Убийство Командора. Книга 2. Ускользающая метафора Мураками Харуки

56

Похоже, нужно заполнить несколько пробелов

Я много чего не понимал. Но главное – меня беспокоило, почему в склеп не проникает ни единой полоски света. Наверняка кто-то закрыл склеп чем-то плотным. Но кому и зачем это понадобилось?

Лишь бы этот кто-то, кем бы он ни был, не навалил поверх крышки гору тяжелых огромных камней, воссоздав тем самым прежний курган и преградив доступ к склепу. Если это так, мой шанс выбраться из мрака близок к нулю.

Вдруг мне пришла в голову мысль – я включил фонарь и посмотрел на часы. Стрелки показывали четыре тридцать две. Минутная стрелка, как и полагается, чеканила шаг, равняясь по часовой. Похоже, время не стоит на месте. Как минимум здесь мир, где время существует и систематически движется в определенную сторону.

Но что такое время? – спросил я у себя. Для удобства мы отмеряем течение времени стрелками часов. Но так вообще уместно? Что, время и в самом деле так уж систематически движется в определенную сторону? Может, мы все глубоко заблуждаемся по этому поводу?

Я выключил фонарь и тяжко вздохнул в повторно нагрянувшем мраке. Хватит думать о времени. Хватит думать о пространстве. Мысли об этом ни к чему не приводят. Они только напрасно мотают нервы. Нужно задуматься о чем-нибудь конкретном – о том, что видно и можно потрогать.

Поэтому я думал о Юдзу. Она из тех, кого можно увидеть и к кому можно прикоснуться (конечно, если выпадет такой случай). И сейчас она беременна. В январе родит ребенка, пусть даже его отец и не я, а кто-то другой. Где-то вдали отсюда одно за другим происходят не причастные ко мне события. И в этот мир собирается прийти новая, не причастная ко мне жизнь. При этом Юдзу от меня ничего не нужно. Тогда мне вообще непонятно, почему она не выходит замуж за того мужчину? Если, предположим, она собирается стать матерью-одиночкой, ей наверняка придется уйти из своей нынешней архитектурной конторы. Это скромное частное заведение, там не смогут предоставить ей долгий декретный отпуск.

Но ответа, который бы меня устроил, я так и не нашел, сколько ни размышлял. К тому же во мраке я просто попал впросак, и мрак этот лишь усиливал мою беспомощность.

Если удастся выбраться из склепа, будь что будет – непременно увижусь с Юдзу. Тем, что она завела любовника и ни с того ни с сего оставила меня, она, разумеется, задела меня за живое, и я даже был на нее зол (хотя потребовалось немало времени, прежде чем в этом я себе признался). Но это не значит, что я так и буду с этим жить дальше. Встречусь с нею – и обо всем поговорим: о чем она теперь думает, к чему стремится, мне нужно выяснить у нее самой. Пока еще не поздно… Так я решил для себя. И как только я принял это решение, мне отчасти стало легче. Хочет, чтобы мы оставались друзьями, – пусть. Ничего невозможного в этом нет. Выбраться бы только на поверхность – а дальше разберемся.

После этого я уснул. Без кожаной куртки, которую я оставил перед входом в боковой лаз (интересно, какая судьба ее ждет?), мне со временем стало зябко. На мне была лишь футболка под тонким джемпером, который изрядно обтрепался, пока я полз через узкий лаз. Но вот я вернулся из мира метафор обратно в мир реальный, иными словами – туда, где есть привычные время и температура. Несмотря на зябкость, сонливость побеждала. Я устроился на земляном полу, оперся спиной о твердую каменную стену и незаметно для себя уснул. Совершенно невинным сном – без обманов и сновидений. Как испанское золото, что покоится на дне глубокого моря у берегов Ирландии, недосягаемо ни для кого.

Проснулся я все в том же мраке: даже поднесенный к носу палец не разглядеть. Из-за полной темноты было трудно выявить грань между сном и явью. Я не мог понять, где начинается мир сна, а где явь, и на чьей стороне теперь я сам – или же на чьей стороне меня нет. Как будто, вытащив откуда-то мешочек с памятью, вспоминал одно за другим разные события, будто считаю золотые монеты: черную кошку, которую мы с сестрой у себя держали, «пежо-205», белый особняк Мэнсики, пластинку «Кавалер розы», фигурку пингвина. Все это я смог вспомнить по отдельности и очень отчетливо. Мою душу пока не поедает двойная метафора. Просто я, очутившись в глубоком мраке, с трудом провожу грань между сном и явью.

Включив фонарик, я прикрыл одной рукой его линзу, но света меж пальцами хватило, чтобы посмотреть на часы. Восемнадцать минут второго. Когда я проверял в прошлый раз, стрелки показывали четыре тридцать две. Выходит, в этой неудобной позе я проспал целых девять часов? Верится с трудом. Если все так и есть, тело бы ныло куда сильнее. Куда более логичным мне казалось, что время вернулось на три часа. Но что произошло с ним на самом деле, я не знал. Возможно, из-за того, что я в таком плотном мраке, мое ощущение времени утратилось полностью.

Во всяком случае, холод пробирал меня пуще прежнего. К тому же мне захотелось по малой нужде – так, что невмоготу. Делать нечего, я отошел в угол и помочился на землю. Облегчался долго, однако моча сразу впиталась в почву. Слегка повеяло аммиаком, но этот запашок быстро улетучился. Как только я устранил эту нужду, ее пространство сразу заполнила другая – голод. Мое тело неспешно, но верно продолжало приспосабливаться к реальному миру. Действие воды, которую я пил в метафорической реке, постепенно сходило на нет.

Я опять остро почувствовал: нужно поскорее отсюда выбираться. Если это не удастся, вскоре я умру на дне этого склепа от голода. Живой человек не может поддерживать жизнь без воды и питания, и в этом – главное правило нашего реального мира. А здесь нет ни воды, ни пищи. Есть только воздух: крышка задвинута плотно, но я ощущал, что откуда-то пусть незначительно, но воздух все же проникает. Воздух, любовь, идеалы тоже, конечно, очень важны, но одними ими не проживешь.

Тогда я встал на ноги и попробовал взобраться по гладкой каменной стене. Но, как и предполагал, лишь понапрасну потратил силы. Высота склепа не доходила до трех метров, но лазать по отвесным стенам без каких-либо выступов человеку без специальных навыков просто невозможно. Пусть бы даже я каким-то образом взобрался – склеп закрыт крышкой. Чтобы ее сдвинуть, нужно суметь за нее ухватиться – либо нужен упор для ног.

Смирившись, я опять уселся на пол. Мне оставалось лишь одно. Звенеть погремушкой, как это делал Командор. Но между мной и ним есть одна большая разница: Командор – идея, я – живой человек. Идея не чувствует голода, оставаясь без еды, я же ощущал его очень остро. Идея не умрет от голода, а мне это сделать будет сравнительно просто. Командор может без устали звонить в погремушку хоть сто лет – у него нет ощущения времени; я же смогу звонить без воды и еды от силы дня три или четыре. После у меня не останется даже сил держать эту легкую погремушку в руках.

Но при всем при этом я все же начал ею трясти. Ничего другого мне не оставалось. Конечно, еще я могу звать на помощь, пока не сядет голос. Однако вокруг склепа – запущенные заросли, и в них – частное владение семьи Амада – никто не сунется без веской причины. Вдобавок и вход в этот склеп теперь чем-то плотно закрыт. Ори что есть мочи – все равно никто не услышит. Только охрипнешь, и жажда станет сильнее. А раз так, то звенеть погремушкой куда разумнее.

К тому же тон у нее, похоже, необычный – наверняка она звучит как-то особенно. С точки зрения физики звук-то совсем негромкий, однако я, лежа вдали от склепа на кровати, отчетливо слышал этот звук посреди ночи. И на то время, пока погремушка звенела, надоедливые осенние насекомые прекращали свой стрекот. Будто это им строго-настрого запрещали.

Поэтому я, опершись на каменную стену, продолжал звенеть погремушкой. Тряс ею я безучастно, легко водя запястьем влево-вправо. Временами делал паузы, отдыхал и принимался трясти дальше. Точь-в-точь как это прежде делал Командор. Опустошить себе ум было совсем несложно. Пока я прислушивался к звону погремушки, настроение о чем-либо думать пропало само по себе. Звук ее при свете дня и в кромешной темноте воспринимался совсем иначе. Вполне вероятно, что так оно и есть на самом деле. И пока я звенел погремушкой, оставаясь замурованным в глубоком безвылазном мраке, я не чувствовал страха и ни о чем не тревожился. Я даже забыл про холод и голод – и больше не видел надобности в поиске логических связей. Нечего и говорить, это лишь пошло мне на пользу.

Устав звенеть, я задремал, прислонившись к каменной стене. Каждый раз, открывая глаза, я зажигал свет и смотрел на часы. И с каждым разом убеждался: часы показывают время наобум, а это полный вздор. Конечно, может, вздор – не часы, а я сам. Пожалуй, так оно и есть. Хотя какая теперь разница? В темноте, покачивая запястьем, я безучастно звенел погремушкой, когда уставал – погружался в глубокий сон, а распахнув глаза – опять звенел. И так до бесконечности. В бесконечных повторах сознание мое постепенно ослабевало.

На дно склепа не доходили никакие звуки. Ни пение птиц, ни шум ветра. Почему? Почему ничего не слышно? Здесь должен быть реальный мир. Мир, где чувствуешь голод и где хочется писать. Ведь я же в него вернулся? Реальный мир должен быть полон самых разных звуков.

Как долго длилось мое заточение, я не имел понятия. Постепенно я совсем перестал смотреть на часы. Сдается мне, нам со временем не удалось найти никаких точек соприкосновения. Но часы и минуты – еще куда ни шло, счет датам и дням я потерял вовсе, ведь там не было ни дня, ни ночи. В кромешной темноте я перестал понимать, где моя собственная плоть. Похоже, я перестал находить точки соприкосновения не только со временем, но и с самим собой и не мог понять, что это могло бы значить. Даже не так. У меня пропало само желание попытаться это понять. Ничего тут не поделаешь. Я лишь продолжал звенеть погремушкой, пока запястье у меня окончательно не онемело и не потеряло чувствительность.

После того, как миновала целая вечность (или же время нескончаемо накатывалось и откатывалось, словно прибрежные волны), когда голод стал уже нестерпим, сверху наконец-то послышались какие-то звуки. Будто кто-то собирается, приподняв, отодрать край этого мира. Но звуки эти отнюдь не казались мне настоящими – я понимал, что сделать это никому не под силу. Если, скажем, оторвать слой реального мира – что дальше? Настанет новый мир? Или же просто подступит бескрайнее ничто? Но и это мне все равно. Что бы я ни выбрал, пожалуй, все – одно и то же.

Прикрыв веки в темноте, я ждал, когда закончат отслаивать мир. Но тот все не отслаивался – лишь звуки наверху постепенно становились громче. Похоже, звуки это все-таки настоящие. Они производятся физическим действием, когда некий реальный предмет испытывает на себе некое воздействие. Я решительно открыл глаза и посмотрел наверх. И направил свет фонарика в потолок. Что там происходит, я не знаю, но кто-то наверху чем-то сильно шумит. И шум этот резал мне слух.

Звук стремится мне навредить – или, наоборот, пойдет мне на пользу? Пока непонятно. Как бы там ни было, мне остается и дальше сидеть на дне склепа и, звеня погремушкой, наблюдать, что будет. Вскоре сквозь щель между толстыми досками, лежавшими вместо крышки, пробился луч света – плоской и длинной полосой. Как острый широкий нож разрезает желе, он разделил поперек темноту и вмиг достиг дна. Кончик этого лезвия уперся аккурат в мою лодыжку. Я положил погремушку на землю и, чтоб не заболели глаза, прикрыл лицо руками.

Затем одна доска сдвинулась совсем, и ко дну устремилось еще больше света. Закрыв глаза, я прижал к ним ладони, но все равно ощутил, что темнота перед моими глазами сменилась ярким светом. Вслед за которым сверху медленно осел свежий бодрящий воздух. В нем ощущался морозец начала зимы – такой милый сердцу запах. В памяти у меня воскресло ощущение утра – первого утра, когда я повязывал на шею шарф. Прикосновение мягкой шерсти.

Кто-то наверху назвал мое имя. Наверняка это было моим именем. Я наконец-то вспомнил, что у меня есть имя. Если задуматься, я слишком долго пробыл в мире, где имя не имело смысла.

Потребовалось время, чтобы догадаться: чей-то голос принадлежал Ватару Мэнсики. В ответ я громко закричал. Но не словами – то был бессмысленный, но громкий возглас, просто извещавший, что я еще жив. Я не был уверен, сможет ли он сотрясти окружавший меня воздух. Но голос донесся и до моих ушей, как странный грубый вой самца воображаемого зверя.

– Вы там в порядке? – крикнул мне Мэнсики.

– Мэнсики-сан?

– Он самый, – донесся ответ. – Вы целы?

– Думаю, да, – ответил я и добавил: – Вероятно. – Голос у меня наконец-то успокоился.

– Как долго вы там сидите?

– Не знаю. Когда очнулся, был уже здесь.

– Если я опущу лестницу, сами подняться сможете?

– Пожалуй, смогу, – ответил я. Вероятно.

– Тогда подождите немного. Сейчас спущу вам лестницу.

Пока он нес лестницу, мои глаза понемногу привыкали к свету. Открыть их полнотью я пока что не мог, но и закрывать лицо руками больше не требовалось. Благо свет не был очень ярким. Вне сомнения, стоял день, но небо затянуто облаками. А может, дело к вечеру. Вскоре послышался лязг опускаемой лестницы.

– Погодите немного, – сказал я. – Глаза еще не привыкли к свету. Боюсь повредить.

– Разумеется. Не спешите, – сказал Мэнсики.

– Не знаете, почему здесь было так темно? Сюда не проникало ни лучика света.

– Это я пару дней назад плотно затянул сверху крышку полиэтиленовым тентом. Я обнаружил следы – будто кто-то двигал доски, – и сделал так, чтобы в склеп стало непросто забраться. Привез из дому тент из плотного полиэтилена, вбил в землю железные колышки и закрепил его веревками. Это же опасно, если чей-нибудь ребенок по невнимательности упадет вниз. Конечно же, проверил, что внизу никого нет. Склеп, я уверен, был пустым.

Вот оно что! – подумал я. Мэнсики натянул на крышку тент. Поэтому на дне стало так темно. Теперь понятно.

– Других следов потом не было, значит, полиэтилен не снимали, – сказал Мэнсики. – Как я натянул, так все и оставалось. Как же вы там оказались? Ничего не понимаю.

– Я и сам не понимаю, – ответил я. – Когда пришел в себя – уже был здесь.

А что я мог объяснить ему еще? Да и объяснять-то ничего особо не хотелось.

– Может, мне спуститься к вам? – предложил Мэнсики.

– Нет, оставайтесь там. Я поднимусь сам.

Вскоре я смог слегка приоткрыть глаза. Перед ними еще кружился хоровод загадочных фигур, но мозги у меня уже работали. Убедившись в том, где стоит лестница, я собрался шагнуть на первую ступеньку, но сил наступить на нее в себе не нашел, будто это уже не мои ноги. Поэтому я поднимался очень осторожно, очень медленно, ощупывая каждую ступеньку. Чем ближе оказывался я с каждым таким шагом к поверхности земли, тем свежее становился воздух. Теперь и до моих ушей доносился птичий щебет. Стоило мне опереться рукой о кромку склепа, как Мэнсики взял меня за запястье и вытянул на поверхность совсем. Он был куда сильнее, чем я предполагал. В нем чувствовалась такая сила, на которую можно было положиться, и я был этой силе от всего сердца благодарен. Выбравшись из ямы, я тут же рухнул навзничь. Небо над головой, как я и предполагал, затягивали пепельные облака. Который час, я не знал. Было ощущение, что на щеки и лоб мне опускаются маленькие твердые капли, и я неспешно наслаждался их неравномерными касаньями. Раньше я совсем не замечал, какую радость может принести обычный дождь. Насколько полно в нем жизненной энергии, пусть даже это и холодный дождь в начале зимы.

– Я сильно проголодался. К тому же хочется пить. И очень зябко. Будто все тело обледенело, – произнес я. Больше я ничего не сумел выговорить – зубы мои стучали от холода.

Приобняв меня за плечи, Мэнсики повел меня через заросли, а я все никак не мог подстроиться под его шаг. Поэтому выглядело так, будто он тащил меня на себе. Он действительно был очень силен – не зря же каждый день занимался на тренажерах.

– Ключи от дома у вас с собой? – спросил он.

– Справа от двери есть горшок. Ключ под ним. Вероятно. – Слово вероятно было необходимо. В этом мире нет ничего, о чем можно утверждать с уверенностью. Я по-прежнему дрожал от холода, зубы стучали так, что я сам едва разбирал, что говорю.

– Хорошая новость в том, что госпожа Мариэ сегодня после полудня благополучно вернулась домой, – произнес Мэнсики. – Так славно. У меня прямо гора с плеч свалилась. Госпожа Сёко Акигава сообщила это мне примерно час тому назад. Она названивала и вам, но вы не брали трубку. Мне стало неспокойно, вот я и приехал сюда. А тут услышал из зарослей звон погремушки. Подумал, мало ли что может быть, – и на всякий случай снял крышку.

Миновав заросли, мы вышли на пустырь. «ягуар» Мэнсики, как обычно, стоял у меня перед домом. И все так же – без единого пятнышка на серебристом кузове.

– Почему машина у вас всегда такая красивая? – спросил я. Вопрос был, возможно, не самый подходящий для такой ситуации, но мне давно хотелось задать его Мэнсики.

– Ну, не знаю, – ответил тот, не особо удивившись. – Когда мне заняться особо нечем, я драю машину. Сам. Целиком, до последнего уголка. А раз в неделю приезжают специалисты и натирают кузов. Ну и я держу ее в гараже, она не мокнет под дождем. Только и всего.

Только и всего, подумал я. Услышала бы это моя «королла»-универсал, с полгода мокнущая под дождем, – наверняка просела бы на переднее колесо. А может, и заводиться, того и гляди, перестала бы.

Мэнсики достал из-под горшка ключ и отпер входную дверь.

– Кстати, какой сегодня день недели? – спросил я.

– Сегодня? Вторник.

– Вторник? Это точно?

Мэнсики на всякий случай напряг память.

– Вчера был понедельник – я сдавал в утиль банки и бутылки. Значит, сегодня вторник. Точно.

Я был в палате у Томохико Амады в субботу. Выходит, прошло три дня. Я бы нисколько не удивился, окажись, что прошло три недели, три месяца или даже три года. Но прошло всего три дня. Так, с этим разобрались. Я провел ладонью по подбородку, но трехдневной щетины не обнаружил. Подбородок мой оставался на удивление гладким. Интересно, почему?

Мэнсики отвел меня прямиком в ванную, там велел принять горячий душ и переодеться. Снятая одежда была вся в грязи и дырках. Я собрал ее и все выбросил в мусорку. В разных местах на теле отыскались царапины и ссадины, какие-то места оказались натерты докрасна, но никаких ран, травм или увечий я не обнаружил. Как минимум не было следов крови.

Затем Мэнсики отвел меня в столовую, усадил на табурет из кухонного гарнитура и размеренно, понемногу напоил. Я неспешно опустошил целую бутыль минеральной воды. Пока я пил, он нашел в холодильнике несколько яблок и почистил их. Орудовал ножом он ловко и споро – я восхищенно следил за его движениями. Без кожуры выложенные на тарелку яблоки выглядели очень изысканно и аппетитно.

Я съел их три или четыре. Яблоки оказались настолько вкусными, что я даже от души поблагодарил их созидателя, которому пришло на ум вывести такой прекрасный фрукт. Стоило мне доесть яблоки, как Мэнсики где-то отыскал и дал мне коробку крекеров. Я принялся за них. Они немного размякли от влаги, но все равно были самыми вкусными крекерами на свете. Между тем Мэнсики вскипятил воду, заварил черный чай и добавил в него меду. Я выпил этого чаю несколько кружек. Чай и мед согрели меня всего изнутри.

В холодильнике оказалось не так-то много продуктов – только поддон для яиц был полон.

– Хотите омлет? – спросил Мэнсики.

– Если можно, – ответил я. Во всяком случае, мне хотелось чем-нибудь наполнить желудок.

Мэнсики достал из холодильника четыре яйца, разбил их в миске, быстро взболтал палочками для еды, добавил молоко, посолил и поперчил. Затем еще раз хорошенько перемешал палочками. Видно было, что он привычен к таким действиям. Мэнсики включил плиту, нагрел маленькую сковороду, тонко смазал ее сливочным маслом. В выдвижном шкафчике обнаружил лопатку и мастерски приготовил мне омлет.

Как я и предполагал, омлет у него получился безупречным – хоть сейчас показывай его в кулинарной телепрограмме. При виде того, как Мэнсики его готовит, у домохозяек всей страны наверняка захватило бы дух. Он прекрасно разбирался в том, как готовить омлет, вернее будет сказать – и как готовить омлет тоже: он выполнял все отточенно, скрупулезно и без суеты. Мне оставалось лишь с восхищением наблюдать за происходящим. Вскоре омлет перекочевал на тарелку и был подан мне вместе с кетчупом.

Омлет получился таким красивым, что мне тут же захотелось нарисовать его с натуры. Однако я, не колеблясь, воткнул в него нож и быстро поднес вилку ко рту. Оказался он не только красивым, но еще и вкусным.

– Какой безупречный омлет! – похвалил я.

Мэнсики улыбнулся.

– Ну что вы. Бывало, удавался и лучше.

Еще лучше? Что может быть еще лучше? Разве что омлет, оснащенный прекрасными крыльями и способный за пару часов долететь из Токио до Осаки?

Покончив с омлетом, я наконец-то одолел в себе голод, а Мэнсики тут же убрал грязную посуду. После чего он сел за стол напротив меня.

– Ничего, если мы немного поговорим? – спросил он у меня.

– Конечно, – ответил я.

– Не устали?

– Устал, наверное. Но нам есть о чем поговорить.

Мэнсики кивнул.

– Похоже, нам нужно заполнить несколько пробелов за эти дни.

Конечно, если только их возможно заполнить, подумал я.

– Дело в том, что я приезжал к вам и в воскресенье, – сказал Мэнсики. – Сколько ни звонил – не дозвонился, начал беспокоиться и приехал проверить, все ли в порядке. Около часа дня.

Я кивнул. В ту пору я был в каком-то другом месте.

Мэнсики сказал:

– Когда я позвонил в дверь, мне открыл сын Томохико Амады. Как вы его называли? Масахико?

– Да, Масахико Амада мой старый приятель. Хозяин этого дома. У него свой ключ, поэтому он может попасть в дом в мое отсутствие.

– Так вот, он… скажем так, очень переживал за вас. Говорил, в субботу вы вместе ездили проведать его отца Томохико Амаду в пансионат, где тот находился, и вы якобы внезапно пропали прямо из палаты.

Я, ничего не отвечая ему, кивнул.

– Пока Масахико Амада отлучался, чтобы поговорить по телефону, вы неожиданно исчезли. Пансионат находится на плоскогорье Идзу, до ближайшей станции пешком там идти прилично. А такси никто не вызывал. Никто из персонала: ни в регистратуре, ни охранники – не видели, как вы покидаете здание. Потом он пробовал звонить на домашний телефон, но никто не отвечал. Поэтому Масахико Амада забеспокоился и приехал сюда. Он всерьез тревожился за вас, вдруг что-то случилось?

Я вздохнул.

– Масахико я все объясню сам. Ему и так нелегко с отцом, а тут еще я. А как состояние Томохико Амады?

– Последнее время почти не просыпается, в сознание так и не приходит. Сын говорил, что ночевал где-то невдалеке от пансионата. А на обратном пути в Токио заехал сюда посмотреть, что да как.

– Надо будет сейчас же ему позвонить, – сказал я, покачивая головой.

– Согласен, – ответил Мэнсики и положил руки на стол. – Но раз уж будете ему звонить, приготовьтесь обстоятельно объяснить, где и что делали все эти дни. Как вы исчезли из пансионата? Одна ваша фраза «вдруг прихожу в себя – и уже здесь» никого не убедит.

– Вероятно, – сказал я. – А вот вас, Мэнсики-сан, мое объяснение убедило?

Лицо у Мэнсики сделалось смущенным, и он задумался. Затем произнес:

– Я с давних пор привык последовательно мыслить логически. Так меня приучили. Но если честно, тот склеп за кумирней не укладывается у меня ни в какую логику. Такое ощущение, что не покажется странным ничего, что бы внутри него ни произошло. Такое чувство тем более окрепло во мне после того, как я около часа просидел там, на дне, в одиночестве. Это не просто яма в земле. Но тем, кто там не побывал, такого не понять.

Я молчал. Я не знал, что было бы уместно сказать.

– Похоже, вам лучше будет несгибаемо утверждать, что вы совсем ничего не помните, – произнес Мэнсики. – Не знаю, насколько он вам поверит, но другого выхода, пожалуй, нет.

И кивнул. Другого выхода, пожалуй, и не было. Мэнсики сказал:

– В этой жизни многое не поддается объяснению. Также много и такого, чего не стоит объяснять. Особенно в таких случаях, когда после объяснения утрачивается нечто важное в том, что там есть.

– У вас есть такой опыт?

– Конечно. – Мэнсики слегка кивнул. – Причем бывал неоднократно.

Я допил остаток чая и спросил:

– Выходит, Мариэ Акигава цела и невредима?

– Только вся в грязи. Слегка поранилась, но – так, царапина. Похоже, просто упала и ободрала коленку. Совсем как вы.

Совсем как я?

– Где же она была и что делала эти несколько дней?

Мэнсики сконфузился.

– Об этом мне совершенно ничего не известно. Знаю только, что недавно она вернулась домой вся в грязи и с легкой ссадиной. Вот все, что я слышал. Госпожа Сёко все еще в замешательстве, поэтому во время телефонного разговора ей было не до подробностей. Все немного успокоится – тогда и спросите у нее сами. Или же если получится, то у госпожи Мариэ напрямую.

Я кивнул.

– Так и сделаю.

– А теперь не пора ли вам поспать?

Едва Мэнсики это произнес, как я заметил, что и впрямь жутко хочу спать. Нестерпимо – хоть и спал как убитый в склепе. Или должен был спать.

– Да уж, неплохо бы немного вздремнуть, – ответил я, рассеянно глядя на тыльные стороны запястий Мэнсики, покоившихся на столе. Руки у него были очень правильной формы.

– Отдохните хорошенько, сейчас это самое главное. Я чем-то еще могу вам помочь?

Я покачал головой.

– Больше ничего не приходит в голову. Спасибо, вы и так для меня много сделали.

– Ну, тогда я поеду к себе. Если понадоблюсь – звоните без всякого стеснения. Полагаю, что я буду дома, – сказал Мэнсики и медленно встал со стула. – И все-таки хорошо, что госпожа Мариэ нашлась. И хорошо, что я смог выручить вас. Признаться, я тоже эти дни толком не спал, поэтому вернусь домой и тоже прилягу.

И он поехал к себе. Как обычно, захлопнулась дверца машины, послышался глухой рокот мотора. Убедившись, что рокот удаляется и постепенно глохнет вдали, я разделся и нырнул в постель. Стоило мне, опустив голову на подушку, подумать чуточку о старой погремушке (которую, к слову, я вместе с фонариком оставил на дне склепа), как я погрузился в глубокий сон.

57

То, что я когда-то должен буду сделать

Проснулся я в четверть третьего. И опять – в глубоком мраке. На миг меня охватило ощущенье, будто я по-прежнему на дне склепа, но я сразу же понял, что это не так. Абсолютный мрак на дне склепа и ночной мрак на поверхности земли отличаются густотой. На поверхности в самом глубоком мраке присутствует легчайшее ощущение света, и тем он отличается от мрака, где свет заслоняется полностью. Сейчас четверть третьего ночи, и солнце временно светит на другой стороне Земли. Только и всего.

Включив ночник, я выбрался из постели, сходил на кухню и выпил несколько стаканов холодной воды. Вокруг было тихо – настолько тихо, что даже чересчур. Я прислушался, но ничего не услышал. Даже ветер не дул. Пришла зима, и насекомые завершили свои концерты. Не слышно ни голосов ночных птиц, ни звона бубенца. Кстати, впервые звон я услышал примерно в такое же время ночи. Время, благоприятное для всего необычного.

Сна у меня не было ни в одном глазу, всю сонливость как рукой сняло. Надев поверх пижамы свитер, я пошел в мастерскую. Поймал себя на мысли, что, вернувшись в дом, в мастерскую не заходил еще ни разу – и забеспокоился, что там с картинами. Особенно – с «Убийством Командора». Судя по словам Мэнсики, в мое отсутствие здесь побывал Масахико Амада. Может статься, наведался в мастерскую и увидел эту картину. Разумеется, он с первого взгляда поймет, что перед ним картина, написанная его собственным отцом. Однако я, к счастью, накинул на картину покрывало. Сердце у меня было не на месте, поэтому я снял ее со стены и, чтобы скрыть от посторонних глаз, на всякий случай обмотал белой полоской сараси[9]. Если Масахико не снимал покрывало, он не должен был ничего увидеть.

Я вошел в мастерскую и щелкнул выключателем на стене. В мастерской царила полнейшая тишина. Разумеется, никого – ни Командора, ни Томохико Амады. Только я один.

Картина «Убийство Командора» стояла на полу, как я ее и оставил – под покрывалом. Не похоже, чтобы кто-то к ней прикасался. Разумеется, явных доказательств нет, но мне показалось, что так оно и было. Я снял покрывало, под ним – «Убийство Командора». Никаких изменений с тех пор, когда я видел эту картину прежде. Там был Командор, был пронзавший его мечом Дон Жуан. Сбоку – обомлевший слуга Лепорелло. Прелестная Донна Анна, в изумлении поднесшая руки ко рту. И в левом углу полотна – жуткий Длинноголовый, который выглядывал из квадратной дыры в земле.

Признаться, в глубине души я опасался, что после некоторых моих действий картина претерпит какие-то изменения. Например, окажется закрыта крышка люка, из которого высовывался Длинноголовый, и потому его фигура исчезнет с полотна. Или Командор теперь будет заколот не длинным мечом, а разделочным ножом. Однако сколько бы я ни присматривался, никаких изменений на холсте не заметил. Длинноголовой, приподняв рукой крышку, все так же высовывал из-под земли свое странное лицо и осматривался выпученными глазами. Из пронзенного длинным мечом сердца Командора хлестала алая кровь. Я видел все то же произведение живописи с безупречной композицией. Полюбовавшись немного картиной, я опять обмотал ее белой полоской сараси.

Затем я осмотрел две картины маслом, над которыми работал сам. Обе стояли на мольбертах рядом друг с дружкой. Одна – горизонтальная «Склеп в зарослях», другая – вытянутый вертикально «Портрет Мариэ Акигавы». Переводя взгляд с одной на другую, я внимательно изучал их, но и та, и другая были точно такими же, как и в последний раз, когда я их видел. Совершенно никаких изменений. Одна готова, вторая дожидалась последних штрихов.

Затем я перевернул приставленную к стене картину «Мужчина с белым „субаре форестером“» и, сидя на полу, принялся изучать еще раз ее. Изнутри сгустков краски нескольких цветов на меня пристально смотрел тот мужчина. Образ его не был прорисован детально, но я отчетливо понимал, что он там. Он скрывался за толсто нанесенной мастихином краской – и оттуда уставился прямо на меня острым, как у ночной птицы, взором. Его лицо было абсолютно бесстрастным, и он наотрез отказывал мне в том, чтобы я закончил картину. Иными словами – был против того, чтобы его собственный облик стал отчетливым. Он совершенно не желал, чтобы его вытащили из мрака.

Но я все-таки когда-нибудь дорисую его – и тем самым вытащу на свет, как бы отчаянно он ни сопротивлялся. Сейчас, возможно, и не выйдет, но когда-нибудь мне придется довести это дело до конца.

Я еще раз вернулся взглядом к «Портрету Мариэ Акигавы». Присутствия самой модели мне больше не требовалось. Оставалось выполнить лишь несколько технических действий – и картина будет готова. Она, пожалуй, станет наиболее удачной из всех моих работ до сих пор. По крайней мере, на ней – тринадцатилетняя красивая девочка по имени Мариэ Акигава, и она должна получиться очень живо и ярко. В этом я был полностью уверен. Но я вряд ли закончу этот портрет. Чтобы защитить нечто этой девочки, картину надлежит так и оставить незавершенной. И я это понимал.

Мне предстояло как можно скорее разобраться с несколькими делами. Одно из них – позвонить Сёко Акигаве и услышать из ее уст, как же Мариэ вернулась домой. А еще позвонить Юдзу, чтобы сказать ей о том, что я хочу с нею увидеться и не спеша обо всем поговорить. Ведь я решил, что это необходимо сделать, пока сидел на дне того мрачного склепа. Сейчас время для этого пришло. Ну и, конечно же, я должен позвонить Масахико Амаде. Предстоит объяснить ему (хоть я и понятия не имел, каким выйдет объяснение – и выйдет ли оно вообще), как и почему я вдруг пропал из пансионата на плоскогорье Идзу, и три дня никто не знал, где я.

Однако нечего и говорить – в столь поздний час звонить я никому не мог. Нужно дождаться, когда настанет более пристойное время. А оно – если время вообще будет двигаться, как обычно, – должно настать уже скоро. Я разогрел в кастрюльке молоко и стал его пить, заедая песочным печеньем. Я смотрел в окно – за ним простиралась тьма. Мрак, в котором не мерцали звезды. До рассвета еще долго. Сейчас самые длинные в году ночи.

Я понятия не имел, чем бы мне теперь заняться. Самое верное решение – лечь снова в постель, но сон пропал. Читать не хотелось, работать тоже. Не придумав занятия лучше, я решил принять ванну. Пустил воду, и пока ванна наполнялась, валялся на диване, бесцельно таращась в потолок.

Зачем мне было необходимо преодолевать тот мир подземелья? Чтобы оказаться в нем, мне пришлось собственной рукой зарезать Командора. Принеся себя в жертву, он лишился жизни, а я в мире мрака подвергся череде испытаний. И у всего этого, конечно, не может не быть причины. В том подземном мире меня окружала очевидная опасность, преследовал несомненный страх. Никакая странность, что там бы ни произошла, не вызвала бы у меня удивления. Я же – тем, что пробрался сквозь тот мир, тем, что выдержал те испытания, – похоже, сумел освободить откуда-то Мариэ Акигаву. По крайней мере, она целой и невредимой вернулась домой, как это и предсказывал Командор. Но никакой конкретной связи между моими испытаниями в подземном мире и возвращением Мариэ Акигавы я обнаружить не смог.

Возможно, какое-то значение имела вода из той реки: когда я выпил ее, что-то качественно изменилось у меня в организме. Не в силах объяснить ничего логически, я просто живо ощущал это всем своим телом. Благодаря этому качественному изменению, я смог проползти до конца по узкому боковому лазу, который с точки зрения физики преодолеть было, как ни пытайся, просто невозможно. И, чтобы я преодолел укоренившийся во мне страх закрытых и тесных пространств, меня направляли и подбадривали Донна Анна и Коми. Даже не так… возможно, Донна Анна и Коми – это одно лицо. Может, то была Донна Анна и в то же время – Коми. Может, это они уберегли меня от сил мрака, а вместе с тем – и защитили Мариэ Акигаву.

Однако начнем с того, где была заточена Мариэ Акигава. Была ли она вообще в каком-то заточении? Причинил ли я ей какой-нибудь вред уже тем, что отдал (потому что не мог не отдать) фигурку пингвина безлицему паромщику? Или же, наоборот, амулет пригодился, чтобы как-то ее защитить?

Вопросов только прибавлялось.

Возможно, все в той или иной мере наконец прояснится, если мне это расскажет сама Мариэ Акигава. Оставалось только ждать. А может, и не так – как знать, возможно, все кончится тем, что факты нисколько не прояснятся. Может, Мариэ Акигава совершенно не помнит, что с ней произошло. А если и помнит, то решила никого в свою тайну не посвящать (так же, как, впрочем, и я).

В любом случае мне необходимо встретиться с Мариэ Акигавой в этом реальном мире и хорошенько побеседовать с нею наедине. Обменяться с ней информацией о событиях, произошедших с каждым из нас за последние несколько дней. Если получится.

Однако… здесь и в самом деле реальный мир?

Я заново окинул взглядом то, что меня окружало. Все было привычным: тот же запах ветра, что задувает из окна, те же звуки, что наполняют окрестности. Однако все это лишь кажется реальным миром на первый взгляд, а на самом деле, возможно, все совсем не так. Может быть, я просто считаю это реальным миром. Спустившись в какую-то дыру на плоскогорье Идзу, я преодолел подземный мир, чтобы через три дня выбраться через какой-то не тот выход на горе в пригороде Одавары. И где гарантия, что я вернулся в тот же самый мир, который покидал?

Я поднялся с дивана, разделся и улегся в ванну. Еще раз прошелся по всему телу мочалкой с мылом, тщательно вымыл голову, почистил зубы, уши ватной палочкой, постриг ногти. Также побрился, хотя щетина еще не отросла. Заново переоделся в свежее белье. Надел свежевыглаженную белую сорочку из хлопка, парусиновые брюки цвета хаки со стрелками. Я старался предстать перед реальным миром как можно благопристойнее. Однако ночь еще не закончилась, за окном висел кромешный мрак. Такой, что начинало казаться, будто утро не настанет никогда.

Но утро вскоре настало. Я сварил кофе, поджарил тосты, намазал их маслом и съел. В холодильнике продуктов почти не оставалось. Всего пара яиц, скисшее молоко и кое-что из овощей. Я подумал, что днем необходимо съездить за покупками.

Пока я мыл на кухне кофейную чашку и тарелку – поймал себя на мысли, что давно не встречался со своей замужней подругой. Сколько времени прошло с нашей последней встречи? Без ежедневника точную дату я не припоминал, но, во всяком случае, – очень давно. Из-за того, что в последнее время сразу произошло немало событий (причем необычных и неожиданных), я даже не удосужился вспомнить, как давно она не выходила на связь.

Интересно, почему? Ведь обычно звонила как минимум дважды в неделю. «Ты как? Живой?» Я же звонить ей сам не мог. Номер сотового она не давала, а электронной почтой не пользуюсь я. Поэтому даже если мне захочется с нею увидеться, придется дожидаться ее звонка.

И в десятом часу утра – как раз когда я рассеянно думал о ней – раздался звонок. Звонила она.

– Мне нужно тебе кое-что сказать, – выпалила она, даже не поздоровавшись.

– Хорошо. Говори, – ответил я.

Я разговаривал с нею, опираясь на кухонную стойку. За окном постепенно расползались толстые тучи, до сих пор скрывавшие небо, и между ними робко проглядывало зимнее солнце. Погода улучшалась. Но звонок подруги, как мне показалось, не предвещал ничего хорошего.

– Я считаю, нам лучше перестать встречаться, – сказала она. – К сожалению.

Я не мог определить по одному лишь тону ее голоса, вправду она сожалеет или нет. Ее голосу явно не хватало интонации.

– Тому есть несколько причин.

– Несколько причин, – повторил я ее же слова.

– Для начала, муж начинает понемногу меня подозревать. Похоже, ощущает какие-то знаки.

– Знаки, – повторил я за ней.

– Когда возникает такая ситуация, женщины подают определенные знаки. Например, пуще прежнего следят за своим макияжем и внешним видом, меняют парфюм, садятся на жесткую диету. Я, конечно, старалась, чтобы такое не проявлялось. Но все равно…

– Вот как?

– Да и вообще – не годится, чтобы такие отношения продолжались до бесконечности.

– Такие отношения, – повторил я.

– В смысле – бесперспективные, без надежды на будущее, что как-то все разрешится само собой.

А ведь она права, подумал я. Наши отношения, по сути, – и «без будущего», и «неразрешимые». К тому же продолжать их слишком рискованно. Мне-то терять особо нечего, а у нее, в общем, приличная семья, две дочки-подростка, которые ходят в частную школу.

– К тому же, – продолжала она, – возникли неприятности у дочери. У старшей.

Старшая дочь. Если мне не изменяет память, успевает она хорошо, родителей слушается – спокойная девочка, не доставлявшая хлопот.

– Возникли неприятности?

– Просыпаясь по утрам, она не встает с кровати.

– Не встает с кровати?

– Послушай, перестань повторять за мной, как попугай.

– Прости, – извинился я. – А что это может значить – не встает с кровати?

– То и значит. Буквально. Уже недели две ни за что не встает с кровати. В школу не ходит. Валяется целыми днями в постели как есть, в пижаме. Кто бы ни пытался с ней заговорить, не отвечает. Приносим еду в постель – почти ничего не ест.

– К специалистам обращались?

– Естественно, – сказала она. – Обращались к школьному психологу, но толку никакого.

Я задумался. Но сказать мне было нечего. Ведь я даже ни разу не видел эту девочку.

– Поэтому, думаю, больше мы не сможем встречаться, – сказала подруга.

– Потому что ты вынуждена находиться дома и присматривать за ней?

– И поэтому тоже. Но не только.

Она больше ничего не сказала, но я примерно понимал, что у нее на душе. Она испугана и как мать винила во всем себя, наш с нею роман.

– Очень жаль, – сказал я.

– Но я сожалею куда сильнее, чем ты.

Может, так оно и есть, подумал я.