Мессия Дюны. Дети Дюны (сборник) Герберт Фрэнк

Отступив от края балкона, она обернулась к гхоле: белое, как соль, лицо и горькие глаза – два кружка расплавленного свинца… Он отвернулся от света, чтобы видеть ее в голубых тенях.

– И что же… ты видишь такими глазами? – прошептала она.

– То же, что и все вокруг, – отвечал он.

Слова его звенели в ушах, сознание напряглось. Она словно бы тянулась через всю Вселенную… прочь из нее… наружу, но время спутывало ее цепкой лианой.

– Ты приняла Пряность – огромную дозу, – понял он.

– Почему я не вижу его? – пробормотала в ответ Алия. Лоно творения не выпускало ее. – Скажи мне, Дункан, почему я не вижу его?

– Кого?

– Я не вижу отца собственных детей. Я затерялась в тумане Таро Дюны. Помоги мне.

Логика ментата немедленно выдала ответ, он медленно сказал:

– Сестры Бене Гессерит хотят кровосмешения. Ваш брак с братом позволит закрепить генетические…

Стон сорвался с ее губ.

– Яйцо во плоти, – выдохнула она. Нахлынул озноб, сменился жаром. Невидимый супруг из самых мрачных снов! Плоть, соединившаяся с плотью ее, невидимая взгляду пророчицы. Неужели дойдет до этого?

– Ты рискнула принять опасную дозу? – вновь спросил он. Нечто внутри него смертельно скорбело: дочери Атрейдесов грозит смерть… И Пауль в горе обратится к нему, извещая о смерти принцессы.

– Ты и не знаешь, какими путями ухватывают грядущее, – отвечала она, – иногда я вижу себя… но сама себе мешаю. Я не могу заглянуть в будущее через себя. – Она склонила голову, замотала ею из стороны в сторону.

– Сколько Пряности ты приняла? – повторил он.

– Пророческий дар противен природе, – сказала она, поднимая голову, – разве это тебе не известно, Дункан?

Негромко, как маленькому ребенку, он опять задал тот же вопрос.

– Скажи, сколько Пряности ты приняла? – и левой рукой взял ее за плечо.

– Механика слов столь неуклюжа, столь примитивна и двусмысленна, – отвечала она, ускользая из-под его руки.

– Ты должна сказать, – настаивал он.

– Погляди на Барьерную Стену, – указала она и содрогнулась; там, куда указывала ее рука, скалы рушились под напором невидимых волн. Она отвела глаза, поглядела на лицо гхолы, черты его изменялись: старели, молодели… снова старели… и опять становились молодыми. Он был подобен самой жизни, уверенной в собственной бесконечности. Она хотела бежать, но он схватил ее за левое запястье.

– Я немедленно вызываю доктора, – проговорил он.

– Нет! Вот-вот придет видение! Я должна узнать!..

– Ты немедленно идешь к себе, – строго сказал гхола.

Она глядела на его руку. Плоть их соприкасалась, из руки его словно бил ток, пугавший и соблазнявший ее. Рывком она высвободилась, задыхаясь, проговорила:

– Вихрь не удержишь!

– Тебе нужен врач! – отрезал он.

– Как ты не понимаешь! – чуть ли не в отчаянии возразила она. – Я не вижу всего, одни только дергающиеся и колышущиеся обрывки. Я должна вспомнить будущее. Как ты не понимаешь этого?

– Что мне будущее, если ты умрешь? – отвечал он, мягко подталкивая ее к семейным апартаментам.

– Слова… слова, – бормотала она, – я не могу объяснить. Одно следует из другого… но если нет причины, нет и следствия. Мы не можем оставить Вселенную, какой она была. Сколько бы мы ни пытались, все время возникает провал.

– Ложись, – скомандовал гхола.

Как он туп, подумала она.

Ее охватили прохладные тени. Мышцы собственного тела извивались червяками. Она не ощущала под собой твердого ложа. Только пространство. Все прочее не было материальным. Ложе истекало телами – ее собственными. Время множилось, напрягалось, и она не могла выделить хоть что-то единое. Вокруг было время, оно шевелилось, вся Вселенная уползала то назад, то вперед… во все стороны сразу.

Оно не вещественно, объяснила себе Алия. Его нельзя обойти, стать под ним. И нет места для точки опоры.

Вокруг нее сновали люди. Множество неизвестных держало ее за левую руку. Она посмотрела, как течет ее плоть, вдоль прикоснувшейся руки поглядела на жидкую массу лица: Дункан Айдахо! Глаза были… не те. Но это был Дункан: мальчик-мужчина-подросток-мальчик-мужчина-подросток. И каждая черта лица его выдавала тревогу о ней.

– Не бойся, Дункан, – прошептала она.

Он стиснул ее руку, кивнул и сказал:

– Лежи смирно.

В голове его крутилось: она не должна умереть! Не должна! Женщины Дома Атрейдес не должны умирать! Он резко тряхнул головой. Мысли эти противоречили логике ментата. Смерть необходима, чтобы могла продолжаться жизнь.

Гхола любит меня, думала Алия.

И мысль эта стала опорой в море времени. Знакомое лицо, а за ним… комната. Она узнала одну из спален в апартаментах Пауля.

Застывшая и неизменная фигура что-то делала с трубкой, вставляя ее в горло Алии. Она попыталась сдержать спазм рвоты.

– Вовремя успели, – произнес голос семейного врача. – Надо было раньше вызвать меня. – В словах его угадывалась подозрительность. Трубка змеей выползала из ее горла.

– Я сделаю ей инъекцию снотворного, – сообщил врач. – И пришлю сюда кого-нибудь из ее собственных прислужниц.

– Я останусь с ней, – сказал гхола.

– Это неприлично! – возразил медик.

– Останься… Дункан, – прошептала Алия.

Он погладил ее руку, чтобы она поняла, что он слышит ее.

– Госпожа, – проговорил врач, – лучше, если…

– Я сама знаю, что лучше, – возразила она. От слов горло саднило.

– Госпожа моя, – укоризненно сказал медик, – вам прекрасно известно, что слишком много меланжи принимать опасно. Я могу предположить, что вам его подложили в…

– Ты глуп, – задыхалась она. – Откуда, по-твоему, берутся видения? Я прекрасно знала, что принимала и почему. – Она схватилась рукой за горло. – Оставь нас. Быстро!

Врач пропал из виду, заявив на прощание:

– Я обязан предупредить вашего брата.

Почувствовав, что врач вышел, Алия всем вниманием обратилась к гхоле. Теперь видение уже маячило перед ней: субстрат, на котором сверху коркой медленно нарастало настоящее. Она видела, как гхола двигается на волнах времени, теперь уже не загадочный, ставший обыденным и привычным.

Он – средоточие всего, думала она, в нем и гибель, и спасение.

И она содрогнулась, понимая, что наконец ей открылось то, что давно провидел ее брат. Слезы сами собой обожгли глаза. Она резко тряхнула головой. Никаких слез! Капли эти – просто пустая трата влаги, им не место в строгом течении пророческого видения. Пауля нужно остановить. Однажды, только однажды, она сумела забежать дальше его во времени и оставила свой голос там, где еще должен был пройти брат. Нити паутины грядущего сходились к нему, словно лучи света к фокусу линзы. Пауль находился в самой сердцевине лучей и знал об этом. Он удерживал все линии событий, не позволяя ни одной из них отклониться в сторону или тем более вырваться.

– Почему? – пробормотала она. – Это ненависть? Или Пауль хочет в отместку поразить само Время? Это ненависть, Хейт?..

Услыхав свое имя, гхола отозвался:

– Простите, госпожа?..

– Если бы я только могла выжечь все это из своего сердца! – выкрикнула она. – Я никогда не хотела быть иной.

– Пожалуйста, Алия, – бормотал гхола. – Успокойся, усни.

– Как я хотела бы уметь смеяться, – прошептала она. Слезы текли по ее щекам. – Но я сестра Императора, и брату моему поклоняются как богу. Люди боятся меня. А я не хотела этого.

Он стер слезы с ее щек.

– Я не хочу быть частью истории, – прошептала она. – Я хочу, чтобы меня любили… я хочу любить.

– Тебя любят, – отвечал он.

– Ах… верный, верный Дункан, – прошептала она.

– Пожалуйста, не зови меня этим именем.

– Но это твое имя, – отвечала она, – а верность – редкий и дорогой дар. Впрочем, ее можно продать… не купить – только продать.

– Мне не нравится твой цинизм, – нахмурился он.

– Пошли к чертям твою логику! Это – правда!

– Спи, – сказал он.

– Ты меня любишь, Дункан? – спросила она.

– Да.

– Это случайно не ложь? – спросила она. – Не та ложь, в которую проще поверить, чем в правду? Почему я боюсь поверить тебе?

– Ты боишься того иного, что скрыто во мне, как боишься иного, скрытого в тебе самой.

– Ты же мужчина, не только ментат, – огрызнулась она.

– Я и ментат, и мужчина.

– Раз так – сделаешь ли ты меня своей женщиной?

– Я сделаю все, что прикажет любовь!

– И дашь мне свою верность?

– И верность.

– Ею ты и опасен, – проговорила она.

Эти слова смутили его. Ни лицо, ни мышцы тела этого не выдавали, но она знала, ведь в видении он волновался. Она чувствовала, что запомнила только части видения, что ей следует постараться припомнить все. Там, в тенях пространства, таилось еще одно восприятие, оно словно бы не имело отношения к органам чувств и возникало в голове само собой, рождало боль.

Эмоция!.. Да, эмоция! Она возникла в видении не сама по себе, а как следствие, но эмоция эта позволяла Алие найти причину. Ее охватила сложная смесь туго свитых воедино страха, любви и горя. И они наполняли видение, сливаясь в единую маску, огромную и первобытную.

– Дункан, не отпускай меня, – прошептала она.

– Спи, – отвечал он, – не пытайся противиться сну.

– Я должна… должна объяснить. Пауль решил стать наживкой в расставленной им ловушке. Он служит силе и ужасу. Насилие… обожествление… словно оковы охватывают его. Он потеряет… все. И горе погубит его.

– Ты говоришь про Пауля?

– Они хотят, чтобы он погубил себя собственными руками, – задыхалась Алия, выгибаясь всем телом. – Его ждет огромное горе, страшное горе. Они хотят лишить его любви, – Алия села на постели. – Они создают такую Вселенную, в которой сам Пауль не захочет жить. В которой он не сможет позволить себе жить!..

– Кто они?

– Он сам в первую очередь! Ох, ты так туп! Он – часть схемы. И сейчас уже слишком поздно… Слишком поздно… слишком поздно.

И пока она говорила, видение тускнело… за слоем слой. А потом собралось в комок – прямо позади пупка. Тело и ум разделялись, сливались среди древних видений, – все двигалось, двигалось, двигалось. Алия почувствовала, как бьется сердце ребенка, еще не зачатого ею. Меланжа все еще несла ее по волнам времени. Она понимала, дитя это пока не родилось, и только в одном была уверена – ребенок пробудится к жизни столь же рано, как и она сама, он тоже обретет сознание еще до рождения.

Существует предельный уровень силы, которой может воспользоваться даже могущественнейший, не погубив при этом себя. И в определении этой границы проявляется степень истинного артистизма, которым правительство может быть наделено. Ошибка в применении силы – грех, который несет за собой фатальные последствия. Закон не может являться орудием мести, его нельзя отдать в залог, закон не может оградить себя от мучеников, которых сам и порождает. Нельзя угрожать кому бы то ни было безнаказанно.

(«Муад’Диб – о Законе», «Из Комментариев Стилгара»)

За ущельем над Пустыней возле сиетча Табр занималось утро, но Чани была без дистикомба, и потому чувствовала себя неуютно. Грот, ведущий ко входу в сиетч, был скрыт вверху среди скал, чуть позади нее.

Пустыня… Пустыня… Ей уже казалось, что Пустыня сопровождала ее повсюду. Словно она не вернулась домой, а просто обернулась – и увидела ее за спиною.

Она ощутила болезненные схватки в животе. Роды скоро. Усилием воли она справилась с болью, стараясь продлить свое одиночество в Пустыне.

Земля покоилась в рассветной тиши. Повсюду среди дюн и террас Барьерной Стены пролегли длинные тени. Над высоким откосом блеснул луч солнца, осветил блеклый ландшафт под вылинявшим синим небом. Пейзаж вполне соответствовал отвратительному цинизму, терзавшему ее с того самого мгновения, когда она узнала о слепоте Пауля.

Зачем мы явились сюда? – думала она.

Это не хаджр, путешествие ищущих. Паулю нечего было искать здесь, разве что он старался найти надежное место, где она могла бы спокойно родить. Но для подобного путешествия он выбрал странных спутников: Биджаса, карлика-тлейлаксу; гхолу Хейта, живые останки Дункана Айдахо; Эдрика, посла-навигатора Гильдии; Гайю-Елену Мохийам, Преподобную Мать Бене Гессерит, которую он явно от всей души ненавидел; Лихну, странную дочь Отхейма, которую держали под пристальным наблюдением бдительной стражи. Но были и свои: Стилгар, дядя ее и наиб вместе с любимой женой Харой… Ирулан… Алия.

Вой ветра в скалах наводил печальные думы. День принес свои краски: желтую, бурую, серую.

Зачем ему эта странная компания?

На расспросы ее Пауль отвечал:

– Мы забыли, что словом «компания» первоначально обозначалась именно группа путешественников. Так что мы и есть компания.

– Но какая им цена?

– Вот! – усмехнулся он, обращая к ней свои жуткие пустые глазницы. – Мы забыли про ясность и цельность существования. И когда нечто нельзя разлить, закупорить, растолочь, свалить в кучу… если нельзя на худой конец просто указать пальцем на него как на вещь, – оно не имеет для нас никакой цены.

Тогда она с обидой ответила:

– Я вовсе не это имела в виду.

– Ах, драгоценнейшая моя, – проговорил он, пытаясь утешить ее, – у нас столько денег, и так мало жизни! Я глупый, упрямый, злой…

– Не наговаривай на себя.

– И ты тоже права. Но и мои ладони посинели от времени. Мне кажется… мне кажется – я все время пытался изобрести жизнь, не подозревая, что она уже существует.

И он тронул ее живот, прикоснулся к дремлющей жизни.

Припомнив это, она положила на живот обе ладони и поежилась, сожалея о том, что просила Пауля привезти ее сюда.

Пустынный ветер донес зловоние от посадок, окаймлявших дюны у подножия утеса. Фрименское суеверие: дурной запах предвещает скверные времена.

Обернувшись лицом к ветру, она заметила, что из песков у края посадок выставился червь. Подобно бушприту дьявольского корабля он высунулся из песка… а потом почуял воду, несущую смерть его роду, и повернул, оставляя за собой длинный изогнутый холм.

Теперь Чани ненавидела эту воду, как и Пустынный червь. Вода, некогда душа Арракиса, стала ядом. Вода несла гибель. Только Пустыня оставалась по-прежнему чистой.

Внизу показался рабочий отряд фрименов. Они поднимались к среднему входу в сиетч, и она увидела, что ноги их были облеплены влажной грязью.

Это у фрименов-то!

Над головой ее дети сиетча запели утреннюю песнь. Голоса их заставили ее ощутить время, устремляющееся вдаль подобно коршуну, несомому ветром. Она поежилась.

Какие бури видел Пауль своими пустыми глазницами?

Она ощущала, что он полон злости и сходит с ума от усталости.

Небо превратилось в серый хрусталь, пронизанный алебастровыми лучами. Поднятый ветром песок чертил на небе хаотические узоры. Ослепительная полоска, белевшая на юге, привлекла к себе ее взор. Насторожившись, она вспомнила примету: забелеет небо с юга, значит, разверзлась пасть Шаи-Хулуда. Надвигалась буря, близился сильный ветер. Уже чувствовалось первое дуновение: легкие песчинки начинали покалывать щеки. Ветер нес запах смерти, запах воды, текущей в арыках, влажного песка, кремня. Вода… из-за нее Шаи-Хулуд и послал эту кориолисову бурю.

В расщелину, где стояла Чани, в поисках укрытия от непогоды влетели коршуны. Перья их были буры, как скалы, лишь крылья снизу отливали красным цветом. Душа ее устремилась за ними; им-то было где укрываться, но где же спрятаться ей самой?

– Госпожа, идет буря!

Она обернулась, увидела, что это гхола зовет ее от верхнего входа. Фрименские суеверия охватили ее. Чистая смерть, вода, возвращенная племени, – это она понимала. Но… это вот… отобранное у смерти…

Поднятый ветром песок уже сек по лицу, румянил щеки. Она бросила косой взгляд на устрашающую стену пыли, встающую на небе. Пустыня вскипала под ветром, дюны словно превращались в песчаное море, бьющее в берега, так говорил ей когда-то Пауль. Она медлила, ощущая преходящую сущность Пустыни. Что для вечности этот бурлящий песок!..

Песчаный прибой уже громыхал о скалы.

Буря начинала превращаться в нечто поистине всеобъемлющее, все звери и птицы попрятались, и над песком неслись только звуки, бил в скалы песок, выл ветер, дробью барабанили в скалу валуны… вдруг издали раздался характерный звук – где-то, невидимый отсюда, гулко вскинулся из песка, из обрушенного бурей бархана, песчаный червь – извернулся и, спасаясь, нырнул в свои сухие глубины.

Жизнь отмеривала минуты, но за эти мгновения Чани успела ощутить, как пылинкой несется в космосе эта планета, песчинкой в иных волнах.

– Поспешим, – произнес гхола, оказавшийся рядом.

Она чувствовала в голосе его страх и заботу о ее безопасности.

– «Ветер слижет плоть с ваших костей», – процитировал гхола, словно ей нужно было объяснять, что такое песчаная буря.

Заботливость его помогла преодолеть внезапный суеверный страх перед созданием тлейлаксу, и Чани позволила гхоле проводить себя вверх по каменной лестнице внутрь сиетча.

Они миновали поворотную заглушку, закрывавшую вход. Служители аккуратно затворили дверь, затянув влагосохраняющие уплотнения.

Сразу нахлынули запахи сиетча, пробуждавшие воспоминания. Пахло жильем: испарениями тел, закупоренных в дистикомбы, кислыми эфирами рекламационных туалетов, пищей… еще припахивали кремнем работающие машины. И повсюду – вездесущий запах Пряности, повсюду меланжа.

Она глубоко вздохнула.

– Это дом.

Гхола отнял ладонь от ее руки, отодвинулся в сторонку, терпеливо ожидая, словно его выключили за ненадобностью. И все же… он наблюдал.

Чани медлила у входа, ей мешало что-то непонятное, незнакомое, не имевшее имени. Тут и в самом деле был ее дом. В детстве она била здесь скорпионов в свете плавающих ламп. Но что-то переменилось…

– Не хотите ли сразу отправиться прямо в собственные апартаменты, госпожа? – предложил гхола.

Схватки, словно только и дожидались этого приглашения, снова скрутили ее живот. Чани попыталась скрыть боль…

– Госпожа… – мягко напомнил о себе гхола.

– Почему Пауль опасается за меня, боится моих родов? – спросила она.

– Это естественные опасения.

Она приложила ладонь к покрасневшей щеке.

– Но он не опасается за детей!

– Госпожа, он не может подумать о ребенке, не припомнив вашего первенца, убитого сардаукарами.

Она вглядывалась в плоское лицо, ничего не выражающие металлические глаза. Действительно ли перед ней Дункан Айдахо? Может ли это создание быть другом? Правду ли говорит гхола?

– Вам нужно к врачам, – настойчиво сказал гхола. Чани снова почувствовала в его голосе беспокойство о ней. Она вдруг ощутила, что разум ее остался без всякой защиты, открытый любым впечатлениям.

– Хейт, я боюсь, – прошептала она, – где мой Усул?

– Государственные дела задерживают его, – прошептал гхола.

Она кивнула, представив себе весь этот правительственный аппарат, сопровождавший их на целой стае орнитоптеров. И вдруг поняла, что встревожило ее: в сиетче пахло иными мирами. Клерки и слуги Императора принесли запах собственной пищи, духов и одежды. Чуждые ароматы пробивались сквозь привычные запахи сиетча.

Скрывая горький смешок, Чани осадила себя. Присутствие Муад’Диба изменило даже запах дома. Муад’Диб изменяет все, чего коснется!..

– Он не смог освободиться… есть неотложные дела, – произнес гхола, неправильно определив причину ее колебаний.

– Да… да, понимаю. Я сама летала в этом рое.

Припоминая полет из Арракина, она невольно призналась себе, что и не рассчитывала уцелеть. Пауль настоял на том, что сам будет пилотировать топтер. И – слепой – привел машину к сиетчу. После этого она уже и не знала, может ли он удивить ее чем-нибудь еще.

Боль стянула живот.

Гхола заметил, как она вздохнула, как напряглись ее щеки и проговорил:

– Пришло ваше время?

– Я… да. Началось.

– Больше медлить не следует, – решительно сказал гхола и, взяв ее за руку, повлек за собой по коридору.

Почувствовав, что Хейт запаниковал, она попыталась придержать его:

– Время еще есть.

Он словно не слышал:

– Дзенсунниты рекомендуют при родах, – говорил он, ускоряя шаги, – максимально собравшись, ждать, не имея цели… Не следует противиться тому, что происходит. Сопротивляться – значит заранее готовиться к поражению. Попытки добиться цели – это ловушка; избегай ее. Только так ты обретешь желаемое.

С этими словами они вступили в ее покои. Подтолкнув ее вперед за занавеси, гхола выкрикнул:

– Хара! Хара! У Чани началось! Зови врачей!

Сразу забегали слуги. И в суете этой Чани успела вновь ощутить себя изолированным островком спокойствия… но боль возвратилась.

Оказавшись выставленным наружу, Хейт обдумал собственные поступки – и не мог не удивиться им. Он словно покоился во времени, в той точке его, где любая истина не абсолютна. И паника была причиной всех его поступков, он понимал это. Не потому, что Чани могла умереть, нет, а потому, что Пауль тогда придет к нему, исполненный горя…

Любимая его… ушла… ушла…

Из ничего не получится что-то, напомнил себе гхола. Откуда же такой страх?

Ощутив, что его способности ментата вдруг притупились, он испустил долгий прерывистый вздох. Тень легла на его разум. Во мраке, охватившем душу, он чувствовал лишь, что ждет, ждет какого-то абсолютного звука… пугающего треска ветки в джунглях, за спиной…

Вздох сотряс его тело. Опасность на сей раз миновала.

Понемногу приводя в порядок свои силы и постепенно преодолевая ментальные барьеры, он впал в ментат-транс. Хейт вынудил себя к этому, такой способ не лучший, но необходимость заставила. Внутри него призрачными тенями задвигались люди. Он только транслировал всю информацию, с которой знакомился. Существо его наполнили вероятности. Рядами шествовали они, а мозг сравнивал, оценивал…

На лбу гхолы выступил пот.

Нечеткие мысли как пушинки уплывали во тьму. Незамкнута система. Ментат не мог функционировать, не сознавая, что данные его образуют такую систему. Ограниченному знанию не охватить бесконечный объем. Поэтому разум должен слиться с бесконечностью… на мгновение.

В памяти словно вспыхнуло… перед ним сидел Биджас, озаренный каким-то внутренним огнем.

Биджас!

Почему этот карлик имеет какое-то отношение к нему?

Хейту казалось, что он балансирует на краю бездонной пропасти, просчитывая свои действия вперед, анализируя все последствия.

– Принуждение! – задохнулся он. – Я запрограммирован, чтобы вынудить его…

Посыльный в синей одежде миновал Хейта, помедлил и спросил:

– Вы что-то сказали, господин?

Глядя в сторону, гхола буркнул:

– Я сказал все.

Пауль стоял над сиетчем. Пророческое зрение говорило, что сейчас ночь, и лунный свет обрисовывает гробницу на вершине, по левую руку от него. Место было полно воспоминаний, первый его сиетч, тот самый, где они с Чани…

Не надо думать о Чани, одернул он себя.

Открывавшееся ему видение свидетельствовало о переменах вокруг. Вдалеке справа появилась пальмовая роща, серебристочерная линия арыка пересекала дюны, наметенные сегодняшней бурей.

Вода, текущая посреди Пустыни!

Пауль подумал о водах иного мира, о реке на его родной планете – Каладане. Тогда он даже понять не мог, что подобный поток – сокровище, даже если это просто мутные воды, текущие через засыпанную песком котловину. Сокровище.

Сзади, осторожно кашлянув, подошел помощник. Пауль не глядя протянул ладонь к увеличительной планшетке с одним листом металлобумаги на ней. Движение это было неспешным, как поток в канале посреди песка. Видение все текло, но Паулю все больше не хотелось двигаться вместе с ним.

– Прошу простить, сир, – проговорил помощник. – Это договор с Симбуле… необходима ваша подпись!

– Я и сам могу прочесть! – отрезал Пауль и черкнул в нужном месте – «Атрейдес, Импер». Потом вложил планшетку прямо в протянутую руку помощника, чем еще более усугубил состояние благоговейного трепета, в котором тот находился.

Помощник буквально бежал.

Пауль отвернулся. Уродливая Пустыня! Он представил себе эту землю утопающей в лучах жаркого солнца, раскаленной, покрытой песчаными осыпями, темными пыльными провалами. И смерчики гонят по камням крохотные охристые дюны. Но и богата была эта земля, вытекавшая из узких щелей на необъятные просторы, выметенные бурями, раскинувшиеся между зализанными ветрами утесами, опрокинутыми хребтами.

И земля эта жаждала воды… и любви.

Жизнь когда-нибудь придаст этим недобрым просторам красоту, наполнит движением. Так говорила сама Пустыня. Контраст между тем, что есть, и тем, что будет, леденил его. Ему хотелось повернуться к помощникам. Крикнуть им – если вам так необходимо чему-то молиться, поклоняйтесь жизни – всей, целиком… до последней мельчайшей твари. Все мы связаны воедино этой красою!

Они не поймут. Здесь, в Пустыне, им было не по себе. Тут взгляд их не могла порадовать пляска зеленых ветвей.

Сжав кулаки, он прижимал руки к бокам, пытаясь вырваться из видения. Бежать, бежать бы от собственных дум. Собственный разум, подобно зверю, пришел, чтобы пожрать его. Тяжесть слишком многого знания давила на него…

В отчаянии Пауль обратил свои мысли ввысь.