотом ножом, который наносит такие безболезненные раны, что их не замечаешь, пока не становится слишком поздно? Удобная, овеянная кондиционерами смерть.

В XIX веке, за сто лет до появления страны Катар, Эмиль Дюркгейм, французский социолог, написал про «аномическое самоубийство». Это случается, когда общественные моральные принципы нестабильны. И они могут быть раскачаны, полагает Дюркгейм, либо с помощью великой беды, либо с помощью большой удачи. Первую часть легко понять. Те, кто терпит финансовые убытки, улетают по спирали в отчаяние. Но сложно ожидать впадения в уныние от победителей лотереи или жителей богатой нефтью и газом страны. Но это все-таки случается. Многие из нас от случая к случаю испытывают странное ощущение и полностью неожиданную вспышку беспокойства, сопровождающую хорошие новости: повышение или, скажем, неожиданную удачу. Люди поздравляют вас, вы понимаете, что должны быть счастливы, но этого не происходит, и вы не знаете почему.

Я пытаюсь найти свободный столик. Starbucks переполнен. Даже слишком переполнен для 3-х часов дня среды. У всех этих людей нет работы? На самом деле, я позже узнал, что они работали, и в этот самый момент зарабатывали свои деньги. Они — то, что известно здесь как рабочие призраки. Люди, которые не ходят на работу, но, в силу клановости, получают зарплату. За то, что сидят в Starbucks. Звучит как праздник, замечательный, кофеиновый путь к блаженству. Любой традиционный экономист согласится со мной. Рабочие-призраки устранили максимум такого негативного фактора, как работа, при максимизации желаемого свободного времени. При этом они все еще получают зарплату, так что при 100 %-ной победе они должны быть счастливыми.

Но шутка в том, что они несчастливы. Некоторые исследования показали, что безработные люди в Европе значительно менее счастливы, чем занятые, несмотря на то что уволенные работники до сих пор получают эквивалент полной зарплаты благодаря щедрой системе социального обеспечения. Это неудобный факт тычет в представления о том, что хорошая жизнь — свободная жизнь. На самом деле, исследователи обнаружили, что люди, которые слишком заняты, счастливее, чем те, кто не занят достаточно. Другими словами, драматург Ноэль Трус был прав, заметив, что интересная работа приносит «больше удовольствия, чем удовольствия».

Я чувствую дистанцию между собой и Катаром. Я здесь, но на самом ли деле я здесь? Мне нужно думать как катарец, чтобы проникнуть, образно говоря, внутрь их дишдаша, хотя бы на несколько минут.

Но как? Я не приму ислам, не стану курить или ездить как маньяк. Когда я проходил мимо сувенирного магазина, меня осенило. Я куплю ручку. Да, смехотворно дорогую ручку. У меня никогда не было смехотворно дорогой ручки, никогда не чувствовал необходимости в ней. Я, конечно, способен на бессмысленный материализм, о чем свидетельствует мой шкаф с мешками для сбора пыли. Но только не когда дело доходит до руки. Это предательская территория, этот материализм.

Исследования показали, что меркантильные люди менее счастливы. И значение имеет отношение к деньгам, а не остаток на банковском счете. И все же очарование красивым пером или автомобилем или чем-то еще непреодолимо. Они представляют собой потенциальное счастье.

Мы считаем, что эти вещи могут изменить нас. Выбор до смешного дорогой ручки — это упражнение в интуиции. Правильный выбор нерационален. В отличие от покупки автомобиля, безопасность — не проблема. До тех пор пока ручка не взрывается в кармане или не выделяет токсичный газ, как в фильме про Джеймса Бонда, это безопасная ручка.

Я тестирую несколько моделей, балансируя каждую между большим и указательным пальцами, чтобы проверить вес ручки. Это очень важно при выборе до смешного дорогой ручки. Слишком легкая — нехорошо. Перо выглядит дешевым. Слишком много веса, напротив, может привести к напряжению мышц рук. Не подходит. Следующим критерием является внешний вид. И, наконец, абсурдное. Вы удивитесь, но до смешного дорогие ручки должны быть в состоянии писать. Многие из них не делают этого. Они оставляют пятна или, наоборот, моментально высыхают.

Наконец, после долгих взвешиваний и тестов, я нахожу правильную смехотворно дорогую Ручку для меня. Гладкий Lavin с чистыми линиями и черной матовой отделкой. Я использую его немедленно, подписав квитанцию об оплате по карте. Она справляется превосходно.

Моза аль-Малки — редкое явление в арабском мире — это подстрекатель и скандалистка, которой к тому же случилось быть женщиной. Я встретил ее однажды, когда писал статью о женщинах в арабском мире. Она была одной из первых женщин, баллотировавшихся на выборные должности. Конечно, эта попытка с треском провалилась, но Моза по-прежнему считает, что опыт успешный. Моза обладает тем, что в ином культурном контексте можно было бы назвать наглостью.

Когда я звоню, она быстро вспоминает меня, или, по крайней мере, симулирует, — это трудно определить с такими, как Моза. Она соглашается встретиться со мной.

Я жду в течение тридцати минут, но она не появляется. И, наконец, я звоню ей. Ее голос звучит взволнованно.

— Где ты?

— Жду в Starbucks, как вы сказали.

— В котором из?

Мне никогда не приходило в голову, что в одном торговом центре может быть два «Starbucks». Особенно в стране, которой несколько лет назад практически не существовало. Но на самом деле так и есть, и я ждал в неправильном.

Моза уже покинула этот торговый центр и вернулась к своему естественному состоянию: вечное движение. Она не будет возвращаться назад к пройденной точке. Вместо этого она предлагает встретиться в другом торговом центре на другом конце города. На этот раз она назначает встречу в кафе «Haagen-Dazs», уверяя меня, что оно только одно.

Когда я приезжаю, Моза ждет. Ее лицо раскрыто, клочья черных как смоль волос торчат из-под ее тонкого головного платка. Она раздвигает границы приемлемого хиджаба, исламский дресс-код для женщин, и на самом деле занимается тем, что многие катарские женщины будут рассматривать как скандальное поведение: встреча с человеком, который не является родственником, в общественном месте.

Но Моза — не большинство катарских женщин. Она за рулем автомобиля с 1983 года, что не было бы ошеломляющим фактом, если не считать, что катарским женщинам не разрешалось водить машину до 1997 года.

— Так много раз полицейские ловили меня на улице. Они говорили: «Ты женщина. Вы не должны водить». Я отвечала: «Что вы собираетесь делать? Забрать мои права? У меня их нет».

Они говорят, что заберут мою машину, я отвечаю: «Хорошо, у меня есть еще одна». Тогда они говорят: «Мы посадим тебя в тюрьму», я отвечаю: «Ух ты! Тюрьма. Замечательно. Я могу написать три или четыре научно-исследовательские работы, будучи в тюрьме».

Именно в этот момент сотрудники полиции, как правило, отпускают Мозу с предупреждением.

Я заказываю малиновый сорбет. Она просит вафлю с обезжиренным ванильным мороженым. Мы болтаем о нехватке книжных магазинов, катарской политике, ее неудачной ставке на местный офис и, конечно же, о том, счастлива ли она.

— О да, — говорит она, улыбаясь в 32 зуба. — По шкале от одного до десяти у меня десять. Я путешествую по всему миру. В прошлом месяце я выступала на трех конференциях. Они оплатили все мои расходы, купили билет в первый класс, поселили меня в лучших отелях.

— Так можно за деньги купить счастье?

Она делает паузу, смотрит в бассейн растопленного на тарелке, с низким содержанием жира, мороженого.

— Нет, не совсем. Но роскошь облегчает ваше счастье. Помогает. Вам нужны деньги, чтобы путешествовать первым классом, чтобы ездить по всему миру, чтобы остаться в роскошных отелях. Для меня это часть моего счастья. Моя прабабушка была счастлива в палатке, но я не могу быть счастлива в палатке.

Потом она рассказывает мне историю, истинную историю. Несколько дней назад богатый катарский человек приобрел счастливый номер сотового телефона. Я был удивлен, узнав, что номер был 66 666 (счастливое число в арабском мире), и еще больше удивился, услышав цену: 2,5 млн долларов. Это вызвало небольшой переполох. Этот материализм, это поклонение доллару зашло настолько далеко, что это поняли даже некоторые катарцы. Моза, однако, выступила по телевидению в защиту этого человека. Каждый человек имеет свое представление о счастье, сказала она, и, если этот человек был счастлив потратить 2,5 млн долларов на номер телефона, то кто мы такие, чтобы спорить об этом?

— Но есть стоящие способы потратить деньги, и есть глупые способы, — говорю я.

— Но не для них, — возражает Моза. — Для них это не глупо. Одна моя подруга только что потратила восемь тысяч долларов на кошелек. Это красивый кошелек, из «Saks Fifth Avenue», и это сделало ее очень счастливой.

Я не сомневаюсь, что это правда. Но последние исследования социальной науки, не говоря уже о древней стоической философии, предсказывают, что кошелек не сделает подругу Мозы счастливой надолго. Скорее всего, она в ближайшее время захочет кошелек за $10 000, а затем за $15 000, чтобы получить такое же количество удовлетворения.

Моза и я прощаемся. Она выглядит настолько по-западному, что я едва не чмокнул ее в щеку, что было бы ошибкой и многим бы не понравилось. Она обещает мне прислать по факсу свое резюме и последние статьи. К тому времени я возвращаюсь в свой отель, где меня уже ждут.

— Аааа, Эрик, — голос на другом конце линии говорит тепло, как будто мы старые друзья. — Я ждал вашего звонка.

Обычно я ненавижу, когда люди, которых я только что встретил, зовут меня по имени, как будто мы старые приятели средней школы. Но Абдулазиз делает это естественно, любовно.

Я уже люблю его. Мне сказали, что он тот, с кем я должен познакомиться. Самосозерцательный катарец. Он согласен встретиться со мной в тот же день во французской кондитерской под названием Eli France, расположенной в одном из современных базаров Дохи.

Когда мое такси подъезжает несколько часов спустя, базар выглядит очень похожим на то, что мы в Америке называем «стрип-молл». Но я предполагаю, что «базар» звучит более экзотично, чем «стрип-молл».

Я пришел на несколько минут раньше. Я прошу хозяйку о столике на двоих. Она замирает, обескураженная. Через некоторое время я понимаю эту проблему. Я не дал ей достаточно информации. Она должна знать, кто будет моим спутником за обедом: мужчина или женщина. Если это женщина, то она будет сидеть с нами в «семейном разделе», отгороженном от остальной части ресторана, где мужья, жены и их дети могут пообедать вдали от посторонних глаз. Если мой гость — мужчина, то он будет сидеть с нами в разделе для одиночек, зарезервированных для мужчин без семей. Я формулирую свою просьбу иначе и прошу столик для двух мужчин. Она смотрит с облегчением и ведет меня к небольшому столу с мраморной столешницей. Я заказываю сок лайма и жду Абдулазиза.

Он приходит через несколько минут. Его глаза морщинистые и светлые и только немного мерцают, когда он говорит. Он заказывает чай «Эрл Грей». Я замечаю, что он относится к официантке с уважением, как к человеку, а не слуге.

Отец Абдулазиза был школьным учителем — работа, которую ни один катарец сегодня не будет считать достойной. У него была машина, если ее можно так назвать — может, она заведется утром, а может, и нет.

Доха в то время состояла из одной дороги и нескольких домов. Катарцы убирались в своих собственных домах, воспитывали своих собственных детей. Жизнь была более жесткой, чем сегодня, но она была слаще.

Затем наступил бум 1980-х, и все изменилось. Сначала появился отель Sheraton в форме египетской пирамиды. Затем другие отели, кондоминиумы, офисные здания — и все были построены растущей армией иностранных рабочих, одетых в одинаковые синие комбинезоны и с удовольствием зарабатывающих в три-четыре раза больше, чем они могли бы получать дома. Потом горничные, повара, няни и другие люди, единственной целью которых было сделать жизнь для граждан Катара более удобной.

— Сейчас мы ищем счастье в неправильном направлении. Люди приравнивают счастье к деньгам.

Деньги, он пришел к выводу, являются не только корнем всего зла, но также и корнем всех несчастий.

— Катарцы много жалуются. Они считают, что правительство должно сделать их жизнь легче. Если правительство просит людей платить за электричество даже немного, они жалуются. Если они пытаются обложить их налогом, только немного, они жалуются. Во всем виновато правительство. Это правительство считает, что единственный способ сделать людей счастливыми — давать им деньги. И это глупо. Я бы с радостью отдал половину моей зарплаты за лучшую систему.

Абдулазиз пересказывает известную в Дохе шутку. Один человек говорит своему другу: «Слышали ли вы о преступниках, похитивших восьмилетнего сына богатого человека? Они не могли собрать выкуп, потому что тот не заметил, что сын пропал без вести». — «Большая ошибка, — говорит другой человек. — Они должны были похитить служанку. Таким образом, богатый парень заметил бы, что чего-то не хватает».

Поколение катарских детей воспитывается нянями, которые не говорят на их языке и не имеют права наказывать их.

— После того как они достигают тринадцати или четырнадцати лет, семья больше не пытается их дисциплинировать. Они не будут контролировать их поведение в общественном месте. Это живой ад для учителей, которыми часто являются иностранцы, не имеющие реальной власти. Эти молодые люди не слушают никого. Даже полицию, — говорит Абдулазиз.

Это не звучит как рецепт для счастья, я признаю. Но разнообразие в современном Катаре, люди, живущие здесь со всего мира, конечно же, хорошая вещь. Несомненно, это добавляет некоторый вкус к пустынной жизни.

— Не совсем, — говорит Абдулазиз, прихлебывая чай. — Посмотрите на это с точки зрения катарца. Вы — только 20 процентов населения в своей собственной стране, так что каждый день вы сталкиваетесь с морем иностранных лиц. Вам нужны эти иностранцы, чтобы страна развивалась, в противном случае все это богатство бесполезно. Но вас они возмущают ровно настолько, насколько вы зависите от них. Этот мультикультурализм выглядит красиво только издалека. Но не с близкого расстояния.

— Что произойдет, если Катар просто попросит всех иностранцев уйти?

— Страна рухнет. Нам нужны эти люди. Ради Бога, даже наши судьи — иностранцы. Представь это. Наши судьи — иностранцы!

Я спрашиваю Абдулазиза о племенном характере такой страны, как Катар.

— Мы знаем, что семьи очень важны для нашего счастья. И, опять же, что такое племя, если не расширенная версия семьи? Поэтому легко решить, что жизнь в клане легка и комфортна, особенно в атмосфере богатства.

Клановость упрощает жизнь, соглашается Абдулазиз. Это безопасная сеть, но эту сеть оборачивают вокруг шеи и душат.

— Ты постоянно на страже, боясь сказать или сделать что-то неправильно, потому что за тобой всегда наблюдают.

— Тайная полиция?

— Нет, — говорит Абдулазиз, тихо смеясь над моим невежеством, — ваша собственная семья.

Он продолжает:

— Допустим, вы женитесь на иностранке или даже на ком-то из другого рода. Это будет очень сложно. Это можно сделать, но вы должны провести своего рода политическую кампанию. Праздник должен быть проведен, а ум должен быть изменен.

В Катаре ваша позиция внутри рода — это козырь, дающий деньги или образование.

Но, несмотря на все изменения в Дохе, все эти рестораны, страна является социально застойной. Вы умрете с точно таким же статусом, с которым вы родились. Ничего не имеет значения. Важно только ваше имя.

Зная имя, Абдулазиз может определить чье-то положение, их место в роду, их уровень дохода. Он берет салфетку и достает ручку (хорошую, но не Montblanc) из нагрудного кармана, рисует серию концентрических окружностей.

— Это — катарское общество, — говорит он, указывая на салфетку. — Каждый круг — это семьи, или племена. В центре, конечно же, правящая семья аль-Танис.

— А где вы?

Он рисует X, близко к центру. Я удивлен, насколько близко. Судя по его виду, я бы принял его за чужака. Я решил не упоминать об этом и перейти к другой теме.

— Все это богатство — делает ли оно людей счастливыми?

— Нет, не совсем. Вам нужно достаточно денег, чтобы иметь свое достоинство. Но это не сделает тебя счастливым.

Хочу отметить, что он говорит о деньгах, чтобы купить не комфорт или безопасность, но достоинство. Движущую силу в арабском мире. На Западе это понятие давно выхолощено. Исполнительный директор «The Wall Street Journal» работает по восемьдесят часов в неделю в надежде на повышение своей и без того миллионной зарплаты от собственной ненасытности.

Мы допиваем и отправляемся в соседний книжный магазин «Jarir». Абдулазиз, человек, очевидно, большого интеллектуального любопытства, и он смущается скудности выбора. Несколько американских книг о саморазвитии, которые заставляют меня чувствовать себя как дома, бестселлер из Саудовской Аравии под названием «Девушка — арабский цыпленок». Там нет ничего, что хотя бы отдаленно можно назвать катарской литературой.

— Деньги не могут купить культуру, — говорит Абдулазиз, что противоречит философии его правительства, и его слова ужасно похожи на слова Лизы.

— Но он может купить много произведений искусства, — отвечаю я, имея в виду шейха, который сгреб все эти шедевры. Абдулазиз понижает голос. Мы сейчас говорим о члене королевской семьи, требуется определенная осторожность.

— Проблема заключается в том, что он спутал покупки для национального музея с покупками для своей личной коллекции.

Сотни миллионов долларов были растрачены, и все за счет катарских налогоплательщиков. То есть, конечно, если бы катарцы платили налоги.

— Никаких правил, — продолжает Абдулазиз. — Этот парень получил в свое распоряжение миллиард долларов, и никаких правил.

Никаких правил, и все же в пределах своего рода слишком много правил. Какой ужасный способ жить. Не в первый раз я чувствую жалость к Абдулазизу, живущему здесь, в этой позолоченной песочнице. Он чувствует это, я думаю, и рассказывает мне, как он когда-то планировал иммигрировать в Канаду, но не сейчас. Не после терактов 11 сентября, не с таким именем, как Абдулазиз.

Время уходить. Он предлагает довезти меня до моего отеля. Через несколько минут у Абдулазиза звонит мобильный телефон. Я едва говорю по-арабски, но мои уши ловят слово «mushkala» — проблема. «Mushkala» — очень популярное слово на Ближнем Востоке. Как правило, оно используется во время напряженных моментов на контрольно-пропускном пункте.

«Айн mushkala» — «нет проблем», уверяет вас ваш водитель. Перевод: большая проблема. Очень большая проблема.

— Эрик, — говорит Абдулазиз, положив трубку. — Что вы делаете, когда проблема давит так сильно на вас, что вы не знаете, как жить? Чем вы занимаетесь?

Вопрос заставляет меня заерзать на сиденье. Я тронут, что Абдулазиз доверился мне, учитывая, что я совсем не член его рода.

Но моя другая племенная принадлежность мешает моей человечности. Племени, известном как журналисты. Как и у всех кланов, у этого есть строгие, хотя и негласные, правила. Правило номер один: свободно брать у людей, которых вы интервьюируете, потреблять их истории и их боль, но никогда, никогда не давать ничего взамен. Не давать денег (это имеет смысл) и не давать им дружбы или советов. Тем не менее это именно то, что Абдулазиз спрашивает у меня сейчас.

Я решил рассказать Абдулазизу историю. (Мое племя одобряет истории.) Она довольно невзрачная, и я даже не уверен, что это относится к вопросу Абдулазиза. Но это только начало.

Я был дома, слушая радио, когда услышал знакомый голос коллеги, которая также работала в качестве репортера для сети. Она создала маленький шедевр. Репортаж, который был абсолютно совершенным. Профессиональная зависть завладела мной. Боже, я думал, ее жизнь прекрасна. Все идет у нее гладко, в то время как я тону в море неуместности. Я послал ей электронное письмо, написав о том, как сильно мне понравился репортаж, и добавил без всякого умысла, без тени зависти, что я надеялся, что жизнь у нее так же хороша.

Спасибо, она написала в ответ, но нет, жизнь не так хороша. Только вчера у ее трехлетнего сына была диагностирована редкая неизлечимая болезнь.

Я чувствовал себя дураком. Я неправильно понял реальность, в очередной раз не был в состоянии осознать, что все это иллюзия, как говорят индусы. Вещи не те, какими кажутся. Мы, люди, не знаем ни черта. Ни о чем. Страшная мысль, но и, в некотором смысле, освобождающая.

Наши максимумы, наши достижения нереальны. Но также и наши неудачи, наши «mushkala». Они тоже нереальны. Абдулазиз слушает мою историю в тишине. Я не знаю, о чем он думает, и я сомневаюсь, что моя история помогла. Он не говорит мне, в чем заключается его «mushkala», а я не вправе спрашивать. Наконец он говорит: «Я понимаю, что вы имеете в виду. Спасибо». Не уверен, что это не была просто вежливость.

Абдулазиз высаживает меня у гостиницы. Я получил свой урок.

Комфорт ценится, когда перемежается с моментами большого дискомфорта. Здесь нет приторной стаи обслуживающего персонала, есть просто пакистанский парень с копной волос, который встречает меня у стойки регистрации и, если я хорошо попрошу, может купить мне холодного пива. Сегодня мне нужно два.

Я продолжаю думать о том, о чем сказал Абдулазиз. Когда он чувствует себя подавленным, он сказал, что он разговаривает со своим Богом. Не молится. Мне понравилось, как это звучит. Говорить — естественно для меня. Молиться — нет. Конечно, бог Абдулазиза — Аллах. Не совсем мой бог. Я задаюсь вопросом: кто мой бог? Нет, очевидный ответ не приходит на ум. На протяжении многих лет я был духовно беспорядочным, изучал индуизм, буддизм, зороастризм, и даже иногда иудаизм. Ни одну из этих религий, однако, я не принял. Затем, внезапно, Его имя всплывает в моей голове, и это не имя, которое я ожидал. Амбиция. Да, это мой бог.

Когда честолюбие — ваш бог, ваш храм — это офис, а начальство и коллеги — ваше священное писание. Священный напиток, кофе, впитывается пять раз в день. Когда вы поклоняетесь честолюбию, нет ни субботы, ни дня отдыха. Каждый день вы просыпаетесь рано и встаете на колени перед богом Амбиций, лицом в сторону вашего ПК. Вы молитесь в одиночку, всегда в одиночку, даже если другие могут присутствовать. Честолюбие — мстительный бог. Он поразит тех, кто не поклоняется правильным образом, но это ничто по сравнению с тем, что он приготовил для своих прихожан. Они получают худшую судьбу из всех. Ибо в конце концов они остаются старыми и усталыми, погребенные в углу офиса. Бог Амбиций является ложным богом, и всегда был таким.

Я уезжаю из Катара на следующий вечер. Уже темно, когда я приезжаю в аэропорт, но я клянусь, что до сих пор чувствую солнце и фантомное тепло, которое будет преследовать меня в течение еще нескольких недель.

Я положил визитную карточку Абдулазиза в мой нагрудный карман вместе с моей до смешного дорогой ручкой. Уровень удовольствия, которое я получаю от этого пера — как оно отлично лежит в моей руке, как скользит по странице, будто верхом на воздушной подушке, — согласно Руту Винховену и другим экспертам счастья, уменьшается с течением времени. Я жажду лучшей, более дорогой ручки, я пал жертвой гедонической гонки.

Мертвые эксперты не правы. Я наслаждался пером столь же долго, сколько я владел им. Это длилось ровно девять дней. В итоге я потерял ее в такси в Нью-Йорке. Или, может быть, в транзитной зоне в аэропорту Хитроу. Не в этом дело. Дело в другом: она исчезла. Моя первая и единственная до смешного дорогая ручка ушла навсегда. И, хотя иногда я тоскую по моей потерянной Lavin, я знаю в моем сердце, что ее радости были иллюзорны, как мираж в пустыне.

Я вернулся к Bic за девяносто девять центов. В ней нет стиля. Она ничего обо мне не говорит. Это просто ручка. Я больше ничего от нее не прошу, и, подозреваю, что именно поэтому она пишет так хорошо.

Исландия

Счастье в проигрыше

Из всех природных веществ, известных человеку, наименее стабильным является франций. Он никогда не был устойчив дольше, чем двадцать две минуты. В любой момент времени существует только одна унция франция в земной коре. «Исчезающе редкий», как это часто описывается. Есть и такие места.

Над моей головой чернично-черное небо, такое темное и обширное, словно это открытый космос. Метет метель. На часах 10 утра.

— Когда поднимется солнце? — спрашиваю я приятного человека на стойке регистрации. Он смотрит на меня, как будто я ненормальный. Когда он отвечает, он говорит медленно и сознательно:

— Солнце? О, я не думаю, что вы увидите солнце сегодня.

Он говорит это, как очевидный факт, как «О, сегодня воскресенье, поэтому, конечно, магазины закрыты все».

Не увижу солнце? Мне не нравится, как это звучит. До сих пор солнце всегда было для меня небесным телом, на которое я мог рассчитывать. В отличие от Плутона, который в течение многих десятилетий заставлял меня полагать, что это планета, хотя на самом деле это был лишь карлик.

У меня было достаточно времени, чтобы обдумать небесные тела в длинном перелете из Майами. Перелет из Флориды в Исландию в разгар зимы в лучшем случае противоречит здравому смыслу, а в худшем — является безрассудством. Мое тело почувствовало это раньше остального меня. Оно знало, что что-то не так, что происходили какие-то нарушения в природе, и выразило свое неудовольствие большей усталостью и дрожью, чем обычно.

У меня же есть свои причины лететь туда. Согласно базе данных счастья Рута Винховена, Исландия неизменно входит в число самых счастливых стран в мире. В некоторых исследованиях она занимает первое место. Когда я впервые увидел данные, у меня была такая же реакция, как у вас сейчас. Исландия? Ледяная страна? Холодная и темная, балансирующая на краю карты так, будто в любой момент может упасть? Да, это Исландия.

Что касается зимнего сезона, то я решил, что летом, возможно, кто-то действительно мог быть счастливым, когда солнце светит и в полночь, а погода становится «приятно не холодной», как один исландец выразился. Но зима, да, холодная, темная зима, — это настоящее испытание исландского счастья.

Я плюхаюсь на свою кровать в гостинице и намереваюсь спать в течение нескольких часов. Это легко сделать в середине дня, так как это все равно что посреди ночи. Когда я просыпаюсь, небо немного светлеет, достигая состояния «приятно не темное», что примерно то же самое, как «приятно не холодно».

Я ловлю себя на размышлениях о темноте, которые, признаю, раньше мне в голову не приходили. Для меня, как я подозреваю, и для большинства людей темнота всегда была просто тьмой. Что там размышлять? На самом деле, существует столько разновидностей тьмы, сколько есть типов ландшафтов или облаков. Иногда тьма непроглядна и неумолима. Другая темнота смягчается сиянием луны или далеких городских огней. Еще есть выжидательная тьма в 5 утра, когда мы уже чувствуем, хотя еще не можем видеть грядущий рассвет.

Исландская темнота относится к категории своей собственной, скупой темноты, которая не показывает ничего и, если бы могла говорить, вероятно, сделала бы это с толстым нью-йоркским акцентом: «Эй, парень, у тебя проблемы со зрением?» Эта тьма в течение нескольких месяцев каждый год проглатывает Исландию, душит ее, упаковывает ее с головы до ног, как одно из тех буркини, что носят некоторые мусульманские женщины. Такая же черная и глухая.

Как, интересно, думаю я, глядя из окна моей гостиницы в черное небытие, могут исландцы быть счастливыми под этим покровом темноты? Я всегда связывал счастливые места с пальмами и пляжами, прохладительными напитками и, конечно, плавучими барами. Это рай, не так ли? Глобальная индустрия туризма, безусловно, хочет, чтобы мы так думали. Блаженство, говорят нам из рекламных роликов, лежит где-то там, где солнечно и восемьдесят градусов по Фаренгейту. Всегда. Наш язык тоже отражает это. Счастливые люди имеют жизнерадостный характер и всегда смотрят на светлую сторону жизни. Несчастные люди обладают темными душами и источают черную желчь.

Но исследователи, составившие Всемирную базу данных счастья, рассказали нам, что в очередной раз мы ошиблись. Климат важен, но не так, как мы думаем. Учитывая все обстоятельства, холоднее — счастливее. Последствия этого огромны. Может быть, мы все должны проводить отпуск в Исландии, а не на островах Карибского бассейна. И глобальное потепление приобретает дополнительное значение. Мало того, что оно угрожает опустошить экосистему, вызвать наводнения в прибрежных городах и, возможно, привести к концу жизни на Земле, это, вероятно, также серьезно скажется на нашем счастье. Это может быть самая неудобная правда. Теории имеются в большом количестве, почему в холодном или умеренном климате живет больше счастливых людей, чем в теплых тропиках. Моя любимая теория, которую я называю Борись-Или-Умри. В теплых местах эта теория утверждает, что жизнь слишком легка. Ваш обед просто падает с кокосового дерева. Сотрудничать с другими не обязательно. В более холодных местах сотрудничество обязательно. Все должны работать вместе, чтобы обеспечить хороший урожай или сытный улов рыбы. Или все умирают. Вместе. Необходимость может быть матерью изобретения, но взаимозависимость является матерью любви. Мы, люди, нуждаемся друг в друге, поэтому мы сотрудничаем, в первую очередь по чисто эгоистическим причинам. В какой-то момент первоочередные потребности исчезают, и остается только сотрудничать. Мы помогаем другим людям, потому что мы можем или потому, что это заставляет нас чувствовать себя хорошо, а не потому, что мы рассчитываем на какую-то будущую окупаемость. Для этого существует слово: любовь.

Мне отчаянно нужно выпить чего-нибудь крепкого. Для исследовательских целей, конечно. До моей поездки люди, знакомые с Исландией, сказали мне, что для того, чтобы действительно узнать сыновей и дочерей викингов, мне нужно было наблюдать за ними в их естественном состоянии: пьяными.

К счастью, я прибыл в субботу, в самый разгар декадентского исландского уик-энда, который не следует путать с трезвой исландской неделей.

Все пьют в меру, как считают они, но не в умеренных количествах. Вполне приемлемо доводить себя до состояния пьяной комы в выходные, но выпить бокал Шардоне во вторник вечером — это уже алкоголизм. Исландцы приписывают эту странность, как и все их грешки, прошлому викингов. Теория выглядит следующим образом: в суровые дни, давным-давно, люди никогда не знали, когда может прибыть следующий улов рыбы или урожая овощей, поэтому, когда они получали ее, то пожирали ее с жадностью. Конечно, в настоящее время не существует нехватки чего-либо в Исландии, за исключением солнечного света, но старый менталитет разгула остается. Только больше удовольствия.

На самом деле, лучшее объяснение, которое я слышал про пьяные выходные, дал мне загорелый пингвин. Хорошо, не настоящий пингвин, но исландец по имени Магнус, который живет в Майами-Бич. Когда мы встретились на обеде в один прекрасный день, я сразу же вспомнил об образе загорелого пингвина. Я попытался, но не смог вытеснить из моего сознания в течение двух часов, что мы ели и пили в книжном магазине-кафе. Магнус считает, что исландцы так много пьют, потому что население настолько невелико. Они видят одни и те же знакомые лица изо дня в день. К концу недели им нужен перерыв, но с острова выбраться не так просто. Таким образом, они много пьют, и вдруг все эти знакомые лица выглядят немного менее знакомыми.

— Это вроде как надеть новую пару очков, но с другими диоптриями, — объясняет мне загорелый пингвин. — Мир выглядит немного по-другому, немного менее знакомым.

Здесь, в Рейкьявике, столице Исландии, есть бар прямо рядом с моим отелем. Он называется SIRKUS. Фасад окрашен в ярко-красные и зеленые цвета, будто на Карибском острове, а не в холодном, темном Рейкьявике. Я спрашиваю парня на ресепшене, может ли он рекомендовать его. Он быстро оглядывает меня, прежде чем объявить:

— Я не думаю, что это для вас.

— Вы предполагаете, — я говорю, делая все возможное, чтобы звучать обиженным, — что я недостаточно хорош для этого бара?

— Не совсем. Я предлагаю вам послушать панк-музыку и прикупить одежды в секонд-хенде.

Он прав. Я осматриваю себя и отправляюсь в несколько более взрослое заведение, которое он мне рекомендовал. Бар действительно взрослый, если считать взрослым человека 1982 года рождения. Много деревянных панелей и дорожек освежения. Музыка из автомата подозрительно попсовая.

Я заметил группу молодых исландских мужчин, сидящих за столом, собравшихся вокруг центральной части: две большие бутылки Tanqueray, удобно расположившиеся в ведре со льдом. Ясно, что они приготовились серьезно провести время.

Я заказываю пиво, которое стоит столько же, сколько высшее образование в некоторых странах. Высокая стоимость алкоголя (и почти всего остального) в Исландии — еще одно объяснение их особой культуры пития. Поскольку выпивка стоит дорого — если вы не напились, то зря потратили время. Трудно спорить с такой крепкой скандинавской логикой.

Исландия имеет длинную и витую историю с алкоголем. Страна экспериментировала с запретами примерно в то же самое время, когда это делали в США, и примерно с тем же успехом. Запрет был снят в 1930 году, и исландцы до сих пор пьют от души. Как ни странно, правительство продолжает запрещать пиво в течение многих десятилетий, по-видимому, стремясь к тому, чтобы люди оставались трезвыми всю неделю, а не перемежали пьянство несколькими днями трезвости. И, наконец, в 1989 году запрет на пиво был снят, и исландцы сложили рюмки и подняли свои пивные кружки. Один исландский психолог сказал мне: «Исландцы, чтобы напиться, использовали крепкие спиртные напитки, такие как водка, теперь они упиваются вином и пивом». Он сказал, что это то, как он представлял прогресс.

Я потягиваю свое экстравагантное пиво, развлекая себя вычислениями, сколько стоит каждый глоток, остановившись на цифре $1,25. Делая маленький глоток, всего на семьдесят пять центов, я слышу женский голос. Она говорит по-английски, и она говорит со мной.

— Можете ли вы связать меня?

Я поворачиваюсь и вижу крупную женщину с татуировкой чего-то трудноразличимого на ее левом предплечье. Кажется, я пялюсь на нее уже слишком долго.

— Можете ли вы связать меня? — повторяет она еще раз, отбросив предлог, который придавал похотливый характер ее просьбе. Она указывает на шнуровку на спине ее платья, которая развязалась. Я завязываю ее.

Ее зовут Ева, и она пьяна. Через несколько минут я узнал, что у нее день рождения сегодня, что она мать-одиночка, что ее бывший муж избил ее, что она живет за пределами Исландии в течение последних семи лет и что теперь она совмещает три работы.

Она явно не стесняется, что она не особенно счастлива. Шесть по шкале от одного до десяти, говорит она. Она знакомит меня со своей подругой Харпой, которая одновременно пьяна и счастлива на твердую девятку, говорит она, обнимая меня, будто мы старые друзья. Я быстро подсчитываю: Харпа и Ева в среднем счастливы на 7,5, что делает их лишь немного менее счастливым, чем среднестатический исландец. Неудивительно, что они дружат. Харпа и Ева не напивались в этом баре. Они пришли пьяными. Как правило, говорят они, исландцы начинают пить дома, где выпивка дешевле, а затем, как только достигают нужной кондиции, идут в бары. Некоторые, чей бюджет особенно скуден, оставляют бутылку с выпивкой на тротуаре возле бара и выходят подкрепиться каждые несколько минут. Именно такого рода изобретательность, я думаю, объясняет выносливость этих викингов, которым удалось выжить более тысячи лет назад на острове, который примерно так же гостеприимен к человеку, как планета Плутон, если бы он был планетой.

Громкая музыка. Ева и Харпа активно общаются. Я явно отстаю. Эти три факта говорят против конструктивного разговора.

— Я писатель, — говорю я Еве, пытаясь прорваться сквозь туман.

Она выглядит обескураженной:

— Водитель? И на чем ты ездишь, на лошадях?

— Нет, писатель, — кричу я.

Это добавляет мне очков. В Исландии быть писателем — это лучшее, кем вы можете быть. Успешный, стремящийся, с опубликованными книгами или только в своем воображении, это не имеет значения. Исландцы обожают писателей. Отчасти это является своего рода нарциссизмом, так как почти все в Исландии являются писателями или поэтами. Таксисты, университетские профессора, служащие гостиниц, рыбаки. Все. Исландцы шутят, что в один прекрасный день они возведут статую в центре Рейкьявика тому исландцу, который никогда не писал стихи. Они все еще ждут, что такой человек появится.

«Лучше ходить босиком, чем без книги», — гласит исландская поговорка. Правительство поддерживает писателей щедрыми субсидиями-зарплатами, которые может выплачивать до трех лет. Самый известный писатель Исландии, лауреат Нобелевской премии Халлдур Лакснесс, однажды заметил: «Я не понимаю этот миф о голодных художниках. Я никогда не голодал».

Сейчас хорошее время, чтобы задать свои вопросы, которые привели меня в этот очень дорогой, отделанный деревянными панелями бар.

— Итак, почему исландцы так много пьют?

— Это из-за темноты, — заявляет Харпа уверенно.

— Мы пьем, потому что темно.

— Таким образом, вы не пьете летом?

— О нет, мы пьем летом тоже. Из-за света.

— Мы пьем, потому что мы так счастливы, что светло.

Страницы: «« « 12345678 » »»