Космическая тетушка Хаецкая Елена
Клюваны красивы – как и все в Дельте. Это белые, крупные птицы с горбатыми красными клювами и сильными лапами. Когда плоты медленно скользят, раздвигая осоку и обнажая под ней черную гладь воды, головы клюванов видны среди желтых стеблей. Некоторые поворачиваются в нашу сторону и глядят с равнодушным любопытством; кожистое веко быстро натягивается на выпуклый блестящий птичий глаз и снова исчезает; хохолок на макушке то встопорщивается, то приглаживается.
Плотов целый караван – не меньше десятка. Каждый оборудован палаткой и плиткой на синтетическом угле (разводить настоящий огонь в Дельте категорически запрещено). Присмиревшие приживалы сидят под навесами, поджав ноги, или трудятся изо всех сил, старательно налегая на длинные шесты.
Медленно Дельта раскрывает нам свои объятия, и мы входим в нее все глубже и глубже, и густые заросли остролистых водных растений, высоких, как копья, охватывают нас со всех сторон.
Я лежал на самом краю маленького плота, где: кроме меня и Гатты, были еще Феано, какая-то ненужная рыжеволосая девица, которая все время болтала, и двое приживал: однорукий старичок и мужчина лет сорока по эльбейскому счету (или тридцати двух по счету Спасительной Земли). Этот мужчина меня особенно заинтересовал, и поначалу я все его разглядывал: он был щуплый, с жидкими волосами и мелкими, мятыми чертами гримасничающего личика. Он был жилистый, но какой-то очень ничтожный. Старичок страшно им помыкал: жми сюда, толкай здесь.
Нашему плоту выдали острогу и дозволение убить одну рыбу. Гатта не спешил с охотой. Лежал, растянувшись, на плоту и смотрел, как над ним плывет небо. Иногда опускал в воду руку и срывал травинку, которая потом долго еще тянулась за плотом. Я видел, что мой брат счастлив, и почему-то был счастлив сам.
Ненужная девица наконец заметила, что с нею никто не разговаривает, и замолчала, делая вид, будто любуется пейзажем.
Мы миновали отмель, где собираются стаи бело-желтых бабочек, и спугнули целую тучу. От мелькания маленьких крыльев зарябило в глазах, так что я зажмурился. Некоторое время плот был весь обсижен бабочками. Они ползали по обнаженным рукам и волосам Феано, а она тихо смеялась.
Гатта даже не смотрел на нее. У моего брата был такой вид, словно это он подарил Феано всех этих бабочек и теперь чрезвычайно доволен результатом – только вот виду не подает. Постепенно они исчезали. Последнюю прихлопнул однорукий старичок.
День был долгий и полный значительных событий. Один из плотов случайно раздавил рыбу с ножками и таким образом израсходовал свою лицензию на лов. Поскольку на этом плоту находился дедушка, караван тотчас был остановлен, и двое дедушкиных фронтовых друзей переправились на соседний плот. Там ни за что не хотели отдавать им свою лицензию.
– Если господин Анео не видит, куда направляет плот… – возмущались на плоту-жертве.
– Поговори еще! – напирали старички-ветераны. – А ну, давай лицензию!
– Острогой, острогой их! – выкрикивал дед, волнуясь у себя в шалаше.
– Он вполне может ее сварить, – из последних сил сопротивлялись осажденные. – Она совершенно годится в пищу!
– Холуи! Лишь бы жрать! – вознегодовали старички, а дед надрывался:
– Хватит болтать! Хватайте ее! В морду их, в морду!
Истерзанные останки рыбы шлепнулись на плот. Печальный розовый глаз смотрел с сырых бревен мертво и загадочно. Рыба как будто сама изумлялась тому, что ей столь внезапно открылась загадка жизни и смерти.
– Вот вы ее и варите! Давай лицензию, сволочь, сказано тебе!
С этим решительным словом старички вырвали лицензию и вернулись к деду, который встретил их шумным ликованием.
Ловитву назначили на ночь, когда в черной воде покачиваются звезды, потревоженные плотами, и то и дело вспыхивают зеленоватые огоньки – глаза рыб, нашей добычи. Рыбы не любопытны и им безразлично происходящее в воздушной стихии; они выглядывают только для того, чтобы сделать вдох. Вот тут-то и время нанести удар острогой, быстро и точно, как бьет клюван. Обычно остроги у нас раздают взрослым членам семьи и немногим близким друзьям. Гатта уже второй раз получал острогу. Сейчас она лежала рядом с его вытянутой рукой. Лицензия в водонепроницаемой пленке была приклеена к древку и запечатана штампами службы ветеринарного учета.
Я как будто утонул в полудреме. Блаженство охватывало меня со всех сторон, оно было и справа, и слева, и над головой, и под плотом. Куда ни глянь – везде хорошо. Рыжая девица, наша соседка по плоту, дулась и куксилась, пока однорукий старичок не снабдил ее замусоленной планшеткой скабрезных анекдотов, которую извлек из своей походной сумки. После этого они вдвоем стали угощаться чем-то из той же сумки, и старичок взялся учить ее жизни. Девица моргала, то и дело удивляясь, но попыток избавиться от старичка не делала и даже раскурила для него ядовитое зелье из трубки.
Незначительный человечек с шестом, оставленный без понуканий, воспрял духом и толкал наш плот сильно и ровно. Ветерок шевелил волосы Феано, гладил ее щеки и наполнял глаза слезами.
Протянулся час, и другой, и третий. Теперь Дельта больше не имела пределов, она заполнила весь мир желтой копьевидной осокой, гнездовьями птиц, гладкой водой, вереницами плотных белых облаков.
А потом как будто сдвинулось нечто в мироздании, и небо вдруг оказалось бледненьким, печальным – вечер настиг нас. Постепенно красный свет начал заливать Дельту, становясь все гуще, и вот торчат из густо-багровой воды окровавленные копья осоки, и одинокий крик птицы звучит провозвестником беды. В зловещем свете знакомые лица меняются: красивые кажутся еще красивее, а некрасивые делаются совсем уродскими. Рыжеволосая девица стала страшнее смертного греха, особенно потому, что кокетничала. Гатта мне (потом) объяснил, что так выглядит глупость во плоти. Закатный свет в Дельте не тем страшен, что похож на зарево войны, а тем, что светит прямо в душу, и все спрятанное тотчас начинает светиться в ответ, предательски проступая на лице. Впрочем, иногда это случается и к пользе. Однорукий старичок, к примеру, вдруг явил, каким он был в молодости, без морщин и шрамов. А вот тот незначительный человек, что толкал наш плот шестом, вообще не изменился. Каким выглядел при прямых и белых лучах, таким и остался, когда Дельта побагровела, и свет ее стал коварным. Я решил, что надо бы еще поразмыслить над этим феноменом, когда найду подходящее время.
С других плотов доносились приглушенные голоса, там смеялись, что-то жарили и даже, вроде бы, пели. Я лежал под открытым небом, смотрел, как чернеет, запекается закат и как появляются Божьи звезды, и очень радовался тому, что у нас на плоту старший – Гатта, что я здесь, в задумчивом молчании, а не там, где едят и шумят.
Эта мысль доставляла мне удовольствие, несмотря на всю ее мелкость и суетность. Впрочем, я довольно быстро исчерпал ее и стал думать о звездах. Один только Бог исчисляет их и зовет по именам, и я сильно жалел о том, что Бог не позволил первому человеку нарекать звезды – тогда мы могли бы владеть космосом с чистой совестью и не бояться, что придет хозяин и нас выставит. Со звездами – как с кентаврами: их имена даны человеком самочинно. Поэтому мы никогда не знаем, чего ожидать от звезды.
С этим я незаметно заснул.
Я проснулся от тишины и тайком открыл глаза. Я часто так делал – на тот случай, если рядом взрослые, которые не преминут тотчас придумать мне занятие.
Но рядом никого не оказалось. Густые заросли камыша чуть колыхались со всех сторон, развеселые блики раннего утра подпрыгивали в просветах на воде, и солнце виднелось еще невысоко. Ни старичка, ни человека с шестом на плоту не было. И соседних плотов – тоже. Да и нашего плота, почитай, почти не оставалось. Для прогулок обычно соединяют веревками блоки по десять синтетических бревен в каждом. Что-то случилось ночью, пока я спал. Веревки лопнули или перетерлись, и часть секции оторвалась. И вот что странно: вроде бы и течения здесь никакого нет, а меня унесло так далеко, что до остальных не докричишься.
Я привстал и завопил от ужаса.
– Что орешь? – услышал я вдруг недовольный голос моего брата.
Я взревел пуще прежнего и бросился его обнимать, не сразу заметив, что на его руке лежит Феано. Я обратил на нее внимание, только наступив на живое.
– Ой! – пискнул я, а Феано тихо засмеялась.
– Ночью нас оторвало, – сказал Гатта. – Те остались стоять на якоре, а нашу секцию унесло. Самое время завтракать.
И он поднял острогу.
Я так и не понял, что произошло на самом деле. Может быть, Гатта нарочно перерезал веревки, чтобы избавиться от общества соседей. А может, это действительно была случайность.
Феано находилась теперь совсем рядом, и я стал ее разглядывать. Холодным, ослепительным утром над Дельтой шествовала тишина. В лесу или в старом доме случается ветхая тишина, в которой живут разные паутинки; а эта была торжественная, с медной нитью в наряде. Феано совершенно тонула посреди великолепия осенней Дельты, но ее это не заботило. Она не суетилась, не боялась происходящего, не задавала вопросов, не пыталась развивать деятельность – вообще не строила из себя хозяйственную. Напротив, она вела себя как гостья: сидела, поджав ноги, и молча смотрела, как Гатта выслеживает в глубине двоякодышащую рыбу. Наверное, ей было зябко, но она не обращала на это лишнего внимания.
Я вдруг сообразил, что плитка с синтетическими углями осталась на другой части плота, и вскрикнул:
– А плитка-то!..
– Будем есть сырую, – сквозь зубы проговорил Гатта. – Соль-то не потеряли?
Вот тут я понял, что брат не рассчитывает скоро выбраться из зарослей, и ужаснулся. А Гатта уже позабыл про меня. В темноте по дну ходила на своих коротеньких ножках рыба и медленно ворочала выпученными глазами. Ее рот непрестанно удивлялся: о! о! Это была старая, жирная рыба. Ее шкура, плотная, с еле заметной переливающейся синевой, покрывала сплошное чувство собственного достоинства. Да-с, не напрасно расстались с жизнью бесчисленные червячки, мошки и даже маленькие жабки. Им тоже – в своем роде, конечно, – есть чем гордиться.
Гатта прикусил губу, чуть переместился на краю плота и метнул острогу. Плот качнулся, пробежала густая волна, которая отозвалась в отдаленных камышах, где вдруг панически заорала какая-то птица.
– Ага! – прошептал Гатта, перехватывая веревку. Вода закипела, рыба яростно била хвостом и передними лапами, а затем у бревен показалась большая костлявая голова. Рыба лязгала зубами. Хвост судорожно загибался то вправо, то влево. Посреди тела торчало древко. Гатта ударил рыбу кулаком по голове, и послышался сильный хруст. Феано ласково улыбалась. Ей было лестно, что сильный, славный юноша ради нее убил такую могущественную тварь, как эта рыба.
Они вместе отрезали рыбе голову и залили бревна лиловой кровью. Солнце тем временем поднялось еще выше, и все вокруг стало чуть менее волшебным, чем ранним утром, сразу после рассвета, хотя все равно – ярким, почти как во сне, где предметы странно увеличиваются.
Подводное течение незримо увлекало нас все дальше, погружая в бескрайнее нутро Дельты. Гатта разрезал ломтями красноватое рыбье мясо и пересыпал их мелкими соляными кристаллами. Работая, он тихонько улыбался и то и дело поглядывал на Феано исподлобья, тепло и покровительственно.
И тогда я понял, что для женщины нет ничего более трогательного, чем мужчина, занятый маленькой женской работой. По крайней мере, так это обстоит для женщин, похожих на Феано.
Мое присутствие ничуть им не мешало – ведь я знал о них все, и не было нужды таиться, так что они, не ведая сомнений, соприкасались руками, и локончики Феано спускались по щеке моего брата. Мы ели рыбье мясо и хрустели белыми, жирными хрящами и кристаллами соли, впивавшимися в десны, как иглы. Феано вытаскивала длинные болотные растения из их мягкого илистого логова, где они мирно дремали сезон за сезоном, и мы снимали коросту с рыхлых, похожих на булки корней. Корни были сладковаты, от них вязало во рту, а после третьего или четвертого начинало тошнить, и мы сосали соль, как леденцы, чтобы отпугнуть дурноту.
Солнце достигло зенита, расцвело зрелостью, а у нас на обрывке плота уже сложился к тому времени собственный быт, и мы понимали друг друга без слов.
Дельта бесконечна; здесь двигалось и изменялось только время, а пространство, сколько ни перебирай шестом, стоит на месте. Мы не говорили о будущем – оно представлялось слишком отдаленным.
Из вечернего неба, вместе с тучами, прилетел геликоптер и забрал нас. Краткое время я смотрел из окна на несколько связанных вместе бревен, безмятежно лежащих на зеркальце воды, – наш брошенный дом; и мне казалось, что мы провели здесь целую жизнь, оборванную насильственно и напрасно.
С приходом зимы отец отправил Гатту на Вио, где у нас небольшой филиал семейной фирмы, чтобы старший сын начал знакомиться с делом. Это был первый долговременный отъезд Гатты из семьи. Брат взял с собой десяток планшеток с любимыми книгами, почтовый компьютер, ростовой образ Ангела-Сохранителя с растопыренными золотыми крыльями, старичка-приживала для беседы и угрюмого громилу-лакея – чтобы носил за Гаттой багаж и стирал его одежду.
На Вио производили химические удобрения для планет шестого сектора. Отец хотел, чтобы Гатта определился, что ему ближе, научная часть или организация трудового процесса в целом. В пользу первого говорила склонность Гатты к уединенным размышлениями; второго – его интерес к социальным процессам. Как и все в нашей семье, в науке и технологии он отдавал предпочтение новаторству, а в социальном отношении коснел в консерватизме.
Часть пятая
Ретродневник тети Бугго занял уже две толстых тетради и перешел на третью. Есть особенная сладость в чтении чужих записок о некогда бурной и волнительной жизни.
Любители подобного чтения разделяются ровно на две категории. Одних захватывают приключения и ест ядовитая зависть. Они кусают пальцы, дурно спят ночами и с распухшей, гудящей головой сонно бродят весь день по дому, воображая себя где-нибудь в зловонных джунглях.
Другим же нравится представлять, будто они – старенькие, мирные, в теплых одеялах, со стаканом горячего молока, и все уже позади, и только лампа и тетрадь – и даже сочинять ничего не нужно, а довольно шуршать по бумаге, наслаждаясь тихим звуком.
Гатта принадлежал к первому типу, я – ко второму. То есть я, конечно, любил сострадать вымышленным героям, но не более. Я никогда не грезил о том, чтобы оказаться на их месте.
С отъездом Гатты праздники в доме не прекратились, но теперь основное их течение обходило меня стороной, захлестывая с головой только сестер и их молодых приятелей. Отмечали именины, помолвки и разрывы помолвок. Иногда отец выходил в сад и снисходительно отправлял в небо две-три ракеты, но даже это как будто не касалось того мира, где я теперь обитал.
У младших детей в семье какое-то особенное, отдельное предназначение. Пока старшие чудят и живут на всю катушку, совершая ошибку за ошибкой, младшие наблюдают и делают выводы. Вот почему иногда мне казалось, что я – единственный взрослый человек во всем семействе Анео.
Одним из самых любимых мест в доме для меня оставалась библиотека. Это большой зал на втором-третьем этаже. То есть, если подниматься туда по лестнице левого крыла, то нужно пройти шесть пролетов, а если по лестнице правого – то только пять.
Там нет окон, но работает мощная вытяжка, которая гудит, точно ветер в каминной трубе, отчего в комнате очень уютно. Стеллажи с планшетками занимают три стены. Возле четвертой на прочном столе, покрытом скатертью, установлен компьютер, а рядом всегда есть вазочка со сладким.
У нас дома считается, что интеллектуальные усилия нуждаются в поощрении. Если печенье раскрошено и смято в сплошной ком с ирисками и масляной халвой, значит, за компьютером опять сидела тетя Бугго. Она и меня приучила к такому способу потреблять сладости.
В нашей библиотеке несколько тысяч планшеток. Отец потратил изрядные деньги на кодировщика, и теперь вся библиотека переведена в индивидуальный формат «Анео», так что прочесть любую из планшеток можно только на нашем компьютере. Это делается во всех открытых домах, чтобы многочисленные гости не таскали планшетки. Впрочем, следует отдать должное большинству посетителей: почти никто из них не увлекался чтением.
У нас существует строгое разграничение: одно дело – любовь к чтению, совсем другое – поиск информации. В книге, особенно бумажной, всегда содержится нечто большее, нежели простая информация. Книга как материальный объект – страницы, переплет, форзац, нитки – представляет собой священный предмет, к которому либо относятся с надлежащим благоговением, либо тщательно обходят стороной.
Гатта говорит: это потому, что наша цивилизация – цивилизация Книги. Все Святое Учение записано в Книгу. Не сообщено голографически, не нарисовано объемными красками, не распространено по сети.
Кстати, на Эльбее запрещено держать Писание в электронном виде – только в бумажном. В других секторах Писание можно отыскать в сети, и кое-кто из наших знакомых перекачал себе текст оттуда, но только не мы. Анео – обскуранты из обскурантов.
Однажды мы с тетей Бугго, запасшись липкими пирожными и тетрадками, устроились в библиотеке на целый день. В доме кишели совершенно ненужные гости. Кое-кто из них сунулся было к нам, но из полумрака тетя ловко метнула в него пирожным и попала в глаз. Гость исключительно тонко вскрикнул (хотя это был мужчина) и захлопнул дверь. Больше нас не тревожили.
Я читал жития эльбейских святых, потому что скучал по Гатте, а тетя усердно строчила в своей тетрадке, то и дело облизывая крем с пальцев и оставляя на страницах пятна.
– Подумать только, тетя Бугго! – сказал я, отрываясь от экрана. – Святой Ува настолько глубоко погрузился в Писание, что после его смерти все увидели у него в груди вместо сердца книгу.
Тетя заинтересованно отложила свою тетрадь.
– А как они это увидели?
– Враги рассекли ему грудь мечом, – сказал я, боясь расплакаться, – так я был растроган.
Тетя Бугго некоторое время смотрела на меня, шевеля длинными ресницами и машинально отколупывая от пирожного мармеладку, а потом рассмеялась.
– Как-то раз я видела человека, у которого вместо сердца была бутылка арака. В прямом смысле.
– Тетя! – вскрикнул я, и слезы с силой брызнули у меня из глаз, как из резиновой игрушки.
Она придвинула мне тарелку с расковырянными пирожными и примирительно произнесла:
– Ладно тебе! Ничего лучшего он не заслуживал.
Это случилось приблизительно через полгода после того, как Бугго доставила диктатора Тоа Гираху на Хедео.
Гоцвеген щедро расплатился с нею, добавив сверх оговоренного в контракте подарок для экипажа. Пока Бугго и Тоа Гираха обменивались на прощание скупыми любезностями, Гоцвеген сказал Хугебурке: «Берегите ее» и подмигнул, отчего гладкая шерсть на его лице сально блеснула. Хугебурка фыркнул и сделал крайне неприятное лицо, что, очевидно, совершенно удовлетворило пассажира – теперь уже бывшего.
Высунувшись на трап, Бугго смотрела, как беглый диктатор и его друг садятся во флаер с красненьким значком службы развозок космопорта Хедео. Тонированная черная полусфера, украшенная серебряными брызгами, приподнялась над сиденьями, пустив предательски ослепительный луч в глаза провожающих, а после плавно опустилась и пожрала Гоцвегена и Гираху.
Бугго сморщила нос, чувствуя, что уже начинает по ним скучать, и тут купюры, словно преданные комнатные собачки, желая утешить хозяйку, пошевелились у нее в руке.
– Эге! – молвила Бугго, посмотрев на свой кулак. – Да у нас теперь куча денег!
И вернулась в кают-компанию, к экипажу.
Круглая сумма в кармане и слава самой хитрой и отважной женщины Торгового Треугольника позволили Бугго начать триумфальное шествие по портовым барам и фрахтовым конторам.
Члены экипажа «Ласточки» разделяли славу своего капитана – каждый по-своему. Охта Малек застенчиво выбрался из подполья машинного отделения, завладел своей долей выплат по контракту и сгинул в необъятном чреве местного рынка запчастей и деталей. Рынок прилеплялся к северной границе строений и служб космопорта. Обнесенный рваной медной сеткой, кое-где зеленой, кое-где горящей, точно зачищенный электропровод, рынок был подобен раздутому клещу на теле упитанного животного. Строго говоря, это определение полностью соответствовало действительности: торговые и обменные палатки, размещенные внутри «пузыря», насыщались обломками кораблекрушений, обрывками капитальных ремонтов, объедками реконструкций, а также списанным и краденым добром.
Рослые, белокожие хедеянцы, на рынке – жуликоватые и веселые, поначалу глядели на маленького, заросшего космами Малька свысока и насмешничали без зазрения совести. Но сломанные запчасти в ящиках для «дешевых покупателей» сами собою льнули к коротеньким пальцам механика и, как представлялось, исцелялись от одного их прикосновения.
Охта покупал, безошибочно отбирая лучшее, а его способ торговаться вскоре начал вызывать всеобщее восхищение. Щупленький и некрасивый по любым меркам, он впивался в предмет, которого вожделел, и делался несчастным. Он страдал не только лицом, но как бы всем организмом. Охта заболевал на глазах у продавца – заболевал опасно и неизлечимо. Казалось, еще мгновение, проведенное в разлуке с той или иной деталью, – и из ушей Малька хлынет кровь, а глаза навек погаснут и подернутся тусклой радужной пленкой. При этом Охта тихо бормотал, одной рукой тиская купюру, а другой лаская деталь – прощаясь с нею навек. И сердца бесстыжих торгашей лопались и взрывались, а детали, за которые они намеревались было запросить не менее гульдена, уходили за пару штюберов.
Совершенная сделка производила волшебный эффект. Деталь, какой бы крупной она ни была, в тот же самый миг исчезала под одеждой Малька. Куда он ее прятал – оставалось загадкой, потому что после этого, сколько ни вглядывайся, ни одного оттопыренного кармана на Охте Мальке не обнаружишь. Он словно бы поглощал то, что отныне принадлежало ему, поглощал физически, и после этого преображался, делался весел, косноязычно болтлив и даже развязен. Охта принимался бродить по лавке, трогал все что под руку попадется, лопоча и на ходу устраняя неисправности – просто от восторга.
Вскоре его уже зазывали наперебой и повсюду кормили и угощали, но даже пьяный, с мутным взором и расплывшейся улыбкой, Охта продолжал лечить моторы, спасать дросселя и целить передачи и поршни. В конце концов Бугго, не на шутку обеспокоенная перспективой потерять механика, разыскала Малька – тот полулежал в мастерской на задах какой-то лавки, окруженный восхитительными мудреными штуками, как многоженец в серале, и пребывал в наркотическом полусне.
Бугго небрежно сказала:
– А, это ты, Малек! Я сегодня прогревала двигатель «Ласточки» – там что-то стучит. По-моему.
Охта Малек медленно встал и пошел за капитаном на корабль. Там он постоял, видимо, что-то припоминая, а после нырнул в машинное отделение и растворился там.
Калмине Антиквар отдыхал по-своему. Он деловито и со знанием дела обзаводился новой одеждой и аксессуарами. В частности, приобрел несколько элегантных тростей, машинку для моментальной шнуровки, шейные узлы из настоящего шелка и три булавки для прорезных застежек. Из одежды стоили упоминания пять рубашек с пышными ленточными рукавами и две – с высокими манжетами на шнурках; а также воротники: стоячий серебряный с заостренными концами длины «середина уха», стоячий черный закругленный, закрывающий шею до середины затылка, отложной оттягивающий, открывающий шею до седьмого позвонка, и еще несколько из металлических кружев.
В рубке и кают-компании Бугго то и дело натыкалась на лакированные планшетки «Усовершенствованной мужской моды шестого сектора», «Галактического денди» и даже консервативного издания Модного торгового дома «Альвадор» «Хорошо одетый мужчина, версия А: гладкая белая кожа» (существовали еще версии «В: гладкая черная кожа», «С: пушистая белая», «Д: лохматая рыжая», «Е: серая, струпья», «Е-а: серая, складки» и так далее, всего шестьдесят две версии).
Хугебурка повсюду ходил с Бугго. Она переживала свой медовый месяц с космосом, а он ее охранял. И даже купил маленький лучевик, который удобно носить в рукаве. Должно быть, в этот пистолетик был незаметно встроен генератор устрашающих инфразвуковых волн, которые безошибочно улавливались местным жульем, потому что за все время пребывания «Ласточки» на Хедео никто из воров и громил даже близко не подходил к Бугго.
В конце концов Бугго заключила небольшой и чрезвычайно выгодный контракт по перевозке учебного оборудования для Военно-Космического Университета Вейки. Вейки – небольшая планета в пятом секторе, где условия жизни настолько плохи, что курсанты обходятся без тренажеров.
Во фрахтовой конторе «Насио и Кренчер» капитана «Ласточки» встретили как долгожданную гостью.
– Наслышаны! Дорогая госпожа Анео – наслышаны! – загудел, ворочая бритой головой на короткой шее господин Насио. По форме эта голова была близка к прямоугольному параллелепипеду, чуть обточенному по углам.
Господин Кренчер, худой, но гораздо менее подвижный, молча кивал на каждый вскрик своего компаньона. Бесцветная, неживая белизна его кожи подчеркивала сероватый цвет выставленных в улыбке зубов.
– У нас есть для вас, дорогая госпожа Анео… – продолжал Насио. – Ну это прямо для вас! Я когда увидел контракт, то так и сказал своему компаньону: «Дорогой господин Кренчер! Можете меня убить, можете меня сдать в дом печали, можете даже отрубить мне большой палец на правой руке – но это контракт специально для дорогой госпожи Анео!»
Господин Кренчер тихо опустил голову, как бы кивая.
– Когда вы ознакомитесь с условиями, вы не сможете отказаться! – выкрикнул господин Насио, как будто из последних сил, и промокнул лицо полотняным платком на ватине.
Бугго изящно плюхнулась на жесткий стул, избегая касаться прямой спиной выгнутой никелированной спинки, заложила ногу на ногу, показала острую девическую коленку в красном чулке, протянула руку за контрактом и небрежным движением пальца отвергла кофе, предложенный на дистанционно управляемом подносе-самокате.
Хугебурка с деланно-скучающим видом уселся в кресло у окна, взял с подоконника исцарапанную планшетку и принялся просматривать старые коммерческие объявления. Бугго читала контракт, а компаньоны – один спереди, другой сбоку – пытались расшифровать выражение ее лица. Наконец Бугго щелкнула ногтем по экрану, проговорила: «Думаю, это мне подходит» – и передала контракт своему старшему офицеру.
Хугебурка тоже не нашел в документе никаких изъянов. Сумма приличная, страховка в порядке, курирует груз военное ведомство пятого сектора. Вылетай хоть сегодня. Бугго встретилась с ним глазами, и он кивнул.
После этого господин Кренчер опустил красноватые морщинистые веки и словно бы погрузился в сон, а господин Насио бурно обрадовался и стал хвататься за фоновизоры и мятые блокноты «Для деловых записей». Бугго с подчеркнутой элегантностью протянула ему руку, подтвердила время и место встречи и зацокала прочь. Хугебурка двинулся следом за своим капитаном.
Бугго любила склады. Ей нравилось, как там пахнет. Горьковатый пыльный запах шарикового наполнителя волновал ее ноздри. На стеллажах с разноцветными пластиковыми контейнерами дремали таинственные предметы. В получении груза всегда остается что-то от праздничного подарка, пусть даже сюрприз сопровождается накладными, описями и дополнительными актами осмотра двух таможенных служб.
Терминал «Лакка» (последняя буква хедеянского алфавита) находился на самом краю космопорта. Дальше простиралась голая равнина. Она тянулась до самого горизонта, ровного, как натянутая нить, и лишь слева чуть потревоженного башней стереопередающей станции, похожей на ложку.
В пятидесяти лигах начинался пышный хедеянский лес, прорезанный дорогами и разрываемый проплешинами небольших городков, славных мягким климатом и экономическим процветанием, но это было очень далеко – совсем другой мир. Стоя возле терминала в ожидании, пока на желтом вертлявом каре подъедет служащий и откроет рифленые металлические ворота, Бугго втягивала носом пыльный воздух, и ей казалось, что она – на краю обитаемой вселенной. Теплый ветер, прилетавший из пустоты, лизал ее щеки, приклеивал к телу просторный комбинезон, вычерчивая под тканью остренькие, незрелые формы Бугго.
Прямо на ее глазах серое поле исторгло из себя двух вертящихся пыльных червяков. Червяки росли, сближаясь головами и делаясь все толще, а затем, обдавая Бугго, Хугебурку и господина Насио ароматом разогретого металлопластикового корпуса, прогорклой смазки и пыли, у терминала затормозили одновременно два автомобиля: один доставил четверых грузчиков во главе с бригадиром, второй – господ в военной форме. Хугебурка и Бугго, не сговариваясь, разделились: капитан направилась к представителю заказчика, а ее старший офицер – к рабочим.
Военный господин назвался младшекомандующим Амунатеги, руководителем закупок для Университета Вейки; его спутник сухо отмахнул рукой и буркнул: «Таможня Хедео», сунув при этом Бугго бумажное удостоверение. Бугго изучила документ, выписала в свою планшетку имя таможенника и его служебный номер, после чего с легким наклоном головы вернула бумагу. Таможенник чуть покривил узкий рот и сказал: «Хм». Больше он не произнес ни звука и присутствовал при погрузке серой тенью. То и дело он взмахивал штампом на длинной пластидревесной рукоятке, пятная узкие полоски бумаги при опечатывании контейнеров.
Полную противоположность таможеннику являл господин Амунатеги – в изящном ярко-синем мундире с алыми шнурами-косичками, он был рослый, очень смуглый, с острым носом и вызолоченными зубами. Если бы Бугго и не сочла его красивым, представительным мужчиной, то в любом случае по его манере держаться сразу бы поняла: вот человек, который привык нравиться. После отставки он располнеет, но ухватки красавца умрут только вместе с ним. Хугебурка глядел на военного представителя насупленно – он тоже уловил эту победоносность и втайне злился на нее.
Бугго завладела накладными, сверила оттиск печати Военного ведомства пятого сектора на документе с тем, что имелся у представителя заказчика, после чего шагнула в глубину склада – словно вошла под своды дворца.
На высоких стеллажах ждали контейнеры. Лампы уже зажгли – под потолком пробежали синеватые волны, постепенно созревая и становясь белыми. Яркий свет высвечивал каждый уголок терминала, любой предмет, любая фигура отбрасывали здесь резкую тень. В дальнем конце уже ворочались два погрузчика, к ним цепляли пустые тележки.
К господину Насио подошли рабочие. Хугебурка чуть в стороне поглядывал на их спины в форменных куртках с надписью «Лакка». Один из грузчиков что-то жевал, второй озирал стеллажи с хозяйским неодобрением, в привычном недовольстве оттого, что опять придется разгребать устроенный кем-то беспорядок.
Начали с желтых контейнеров.
– Что здесь? – спросила Бугго, уткнувшись в пачку накладных.
– Компьютеры, – объяснил господин Амунатеги.
– Откройте, – потребовала Бугго.
Сорвали тонкую проволочную пломбу, сняли крышку. Бугго и таможенник по очереди пошарили в наполнителе, осмотрели компьютер, после оба сделали у себя по пометке, и таможенник кивнул, чтобы контейнер закрывали. Остальные вскрывать не стали, удовлетворившись проверкой индикатором «оружие-наркотики», который имелся у таможенника.
Дребезжа, приблизился автопогрузчик. Желтые контейнеры были переложены в кузов, надежно схвачены опускающимся стальным коробом и увезены в сторону «Ласточки». Хугебурка сел в кабину водителя.
– Ну, – повернулась Бугго к господину Амунатеги, – что у нас дальше?
Далее следовали – в красных ящиках – новенькие планшетки, несколько базовых стратегических пакетов и разная мелочь, вроде карандашей и бумажных бланков для приказов и завещаний.
Господин Насио сопел, обтирал лицо, топотал на месте и сильно скучал. Он обязан был присутствовать при акте перехода груза из рук в руки – это требовали формальности. Бугго постепенно начинала его раздражать. По его мнению, капитанша проявляла занудство совершенно не по делу. Заказ более чем солидный. Бугго без устали копалась в наполнителе, который, наэлектризовавшись, лепился к ее одежде и волосам, перебирала и терла пальцами совершенно невинные предметы и то и дело просила таможенника подвергнуть дополнительной проверке на наркотики какую-нибудь бутылочку с чертежными чернилами.
Господин Амунатеги тоже заметно утомился. Он перестал улыбаться и даже пару раз дернул пальцами левой руки манжет правой.
Второй погрузчик тоже наконец отбыл, а вскоре вернулся первый и с ним этот несимпатичный хмурый старший офицер «Ласточки».
– Калмине руководит погрузкой, – сказал он в ответ на молчаливый взгляд Бугго.
– Первый грузовой трюм?
– Да.
– Он знает количество контейнеров?
– Разумеется.
Господин Насио поискал глазами, куда бы сесть, и пристроился на нижнюю полку стеллажа, сильно согнув спину и вытянув вперед неподатливую толстую шею.
Бугго потерла руки, оживленная и веселая.
– Теперь, я полагаю, зеленые.
И перелистнула страницу в пачке сшитых шелковой нитью накладных.
– Зеленые и голубые, – уточнил господин Амунатеги. – Груз однороден. Имитаторы гранат с химическим наполнителем. Для полевых тренировок.
Бугго кивнула подбородком, давая приказ жующему грузчику. Тот переложил жвачку за щеку и снял первый зеленый контейнер. Не дожидаясь распоряжений Бугго, крышку сняли. Господин Амунатеги лично вынул несколько муляжей, изготовленных из тонкого пластика. Бугго приняла из его рук одну гранату, с любопытством осмотрела, задержав взгляд на маркировке – желтая полоса с красной точкой.
– Нервно-паралитического действия, – определила она.
– Совершенно верно, – отозвался господин Амунатеги с одобрением. – Маркировка, как вы видите, стандартная, международная. Корпус пластиковый. Здесь – надрезы. При метании граната должна разрываться.
Таможенник чиркнул по гранате индикатором.
– Наполнитель – песок, – продолжал Амунатеги, отбирая у Бугго гранату. Он любовно огладил продолговатое, заостренное тельце муляжа и погрузил его в белоснежное кружево синтетических опилок.
– Всего десять тысяч штук, – задумчиво молвила Бугго, оглядывая ряды голубых и зеленых контейнеров.
Насио на миг приподнял голову, приложился макушкой о верхнюю полку и басовито застонал.
– Ладно, ограничимся индикатором, – приняла решение Бугго. И сунула бумаги таможеннику: – Сделайте здесь, пожалуйста, отметку. Вот здесь, где «Для служебных отметок».
Таможенник взвел серую бровь и поглядел на Бугго скучно.
– Укажите, что при досмотре шестисот контейнеров, содержащих десять тысяч муляжей гранат с химическим наполнителем (реально – песок), был использован индикатор оружия, а вскрытия ящиков для визуального досмотра не производилось.
– Это обычная практика, – подал голос Насио. – Вскрытие груза производится по личному требованию одной из сторон в исключительных случаях.
– Насколько я могу судить, госпожа Анео – сама по себе исключительный случай, – галантно произнес младшекомандующий Амунатеги.
Бугго не обратила на эту любезность ни малейшего внимания, поскольку была занята бумагами.
– Вот здесь, – напирала она на таможенника.
Не говоря ни слова, тот вписал в накладную короткую фразу. Почерк у него был неразборчивый, с сердитыми закорючками, так что Бугго сразу ощутила к надписи полное доверие.
Глубина терминала огласилась механическим воем: кар с тремя прицепленными тележками разворачивался у стеллажей. Тележки, еще не нагруженные, вихлялись, и последняя из них задела стеллаж, так что несколько контейнеров на верхних полках качнулись.
– Держите же! – вскрикнул Амунатеги так пронзительно, что у Бугго зазвенело в голове. Она глянула на рабочих: один из них подставил руки и удержал голубой контейнер, второй – как бы не желая мешать товарищу – сонно стоял рядом и глядел в стену. Амунатеги плюнул и вышел из терминала.
«Ласточка» загрузила оба трюма. Бугго угостила коллег Насио и Амунатеги у себя на корабле чогой и араком (таможенник откланялся сразу после того, как последний голубой контейнер занял место на тележке, и ушел пешком, уверенно петляя среди сверкающих на солнце ангаров).
– Странно, – сказал Хугебурка своему капитану, когда деловые партнеры, полностью удовлетворенные завершением работ, покинули корабль.
– Что именно? – блаженно осведомилась Бугго.
– У этого Амунатеги губы поменяли цвет.
– А ну вас, Хугебурка, – молвила Бугго, стряхивая с ног пыльные рабочие туфли без каблука, в которых ходила по портовым помещениям. – Вам он не понравился потому, что он – любимчик женщин.
– Да, я не женщина, – с достоинством произнес Хугебурка. – И он действительно мне очень не понравился.
– Я иду спать, – объявила Бугго. – Завтра выходной. В полночь нам дают «коридор» с планеты. Автотаможня пришлет «добро» ближе к вечеру.
И босиком, помахивая на ходу снятыми туфлями, капитан отправилась к себе в каюту.
Напоследок Бугго слетала на Аталянское море, поела с Гоцвегеном каких-то морских червей, воняющих аптечкой первой помощи, – местный деликатес, сыграла партию в кругляши с Гирахой и вернулась на корабль, привезя с собой толстую бутыль местного вина.
Ровно в полночь «Ласточка» покинула Хедео.
Расчет курса на Вейки был произведен заранее конторой «Насио и Кренчер». Он прилагался к контракту. Однако Бугго никогда не доверяла чужим расчетам, предпочитая перестраховываться по нескольку раз. По этой причине она дополнительно запросила лоцию и карты из Вейки, а затем обратилась в независимую Навигацкую Коллегию Треугольника и затребовала десять оперативных сводок из пятого сектора, что обошлось ей в пятнадцать экю. Сводки были присланы по сети и представляли собой схематическое изображение всех небесных тел и всех кораблей, находившихся в секторе на момент фиксации. Естественно, названия и технические характеристики кораблей на сводках не прочитывались – из соображений конфиденциальности они были уничтожены.
Бортовой компьютер, переварив новое блюдо под названием «ВЕЙКИ-ПРЕДВАТИТЕЛЬНАЯ», кое-как освоился и теперь помаргивал своему капитану: «ПОЛЕТ НОРМАЛЬНО».
– Что это за «Полет нормально»? – спросил, входя в рубку, старший офицер.
Бугго отмахнулась:
– Не будьте занудой, Хугебурка.
Он заметил, что капитан щурится, как это делают близорукие люди.
Бумаги и Бугго заняли весь топчан, поэтому Хугебурка присел рядом на корточки. Он ощущал тихую вибрацию корабля, упругую, уверенную. «Ласточка» знает, что делает. Она летит. Старательно и аккуратно, как студентка-отличница, заполняющая клеточки теста.
– Смотрите, – показала Бугго. – В лоции, которую нам дали «Насио и Кренчер», здесь указано пустое пространство. Ни гравитации, ни аномалий. А в лоции, присланной из Вейки, на этом же месте пояс астероидов, причем довольно неприятный.
– Такое случается сплошь и рядом, – сказал Хугебурка. – Составители лоций – кабинетные картографы на государственном жаловании. В качестве исходного материала у них – неразборчивые каракули космоволков, которые слишком героичны для того, чтобы писать внятно и чертить не криво. Постичь глубинный смысл лоции возможно только путем озарения.
Бугго покачала головой. Прядка светлых тонких волос упала ей на висок, обнажив тоненькое ухо. Оно оказалось не смуглым, как сама Бугго, а желтоватым и забавно светилось. Некоторое время это зрелище отвлекало внимание Хугебурки, и он не сразу понял, что именно говорит ему капитан:
– Когда первые навигаторы только прокладывали пути внутри Треугольника, – тогда, конечно, странности лоций не вызывали удивления. Но теперь, когда все тут излетано по всем направлениям…
– Таково фундаментальное свойство лоций, – сказал Хугебурка. – Лоция должна быть неточной, неполной и противоречивой. Иначе из жизни капитанов навсегда уйдет романтика.
Бугго фыркнула, не желая развивать эту тему.
Когда Хугебурка покидал рубку, все оставалось по-прежнему. Бугго перекладывала карты, сопоставляя их под разными углами. Зеленая надпись на компьютере горела успокаивающе, как ночник.
– Господин Хугебурка, – проговорила Бугго, не отрываясь от распечаток, – попросите, пожалуйста, Антиквара – пусть принесет мне горячей чоги. Побольше!
Логово Охты Малька таилось в машинном отсеке «Ласточки» – точнее выразиться, машинный отсек порос вещами Малька, которые разместились среди поршней, труб и визоров с естественностью плесени.
Хугебурка сидел у механика уже больше часа. Малек был из тех, кого всякий раз приходится приручать и прикармливать заново – за время разлуки, сколь бы незначительной она ни была, он успевал отвыкнуть, и потом все начиналось сначала: настороженный взгляд, неловкая, выжидающая поза. Самое пространство вокруг Охты преображалось, и вот уже не предметы окружают его, но ловушки, укрытия, тупики и пути к бегству. Тут требовалось заговорить с ним ласково и осторожным движением опуститься на табурет – увечное, преданное дитя хедеянской свалки, умытое, насколько возможно, и покрытое вытертой гидравлической подушкой. Видя, что табурет признал гостя, постепенно успокаивался и Малек. Он пристраивался на постели и извлекал из складок «Ласточкиной» шкуры очередную бутыль. Выковырять все припрятанное Мальком не удавалось ни Бугго, ни соединенным силам нескольких таможенных служб. После первого глотка взор Малька прояснялся, и в его голове почти ощутимо щелкал переключатель: теперь механик был готов к общению с людьми.
Хугебурку он боялся. Рациональному объяснению этот страх не поддавался. Разве что в прошлой жизни Охта Малек был слоном, а Хугебурка – мышью.
Оставив Бугго в рубке, Хугебурка спустился к механику. Можно даже сказать, что старший офицер пошел прогуляться и случайно забрел к механику. Тот сперва пометался немного, а после признал гостя, расслабился и даже сделался развязным.
Здесь, внизу, гудело мощнее, увереннее. Голос «Ласточки» сливался с бормотанием Охты и поглощал его, так что Хугебурка почти не разбирал слов, хотя Охта уже рассказывал ему что-то, захлебываясь и сдавленно смеясь.
«Полет нормально», – пульсировало в голове у Хугебурки.
– Нет, ненормально, – сказал он вслух. И, глядя в скачущие глаза Охты, произнес назидательно: – Почему одна карта показывает пояс астероидов, а другая уверяет, будто там ничего нет?
– А? – сказал Охта, на миг перестав смеяться. Но поскольку Хугебурка в данный момент промолчал, возобновил невнятное веселое бормотание. Хугебурка разобрал на этот раз слова: «ядерный реактор» и «гравитация – ни к черту, это самое, ну, тут он и говорит»… Кто «он»? Что говорит? Где гравитация ни к черту? «У-у-у! – подпевала «Ласточка», съедая голосок механика. – А-а-а!».
– Пустота – стало быть, ничего интересного. Так? – ораторствовал Хугебурка, делая жесты. Трубы взирали почтительно, стрелка барометра мелко вздрагивала, как бы порываясь аплодировать. – Ничего интересного нет в пустоте. Но, в таком случае, для чего в том же самом месте показывать астероиды?
Он сделал паузу. Пауза получилась выразительная – Хугебурке и самому она понравилась. Он еще раз повторил – и вопрос, и паузу. Охта поморгал, поерзал на постели, пососал из бутылки, вытягивая губы клювиком, и сказал:
– А я ему, это самое: «А ты веревочкой пробовал?». И тут мы оба вынимаем шнурки, он и я – оба!
Он опять засмеялся, и «Ласточка» от всего своего доброго брюха подхватила этот смех.
– Вот тебе и шнурочки, – глубокомысленно произнес Хугебурка. – Астероиды означают, что туда лететь опасно. Итак, – он поднял палец: – Либо там пустота, либо опасность – но в любом случае, «Ласточку» от этого места очень хотят отвадить. Логичный вывод? Да, господин Охта, именно так: кому-то до жути требуется, чтобы «Ласточка» ни в коем случае не интересовалась неким пространством пятого сектора. Ну так ужасно требуется, что они даже перестраховались. И тем самым возбудили мое подозрение.
Малек замолчал и посмотрел на Хугебурку с опаской, но тот как раз прикладывался к бутыли и выглядел совершенно милым и домашним, так что Малек отбросил сомнения и зажурчал снова.
– Но почему нас хотят отвадить? Кто это затеял? Что они там прячут? – вещал Хугебурка. – Пока неясно. И, возможно, на данном этапе вообще неважно. На данном этапе, господин Охта, важно одно: старый друг паранойя требует, чтобы я внял ее призывам.
– О! – сказал Малек.
Хугебурка покачал пальцем у него перед носом.
– В некоторых случаях голос паранойи и голос разума звучат в дивном согласии. Можно сказать, что это один и тот же голос.
– Ну да, – согласился Малек. – И вот, самое, мы спускаемся с ним, значит, к реактору, а там… – Он захохотал и затряс руками в воздухе, как будто кто-то невидимый щекотал его под мышками.
– Логика! – объявил Хугебурка. – Итак, во мне звучат три голоса. Трио! – И прибавил зловеще: – В этом рейсе есть тайный подвох.
– Я, это самое, так и говорю, – сказал Охта, перестав смеяться. – «Тут, самое, подвох».
– Начнем с очевидного, – продолжал Хугебурка. – В картах – разночтение. При современных методах картографии и учитывая степень изученности сектора такого быть не может.
Охта прочувствованно кивнул, не прекращая невнятного рассказа.