Космическая тетушка Хаецкая Елена
– Это все? – спросил Амести, не веря своим ушам. – Вы издеваетесь, да?
– Нет, – ответил Хугебурка. – Но я постоянно держу в уме то, что вы – таможенник. Ваш долг – знать о нашем грузе все. Все детали и обстоятельства. Это поможет вам быть объективным.
– А вы, значит, способствуете? – выговорил Амести, как он надеялся, насмешливым тоном.
Хугебурка не позволил себя смутить:
– Именно.
Несколько часов они ходили среди контейнеров. Амести лично проверял каждый ручным сканером и некоторые даже распорядился вскрыть. Ни намека на то, что там прячется или когда-либо прятался живой человек.
Проведя в душном трюме достаточно времени, чтобы полностью одуреть, оба выбрались наверх и направились к жилым каютам. Почти все они стояли запертыми. По требованию таможенника Хугебурка отворял их по очереди. Они были пусты. В одной находились животные. Крупный зверь в попоне, привязанный в углу, за птичьей клеткой, вылизывал себе заднюю лапу. При появлении визитеров он не прекратил своего занятия и только испустил негромкое горловое рычание.
В соседней каюте они обозрели логово Калмине и уличили того в тайном хранении двух бутылей арака.
– Вот вам и контрабанда, – сказал таможенный офицер и вытер лицо рукавом. – Досматриваю уже шестой корабль. Как сквозь землю провалился этот Тоа Гираха.
– Может, он давно умер?
– Такие, как он, умирают с очень большим грохотом, – убежденно молвил юноша. – Вы почитайте сайт, почитайте. Посмотрите картинки. Поймете. Нет, он жив и где-то прячется.
– Непременно посмотрю картинки, – заверил Хугебурка. – А теперь давайте подумаем, как будем извиняться перед госпожой Анео и господином Гоцвегеном. Он-то, бедный, вообще пострадал безвинно.
– Кстати, почему он не возмущался, когда его арестовали? – спохватился офицерик.
Хугебурка захихикал, некрасиво растянув длинный рот.
– Он всю дорогу трясся из-за ветеринарных справок. На некоторых планетах очень серьезные законы насчет нелегального провоза фауны.
– Вот до чего ящерки могут довести, – сказал Амести, и оба рассмеялись.
Чем ближе подходили они к рубке, тем менее хотелось им входить и объявлять об ошибке. Хугебурке-то что, а вот таможеннику Амести придется еще и извиняться. Он покраснел так, что глядеть было боязно.
– Господин Гоцвеген, – произнес юноша отчетливо и громко, – от лица таможенных войск Десятого сектора приношу вам глубочайшие извинения. Нас оправдывает только ваше молчание. Если бы вы сразу сказали, что дело в животных…
Кат Гоцвеген вдруг сместился в кресле на сторону и тяжело рухнул на пол. Он потерял сознание.
В суете Бугго и Амести обменивались аннулирующими документами (попросту сделать вид, что ничего не произошло, они не могли, согласно устава таможенной службы), жали друг другу руки и торопились расстаться. Хугебурка с Антикваром брызгали на пассажира конфискованным араком и тащили тяжелое тело Гоцвегена в каюту, где обкладывали валиками и вообще устраивали как можно комфортнее.
Наконец все завершилось. Шаттл унес сконфуженного таможенника, а «Ласточка» продолжила полет.
Бугго чувствовала себя ужасно. Зная об этом, Хугебурка принес ей стакан с араком.
Бугго напилась с первых же трех глотков и готова была разрыдаться.
– Почему я так поступила? Ну почему?
– Как?
– Ведь мне нравился Кат Гоцвеген! Но стоило кому-то предположить, что он негодяй, как я тут же поверила. Даже не сказала: не может быть, это ошибка, недоразумение… Нет, я поверила какому-то таможеннику и сразу согласилась выдать пассажира!
– Не понимаю, что вас огорчает, – сказал Хугебурка невозмутимо. – Вы имели все основания чувствовать себя оскорбленной. В конце концов, Кат Гоцвеген злоупотребил вашим доверием.
– Но ведь оказалось, что это не так! – всхлипнула Бугго.
– Вы уверены?
Бугго подняла распухшие глаза.
– В чем я уверена или не уверена?
– В том, что Кат Гоцвеген не провозит на вашем корабле какую-то злостную контрабанду, не поставив вас в известность?
Бугго быстро, жадно допила, трезвея с каждым глотком. Хугебурка налил ей еще полстакана.
– Например: почему он грохнулся в обморок? – сказал Хугебурка.
– Понервничал.
– Ну да. Он спокойно сидел, пока мы производили обыск. Он и глазом не моргнул, когда его арестовали по обвинению в преступлениях против человечности. А потом упал без чувств.
– Послушайте, господин Хугебурка, чего вы от меня добиваетесь? Психоанализа? Если вы что-то знаете, то говорите. Я все равно не догадаюсь.
– Просто я хочу сказать, что наш пассажир не настолько невинен, как, по простоте душевной, решил милейший господин Амести.
Бугго вскочила.
– Идемте к нему. Идем! Сразу все и выясним.
В каюте у Гоцвегена все было по-старому: разбросанные книги, пуфики, сам Гоцвеген – на койке, верный Доккэ – на полу, у постели хозяина.
– Простите, что не встаю, – слабым голосом проговорил Гоцвеген. – Мне дурно.
– Лежите, – милостиво позволила Бугго. – Мы разместимся на полу, с вашего позволения.
– Возьмите пуфики, – посоветовал Гоцвеген чуть тверже.
– А я на верхнюю койку, если не возражаете, – бодренько сказал Хугебурка и почти сразу улегся, свесив вниз голову, чтобы видеть своих собеседников.
– Таможня нас пропустила, – сказала Бугго. Она катала ладонью пружинистый валик и рассеянно любовалась узорчатой тканью обивки. – Но кое-что осталось невыясненным. Так, между нами. Неофициально.
– Вы подумали, что я действую заодно с теми типами из «Лилии Лагиди», которые хотели отобрать у вас корабль, – сказал Гоцвеген. – Поверьте, я не осуждаю вас.
– Капитан больше так не думает, – вставил Хугебурка. – Она знает, что к «Лилии Лагиди», вы не имеете никакого отношения.
– Слава Богу, – вздохнул Гоцвеген.
Доккэ заворчал и устроился удобнее, зарывая голову между лап.
– Расскажите о диктаторе Тоа Гирахе, – сказал Хугебурка. – Чем так дорог вам этот человек, что вы готовы были отдать властям себя вместо него?
Бугго замерла – окаменела. Как будто все мышцы у нее парализовало. Она не могла пошевелить даже пальцем.
А Хугебурка продолжал невозмутимо:
– Говорю же вам, опасность миновала. Можете рассказывать.
– Но я не смею… неловко, – отозвался Гоцвеген, странно кося глазами. – Он мой близкий друг. Я восхищался тем, что он делал для своей планеты…
– А как же кровавые расправы? – спросил Хугебурка.
– Действительно, были беспорядки в провинциях… Но это долго рассказывать.
– Ничего, теперь у нас есть время, – настаивал Хугебурка.
– Слушайте, но я же не могу… – прошептал Гоцвеген.
– Ладно, – согласился Хугебурка. – Поговорим о другом.
– О чем?
– О сверхъестественных способностях вашей собаки. – Хугебурка подался вперед и свесился почти до середины туловища. Гоцвеген неотрывно смотрел в его перевернутое лицо.
– Это не собака, – сказал Гоцвеген.
– Естественно! – воскликнул Хугебурка, блеснув зубами. – Какая собака сумела бы отвязать цепь, отпереть дверь, войти в каюту с клетками для птиц, запереть там дверь – заметьте, на ключ – а потом привязаться в самом темном углу! И вот, пожалуйста, стоило таможеннику улететь, как верный пес – тут как тут, снова проделал трюк с дверью и вернулся к больному хозяину.
Завершив тираду, Хугебурка с облегчением хлопнулся на спину на своей койке. Глядя в потолок, он заключил:
– И труды по геополитике, вероятно, тоже ваша собака читает.
И тут Доккэ сел, потер передними конечностями уши и проговорил низким, глуховатым голосом:
– Вот именно.
Бугго взвизгнула и отскочила к стене. Ее как будто швырнуло внезапным, резким порывом очень сильного ветра: мгновение назад она сидела у койки Гоцвегена – и вот уже жмется в углу, едва переводя дыхание.
Хугебурка захохотал. Гоцвеген закрыл глаза, а Доккэ повернул голову к Бугго и сказал:
– Простите.
Хугебурка помахал сверху бутылкой, и Бугго пошла на этот призыв, как на маяк.
– Я, пожалуй, переоденусь, – заметил Доккэ.
– Ваши вещи в контейнере, – сказал Гоцвеген. – В красном. На дне. В них завернута посуда, так что они, наверное, немного помялись.
– Вы даже это предусмотрели! – восхитился Хугебурка.
– Да. В крайнем случае я сказал бы, что взял в качестве ветоши кое-какие тряпки своих лакеев, – пояснил Гоцвеген.
Завладев ключами, Доккэ вышел из каюты. Странно было видеть его в собачьей попоне и ошейнике, идущим выпрямившись, на двух ногах.
Едва за ним закрылась дверь, как Гоцвеген повернулся набок и заговорил:
– Выслушайте меня, госпожа капитан! Ну да, я обманул вас. Я воспользовался вашим положением. Мне необходимо было спасти Тоа, а вы почти ничем не рисковали. В крайнем случае вы бы нас выдали, но к этому мы были готовы.
Бугго молча глотала арак, пока Хугебурка не отобрал у нее бутылку. Затем она снова устроилась на полу среди валиков.
– Кому принадлежала идея с домашними животными? – поинтересовался Хугебурка.
– Мне, – скромно ответил Кат Гоцвеген.
В каюту вернулся Тоа Гираха. Он был невысоким, коренастым и казался почти квадратным из-за покроя одежды: и брюки, и сюртук, с пышными сборками, были разрезаны на десяток лент, схваченных снизу широкими манжетами; в разрезы выглядывало нижнее белье из плотного белого шелка, также пышное, собранное в складки. Широкий твердый пояс охватывал плотную талию бывшего диктатора. У него было сероватое, грубое лицо с узкими темными губами и совсем короткие, жесткие серые волосы на голове. В облике Гирахи Бугго не усмотрела ничего забавного или милого, в противоположность зверю Доккэ; напротив, с первого взгляда он внушал желание держать строгую дистанцию.
Бывший диктатор без улыбки кивнул всем находящимся в каюте и занял место у двери. Он не стал садиться.
– Могу я спросить о цели нашего полета? – осведомилась Бугго. – О настоящей цели?
– Как и было сказано, Хедео, – ответил Тоа Гираха. – У меня там вилла на берегу Аталянского моря. Неужели Гоцвеген вам не рассказывал?
Теперь за офицерским столом обедали четверо. Калмине Антиквар, жулик опытный, но без размаха, вопросов не задавал, щурился с понимающим видом и строил предположения насчет того, как новый пассажир мог очутиться на «Ласточке». Как-то раз Бугго, встретив Антиквара в коридоре, остановила его, сжала ему руку чуть ниже локтя и многозначительным тоном поблагодарила за понимание. Калмине, хоть ничего и не понимал, покивал серьезно и с тех пор еще больше уважал своего капитана.
Тоа Гираха был собеседник интересный и, как правило, немногословный. Бугго говорила с ним о селитре и культивированных почвах, которые вывозились с Арзао. Ее интересовали технологии, состав удобрений, планеты-покупатели. Она являла такую заинтересованность и осведомленность, что Гираха становился в своих ответах все лаконичнее и в конце концов спросил:
– Вероятно, вы планируете какие-то выгодные для вас деловые контакты с Арзао в том случае, если я вернусь к власти?
– Разумеется! – сказала Бугго.
– Вы не смотрели сайт «Арзао. Перевороты»? – с тихим фырканьем, от которого раздулись ноздри, полюбопытствовал Гираха.
Бугго пожала плечами.
– Как-то все некогда.
Гираха выдохнул:
– Может, это и к лучшему. Там много неправды, хотя кое-что соответствует действительности.
– Например?
– Например, инопланетные концессионеры. Мои предшественники раздавали акции богатейших рудников за взятки и политическую поддержку, благодаря чему прослыли борцами за демократию. Я – другое дело.
– А кто вас поддерживал? – поинтересовался Хугебурка, тасуя колоду.
– Отчасти – военные. Во всяком случае, почти весь высший комсостав. Несколько крупных промышленников. И, как ни странно это прозвучит, привилегированные учебные заведения. Я обещал молодым людям работу по специальности.
– И как? – Хугебурка стал раздавать кругляши.
– Довольно успешно. У меня почти не было безработицы. После национализации рудников потребовалось много автохтонных химиков, биотехнологов, геологов, бурильщиков… Мне пришлось отправить в забой сотен семь, может быть, восемь свободомыслящих хрипунов, которым не нравилось, что в правительстве многие носят военную форму. Не знаю, чем так плоха военная форма. На Арзао она очень красивая. Я расстрелял министра тяжелой промышленности Арзао, повесил премьера…
– А почему премьера повесили, а не расстреляли? – заинтересовалась Бугго.
– Во-первых, предателей вешают, а не расстреливают, – сказал Гираха невозмутимо. – А во-вторых, премьером была женщина… – И после короткой паузы продолжил прежним, повествовательным тоном: – Кроме того, я распорядился публично пытать шефа общепланетной безопасности. И до сих пор не жалею об этом.
– В каком смысле – публично? – удивилась Бугго.
– В том, что велась прямая трансляция по всепланетному стереовидению. Этот гаденыш рассказал много поучительного. Я полагал, что гражданам Арзао нелишне узнать, как и почем их продавали.
– Похвально, – сказал Хугебурка, морщась в свои кругляши. Ему чудовищно не везло в игре.
Твердое лицо бывшего диктатора повернулось к нему. Никаких эмоций не отражалось в резких, грубых чертах.
– Вас не очень огорчит, господин Хугебурка, если я начну ход с черной «короны»? У вас ведь есть «секировидка»?
– Чтоб вам лопнуть, ваше превосходительство! – Хугебурка впал в ритуальное отчаяние проигрывающего.
– Я так и думал, – невозмутимо сказал Гираха. – Я это предвидел.
И пока Хугебурка шевелил губами, подсчитывая среди своих кругляшей проигрышные очки, Гираха выложил перед Бугго два «скафа», оставшись, несомненно, с красной «лапкой». Гоцвеген, не сделавший еще ни одного хода, рассеянно прикидывал, стоит ли вообще вступать или лучше сразу бросить кругляши в корзинку.
– А эти ваши, хрипуны, – сказала Бугго, созерцая «скафов», – что они делали?
– До того, как угодили в забой? Выступали на митингах, выпускали газеты… Преимущественно это были средние держатели акций тех рудников, что я национализировал. В основном – образованные и неглупые люди. Из тех, кого в университетах обучили грамотно потреблять достижения культуры. Им хотелось регулярно получать небольшую прибыль и ходить в театр.
– А вам их не жаль? – Бугго пустилась на провокацию. – В конце концов, их желание по-человечески вполне понятно.
– Знаете, в какую разъяренную, брызжущую слюной гадину превращается мирный интеллигент, стоит погнать его на работу? Что вы уставились на «скафы», госпожа капитан, – нечем крыть?
– Может быть, – сказала Бугго, забирая кругляши. – Вы и в самом деле кровавый зверь. Ну, рассказывайте.
– Они пытались сколотить оппозицию. Искали поддержки у младшего комсостава, склонили на свою сторону декана университета почв и семян, развесили листовки с дурацкими обещаниями. В одной провинции им поверили и подняли мятеж. Меня вынудили отправить туда войска. После этого я счел себя оскорбленным и арестовал всю оппозицию. Все было проделано за одну ночь. Эти господа получили бесчеловечные железные кандалы на ноги и замечательное кайло в нежные ручки. И больше – никакой оппозиции… Я выиграл.
И он открыл свои кругляши. У него действительно была красная «лапка».
– А инопланетные концессионеры – куда они исчезли? – спросила Бугго. – Вы откроете нам тайну века?
– Ни за что, – сказал Тоа Гираха. – Пусть хоть что-то останется в неприкосновенности.
Бугго махнула рукой:
– Еще по одной?
Сдавал на этот раз Гоцвеген. Пока все изучали новую конфигурацию, Тоа Гираха сложил свои кругляши в корзину.
– Пас, – сказал он. – Не повезло.
– Вы считаете, что делали все правильно? – заговорил Хугебурка. – И когда вернетесь, то все повторите в точности как было?
Гираха встал из-за стола, выпрямился. Было очень заметно, что он имеет привычку стоять так подолгу.
– Я благодарю вас за то, что верите в меня, – произнес он. – И в то, что я вернусь на Арзао. Да, я делал все правильно. Да, я попирал великие принципы гуманотолерантности. Почему-то прекраснодушные рыхлозадые господа полагают, будто возможна сильная держава – держава, которую не разворовывают, не смеют разворовывать! – без преследования инакомыслящих, без оппозиции, отправленной на бессрочную каторгу, без высланных с планеты или пропавших без вести пришельцев, которые никогда не устают вынюхивать, нет ли дармовой поживы! Не говоря о закрытых стереостанциях, где вечно болтают разную чушь. Я даже не требовал, чтобы они меня восхваляли. Я добивался, чтобы они хотя бы ездили в те места, откуда вели свои бойкие репортажи, а не лепили пейзаж с помощью компьютерной стереомультипликации… На сайте, кстати, есть снимок, где я лично прикладом разбиваю камеры на станции «Свободная Арзао», – так вот, это не монтаж, а чистая правда.
Он откланялся и вышел.
– О Боже! – восхищенно сказала Бугго и повернулась к Гоцвегену: – А где вы с ним познакомились?
– На Арзао, – ответил Гоцвеген. – Я там учился. Моя специальность – «сравнительное межпланетарное литературоведение». А он изучал экономические аспекты военного дела. На Арзао очень сильные университеты. – Он подался вперед и стиснул руки, не замечая, как твердые кругляши врезаются в ладони. – Вы даже не представляете себе, что это за человек! Понимаете, это личность. А на него посягает свора разозленных ничтожеств, у которых он поотнимал сладкие конфетки. Вы думаете, они, эти демократы, не расправляются со своими противниками? Ого! Аварии, обвинения в торговле наркотиками, несчастные случаи. Кое-кого просто вышвырнули с работы, а потом арестовали за нищенство и мелкие кражи. По крайней мере, если Гираха отправлял кое-кого под суд, то прямо говорил – за что и для чего.
– Думаете, он вернется к власти? – спросила Бугго.
– Почти уверен, – отозвался Гоцвеген.
Бугго хлопнула ладонями по столу, рассыпав кругляши.
– Ладно, – сказала она, – так и быть. Прощаю вас за то, что надули меня, сволочи. Только не рассказывайте никому всей правды о том, как капитан «Ласточки» Бугго Анео спасла бывшего диктатора Арзао Тоа Гираху!
Часть третья
И это действительно осталось тайной на многие годы. Гираха, проклинаемый и неуловимый, скрывался на хедеянской вилле несколько лет, дожидаясь, пока демократическое правительство доведет его родную планету до состояния полного экономического хаоса, чтобы затем внезапно оказаться там, прямо в эпицентре событий, и взять власть голыми руками. В день, когда стало известно о высадке Гирахи, с Арзао панически взлетели сотни шаттлов – как мухи с тухлятины, которую вдруг пнул энергический сапог. Кое-какие шаттлы были сбиты и сгорели в околопланетном пространстве, но те, кто хорошо знал Гираху, понимали: это так, слабенькая акция устрашения.
Бугго держала у себя в каюте снимок: Тоа Гираха разбивает камеры и экраны стереовизионщиков. Оказавшись в родительском доме, она извлекла этот снимок из материалов сайта «Арзао. Исторический архив» и водрузила на стену бывшей детской, где теперь обитала. Скажу не без гордости: я был первым после Хугебурки и Гоцвегена, кто узнал подлинную историю спасения диктатора Гирахи. Тетя Бугго подробно описала ее в своем «ретродневнике», как она называла тетрадь, куда заносила воспоминания.
Случалось, я просиживал у тети Бугго по целым дням. Моя немая нянька неизменно таскалась в таких случаях за мной и устраивалась сидеть на полу у двери, пока мы с теткой читали записи и разговаривали. Не знаю, какие мысли бродили тогда в нянькиной голове. Она была преданной и свирепой, а лицо у нее было неподвижное и грубое. Почему-то мне всегда казалось, что она, потеряв язык, долго отучала себя улыбаться.
Тетя Бугго учила меня играть в кругляши и длинные кости, показывала, как выглядят жульнические костяшки и как передергивать пачку при сдаче кругляшей, так что со временем я стал изрядный шулер и даже побивал в этом искусстве свою тетушку.
В детские годы я практически не встречался с людьми вне нашего дома и сада и потому впоследствии многие внешние мнения нашел более чем странными. С другой стороны, детство и ранняя юность совершенно не подготовили меня к тому, чтобы вести легкие беседы на общепринятые темы. У нас, как выяснилось потом, обсуждалось что угодно, кроме «общепринятого», – отсюда понятно, как легко можно прослыть человеком со странностями.
С сестрами я, правда, почти не разговаривал и воспринимал их, скорее, как красивую антуражную подробность; но прочие – дед, отец, старший брат Гатта, тетя Бугго, моя нянька и несколько избранных приживалов – постоянно находились в фокусе моего детского внимания. Иногда я сам себе казался эдаким составным человечком, у которого нет ничего своего: это у меня от брата, то я позаимствовал у тетушки, а иное унаследовал от деда (в частности, дурное обыкновение во время чтения, замечтавшись, открутить пальцами от уголка книжного листа кусочек, скатать его в шарик и сжевать – если книга попадалась волнительная).
Иногда я думаю вот о чем: не превращается ли порой счастливое детство в своего рода ловушку? Слишком уж мы привыкаем к этому даровому празднику, когда довольно только бывает открыть глаза, чтобы все тебе было в готовности, ожидая лишь твоего пробуждения: и стол с подарками, и цветы на окнах, и музыка в саду, и ласковые люди вокруг. Оказавшись во внешнем мире, не сразу и поймешь, что отныне ради праздника придется долго и тяжко работать, и не кому-то, а тебе самому. Поначалу чувствуешь себя обманутым: открыл глаза – а вокруг все те же крашеные стены казармы Космической Академии, все та же вторая койка с храпящим на ней соседом, все та же недописанная курсовая в чиненом-перечиненном компьютере – и никому нет дела до того, что у тебя именины.
Потом к этому привыкаешь, конечно. Гатта сказал мне как-то, что с ним было все то же самое. Ощущение огромного надувательства прошло только после того, как у него появились собственные дети. Только тогда он вполне научился творить обстановку, в которой возможно чудо. А я до сих пор умею только вспоминать.
Это было то невозвратное и кажущееся огромным – а на самом деле довольно короткое – время, когда отец и тетка были сравнительно молоды, дедушка – жив, а мои сестры и брат – юны и прекрасны, не тронуты ни обидами, ни шрамами.
Праздновали именины Одило, старшей сестры, самой носатой из всех отпрысков нашего отца; она устрашающе походила на тетю Бугго. Собрались в саду, таком же огромном, беспорядочном и старом, как и дом; этот сад был необходимой принадлежностью нашей жизни. Явилось множество гостей: какие-то служащие отцовской компании с семьями, подруги Одило по учебному заведению, также с семьями, некоторые отдаленные наши родственники, смутно вспоминаемые дедушкой, а также разные безымянные личности, которых никто не приглашал, – эти сунулись к нам запросто, из любопытства, желания «повращаться», а может, и что-нибудь спереть из посуды, поскольку мы никогда не пользовались тонкими пластиковыми тарелками и подавали только на стеклофаянсе с настоящим глазуревым покрытием.
Но кем бы ни были все эти гости, дом и сад поглощали их, навязывая, пусть на короткий срок, наши мнения и представления. И потому ничего чуждого, внешнего они с собою вносить не смели, но безропотно и даже как будто охотно подчинялись нашим правилам и образу мыслей. Полагая, что это в порядке вещей, я ничуть не удивлялся, видя совершенно незнакомых людей беседующими о райской природе деревьев или свойствах тотемного животного (насколько, скажем, потомки оленя могли унаследовать черты предка, и родится ли среди нас женщина, способная становиться оленем). Сами они весьма удивлялись увлечению, с которым обсуждали подобные вопросы. Окружающее как будто выхватывало их из повседневности и насильно вносило в иной мир, отъединенный от обыденного надежными оградами.
Наш сад располагал не столько к созерцанию, сколько к действию и осмыслению. За ним не то чтобы не ухаживали – но это происходило крайне нерегулярно, причем каждый новый садовник чудил и самовыражался по-своему, пытаясь уничтожить труды своего предшественника, что далеко не всегда ему удавалось. Один требовал, чтобы природа подчинилась искусству, выстригал везде фигурные кусты и высаживал узорчатые клумбы; второй давал растениям полную свободу, но уснащал при этом садовые дорожки и кусты разными ловушками, вроде гротов в виде огромной каменной головы с разинутой пастью, готовой проглотить неосторожного, или романтических прудов и колодцев, куда запросто можно провалиться и переломать себе ноги. Постепенно эти западни оплетались вьюнками и плющом, зарастали ряской и осокой, отчего становились все менее заметными и, следовательно, более опасными.
Некоторые фонтаны били вверх довольно энергичными струями, но имелись и такие, что давно засорились, зацвели и сделались приютом потешных пестрых тритончиков. Там удушающе пахло тиной, но, если притерпеться к запаху, то можно проводить, наблюдая, целые часы, и никогда не надоест.
Настоящими знатоками нашего сада были увечные кентавры-музыканты, те самые, что обитали в павильоне. В пору праздников они немного внимания уделяли разговорам и прогулкам, поскольку преимущественно развлекали гостей духовой музыкой.
Мы с Гаттой сидели на каменной лавке, куда вынесли из дома подушки. Сотни их валялись на холодных замшелых скамьях и сыроватой траве. Несколько таких шелковых подушек, скользких и упругих, как желе, все время норовили из-под меня выползти, потому что я непрерывно ерзал. Гатта с достоинством ел фрукты из вазочки, а я любовался его профилем и весь перемазался сладостями. Музыка плескалась в другой части сада. В зависимости от прихотей ветра, она то обдавала нас душистой волной, то как будто иссякала.
С нами были еще две девушки – подруги Одило, и мужчина средних лет, очень черный и с рыжими волосами. Мы так и не поняли, приходился он кем-нибудь одной из девушек или оказался рядом с ними случайно. Они тоже что-то жевали и пили. Мужчина вежливо похвалил наш сад.
– Очень большой участок. Замечательно, что ваш дед оставил здесь живые растения. Любой другой на его месте построил бы здесь второй дом. Но ваш дед – вообще исключительная личность.
Что-то в этом человеке дребезжало неприятным диссонансом, но я был совершенно спокоен, зная, что Гатта устранит нежелательное. Мой старший брат умел ставить людей на место, если в этом возникала необходимость, и гармония тотчас восстанавливалась.
– Для чего бы нам понадобился второй дом? – спросил Гатта.
– Продать, сдавать внаем. Устроить отель, наконец, – ответил рыжий. – Это огромные деньги.
Всем стало неловко. Гатта чуть покривил рот и сказал:
– Человек не должен жить без деревьев, потому что деревья напоминают ему о Боге.
– Разве только деревья? – удивилась одна из девушек. Сейчас я предполагаю, что она была очень красива и что Гатта ей нравился.
– Деревья никогда не были изгнаны из рая, – пояснил Гатта. – В отличие от прочих живых существ, они безгрешны и до сих пор находятся в раю. Кроме одного дерева, которое было проклято Иезусом.
Хорошенькая девушка продолжала удивляться, и Гатта добавил:
– Деревья безответны. Дерево не может ни возразить, ни укусить, ни убежать. Говорят, диктатор Тоа Гираха казнил двух землевладельцев за массовые вырубки.
– А это правда, что ваша тетя была его любовницей? – спросил рыжий.
Гатта сказал:
– В любом другом месте я бы вас пристрелил.
Девушки тихо засмеялись, но я знал, что Гатта не шутит.
– Как можно одновременно находиться и здесь, и в раю? – заговорила вторая девушка. Она тоже была симпатичная. Из таких, что любят читать и ведут записи в толстых тетрадях.
– Это таинственно, – сказал Гатта. – Сад есть отражение рая, его подобие, пусть даже многократно искаженное. Рассуждать о подобии рая как о банальной недвижимости, подсчитывать прибыль от его эксплуатации и продажи – пошло и непристойно.
После этих слов Гатта строго доел фрукты и отставил вазочку. Красивая девушка смотрела на него с восхищением.
Рай, его местонахождение, способы его явления людям, малейшие намеки на него, – все это было любимой темой для размышлений моего брата, и я уже предвкушал, что сейчас он расскажет что-нибудь новое, до чего додумался или что вычитал из книг, но Гатта вдруг вскочил, схватил обеих подруг за ручки в тонких, скользких перчаточках и помчал туда, откуда доносилась музыка, а я побежал за ними следом, дважды споткнувшись о подушки и налетев лбом на дерево.
Маленькой стаей юных зверьков с горячими телами мы миновали высаженные тремя нефами лорнские деревья с их золотыми стволами и широкими, почти черными листьями, похожими по форме на карнавальные маски с удлиненными резными висками, и выскочили на поляну.
Она была неровной и чуть задиралась вверх, к холму, где белел павильон. Трое кентавров, расположившись на склоне в живописных позах, с заплетенными хвостами и раскрашенными копытами, лирически дули в старые полковые трубы, которые чуть дребезжали, вызывая в душе щемящее сладкое сожаление о чьих-то чужих, несбыточных грезах.
Гости танцевали на краю, но больше из вежливости, потому что главное происходило перед самым павильоном и требовало для своего осуществления почти всей поляны целиком: наша тетя Бугго, в немыслимо широком разрезном платье с тройной нижней юбкой и десятком искусственных серебряных роз, прыгающих на спине и груди, подскакивая на хромой ноге и целясь острым выпирающим плечом партнеру в подбородок, вальсировала с колченогим старым кентавром. Юбки и ленты, взлетая при каждом шаге, открывали теткины туфли на опасном тонком каблуке и оплетали косматые ноги и раззолоченные копыта; длинный распущенный хвост хлестал лошадиный круп и попутно оглаживал спину женщины. Волосатые темные пальцы мужчины тискали асимметричные, выступающие лопатки тети Бугго. Оба хромали и подпрыгивали. Проносились мимо зрителей то откинутое назад лицо Бугго – с застывшей танцевальной улыбкой, то физиономия кентавра со стариковски-похотливой гримасой.
Я остановился на краю поляны вместе со всеми, а Гатта, ни на мгновение не замедлив бега, ворвался в этот танец с обеими своими партнершами и, соединив кончики пальцев, они закружились возле тетки с полузверем, легкокрылые и юные.
Узкие коленки девушек, туго облепленные наэлектризованным шелком, шевелясь, соприкасались с ногами моего брата. Гатта вертелся между ними, успевая подхватить за талию то одну, то другую подругу и преградить ей путь к притворному бегству, так что ножки в атласных туфельках неизменно задевали вовремя подставленное бедро, скользили по нему и оказывались плененными. Все трое были серьезны, даже мрачны, как будто не танцевали, а затевали убийство. Одна девушка даже прикусила губу.
– Эгей! – гаркнул вдруг кентавр, хватая тетю Бугго мощными ручищами поперек туловища. Одним лихим движением он перебросил ее через свою спину. Тяжелые юбки загремели в воздухе, туфли мелькнули над головами и вонзились каблуками в землю.
Не знаю, что произошло со мной тогда, но я вдруг схватился ладонями за лицо, упал на примятую траву и громко, в голос, заплакал.
Взрыв. Еще один. Небо над нашим садом засветилось бледно-зеленым, мертвенным светом. Тихий этот свет показался мне насмешкой над предшествовавшим грохотом. Я лежал у себя в комнате, смотрел в окно и не пытался заснуть – напротив, я пытался понять, хочу ли я сейчас встать и выскочить в сад. Меня никогда не отправляли спать насильно и не препятствовали бродить по ночам. В нашей семье почти у всех время от времени возникали странные желания.
Моя нянька следила только за тем, чтобы я вовремя питался и был не слишком оборван и грязен. Сейчас она храпела на полу, возле двери в мою комнату. Храпя, она чуть улыбалась, и я видел железные зубы у нее во рту. В детстве (да и потом) я ничуть не сомневался в том, что она в состоянии перекусить туловище взрослого мужчины – если понадобится.
Ба-бах! Я даже подскочил, так громко и шумно прозвучало на этот раз.
Возвращение тети Бугго совпало с тем безумным периодом нашей жизни, когда внезапно началась бесконечная череда праздников. Поводы отыскивались самые ничтожные, гости не переводились, и, как выразился однажды дедушка, «парк приживал претерпел значительное обновление». Объекты воздыханий моих сестер и их подруг непрерывно перемещались по дому и кочевали из одного девичьего сердца в другое. Некоторые были противные, другие – не очень. Впоследствии многие измельчали и осели в людской, подтверждая таким образом дедушкину правоту. Вместо неряшливых старичков повсюду теперь кишели какие-то развязные троюродные братья с приятелями, томные кузины и вовсе уж непонятные девицы, которые и сами вследствие этого выглядели растерянно.
Я выглянул в окно и сразу увидел внизу две макушки – не то шептались, не то целовались. Над ними, над нашим домом и садом, над всем, казалось, миром бесновались и трещали разноцветные огни. Они скакали в небесной черноте и лопались, наполняя воздух дымным запахом и делая почти зримым то чувственное дрожание, от которого домашние и гости впадали в блаженное безумие и дурели.
Спать больше не хотелось. Я растолкал няньку и спросил, не хочет ли она прогуляться, после чего мы вместе выбрались из спальни и отправились бродить.
Возле павильона, молодецки ухая, топотали неутомимые кентавры. В адском багровом свете огромного костра кривлялись их старческие, полные морщин, круглые личики, рты то округлялись, то растягивались, вокруг глаз гримасничали складки, кудрявые седые волосы стояли торчком. Двое хлопотали возле медной полковой пушки, закладывая в нее петарды и шутихи и обильно посыпая порохом все вокруг, включая собственные руки и копыта; один фальшиво дул в трубу, а еще один поливал из кувшина каких-то хохочущих людей.
Когда мы с нянькой подходили ближе, новый рой огоньков взлетел в воздух и принялся паясничать там. Няньке моей тотчас поднесли большой стакан самогона, а пока она пила, тот кентавр, что разносил вино, подогнул ноги, улегся и принялся обозревать то, что ненадежно скрывал подол нянькиного пеньюара. Я видел, как пышный лошадиный хвост бьет по земле и вздрагивает лоснящаяся шкура на ляжке.
Порыв ветра метнул языки огня, которые чуть не подпалили хвост кентавра. Нянька переступила с ноги на ногу, задвигав круглыми коленками, отчего кентавр громко застонал.
Свет костра немного сместился, и я вдруг увидел тетю Бугго. Искажающие тени скакали по ней таким образом, что скрадывали асимметричность ее фигуры и все неправильности лица. Смуглая, светлоглазая, со светящимися ресницами, она была красивей любой женщины, любого волшебного существа. От жара взметнулась прядь ее белых волос, она чуть повернулась и встретилась со мной взглядом. И тогда я понял, что в своих странствиях Бугго добиралась почти до самого рая, что она побывала совсем близко и видела эти деревья, о которых грезит мой брат Гатта.
Тетя Бугго была непременной участницей всех карнавалов и попоек. Она подолгу, внимательно изучала ассортимент компьютерных сюрпризных лавок и почти каждый день заказывала что-нибудь новое. К нам то и дело являлись рассыльные с костюмами, масками, петардами, биноклями, искажающими очками, «волшебными ящиками», генераторами голографических изображений, поющими резиновыми жабами и прочим.
Исключительно быстро тетя Бугго обзавелась обширным гардеробом эксцентричных нарядов. Одни платья были с крыльями, другие – со шлейфами; иные выглядели так, словно прежняя их владелица случайно взорвалась; разрезы, ленты, бахрома, сборки – на локтях, вокруг ворота, у подола, пониже талии; банты, бусы, искусственные птицы и мелкие хищные зверьки, как бы взбирающиеся по спине, – все это жило потаенной причудливой жизнью в недрах теткиного платяного шкафа, который сама она именовала «мой бестиарий».
Однажды я слышал, как она объясняется с моим отцом по поводу очередного платья, сплетенного из крашеных перьев, с фальшивой позолотой на лифе. «Если я буду одеваться консервативно или, не дай Бог, со вкусом, – сказала тетя Бугго, – то стану похожа на обыкновенную неудачницу. Ничего особенного – просто еще одна горбатенькая старая дева».
Кем угодно могла быть Бугго Анео, капитан «Ласточки», только не «горбатенькой старой девой». Я смотрел, как она пьет возле костра, обливая светлым вином наряд из длинных атласных лент, кое-где схваченных бусинами или стянутых в банты, и меня охватывало странное чувство: как будто вот-вот я пойму что-то очень важное.
На темных лужайках неустанно танцевали, спотыкаясь о кочки. Ни ухабы этого «паркета», ни причуды мелодии, оболганной пьяным трубачом, не мешали.
Ахнули новые взрывы, расцвечивая воздух кровавыми розами. Между кустов вдруг мелькнуло строгое лицо моего брата Гатты, но тут же скрылось, а откуда-то из глубины сада, из самой одичавшей его части, где находились два грота «Великанская пасть», донесся пронзительный крик. В то мгновение я почему-то очень спокойно подумал о том, что впервые в жизни, кажется, понимаю, отчего такой звук называется именно «пронзительным». Он поистине пронзал пространство. Ни глухая ночная тьма, ни пышная листва, ни плотный гул голосов, ни винный туман в головах – ничто не служило ему преградой. Огни осыпались с небес и стихли. Все побежали, поминутно оступаясь, навстречу крику. Нянька громадными прыжками, в развевающемся тонком пеньюаре, скакала возле меня. На бегу она чуть пригнула голову и сощурилась, как будто неслась в атаку.
Тетя Бугго ухватилась за жесткую гриву кентавра, росшую у того на пояснице, там, где тело человека смыкается со звериным. Мышцы на спине кентавра напрягались и перекатывались, он выгнул торс и откинул назад голову, а тетя Бугго путалась в мятых лентах своего платья и кособоко подпрыгивала. Гатта скользил – как казалось в общем шуме – беззвучно, то исчезая среди деревьев, то вновь показываясь.
Я был встревожен, но одновременно с тем мне делалось все смешнее.
Сад постепенно густел и как будто дичал на глазах. Наконец мы очутились на большой поляне, где еще сохранялась горбушка старого газона, больше похожая на курган, глубоко ушедший в землю. Слева зияла каменная пасть, где половина зубов уже раскрошилась. Плющ увил каменную голову так густо, что она почти вся превратилась в зеленый холм, и только в одном месте, где случайно образовался просвет, таращился выпученный, перепуганный глаз.
А возле подбородка кипела отчаянная битва. В лунном свете метались разъяренные серые тени. Они набрасывались друг на друга с палками, камнями, комьями земли, тузили кулаками, рвали волосы, царапали когтями. Я едва успел отпрыгнуть в сторону, когда двое, сплетясь, покатились прямо мне под ноги.
– Топчи их! – взревели кентавры ликующе. Один из них вспомнил о трубе и бешено, взвизгивая, протрубил атаку. Пьяные, разгоряченные бегом и ночным садом, мы самозабвенно бросились на дерущихся, и началась всеобщая свалка.
Кругом все ухало, хрустело и орало, а на газоне взрывал копытами землю кентавр и время от времени играл разные кавалерийские сигналы, вроде: «Левое плечо вперед марш-марш!» или «Фланкировать неприятеля с наскоку!» – и все прочее.
Наконец драка рассыпалась, как карточный домик. Тетя Бугго, отдуваясь, щупала подбитый глаз и завязывала разорванные ленты узлами – ее платье грозило осыпаться с тела, как осенняя листва. Нянька, все еще тиская пальцы в кулаках, грозно озиралась по сторонам и раздувала ноздри. Она ничуть не пострадала, только пеньюар немного запачкала. У меня сильно гудела голова, откуда, после удара о ствол дерева, неприятно выскочил весь хмель.
Одним прыжком мой брат Гатта оказался возле кентавра на газоне. Он положил руку на напряженную спину человекозверя и крикнул ему:
Читать бесплатно другие книги:
