Убийство Командора. Книга 1. Возникновение замысла Мураками Харуки
Я был не в состоянии смотреть, как кремируют сестру. Сразу после того, как защелкнули крышку гроба, я встал и покинул зал. Не стал также собирать ее прах[22]. Только вышел во внутренний дворик крематория и там беззвучно плакал. Мне было очень грустно от мысли, что за всю короткую жизнь сестры я ни разу не смог ее выручить.
Ее смерть не могла не сказаться на семье. И без того молчаливый отец стал еще более угрюм, мать – еще более нервозна. Моя жизнь особо не изменилась. Я занимался альпинизмом и пропадал по вечерам в секции, а в промежутках изучал живопись. Учитель рисования в средней школе советовал мне брать уроки у хорошего преподавателя. И когда я стал посещать изокружок, у меня со временем возник неподдельный интерес к живописи. Тогда, как мне казалось, я старался занимать все свое время, чтобы не думать о покойной сестре.
Несколько лет – очень долгое время после кончины сестры – родители ничего не трогали в ее комнате. Учебники и справочники, ручки, резинки и скрепки на ее столе; простыни, одеяла и подушки; выстиранная и аккуратно сложенная пижама, висевшая в шкафу школьная форма – все оставалось, как было. На стене висел календарь, в котором сестра мелким, но очень красивым почерком делала пометки. На календаре – месяц ее кончины, и с той поры время как будто бы остановилось. Меня по-прежнему не покидало ощущение, что сейчас распахнется дверь, и она войдет. Пока никого не было дома, я иногда заходил в ее комнату, тихонько присаживался на аккуратно заправленную кровать и смотрел по сторонам. Но ни к чему не притрагивался. Я не хотел даже слегка беспокоить ни один из безмолвных предметов – знаков того, что моя сестра когда-то была среди живых.
Я представлял себе, как сложилась бы ее жизнь, не оставь она этот мир в двенадцать лет. Но, разумеется, это было мне неведомо. Я даже не имел понятия, что уготовано мне самому. Откуда мне знать, как сложилась бы судьба сестры? Но если бы не врожденный изъян одного клапана ее сердца, сестра наверняка стала бы грамотной привлекательной женщиной. Уверен, немало мужчин любило бы ее, нежно сжимало бы в своих объятиях. Но я не мог представить такую сцену в деталях. Для меня сестра была и осталась маленькой девочкой на три года младше меня, которая нуждалась в моей защите.
Некоторое время после смерти сестры я усердно рисовал ее портреты. Чтобы не забыть ее лицо, я набрасывал его с разных ракурсов в альбоме для эскизов. Конечно, я прекрасно помню ее лицо, которое не смогу забыть до конца своих дней. Однако я не об этом – нужно было не забыть его именно таким, каким я запомнил его в тот день. Поэтому я должен был придавать ему форму в рисунках. Мне было всего пятнадцать, и я мало что знал о памяти, о картинах и о течении времени. Но понимал: чтобы сохранить нынешнюю память как есть, необходимо что-то предпринять. Если откладывать, она вскоре исчезнет. Каким бы ярким ни было воспоминание, оно не в силах устоять перед мощным напором времени. Я осознавал это инстинктивно.
В пустой комнате сестры я садился на ее кровать и рисовал в альбоме ее портреты снова и снова. Переделывал много-много раз. Пытался воспроизвести на белой бумаге, какой сестра сохранилась в моей памяти. В то время мне недоставало ни опыта, ни мастерства, поэтому работа была не из простых. Сколько раз я рисовал и рвал, рисовал и рвал… Однако, просматривая теперь те эскизы (я все еще бережно храню свои альбомы тех лет), я понимаю, что они полны подлинного горя. Они могут быть технически несовершенны, но все же это – искренние работы, в которых моя душа взывала к ее душе. Я смотрел на эти наброски, а у самого на глаза наворачивались слезы. С тех пор я много рисовал, но ни разу не создал такую картину, что заставила бы плакать меня самого.
Смерть сестры наложила на меня еще один след: острую боязнь замкнутого пространства. После того, как я увидел ее в тесном гробу, увидел, как прочно закрылась крышка, а гроб отправился в печь, я уже был не в состоянии заходить в тесные закрытые места. Долго не мог заставить себя переступить порог лифта. Стоял перед дверцами, а сам представлял, как после землетрясения или какой-нибудь неполадки лифт застрял между этажами, и я, запертый в тесном пространстве, никак не могу оттуда выбраться наружу. От одной этой мысли меня охватывала паника и сбивалось дыхание.
Этот синдром возник не сразу после смерти сестры. Прошло года три, прежде чем он проявился. Впервые меня охватила паника сразу после поступления в Институт искусств. Я тогда еще подрабатывал грузчиком в компании по переездам – переносил вещи. Как-то раз по недосмотру меня заперли в пустом крытом кузове. После смены водитель должен был проверить, ничего ли не забыли, но не заметил в кузове человека и запер дверь снаружи.
Я смог выбраться из кузова только через два с половиной часа. Все это время я оставался в темном, наглухо закрытом пространстве. Хотя не такое оно и наглухо закрытое. Ведь это не грузовик-термос – щели, через которые просачивался воздух, там все-таки были. Если поразмыслить спокойно, понятное дело, задохнуться бы я не смог.
Но тогда у меня началась сильная паника. Вроде вокруг полно воздуха, но как бы глубоко я ни вдыхал, казалось, в организм кислород не поступает. И оттого дыхание становится чаще, что приводит к избыточному насыщению крови кислородом. В голове темнеет, дыхание сперто, и ты уже во власти яростного необъяснимого страха. «Возьми себя в руки, все нормально. Немного подождать, и ты выберешься. Не может быть, чтобы ты здесь задохнулся», – успокаивал я себя. Однако здравый смысл при этом не работал. Перед глазами всплывало только тело сестры в тесном гробу, который скрывается в глубине кремационной печи. Я испугался и начал изо всех сил стучать по стенкам кузова.
Грузовик стоял на парковке компании. Работники в конце дня собирались расходиться по домам. Никто даже не заметил моего отсутствия. И как бы сильно я ни тарабанил, никто снаружи не мог меня услышать. Кровь стыла в жилах при мысли, что я проторчу в этом кузове до самого утра.
Обратил внимание на звуки и отпер снаружи дверь грузовика ночной сторож во время обхода стоянки. Увидев, что я изнурен и сильно взволнован, он уложил меня на топчан в комнате отдыха и напоил горячим черным чаем. Сколько я там пролежал – не знаю. Однако вскоре дыхание успокоилось, за окном забрезжил рассвет, и я, поблагодарив охранника, на первой электричке вернулся домой. Там я нырнул в постель, но дрожь в теле еще долго не унималась.
С тех пор я не мог ездить в лифте. Случай с грузовиком, должно быть, пробудил страх, дремавший во мне. И я почти не сомневался, что это вызвано воспоминаниями о моей умершей сестре. И не только в лифт я не заходил – я был не в состоянии переступить порог любого тесного закрытого пространства. Терпеть не мог фильмы со сценами в подводной лодке или танке. Стоило представить себя запертым в тесном пространстве – стоило только представить, – и у меня спирало дыхание. Нередко я вставал и выходил из кинотеатра посреди фильма: достаточно кому-то скрыться в замкнутом пространстве, и я больше не мог смотреть этот фильм. Поэтому я до сих пор не хожу ни с кем в кино.
Однажды, путешествуя по Хоккайдо, мне пришлось остановиться в капсульном отеле. Но у меня сбилось дыхание, и я никак не мог уснуть. Делать нечего – я вышел на улицу и провел ночь на стоянке, в машине. В Саппоро недавно встретил Новый год, и эта ночь показалась мне сущим кошмаром.
Жена часто подтрунивала надо мной по этому поводу. Когда требовалось подняться на верхний этаж высотного здания, она ехала на лифте первой и весело дожидалась, когда я, весь взмыленный, протопаю ступеньки всех шестнадцати этажей. Причину своего страха объяснять ей не стал. Лишь сказал, что с детства почему-то боюсь лифтов.
– Ну… это, пожалуй, полезно для здоровья, – заметила она.
Также я стал чураться женщин с пышной грудью. Я сам не уверен, связано ли это как-то с начавшей расти грудью моей сестры или нет. Однако меня почему-то привлекали женщины с маленькой грудью. И каждый раз, когда я видел такую грудь, прикасался к ней – в памяти возникали два меленьких бугорка у сестры. Не хочу, чтобы меня поняли неверно: я ничуть не испытывал вожделения к собственной сестре. Просто мне требовалось некое явление. Обособленное явление, какое утрачено и больше никогда не вернется.
В субботу, во второй половине дня, моя рука лежала на груди любовницы – той замужней женщины. У нее грудь была не то чтоб маленькая, но и не большая. Как раз подходящего размера, чтобы уместиться целиком в моей ладони. Под моей ладонью сосок оставался твердым.
Обычно по субботам она ко мне не приходит, выходные проводит в кругу семьи. Однако на той неделе ее муж улетел в командировку в Мумбай, две дочки уехали с ночевкой погостить к жившим в Насу, в Тотиги, кузинам. Поэтому она смогла приехать ко мне – и, как это обычно бывало по будням, мы неспешно занимались любовью. Затем вместе погрузились в расслабленную тишину. Как обычно.
– Хочешь узнать вести из джунглей? – спросила она.
– Вести из джунглей? – переспросил я, не сразу поняв, о чем она.
– Ты что, забыл? О том загадочном человеке, что живет в огромном белом доме на той стороне лощины. Мэнсики-сан. Сам же просил выяснить что-нибудь о нем.
– А, да. Конечно, помню.
– Немного, но все же кое-что удалось узнать. Одна из моих знакомых – молодая мамаша – живет поблизости от него. Поэтому собрала немного информации. Хочешь послушать?
– Конечно, хочу.
– Мэнсики-сан купил тот дом с чудным видом года три тому назад. Прежде там жила другая семья. Они-то его и построили, но прожили в нем всего два года. В одно ясное утро люди собрали вещи и покинули эти места, а вместо них появился Мэнсики-сан. То есть он выкупил это почти что новое строение. Почему так произошло, никто не знает.
– Выходит, дом построил не он?
– Да, он всего лишь забрался в готовое жилье. Прямо как расторопный рак-отшельник.
Такого я не ожидал. Я-то с самого начала был уверен, что белый дом построил он сам. Настолько белая усадьба на вершине горы естественным образом соединялась со всем образом человека по имени Мэнсики – вероятно, сочетаясь с его прекрасной белой шевелюрой.
Подруга продолжала:
– Никто не знает, чем занимается этот Мэнсики-сан. Только известно, что на работу он не ездит. Почти безвылазно проводит время в доме: поди не отходит от компьютера. Поговаривают, его библиотека напичкана всякой аппаратурой. Нынче были бы способности – и почти все можно делать на компьютере. Среди моих знакомых есть один хирург, который работает только на дому. Заядлый сёрфер – он не хочет отлучаться далеко от моря.
– Хирург, который работает, не выходя из дому?
– Получив информацию о пациентах и необходимые снимки от них самих, он анализирует данные, составляет протокол операции или что там еще и отправляет дальше. Во время операции следит за ее ходом на мониторе и при необходимости дает советы. А еще бывают такие операции, которые можно проводить дистанционно рукой робота.
– Вот времена настали, – сказал я. – Хотя, признаться, я б не хотел, чтоб меня оперировали неизвестно откуда.
– Мэнсики-сан наверняка занимается чем-то похожим, – сказала она. – Но что бы он там ни делал, получает весьма немалый доход. Живет один в большущем доме, иногда подолгу путешествует. Наверняка ездит за границу. Одна из комнат дома оборудована самыми разными тренажерами, и как только у него появляется свободное время, он приходит туда и качает мышцы. На нем – ни грамма лишнего жира. Любит слушать в основном классическую музыку, для чего оборудовал одну из комнат. Чувствуешь, каков эстет?
– Откуда тебе известны такие подробности?
Она засмеялась.
– Похоже, ты недооцениваешь способноти женщин в сборе информации.
– Пожалуй, – признал я.
– У него четыре машины: два «ягуара», «рейндж-ровер» и вдобавок к ним «мини-купер». Похоже, он любитель английских марок.
– Кажется, «мини» теперь выпускает «BMW», а марку «ягуар» приобрела индийская компания. Выходит, ни то, ни другое нельзя назвать истинно английской машиной.
– Он ездит на старой модели «мини». А «ягуар», кто бы ни приобрел эту марку, остается английской машиной.
– Что-нибудь еще известно?
– В его доме почти никого не бывает. Он любит одиночество. Ему нравится проводить время дома, слушать классическую музыку, читать книги. Холостяк и богатей, однако женщин в дом практически не водит. Живет неприхотливо и очень чистоплотен. Кто знает, может, и гей, хотя есть несколько оснований этому не верить.
– У тебя наверняка где-то есть весьма обильный источник информации.
– Теперь уже нет, но до недавнего времени несколько раз в неделю к нему в дом приходила прибираться экономка. Когда она выносила мусор или же ходила в супермаркет за покупками, ей попадались по пути окрестные домохозяйки, с которыми она непринужденно болтала.
– Вот как? – сказал я. – Так и возникают «вести из джунглей»?
– Именно. Так вот, со слов той женщины, в доме Мэнсики-сана есть «запретная комната». Хозяин предупредил экономку, что входить туда нельзя. Причем предупредил строго-настрого.
– Прямо замок Синей Бороды!
– Во-во. Как говорится, в каждом доме есть свой скелет в шкафу.
Эти слова напомнили мне о картине «Убийство Командора», припрятанной на чердаке дома Амады. Она тоже – по-своему скелет в шкафу.
Подруга продолжила:
– Что скрыто в потайной комнате, экономка, в конце концов, так и не узнала. Всякий раз, когда она приходила в дом, дверь той комнаты была заперта на ключ. Но в любом случае экономка там больше не работает. Возможно, Мэнсики посчитал ее легкомысленной болтушкой и выгнал взашей. И теперь справляется с разными делами по дому сам.
– Да, помнится, он упоминал об этом. Мол, раз в неделю делают уборку профессионалы, а в остальном он справляется сам.
– Очень щепетилен он в своей личной жизни.
– Однако, бог с ним, с Мэнсики. То, что я встречаюсь с тобой, надеюсь, не просочится в вести из джунглей?
– Думаю, нет, – тихонько ответила она. – Во-первых, я стараюсь следить, чтобы этого не произошло. Во-вторых, ты немного не такой, как Мэнсики-сан.
– Хочешь сказать, – перевел я на понятный японский язык, – в нем есть такое, что дает повод для сплетен, а во мне этого нет?
– И мы должны быть этому признательны, – радостно добавила она.
После того, как умерла сестра, одно за другим все начало валиться из рук. Дела в компании по металлообработке, которой управлял отец, пошли под гору, и отец почти не показывался дома, пытаясь спасти компанию. Атмосфера в семье стала напряженной. Мы могли подолгу не разговаривать друг с другом. При жизни сестры такого не было. Мне хотелось поскорее покинуть этот дом, и я увлекся рисованием больше прежнего. Вскоре начал задумываться о поступлении в Институт искусств, чтобы заняться живописью профессионально. Отец был категорически против. «Разве можно вести нормальную жизнь, став художником? В семье нет лишних денег, чтобы растить творческую личность». После этого мы с отцом поругались. Вмешалась мать, и с ее помощью я все-таки смог поступить в институт, но с отцом так и не помирился.
Иногда я думал: если бы сестра не умерла, если бы с ней ничего не произошло, моя семья наверняка жила бы счастливо. Когда сестры не стало, как-то незаметно нарушился прежний баланс, и мы – родные люди – стали невольно задевать друг друга за живое. Всякий раз, когда я думал об этом, меня охватывало полное бессилие: в конечном итоге мне так и не удалось восполнить утрату сестры.
Тем временем я перестал набрасывать ее портреты. Уже студентом я помышлял о картинах, на которых явления и предметы не несут в себе конкретного смысла. Другими словами – об абстрактной живописи. В этом направлении искусства значение самых разных вещей закодировано, и новое семантическое значение возникает из переплетения таких знаков. Я охотно погружался в этот мир, нацеленный на такую полноту. Потому что в этом мире я впервые смог вздохнуть спокойно и непринужденно.
Однако, увлекаясь абстракцией, серьезных заказов не получишь. Институт я окончил, но, пока продолжал заниматься нефигуративным искусством, надеяться на приличный доход было бессмысленно. Как отец и говорил. Поэтому, чтобы сводить концы с концами (к тому времени я покинул родительский дом и оплачивал жилье и еду себе сам), мне приходилось брать заказы на официальные портреты. Создавая такие коммерческие работы как под копирку, я и смог существовать. Пусть жил и не безбедно, но своим ремеслом.
И вот теперь я собираюсь написать портрет человека по фамилии Мэнсики. Ватару Мэнсики, живущего в белом особняке на вершине горы по ту сторону лощины. Того загадочного седовласого мужчины, о котором в округе ходят интригующие слухи. За крупный гонорар он нанял именно меня писать свой портрет. Однако я обнаружил, что теперь не в состоянии нарисовать даже портрет – типичную коммерческую работу. Похоже, внутри меня не осталось ничего – пустота.
«И мы, продираясь сквозь высокие заросли зеленой травы, должны безмолвно идти на встречу с сестрой», – бессвязно думал я. Если бы мы действительно могли пойти, как это все-таки было бы прекрасно.
11
Лунный свет явственно освещал все, что там было
Меня разбудила тишина. Временами такое случается. Бывает, человек пробуждается от внезапного шума, нарушившего долгую тишину, но бывает и наоборот: когда тишина вдруг прерывает непрерывный шум.
Проснувшись посреди ночи, я распахнул глаза. Посмотрел на часы в изголовье кровати. Электронный циферблат показывал 1:45. Немного подумав, я вспомнил, что суббота позади, и без четверти два – это ночь на воскресенье. После полудня я лежал в этой постели с замужней любовницей. Ближе к вечеру она вернулась домой, я слегка перекусил и после читал книгу. В одиннадцатом часу лег спать. Обычно я сплю крепко. Заснув, почти не просыпаюсь. И открываю глаза, когда вокруг начинает светать. Такого, чтобы мой сон прервался посреди ночи, не бывало.
Почему я проснулся в такое время? – лежа в темноте на кровати, раздумывал я. Вполне нормальная тихая ночь. Близкая к полной луна висела на небе громадным круглым зеркалом. Пейзаж выглядел белесым, будто его побелили известью. Однако все прочее оставалось неизменным. Приподнявшись на локте, я прислушался – и вскоре догадался: что-то не так, как обычно. Уж больно тихо. Чересчур глубокая тишина. Осенняя ночь, а стрекота насекомых не слышно. Дом построен среди гор, поэтому, когда смеркается, слышны голоса насекомых – да такие громкие, что уши болят. И этот стрекот продолжается до глубокой ночи (пока я не перебрался сюда – считал, что насекомые стрекочут только вечером, и был сильно удивлен, что это отнюдь не так). Причем так надоедливо, что, кажется, этот мир завоеван ими давно и надолго. Однако, проснувшись сегодня ночью, я не услышал ни одного. Странно…
Уснуть заново так и не получилось. Делать нечего – я выбрался из постели и накинул кардиган. На кухне налил в бокал скотч, добавил несколько кубиков льда и выпил. Затем вышел на террасу и разглядывал сквозь заросли тускло светящиеся окна. Все вокруг, похоже, спали; свет в домах потушен, и только местами попадались на глаза тусклые огоньки лампочек-ночников[23]. В том месте, где находился дом господина Мэнсики, тоже было темно. И я по-прежнему совсем не слышал насекомых. Интересно, что с ними случилось?
Тем временем мои уши уловили непривычный звук – или же мне это просто показалось. Очень тихий звук. Если бы насекомые не унялись, как обычно, я его вряд ли расслышал бы вообще. Однако в ночной тишине он слабо, но все же доносился – издалека. Я затаил дыхание и напряг слух. Нет, звук – не насекомых. И не природный. Напоминал звон, испускаемый каким-то инструментом или прибором. Динь-дон. Похоже на звон бубенца или вроде того.
Звук раздавался с паузами: прозвенит несколько раз, затихнет и опять через некоторое время звенит. И так много раз. Будто кто-то откуда-то терпеливо шлет зашифрованное послание. Однако повторы не отличались регулярностью: перерывы между ними становились то дольше, то, наоборот, короче. Да и количество звонков (как мне показалось) каждый раз было разным. Можно только догадываться: эта беспорядочность так и задумана, или просто чья-то прихоть? Так или иначе, но звук доносился тихо: не напрягая слух, я ничего не расслышал бы. Но однажды уловив его посреди ночной тишины, когда луна светит неестественно ярко, я уже не мог от него избавиться, настолько он проник в мое сознание.
Я терялся в догадках: что бы это могло быть? – но затем решился выйти на улицу и посмотреть. Мне захотелось обнаружить источник этого звука. Возможно, кто-то где-то во что-то звонит. Я не считаю себя смельчаком, но тогда выйти во мрак ночи одному не показалось мне страшным. Пожалуй, любопытство превосходило страх. К тому же меня подбадривало и то, что свет луны был необычайно ярок.
С большим фонариком в руке я отпер дверь и вышел наружу. Одинокий фонарь над входом отбрасывал вокруг себя желтый свет, на который слетались крылатые насекомые. Я остановился, прислушался, чтобы определить, откуда доносится звук. Опять послышался звон, похожий на бубенец. Но у обычного бубенца звук все же несколько иной. А звон этого оказался куда более глубоким и немонотонным. Как у своеобразного ударного инструмента. Однако чем бы оно ни было, кто и зачем издает этот звук посреди ночи? Вокруг поблизости нет другого жилья – лишь дом, в котором живу я. И если кто-то делает это неподалеку, выходит, такой человек без спросу проник в чужие владения.
Я огляделся – нет ли где чего увесистого? Но не нашел ничего такого, чем можно было бы отбиваться. В руке у меня только продолговатый фонарь, но это лучше, чем вообще ничего. Сжимая его в руке, я направился туда, откуда доносился звук.
Если выйти из дома и пойти налево, видна маленькая каменная лестница. Семь ступенек наверх – и начинаются заросли с отлогим подъемом к поляне. На поляне – маленькая древняя кумирня. По словам Масахико, она стоит там с незапамятных времен. Происхождение ее неизвестно, но когда отец Масахико – Томохико Амада – в середине 50-х годов купил у знакомого этот дом в горах, кумирня в зарослях уже была, стояла там на плоском камне. Точнее будет сказать, это обычный деревянный ящик с простой трехгранной крышей. Чуть больше полуметра в высоту и чуть меньше – в ширину. Когда-то ящик был покрашен, но краска с годами выцвела, и каким был цвет изначально, теперь уже не понять. Спереди вставлены маленькие раздвижные дверцы. Что за ними хранится, снаружи не видно. Я не проверял, но, может, ничего там и нет. Перед дверцами – белый керамический горшок, но внутри он пуст. В нем скапливается дождевая вода, а затем испаряется. И так повторяется раз за разом, только на внутренней стенке остаются полоски налета грязи. Томохико Амада ни к чему не прикасался – оставлял там все как есть: проходя мимо, не складывал ладони в молитве, не наводил там порядок, предоставив кумирню на откуп дождю и ветру. Возможно, в его глазах эта кумирня была совсем не божьим храмом, а простой деревянной коробкой.
– Оно и понятно, его нисколько не интересовали ни вера, ни молитвы, – сказал сын. – Чихать он хотел и на божью кару, и на проклятье, а потому считал все это ничтожным суеверием. Ну и позволял себе насмехаться при каждом удобном случае. Не то, чтобы он был заносчивым, просто с молодости придерживался крайне материалистического взгляда на вещи.
Когда Масахико впервые показывал мне дом – не обошел вниманием и эту кумирню.
– Дом с кумирней – в наши времена большая редкость, – смеясь, сказал он. И я не мог с ним не согласиться. – Но в детстве мне было жутко от одного вида этой непонятной штуковины посреди двора. Поэтому, приезжая сюда ночевать, я старался обходить ее стороной, – сказал он. – По правде говоря, мне и сейчас не особо хочется к ней приближаться.
Я, возможно, не такой материалист, как Томохико Амада, но тоже почти не замечал эту кумирню. Прежде люди возводили их в самых разных местах. Подобно Дзидзо[24] или божкам – хранителям путешественников у обочин дороги, эта кумирня естественно вписывалась в лесной пейзаж. Гуляя вокруг дома, я часто проходил мимо, но никогда не обращал на нее особого внимания. И уж тем более ни разу перед ней не помолился и не сделал подношение. Я никак не ощущал такого соседства – стоит себе и стоит, что с того? Просто часть вида, каких немало.
Звук, напомнивший мне бубенец, похоже, несся от той кумирни. Стоило мне свернуть с тропы и шагнуть в заросли, как сразу стало темно: лунный свет загородила толстая ветка прямо над моей головой. Освещая тропинку фонариком, я осторожно шагал дальше. Иногда, словно опомнившись, порывисто дул ветер, с шелестом вздымая листву, застилавшую землю. Посреди ночи в зарослях было совсем не так, как днем, когда я гулял. Сейчас в этом месте все приходило в движение исключительно по правилам ночи, и я в эти правила не вписывался. Однако, наверное, поэтому ничего и не боялся. Меня гнало вперед любопытство. Что бы ни случилось, я хотел выяснить происхождение того странного звука. В правой руке я сжимал фонарь, который своей тяжестью придавал мне уверенности.
Где-то в этих ночных зарослях на ветке притаился филин, подстерегая в засаде добычу. Вот бы он оказался где-нибудь рядом, подумал вдруг я. Ведь он в некотором смысле мой приятель. Однако ничего, что напоминало бы его крик, я так и не услышал. Даже ночные птицы, как и насекомые, сейчас, похоже, приглушили голоса.
Я двигался вперед, и звук бубенца становился заметнее и ярче, но длился все так же беспорядочно. Мне показалось, звук идет из-за кумирни. Он стал намного ближе, но даже при этом все еще казался глухим и гулким, будто доносился из глубины узкой пещеры. Теперь мне казалось, что паузы стали длиннее, а сам звон – реже. Похоже, звонарь устал и ослаб.
Вокруг кумирни было пусто, и лунный свет явственно освещал все вокруг. Я бесшумно обогнул кумирню и увидел заросли мискантуса. Следуя за звуком, я раздвинул эти заросли и обнаружил за ними невысокий курган из хаотично наваленных камней. Может, не такой высокий, чтобы называться курганом, но в любом случае прежде я его совершенно не замечал. Ведь я не забредал за кумирню, а если б и забрел, вряд ли мне пришло бы в голову шарить в зарослях мискантуса. А иначе этого кургана не увидеть.
Я подошел ближе и рассматривал камни один за другим, водя по их поверхности лучом фонаря. Камни были старыми, но я нисколько не сомневался: прямоугольную форму им придали вручную. В природе таких камней не бывает. Их специально привезли на вершину горы и сложили за кумирней. Размеры у камней разные, многие блоки обомшели. Ни знаков, ни узоров на них я не заметил. Навскидку я насчитал штук двенадцать или тринадцать. А может, в старину из них был выложен высокий курган, но после землетрясения или чего-то еще они скатились на землю. И звук бубенца, похоже, просачивался между них.
Я аккуратно поставил ногу на камень и присмотрелся, пытаясь найти глазами то место, откуда раздается звук. Но как бы ярко ни светила луна, обнаружить ночью источник звука было крайне сложно. Однако если б я даже это место обнаружил – что было мне делать с ним дальше? Такого размера камни мне никак не поднять.
Теперь я мог предположить, что кто-то под каменным курганом трясет неким подобием бубенца, заставляя его звенеть. В этом ошибки быть не могло. Но кто он? Только теперь я наконец-то почувствовал непонятный внутренний страх. Инстинкт подсказывал: впредь лучше сюда не приближаться.
Я оставил то место и быстрым шагом вернулся по тропинке. Звук бубенца теперь несся сзади. Лунный свет сквозь ветви деревьев рисовал на мне замысловатые пятнистые узоры. Я вышел из зарослей, миновал семь ступеней каменной лестницы и вернулся домой. Заперев дверь изнутри, пошел на кухню, налил в бокал виски и, не добавляя ни льда, ни воды, залпом выпил. И только после этого успокоился. Затем с бокалом виски в руке перешел на террасу.
До террасы звук доносился очень слабо: если не прислушиваться – не различить. Но при этом он не пропадал. Тишина между трелью бубенца длилась теперь куда дольше, чем в самом начале. Я некоторое время прислушивался к нерегулярным повторам.
Что же под тем каменным курганом? Там есть пространство, в котором кто-то заперт и продолжает звенеть бубенцом. А может, это зов на помощь? Но сколько бы я ни размышлял, никакого стоящего объяснения на ум не приходило.
Похоже, я размышлял очень долго. Хотя, возможно, – всего ничего. Я и сам этого не понял. Все это было настолько странно, что у меня исчезло ощущение времени. Улегшись в шезлонг с бокалом виски в руке, я слонялся по лабиринту своего сознания. А когда обратил внимание вновь, звук бубенца уже стих. Все вокруг погрузилось в кромешную тишину.
Я поднялся, прошел в спальню и посмотрел на электронные часы. Цифры показывали 2:31. Во сколько возник звук бубенца, я не запомнил. Но когда я проснулся, было без четверти два, а это значит – он звенел, по меньшей мере, сорок пять минут. И вскоре, после того как странный звук пропал, словно бы зондируя вновь образовавшуюся тишину, опять застрекотали насекомые. Мне показалось, будто все насекомые окрестных гор терпеливо ждали, когда смолкнет тот бубенец. Вероятно, затаив дыхание, очень осторожно озирались по сторонам.
Я пошел на кухню, вымыл бокал из-под виски и сразу нырнул в постель. К тому времени голоса осенних насекомых уже, как обычно, слились в сводный хор. Видимо, сказалось то, что виски я пил неразбавленный. Хоть и был я на взводе, стоило прилечь – сразу погрузился в сон. Долгий глубокий сон. Мне даже ничего не снилось. Когда я открыл глаза в следующий раз, за окном спальни совсем рассвело.
В тот день в десятом часу я еще раз сходил к кумирне в зарослях. Того странного звука уже не было слышно. Однако теперь мне хотелось внимательно рассмотреть кумирню и каменный курган при свете дня. Прихватив из подставки для зонтиков трость Томохико Амады – увесистую, из твердого вечнозеленого дуба, – я направился в заросли. Стояло приятное ясное утро. Осеннее солнце отбрасывало на землю тени от листвы. В поисках плодов, покрикивая, торопливо перелетали с ветки на ветку дятлы и вертишейки. А над их головами куда-то спешно стремились черные вороны.
Кумирня оказалась куда более ветхой и неказистой, чем я увидел ее прошлой ночью. В ярком белом свете почти полной луны она выглядела по-своему значительной и даже отчасти роковой, но теперь я видел перед собой лишь выцветшую и неприглядную деревянную коробку.
Я обогнул кумирню, раздвинул высокие заросли мискантуса и оказался перед каменным курганом. Впечатление от его вида у меня теперь тоже несколько изменилось. Сейчас передо мной валялась груда обыкновенных прямоугольных камней, долго пролежавших в горах и потому замшелых. Хотя накануне, в лунном свете эта груда выглядела чуть ли не древними историческими руинами, покрытыми мифической слизью. Я поднялся на камни и внимательно прислушался, но ничего не уловил. Если не брать в расчет стрекот насекомых и редкий щебет птиц, кругом царила полная тишина.
Издалека послышался хлопок, похожий на выстрел из охотничьего ружья. Наверное, кто-то в лесу охотится на дикую птицу. А может, это звук автоматической хлопушки, которые ставят фермеры, чтобы отпугивать воробьев, обезьян и кабанов. Так или иначе, этот звук прокатился по окрестностям совсем по-осеннему. Небо высоко, воздух достаточно влажен, и звуки прекрасно слышны издалека. Я присел на верхушку кургана и подумал о возможном пространстве под ним. Неужели кто-то, запертый там, звенит бубенцом (или чем-то похожим), призывая на помощь? Совсем как я, когда, оказавшись в кузове грузовика, изо всех сил тарабанил по его толстым стенкам. Мне не давала покоя мысль, что кто-то томится в тесном и мрачном пространстве.
Слегка пообедав, я переоделся в рабочую одежду (простую, какую не жалко испачкать), пошел в мастерскую и вновь принялся за портрет Ватару Мэнсики. Мне было все равно, чем заняться, – просто захотелось беспрерывно двигать рукой. Мне нужно было хоть немного отстраниться от мысли о бедолаге, запертом в тесном пространстве в надежде на помощь, и от ощущения хронического удушья, вызванного этой мыслью. Оставалось лишь рисовать. Однако я отложил карандаши и эскизник. Вряд ли они пригодятся. Я подготовил краски и кисти, встал перед холстом и, вглядываясь внутрь пустоты, сосредоточил свое внимание на образе Ватару Мэнсики. Распрямил спину, собрался, как мог, и постарался выбросить из головы все ненужные мысли.
Беловолосый мужчина с моложавым выражением глаз. Живет в белом особняке на вершине горы. Почти все время безвылазно проводит в доме. У него есть «запретная комната», ездит он на четырех английских машинах. Я старался вспомнить по порядку: как он пришел ко мне, как двигался в моем присутствии, какое у него было лицо, что и каким тоном он говорил, на что и какими глазами смотрел, как жестикулировал. Это заняло некоторое время, но теперь все детали постепенно становились на свои места. И пока это происходило, я ощущал, как в моем сознании объемно и органически возникает образ человека по фамилии Мэнсики.
Вот так я без черновика переносил на холст маленькой кисточкой возникший образ Мэнсики. Мне представлялось, что Мэнсики смотрел прямо перед собой, слегка наклонив голову влево. И его глаза еле заметно смотрели на меня. Другой ракурс его лица почему-то не приходил на ум. Именно таким представлялся мне Ватару Мэнсики. Ему просто необходимо держать голову прямо, стоя вполоборота ко мне, и еле заметно смотреть в мою сторону. Я остаюсь в его поле зрения. Чтобы изобразить его достоверно, любая другая композиция просто невозможна.
Немного отстранившись, я какое-то время оценивал простую композицию, которую выполнил, практически не отрывая кисть от холста. Пока это был лишь промежуточный рисунок, сделанный одним мазком, но я смог уловить в его очертаниях зачатки живого организма. И в них, вероятно, уже есть то, что даст естественные всходы. Словно нечто – интересно, что? – протянуло руку и включило во мне потайной рубильник. Возникло смутное ощущение, будто дикий зверь, спавший где-то глубоко у меня внутри, наконец-то почуял приход весны и начинает отходить от долгой спячки.
Я промыл кисточки, вымыл руки с маслом и мылом. Спешить некуда. На сегодня – достаточно. Лучше не торопиться с этой работой. Когда господин Мэнсики придет сюда в следующий раз, я с натуры детализирую портрет по нанесенным на холст контурам. Эта картина будет заметно отличаться от всех моих прежних работ. Такое у меня было предчувствие. И еще: она нуждается в живой модели.
Странно, подумал я.
Откуда это мог знать Ватару Мэнсики?
Посреди той ночи я опять проснулся – как и накануне. Часы у изголовья показывали 1:46. Почти то же самое время, что и вчера. Я сел на кровати и прислушался в темноте. Насекомых не было слышно. Окрестности погрузились в тишину, будто я находился на дне глубокого моря. Прошлая ночь словно бы повторялась. Только – одно отличие – за окном царила кромешная тьма. Все небо заволокли густые тучи, целиком скрывая собой почти полную осеннюю луну.
Окрестности переполняла абсолютная тишина. Нет, не так. Конечно, не так. Та тишина не была абсолютной. Затаив дыхание, я прислушался, и до меня донесся едва различимый звон бубенца – будто он выныривал из-под тишины. Под покровом темноты кто-то звенит бубенцом. Как и вчера – обрывками, время от времени. И теперь я знал, откуда доносился тот звук – из-под кургана посредине зарослей. Даже проверять не нужно. Я только не знал, кто и зачем звенит тем бубенцом. Я встал с кровати и вышел на террасу.
Безветренно. Начинал накрапывать дождь. Незаметный глазу и бесшумно окропляющий землю мелкий дождь. В окне усадьбы Мэнсики горел свет. Что происходило там внутри – отсюда, с другой стороны лощины было непонятно, но было ясно одно: Мэнсики еще не спит. Такая редкость – виеть свет в его окнах в такой поздний час. От измороси намокала одежда, но я смотрел на тот огонек и прислушивался к едва различимому звону бубенца.
Вскоре дождь усилился, я вернулся в дом и, не в состоянии быстро уснуть, расположился в гостиной на диване и листал страницы начатой книги. Не хочу сказать, что книжка читалась с трудом, но как бы я ни старался вникать в содержание, мои мысли были далеко, и я лишь следовал глазами за иероглифами – строчка за строчкой. Но даже это было лучше, чем сидеть и, ничего не делая, невольно слушать звон того бубенца. Конечно, я мог включить погромче музыку, чтобы его заглушить… Но не стал. Я должен был слушать этот звон. Почему? Он предназначен мне. Я это понимал. И звон этот не прекратится, пока я что-нибудь не предприму. Он так и будет по ночам сводить меня с ума, лишая спокойного сна.
Нельзя сидеть сложа руки. Нужно что-то сделать, чтобы унять этот звон. Для этого прежде всего следует понять его – посылаемого мне как знак – смысл и предназначение. Кто и для чего каждую ночь шлет мне сигнал из такого невразумительного места? Но я был изрядно подавлен и сбит с толку, чтобы мыслить логически. Один я не справлюсь. Нужен чей-то совет. Таким собеседником я видел лишь одного человека.
Я опять вышел на террасу и посмотрел на дом господина Мэнсики. Свет там уже не горел. Лишь тускло тлели маленькие садовые фонари в том месте, где находился дом.
Звон бубенца стих в 2:29 – примерно в то же время, что и вчера. Вскоре вернулся и стрекот насекомых. Осенняя ночь снова наполнилась этим оживленным хором природы, будто ничего не произошло. Все повторялось в том же порядке.
Я лег в постель и заснул под стрекот насекомых. Хоть и был я в растерянности, однако, как и прошлой ночью, сразу погрузился в сон. Опять глубокий и без сновидений.
12
Как тот безымянный почтальон
В ранний утренний час пошел дождь, а к десяти перестал. Позже стало проглядывать голубое небо. Впитавший морскую влагу ветер неспешно сдувал облака на север. Ровно в час Мэнсики был у меня. Звонок в дверь практически совпал с сигналом точного времени по радио. Пунктуальные люди – не редкость, но настолько точных, как он, я до сих пор не встречал. Не думаю, что он терпеливо дожидался за дверью, пока секундная стрелка не завершит оборот, и только потом позвонил. Нет, заехав вверх по склону, он просто поставил машину в том же месте, своим обычным шагом подошел к крыльцу, и в тот миг, когда надавил на кнопку дверного звонка, по радио прозвучал сигнал точного времени. Поразительно.
Я провел его в мастерскую и посадил на тот же стул. Поставил на проигрыватель пластинку Рихарда Штрауса «Кавалер розы» и опустил звукосниматель. На то же место, где мы закончили слушать накануне. Весь порядок был повторением прошлого визита. Различие лишь в том, что на сей раз я не предложил напиток и попросил Мэнсики позировать: посадил его на стул, повернув вполоборота налево, чтобы его глаза были слегка обращены на меня.
Он старательно следовал моим указаниям, но прошло немало времени, прежде чем он принял нужную позу и осанку. Ракурс, выражение глаз оказались не такими, каких я хотел. И свет ложился совсем не так, как я себе представлял. Обычно я не пользуюсь услугами натурщиков, но если приходится, склонен им занудно докучать. Однако Мэнсики был терпелив – он совсем не подавал виду, что недоволен, и ни разу не пожаловался. В общем, держался так, будто ему такое не впервой.
Когда он наконец принял нужную мне позу и выражение лица, я попросил его не шевелиться. В ответ на это он только моргнул, соглашаясь.
– Постараюсь закончить как можно скорее. Понимаю, что вам тяжело, но потерпите, пожалуйста.
Мэнсики еще раз моргнул. И продолжал сидеть, не двигаясь и не меняя выражения лица. Буквально не шевелил ни единым мускулом. Позже, понятное дело, начал иногда моргать, но по нему даже не было заметно, дышит ли он. Держался он неподвижно, будто настоящая скульптура. Как таким не восхищаться? Профессиональные натурщики – даже они так не умеют.
Пока Мэнсики терпеливо позировал, я работал над холстом быстро и умело, насколько мог. Сосредоточенно измеряя взглядом фигуру Мэнсики, я водил кистью, как мне подсказывала интуиция. По белому холсту черной краской, одной тонкой линией кисти я прорисовывал черты его лица, добавляя мазки к уже готовому контуру. Менять кисти времени не было. Предстояло как можно быстрее перенести на холст самые разные особенности его лица. В какой-то миг я ощутил, будто перешел на автопилот. При этом важно было связать движения глаз и рук в обход сознания, потому что осознанно обрабатывать по отдельности все, что попадает в поле зрения, времени нет.
На этот раз от меня требовалось совсем иное исполнение, чем то, каким я промышлял по сей день, неспешно штампуя по памяти и фото клиентов бесчисленные коммерческие портреты. За четверть часа я воспроизвел на холсте образ Мэнсики – от груди и выше. Вроде бы это была незаконченная заготовка, но мне, по крайней мере, показалось, будто в образе этом уже угадывается жизнь. Причем я вроде бы сумел выхватить и передать ту характерную черту, что выдавала в изображении присутствие человека по имени Ватару Мэнсики. Однако, говоря языком анатомии, покамест это были кости и мышцы, смело обнаженные внутренности. Теперь предстоит покрыть это тело настоящей плотью и кожей.
– Спасибо. Достаточно, можно двигаться, – сказал я. – Надеюсь, не устали? На сегодня всё.
Мэнсики улыбнулся и тут же сменил позу. Вытянул обе руки вверх над головой, сделал глубокий вдох. Затем принялся неспешно массировать пальцами лицо, чтобы ослабить напряженные мышцы. Я же продолжал тяжело дышать. Дыхание у меня успокоилось не сразу. Я был измотан, будто спринтер после финиша стометровки. Я работал споро, собранно и бескомпромиссно, а такое от меня не требовалось уже долго. Как будто сейчас мне пришлось дать полную нагрузку давно бездействовавшим мышцам. Да, я устал, но при этом ощущал в теле приятную истому.
– Вы были правы – и в самом деле труд натурщика намного тяжелей, чем я предполагал, – сказал Мэнсики. – Стоит представить, что меня рисуют, и начинает казаться, будто меня понемногу обтесывают.
– Формальное мнение в мире искусства – что вас не обтесали, а пересадили, как донорский орган, в другое место.
– В смысле пересадили в более долговечное место?
– Разумеется. Если только его можно назвать произведением искусства.
– Как, например, тот безымянный почтальон, что продолжает жить на картине Ван Гога?
– Верно.
– Он и представить себе не мог, что через сто с лишним лет люди со всего мира будут стекаться в музеи искусства или станут серьезно изучать его портрет на страницах художественных альбомов.
– Уж точно – об этом он даже не задумывался.
– При том, что картина вышла на его взгляд эксцентричной, да и рисовал ее в углу на кухне убогого домишки художник со странностями.
Я кивнул.
– Вот что мне кажется странным, – начал Мэнсики. – То, что на первый взгляд не несет в себе ценности, благодаря стечению обстоятельств в результате постепенно обретает право на вечность. И чем дальше, тем весомее.
– Такое случается крайне редко.
И я вдруг вспомнил картину «Убийство Командора». Пожалуй, тот сраженный «Командор» благодаря Томохико Амаде смог заполучить вечную жизнь? А что он вообще собой представлял, этот самый Командор?
Я предложил Мэнсики кофе. Тот согласился. Тогда я пошел на кухню и сварил свежий. Мэнсики сидел на стуле в мастерской и слушал продолжение оперы. Заканчивалась вторая сторона пластинки, когда я вернулся с двумя чашками. Мы перешли в гостиную и пили кофе там.
– Как думаете, портрет получится хорошо? – поинтересовался Мэнсики, потягивая напиток маленькими глотками.
– Пока не знаю, – прямо ответил я. – Сам пока не уверен, хорошо получится или нет. Вас я рисую совсем иначе: не так, как все прежние портреты.
– Потому что вынуждены изменить своим привычкам и рисовать с натуры?
– И поэтому тоже. Но не только. Не знаю, почему, но, похоже, я больше не в состоянии рисовать обычные официальные портреты, те, что неоднократно выполнял до сих пор на заказ. Кажется, сейчас я нащупываю некий новый подход, но пока не нашел его. Точно крадусь в кромешном мраке.
– То есть у вас сейчас происходят перемены, и я для вас вроде катализатора? Ведь так?
– Или так будет.
Мэнсики задумался. Затем сказал.
– Как я вам уже говорил, в конечном итоге, в каком бы стиле ни получился портрет, все в ваших руках. Я сам постоянно жажду перемен. И совсем не хочу, чтоб вы написали заурядный портрет. Я не против любого стиля, любой концепции. Мне нужно, чтоб вы изобразили меня таким, каким видите. Какими приемами, в какой технике – все это на ваше усмотрение. Не подумайте, я нисколько не жажду оставить свое имя в истории, как тот почтальон из Арля. Не настолько я честолюбив. Просто у меня есть здоровый интерес: каким получится произведение, если рисовать меня будете вы?
– Спасибо на добром слове. Одно хочу у вас попросить, – сказал я, – если портрет вам не понравится, давайте сделаем вид, будто ничего этого не было?
– В смысле вы не отдадите мне картину?
Я кивнул.
– Разумеется, в таком случае я верну весь аванс.
Мэнсики сказал:
– Хорошо. Решение вы примете сами. Хотя у меня есть твердое предчувствие, что такого не произойдет.
– Я тоже очень хочу, чтобы ваше предчувствие оправдалось.
Мэнсики произнес, глядя мне прямо в глаза:
– Но даже если вы не закончите эту работу, я буду очень рад, если хоть чем-то смог помочь вашим переменам. Я серьезно.
– Кстати, Мэнсики-сан, мне бы хотелось настоятельно просить вашего совета, – выждав паузу, решительно начал я. – Никакого отношения к картинам. Личный разговор.
– Я вас внимательно слушаю. С радостью помогу, если окажусь полезным.
Я вздохнул.
– Очень странное дело. Возможно, я не смогу внятно все объяснить по порядку…
– Тогда рассказывайте, не торопясь, в каком порядке вам будет удобно. Подумаем вместе. Как говорится, одна голова – хорошо, а две – лучше.
И я рассказал все с самого начала. Как, проснувшись незадолго до двух часов ночи, прислушался, и в ночной тьме до меня донесся странный звук. Отдаленный слабый звук, но, поскольку насекомые утихли, я сумел его уловить. Будто кто-то тряс бубенец. Я двинулся на этот звук и обнаружил, откуда он исходил: оказалось, из щели между камнями, наваленными кучей в зарослях за домом. Этот таинственный звук не утихал примерно три четверти часа, смолкая с неравномерными паузами, а вскоре и вовсе пропал. Одно и то же происходило две ночи подряд – вчера и позавчера. Кто знает, может, кто-то звонит в какой-то бубенец под теми камнями? Шлет зов о помощи? Но разве такое возможно? Я уже не уверен, в своем ли я уме. Кто знает, может, у меня просто слуховые галлюцинации.
Мэнсики, не вставляя ни единого слова[25], внимательно слушал меня. А когда я закончил – продолжал молчать. По его выражению глаз я понял, что он отнесся к моему рассказу всерьез и глубоко задумался над ним.
– Интересная история, – наконец сказал он погодя и слегка откашлялся. – Действительно, как вы и говорите, событие необычное. Хотелось бы, если удастся, услышать этот звук бубенца самому. Ничего, если я загляну к вам сегодня ночью?
Я удивился.
– Вы хотите специально приехать сюда посреди ночи?
– Конечно. Ведь если я тоже услышу звон бубенца, выходит, это никакая не галлюцинация. А значит – уже шаг вперед. И если окажется, что звук – настоящий, пойдем на поиски его источника опять, но уже вдвоем. Как быть дальше – подумаем позже.
– Конечно, так и сделаем, но…
– Если не помешаю, я приеду сюда в половине первого. Не против?
– Конечно, не против. Просто я не думал, что вы на такое…
Мэнсики приятно улыбнулся.
– Не переживайте. Для меня большая радость оказаться вам полезным. К тому же я сам – очень любознательный человек. Что может означать звон бубенца посреди ночи? Если кто-то в них звонит, то кто? Мне непременно хочется все это узнать. А вам?
– Конечно, мне тоже… – поддакнул я.
– Тогда решено. Сегодня приеду. И… есть у меня одна догадка.
– Догадка?
– Об этом поговорим в следующий раз. Мне еще нужно кое в чем убедиться – на всякий случай.
Мэнсики встал с дивана, выпрямился и протянул мне руку. Последовало рукопожатие. Крепкое, мужское. Мне показалось, Мэнсики выглядел несколько счастливее, чем прежде.
После того, как он уехал, я провел остаток дня на кухне, готовя еду. Раз в неделю я делаю разные заготовки, которые затем ставлю в холодильник или морозильник и за неделю постепенно съедаю. Тот вечер как раз пришелся на день у плиты. На ужин я отварил сосиски и капусту, добавил к ним макароны и все это съел. Также съел салат из помидоров, авокадо и репчатого лука. Опустилась ночь, я, как обычно, завалился на диван и, слушая музыку, читал книгу. Затем бросил читать и стал размышлял о Мэнсики.
Почему его лицо засветилось от счастья? Неужели он и вправду рад оказаться мне полезным? Почему? Этого я понять не мог. Я – просто бедный безвестный художник. От меня ушла жена, с которой я прожил шесть лет. С родителями я в контрах, жить мне негде. Имущества никакого не нажил и временно стерегу дом отца моего приятеля. В сравнении с таким вот (хотя чего уж там сравнивать?) он в свои молодые годы преуспел в бизнесе, а позже сколотил состояние, позволявшее ему жить безбедно. По меньшей мере, сам так говорил. У него правильные черты лица, четыре английские машины. Не работая (в том общем смысле работы), он, укрывшись в большом доме на вершине горы, ведет элегантную жизнь. С какой стати ему питать интерес к такому, как я? Почему он готов посреди ночи потратить на меня свое ценное время?
Покачав головой, я вернулся к чтению. Думай не думай – все тщетно. Сколько б я ни ломал голову, вывода не последует. Это как собирать мозаику с несовпадающими частями. Но не думать об этом я не мог. Я вздохнул, отложил книгу и, закрыв глаза, вслушивался в музыку с пластинки. Струнный квартет Шуберта (сочинение № 15) исполнял квартет Венского Концертхауса.
Поселившись в этом доме, я почти каждый день слушал классическую музыку. Если разобраться, в основном немецкую (и австрийскую) классику. Большая часть коллекции Томохико Амады включала в себя музыку композиторов из этих двух стран. Хотя ради приличия была разбавлена произведениями Чайковского и Рахманинова, Сибелиуса и Вивальди, Дебюсси и Равеля. Как у поклонника оперы, конечно, также попадались пластинки Верди и Пуччини. Однако подобраны они были не так усердно, как прекрасно укомплектованный пласт немецкой оперы.
Видимо, сказывались очень яркие воспоминания о венской стажировке, из-за чего Томохико Амада стал ярым приверженцем немецкой музыки. А может, и наоборот: он глубоко любил немецкую музыку и потому выбрал для стажировки не Францию, а Вену. Что случилось раньше, мне уже никогда не узнать.
В любом случае я был не в том положении, чтобы сетовать на пристрастие хозяина этого дома к немецкой музыке. Я лишь присматривал за домом и любезно пользовался коллекцией пластинок, с удовольствием слушая музыку Баха, Шуберта, Брамса, Шумана, Бетховена. Конечно же, нельзя забывать и о Моцарте. Их музыка превосходна, красива и многогранна. До сих пор у меня в жизни не было случая неспешно и расслабленно послушать классику. Целыми днями я был занят работой, к тому же мне было это не по карману. Потому я и решил переслушать всю собранную здесь музыку, пока у меня есть такая возможность.
В начале двенадцатого я недолго вздремнул прямо на диване. Слушал музыку и уснул, а минут через двадцать проснулся. Пластинка закончилась, звукосниматель вернулся на прежнее место, вертушка остановилась. В гостиной было два проигрывателя: автоматический, с самоподнимающейся иглой, и аппарат постарше, с ручным управлением. Для сохранности – чтобы не бояться уснуть в любое время – я старался пользоваться автоматическим. Убрав пластинку в конверт, я поставил ее на полку в положенном месте. Из распахнутого окна доносился громкий трекот насекомых. Пока они стрекочут, звук бубенца не разобрать.
Я подогрел на кухне кофе, пожевал несколько печений. И прислушался к оживленному хору ночных насекомых, наводнявших окрестные горы. Незадолго до половины первого послышался моторный рык «ягуара» – сейчас машина начнет подъем по крутому склону. Вильнув на повороте, по окну скользнули лучи желтых фар. Вскоре мотор умолк, и послышался привычный хлопок закрывающейся дверцы. Сидя на диване, я отпил кофе, затем сделал глубокий вдох, ожидая, когда в прихожей раздастся звонок.
13
Пока это лишь версия
Расположившись на креслах в гостиной, мы пили кофе и, чтобы убить время, вели беседу в ожидании того часа. После первых дежурных фраз повисла недолгая пауза, после которой Мэнсики, отчасти смущенно, при этом, как ни странно, решительно спросил:
– У вас дети есть?
Его вопрос меня немного удивил. Мэнсики не походил на человека, способного просто так взять и задать подобный вопрос собеседнику – к тому же человеку, отнюдь не близкому. Он напоминал мне людей, скорее живущих по принципу «я не лезу в твою частную жизнь, а ты не суй свой нос в мою». По крайней мере, так я его воспринимал. Однако, подняв голову и увидев его серьезный взгляд, я понял, что для него это вовсе не праздный вопрос, вдруг пришедший ему в голову. Похоже, он давно дожидался случая поинтересоваться.
Я ответил:
– Мы были женаты шесть лет, но детьми не обзавелись.
– И не собирались?
– Мне было все равно, но супруга особо не стремилась, – сказал я. Истинную причину, почему она не стремилась, я не отважился назвать. Потому что теперь я и сам не уверен, была ли жена со мной честна?
Мэнсики засомневался было, как ему поступить, но вскоре, решившись, спросил:
– Извините за беспардонный вопрос, но не приходила вам в голову мысль, что, быть может, какая-то женщина – не ваша супруга – втайне от вас родила вашего ребенка?
Я снова пристально посмотрел на Мэнсики. Вопрос странный. Для виду я мысленно покопался в нескольких шкафчиках памяти, но не припомнил ничего, что давало бы намек на такую возможность. Не сказать, что у меня до сих пор было много женщин. Если, предположим, такое и произошло бы, рано или поздно я б непременно об этом узнал – так или иначе.
– Конечно, чисто теоретически отрицать нельзя. Но практически – ну, то есть размышляя здраво – могу с уверенностью сказать, что такой вероятности нет.
– Вот как… – пробормотал Мэнсики и, глубоко о чем-то задумавшись, тихо потягивал кофе.
– А почему это вас интересует? – отважился спросить я. Некоторое время он молча смотрел в окно. Там над горизонтом взошла луна. Не такая причудливо яркая, как два дня назад, но все же довольно отчетливая. Со стороны моря к горам по небу медленно плыли обрывки облаков.
Читать бесплатно другие книги:
