Мессия Дюны. Дети Дюны (сборник) Герберт Фрэнк
– Кто не знал искушений? Вот и я… – горько сказал Пауль.
Он отвернулся ото всех, добрался до стены, припал к ней лицом, пытаясь понять, что он сделал. И, главное, как? Как? И эти глаза в колыбели! Он был словно на грани потрясающего откровения.
«Это мои глаза, отец», – затрепетали перед его внутренним взором слова.
– Сын! – отвечал Пауль, тихо, чтобы никто не слышал. – Ты… сознаешь?
«Да, отец. Погляди!»
Головокружение заставило Пауля теснее прижаться к стене. Он чувствовал себя вывернутым и опустошенным. И собственная жизнь промелькнула мимо него. Он увидел собственного отца. И стал им. А потом дедом и прадедом – всеми, что жили до него. Сознание его мчалось от пращура к пращуру – по безумному коридору жизней всех его предков по мужской линии.
– Как? – безмолвно спросил он.
Неясно проступили слова и растаяли, словно им трудно было удержаться в сознании. Пауль вытер уголок рта. Он вспомнил, как пробудилось сознание Алии в чреве леди Джессики. Но сейчас… ведь не было воды жизни, не было меланжи… или была, но он не знал об этом? Может быть, Чани и была так голодна из-за этого? Или, быть может, просто такова наследственность его рода, предвиденная Преподобной Гайей-Еленой Мохийам, результат генетической программы Бене Гессерит?
И Пауль чувствовал, что лежит в колыбели, а Алия воркует над ним. Руки ее утешали. Огромное лицо глядело прямо на него. Алия повернула ребенка, и он увидел свою соседку… худенькую малышку, исполненную той силы, которая передается обитателями Пустыни по наследству. Эта головка в густых темно-рыжих кудрях! Она открыла глаза перед его взором. Эти глаза! Из них глядела Чани… леди Джессика. И не только они… множество жизней…
– Погляди-ка, – сказала Алия. – Они глядят друг на друга.
– Дети в этом возрасте еще не могут сфокусировать взгляд, – отвечала Хара.
– Ну, я-то ведь могла, – возразила Алия.
Пауль медленно высвобождался из этой бесконечной цепи сознаний. И вновь оказался у своей Стены плача. Айдахо осторожно тронул его за плечо.
– Мой господин?
– Пусть сын мой в честь деда зовется Лето, – произнес Пауль, выпрямляясь.
– Во время именования, – проговорила Хара, – я стану возле тебя как подруга матери и назову это имя.
– А моя дочь, – продолжал Пауль, – пусть зовется Ганима.
– Усул! – запротестовала Хара. – Гханима… это имя принесет неудачу.
– Оно спасло тебе жизнь, – напомнил Пауль. – Да, моя сестра дразнила тебя, ну и что? Пусть моя дочь зовется Ганимой, добычей битвы.
Пауль услышал, как позади скрипнули колеса: это на каталке повезли тело Чани. Медленно начался речитатив водного обряда.
– Халь Йаум! – воскликнула Хара. – Я должна уйти, ведь мне надлежит удостовериться в священной истине и стоять возле подруги, уходящей в последний путь. Вода ее принадлежит племени.
– Вода ее принадлежит племени, – пробормотал Пауль. Он слышал, как удаляются шаги Хары. Потянувшись, он тронул руку Айдахо. – Дункан, отведи меня в мои апартаменты.
Оказавшись там, он мягко высвободился. Настало время побыть одному. Но не успел Айдахо выйти, как возле двери послышалась какая-то возня.
– Господин! – закричал от двери Биджас.
– Дункан, – велел Пауль. – Пусть он сделает два шага вперед. Если сделает третий – убей его.
– Слушаюсь, – отвечал Айдахо.
– Значит, это Дункан? – спросил Биджас. – Настоящий Дункан Айдахо?
– Да, – согласился Айдахо. – Я все вспомнил.
– Значит, план Скитале удался?
– Скитале умер, – отвечал Пауль.
– Но я жив и план вместе со мной, – возразил Биджас. – Клянусь баком, в котором я вырос! Это возможно! И теперь я сам узнаю свое прошлое – все свои прошлые жизни. Нужен лишь спусковой крючок.
– Крючок? – спросил Пауль.
– Принуждение, – полным ярости голосом проговорил Айдахо. – Они заставляли меня убить тебя. Расчет ментата: они поняли, что ты прежде был для меня сыном, которого у меня никогда не было. И Дункан не мог убить вас и, чтобы не допустить этого, взял контроль над телом гхолы. Но план мог и сорваться. Скажи мне, карлик, если бы план не удался… что бы вы сделали, если бы я убил его?
– О, мы предложили бы сделку сестре… Но нынешний вариант лучше.
Пауль прерывисто вздохнул. Он слышал, как плакальщицы спускались в глубины… к нижним залам, где вода мертвых возвращалась племени.
– Еще не поздно, милорд, – настаивал Биджас. – И вы получите назад свою любимую. Мы восстановим ее. Конечно, в виде гхолы. Но на этот раз мы предлагаем полную реставрацию. Не послать ли слуг с криогенным баком за телом вашей возлюбленной?
Теперь ему было гораздо труднее. Пауль уже истратил столько сил в борьбе с первым искушением тлейлаксу. И словно впустую! Снова ощутить рядом с собой Чани…
– Останови его! – приказал он Айдахо на боевом языке Атрейдесов. Он слышал, как Айдахо шагнул к двери.
– Господин! – взвизгнул карлик.
– Если ты любишь меня, – продолжал Пауль на боевом языке, – заклинаю тебя, убей его прежде, чем я соглашусь…
– Нееееее… – завопил Биджас.
Голос его захлебнулся в ужасном бульканье.
– Вот я и сделал одно доброе дело, – пробормотал Айдахо.
Пауль наклонил голову, прислушался. Плакальщиц не было слышно. Он представил себе древний фрименский обряд, свершаемый ныне в глубинах сиетча… там, в траурном зале, племя возвращало себе свою воду.
– Не было выбора, не было… – проговорил Пауль. – Ты понимаешь, Дункан?
– Понимаю.
– Есть такие вещи, которых не выдержать никому из людей. Слишком долго я плутал в лабиринтах вариантов грядущего, мне казалось, я его создаю, а это оно создавало меня.
– Мой господин, не надо…
– В этой Вселенной не всякая задача имеет ответ, – горько сказал Пауль. – И ничего нельзя сделать. Абсолютно ничего.
Говоря это, Пауль ощутил, как разрывается его связь с видением. Его разум словно пытался сжаться, съежиться, укрываясь от бесчисленных вероятностей. Утраченное пророческое зрение превратилось в ветер, дующий над бесконечным простором.
Мы говорим, что Муад’Диб удалился в края, где человек не оставляет следов на песке.
(Предисловие к Катехизису Квизарата)
Канава с водой служила границей посадок, принадлежащих сиетчу. За ней подымался скальный уступ, а потом под ногами Айдахо оказалась Пустыня. В ночном небе высились скалы, среди которых укрывался сиетч Табр. Очертания их инеем серебрились в свете обеих лун. Сад спускался к самой воде.
Айдахо остановился на краю Пустыни, поглядел на цветущие ветви, повисшие над тихой водой, на четыре луны: две в воде, две над нею. Дистикомб скользил по коже, запах влажного кремня достигал ноздрей, несмотря на все фильтры. Ветер зловеще шелестел ветвями сада. Айдахо вслушивался в ночь. У края воды в траве шуршали кенгуровые мыши, коршуновая сова промелькнула и исчезла в тени утесов, ветер донес из открытой Пустыни шипящий шорох осыпающегося песка.
Айдахо повернулся на шум.
На озаренных луною дюнах ничто не шевелилось.
Сюда Пауля отвел Тандис. А потом вернулся, чтобы доложить обо всем. Как положено фримену, Пауль ушел в Пустыню.
– Он был слеп… по-настоящему слеп, – словно бы оправдываясь, говорил Тандис. – До того он обладал внутренним зрением, он говорил, что видит… но…
И пожал плечами. Слепых фрименов оставляют в Пустыне. Пусть Муад’Диб – Император, но он же и фримен. Разве не он завещал, чтобы фримены охраняли и воспитывали его детей? Как и подобает истинному фримену.
Айдахо видел перед собою кости Пустыни, посеребренные лунным светом ребра скал выступали из песка, за ними начинались дюны.
Нельзя было оставлять его ни на минуту, сожалел Айдахо. Я ведь понимал, что он замыслил.
– Он сказал мне, что будущее не нуждается теперь в его физическом присутствии, – возражал Тандис. – Вступив на пески, он крикнул: «Теперь я свободен!»
Шайтан бы их побрал! – думал Айдахо.
Фримены отказались посылать спасателей. И топтеры. Это противоречило бы всем древним обычаям.
– К Муад’Дибу придет червь, – пояснили они. И завели напев об ушедших в Пустыню, о тех, чья вода шла к Шаи-Хулуду:
– Матерь песка, отец Времен, Жизни начало – пусть он придет, пусть явится и пройдет путем своим…
Усевшись на плоский камень, Айдахо глядел в Пустыню. Ночь схоронила следы, нельзя было понять, куда ушел Пауль.
«Теперь я свободен».
Айдахо громко проговорил эти слова, удивленный звуками своего голоса. На миг он отвлекся, вспомнив, как на Каладане взял Пауля с собой на приморский базар, тот был еще совсем мал. Ослепительно сверкало солнце, лучи его отражала вода, повсюду грудами были навалены на продажу дары моря. Айдахо вспомнил Гурни Халлека, треньканье балисета… радость и смех. Стихи увлекли его, словно раба, напомнили о былом счастье.
Гурни Халлек. Гурни винил бы в этой трагедии его.
Музыка в памяти стихла.
Он вновь вспомнил слова Пауля: есть во Вселенной и такие загадки, что не имеют ответа.
Как умрет Пауль в этой Пустыне? – размышлял Айдахо. Погибнет ли он быстро, убитый червем? Или его медленно убьет солнце? Там, в сиетче, некоторые из фрименов начали поговаривать, что Муад’Диб никогда не умрет, что он уже вступил в тот мир Рух, где одновременно существовали все возможные варианты грядущего, и что отныне он будет пребывать в Алам аль-Митхаль, вечно странствовать там и после прекращения существования плоти…
Он умрет, а я ничем не могу предотвратить этого, думал Айдахо.
Дункан уже начинал усматривать в подобной смерти изысканность: умереть, не оставив следа… ничего вообще… так, что вся планета станет ему надгробием.
Ментат, разреши собственные загадки, подумал он.
Вдруг припомнились слова – ритуальные фразы лейтенанта федайкинов, расставлявшего караул возле колыбели детей Муад’Диба.
– Да будет караульный офицер помнить долг…
Напыщенное пустословие возмущало его. Власть совратила фрименов, как она совращала любого. В Пустыне умирал человек, великий человек, но речи продолжались… продолжались.
Что случилось, думал он, кто сокрыл ясный смысл покровом всей этой чепухи? Должно быть, в тех забытых краях, где создавалась империя, его завалили камнями, засыпали песком, чтобы не откопали случайно. Ум его по привычке ментата жаждал решений. Там блистали познания… Словно волосы Лорелеи… так, должно быть, светились они, завлекая зачарованного морехода в изумрудные пещеры.
Вздрогнув, Айдахо очнулся от неподвижной задумчивости.
Ну вот! думал он. Чтобы не видеть собственной неудачи, прячусь в себя.
Мгновение несостоявшегося погружения задержалось в его памяти. Анализируя, Дункан ощущал, что жизнь его становится больше самой Вселенной. Пусть истинная плоть его оставалась в изумрудной пещере конечного бытия, но бесконечное все же посетило ее.
Айдахо встал. Он чувствовал, что Пустыня очистила его душу. Ветер поднимал песок, шуршал им по листьям сада. В ночном воздухе запахло сухой и колючей пылью. Полы его плаща хлопали в такт внезапным порывам ветра.
Где-то там, на просторах Пустыни бушевала мать-буря, вздымая шипящие вихри пыли… исполинский песчаный червь обретал силу, способную отделить плоть от костей.
И он соединится с Пустыней, думал Айдахо. Пустыня наполнит его.
Эта дзенсуннитская мысль прохладной водой омыла его разум. Он знал – Пауль не остановится на пути. Атрейдес не может полностью покориться судьбе, даже представляя ее неизбежность во всей полноте.
И в пророческом порыве Айдахо подумал, что люди грядущего будут говорить о жизни Пауля, как о воде. Пусть вся жизнь его утопала в пыли – вода всюду будет сопутствовать памяти о нем. Плоть его потонула, скажут они, но сам он уплыл.
За спиною Айдахо кто-то кашлянул.
Айдахо повернулся, увидел Стилгара на мостике через арык.
– Его никогда не найдут, – проговорил Стилгар, – но потом – разыщет каждый.
– Пустыня забирает его, делает из него бога, – отвечал Айдахо. – И все же он был здесь чужаком. Он принес на эту планету чуждую ей воду.
– У Пустыни свои законы, – возразил Стилгар. – Мы приветствовали его, назвали своим Махди, своим Муад’Дибом, дали ему тайное имя – Основа Столпа, Усул.
– И все же он не был рожден фрименом.
– Это ничего не меняет, он стал нашим – и стал окончательно. – Стилгар положил руку на плечо Айдахо. – Все мы, люди, чужаки в этом мире. Так, старый друг?
– Ты у нас мудрец, Стил, а? Глубокая мысль…
– По мне – достаточно глубокая. В своих скитаниях мы загадили всю Вселенную. Муад’Диб дал нам хоть что-то чистое. Люди запомнят джихад его уже хотя бы за это.
– Он не сдастся Пустыне, – уверенно проговорил Айдахо. – Да, не сдастся, пусть он и слеп. Он человек чести и принципа. Таким его воспитывали Атрейдесы.
– И вода его выльется на песок, – проговорил Стилгар. – Идем, – он мягко потянул за собой Айдахо. – Алия вернулась и спрашивает тебя.
– Она была с тобой в сиетче Макаб?
– Да, – помогала кнутом сгонять в караван размякших наибов. Теперь они повинуются ее приказам… как и я сам.
– Каким приказам?
– Она распорядилась казнить предателей.
Превозмогая головокружение, Айдахо поднял глаза на утес.
– Каких предателей?
– Гильдиера, Преподобную Мать Мохийам, Корбу… еще кое-кого.
– И ты убил Преподобную Мать?
– Да. Муад’Диб распорядился, чтобы этого не делали, – он пожал плечами, – но я ослушался его, и Алия знала, что я так и поступлю.
Айдахо вновь поглядел в Пустыню, ощущая себя целостной личностью, способной разглядеть все, что создано Паулем. Стратегия суждений, – так называлось это в учебниках Атрейдесов. Народ подчиняется правительству, но и покорные массы влияют на властелина. Интересно, подумал он, представляли ли эти самые массы хоть в малой мере, что творилось их руками?
– Алия… – проговорил Стилгар, снова откашливаясь, – ей нужны твои утешения.
– Значит, она и есть правительство, – пробормотал Айдахо.
– Регент, не более того.
– «Фортуна проходит повсюду» – так говорил ее отец, – пробормотал Айдахо.
– Все мы вступаем в сделку с завтрашним днем, – молвил Стилгар. – Ты идешь? Ты нужен там, – в голосе его слышалась неловкость. – Она… расстроена. То ругает брата, то плачет.
– Я скоро приду, – пообещал Айдахо. Он слушал, как удалялись шаги Стилгара. Потом встал, обратил лицо к ветру, и песчинки забарабанили по дистикомбу.
Сознание ментата проектировало последствия в будущее. Возможности ошеломляли его. Пауль сумел создать вихрь, обладавший такой силой, что преградить ему путь не мог никто.
Бене Тлейлаксу и Гильдия своим участием в заговоре скомпрометировали себя. Квизарат потрясен предательством Корбы и других высших сановников. А последний поступок Пауля, предельная покорность его обычаям Вольного Народа обеспечила верность фрименов и ему самому, и его Дому. И он стал навечно одним из них.
– Пауль ушел! – сдавленным голосом проговорила Алия. Почти неслышно она подобралась к тому месту, где стоял Айдахо. – Дункан, каким же дураком он был!
– Не говори так! – резко ответил он.
– Это же говорит вся вселенная, – возразила она.
– С чего бы, во имя любви небесной?
– Не небесной, а из любви к моему брату.
Проницательность дзенсуннита ограничивало его восприятие. Он чувствовал, что после смерти Чани Алию не посещали видения.
– Странная эта любовь, – проговорил он.
– Любовь? Дункан, ему надо было только шагнуть в сторону! И пусть вся вселенная рушится за его спиной. Он был бы жив… а вместе с ним Чани!
– Тогда… почему он не пошел на это?
– Ради любви небесной, – прошептала она. И уже громче добавила: – Пауль всю свою жизнь старался избежать джихада и обожествления. Теперь он хотя бы вырвался из всего этого. Он выбрал такой путь.
– Ах да… он все знал, – Айдахо в удивлении качал головой. – Даже про смерть Чани. Его луна упала.
– Теперь видишь, Дункан, каким он был дураком.
Горе вновь стиснуло горло Айдахо.
– Какой глупец! – задыхалась Алия, теряя самообладание. – И он будет жить, а мы все умрем.
– Алия, не надо…
– Это горе, – проговорила она, – всего только горе. А знаешь, что еще я должна сделать ради него? Я должна спасти жизнь принцессы Ирулан. Этой!.. Слышал бы ты, как она горюет! Рыдает, отдает воду мертвому; клянется, что любила его и не знала этого. Во всем винит Сестер и клянется, что всю свою жизнь посвятит воспитанию детей Пауля.
– Ты веришь ей?
– От нее просто разит добродетелью…
– Ах-х, – пробормотал Айдахо. Итоговая картина разворачивалась перед ним, как полотно: отступничество принцессы лишало Орден последнего оружия против наследников Пауля.
Алия зарыдала, приникла к нему, спрятав лицо на груди.
– О, Дункан! Нет его, нет!..
Айдахо прикоснулся губами к ее волосам.
– Ну, пожалуйста, – прошептал он. Их горе было подобно двум сливающимся ручейкам.
– Ты мне нужен, Дункан, – рыдала она. – Люби меня.
– Я люблю тебя, – прошептал он.
Подняв голову вверх, она взглянула в посеребренное луной лицо.
– Я знаю. Любовь всегда узнает любовь.
От этих ее слов он содрогнулся, словно отстраняясь от прежнего себя. Шел сюда за одним, а обрел другое. Словно бы попал в комнату, полную знакомых, чтобы понять с опозданием, что не знает никого из них.
Отодвинувшись, она взяла его за руку.
– Пойдем, Дункан.
– Куда прикажешь, – отвечал он.
И она повела его через арык, во тьму к подножию скалы и убежищу в ней.
- И не вернется народу его вода,
- В горьком, запахе погребальных залов
- Не преклоняй колен и не молись,
- Тебе не освободить ума от корысти;
- А он был святым дураком,
- Золотой скиталец, вечно живущий
- На грани рассудка.
- Захоти – и он предстанет перед тобой.
- Багрец покоя и царственная белизна
- Спустились в мир наш волею его.
- И вот – спокойный взгляд, а там
- Грядет, из сверкающих звездных джунглей,
- Таинственный пророк, слепой и грозный,
- Орудие пророческих сил,
- Чей голос звучит вечно!
- И Шаи-Хулуд, он ждет его, он ждет
- На том берегу, где разлученных соединяет вечность
- В возвышенном томлении любви.
- И он шагает сквозь бесконечный лабиринт Времени.
- И осыпается дурацкое обличье его видений.
Дети Дюны
Учение Муад’Диба стало ристалищем схоластики, суеверий и разврата. Он же учил умеренной жизни, философии, с которой человек мог противостоять тяготам вечно изменчивой вселенной. Человечество, учил Муад’Диб, развивается, и процесс этот не кончится никогда, поскольку зиждется он на изменчивых принципах, известных одной лишь вечности. Но как, скажите вы мне, может развращенный ум пользоваться такой сущностью?
(Слова ментата Дункана Айдахо)
На толстом красном ковре, покрывающем влажный пол пещеры, вдруг заплясало пятно света. Он падал как бы ниоткуда, казалось, этот зайчик существует сам по себе на колючем ворсе ковра. Беспорядочно перемещаясь, становясь то круглым, то овальным, пятно, стремительно изогнувшись, переползло на зеленое одеяло, свисавшее с лежанки.
Под зеленым одеялом спал младенец, он был совсем по-детски круглолиц, рот был очень большим – в мальчике не было присущей фрименам скупости черт, как, впрочем, не было и водянистой полноты, столь характерной для выходцев из того мира. Пятно света скользнуло по глазам ребенка, и маленькая фигурка шевельнулась. Свет исчез.
Теперь в пещере раздавалось только тихое дыхание и едва слышное падение капель с козырька на поставленную у входа бочку.
В темноте снова блеснул свет, теперь он был явно сильнее на несколько люменов, со светом появился и его источник – проем входа в пещеру, на фоне которого замаячила фигура в капюшоне. Луч света, словно принюхиваясь, снова начал стремительно рыскать по углам и сводам. В этой пляске таилась какая-то угроза, тревожное недовольство. Обогнув спящее дитя, свет пробежал по забранной решеткой воздушной отдушине, потом по складкам золотисто-зеленых занавесей, скрадывавших грубые каменные стены.
Свет мигнул и погас. Раздался предательский шелест плаща, и фигура мужчины в капюшоне застыла под сводчатым потолком входа. Каждый, кто был знаком с обычаями сиетча Табр, тотчас догадался бы, что это Стилгар, наиб сиетча, опекун и страж высокородных близнецов-сирот, которым предстояло унаследовать мантию своего отца – Пауля Муад’Диба. Стилгар был частым ночным гостем в пещере брата и сестры, заходя сначала в покои Ганимы, а потом в примыкавшую к ним спальню Лето.
Я старый дурак, подумал Стилгар.
Он провел пальцами по холодной гладкой поверхности светового проектора, прежде чем спрятать его в сумку, подвешенную к поясу. Этот проектор невыносимо раздражал Стилгара, постоянно напоминая о своей магической власти над ним. Проектор был тончайшим инструментом, главным прибором империи, умевшим обнаруживать присутствие людей и животных. Сейчас в королевских покоях не было никого, кроме мирно спящих детей.
Уж кто-кто, а Стилгар знал, что его собственные мысли и чувства были куда сильнее проектора. В опекуне горел неугасимый внутренний свет. Этот свет направлял все движения души Стилгара; вот и сейчас этот дьявольский внутренний луч высвечивал все зло этой сильной натуры. Прямо перед ним лежит мальчик, воплощающий магнетическую мечту о вселенском величии. Вот они – преходящие богатства, светская власть и сильнейший мистический талисман: божественная копия религиозного наследия Муад’Диба. В этих двойняшках – Ганиме и Лето – сконцентрировалась мощь, внушавшая благоговение. Пока жили эти дети, в них жил физически умерший Муад’Диб.
То были не просто девятилетние дети; то была первородная сила, предмет поклонения и страха. То были дети Пауля Атрейдеса, ставшего Муад’Дибом, Махди Всех Фрименов. Муад’Диб взорвал ход истории; фримены начали межпланетный джихад, неся с собой неистовый пыл веры и утверждая во всех обществах свои власть и господство. Око новой власти было вездесущим, след, оставленный ею, стал поистине неизгладимым.
Но ведь дети Муад’Диба состоят из плоти и крови, подумал Стилгар. Двумя ударами кинжала я могу остановить биение их сердец, и вода их вернется к их племени.
При этой мысли его своенравный ум пришел в смятение.
Убить детей Муад’Диба!
Годы, однако, приучили Стилгара к интроспекции. Он знал, откуда идут эти страшные мысли – от левой руки проклятья, а не от правой руки благодати. Аят и бурхан Жизни – вот две величайшие тайны для Стилгара. Когда-то он исполнялся величайшей гордости, думая о том, что он – фримен, что Пустыня – его друг, что его планета – Дюна, а не Арракис, как ее именуют все имперские звездные карты.
Как все было просто, когда Мессия был лишь мечтой, думал между тем Стилгар. Обретя Махди, мы растворили в мирах вселенной наши мессианские надежды. Все народы, познавшие ярмо джихада, мечтают теперь о своих вождях.
Стилгар вгляделся в темноту спальни.
Если мой кинжал освободит те народы, примут ли они меня как мессию?
Было слышно, как Лето беспокойно зашевелился в постели.
Стилгар тяжело вздохнул. Он не был знаком с дедом Атрейдесом, чьим именем нарекли этого ребенка, но многие говорили, что именно старому Атрейдесу был обязан Муад’Диб своей нравственной силой. Но не может ли случиться так, что это врожденное качество правоты покинет последнее поколение? Стилгар был не в состоянии ответить на этот вопрос.
Он думал: сиетч Табр принадлежит мне. Я правлю здесь, я, наиб фрименов. Без меня не было бы никакого Муад’Диба. И эти двойняшки… их мать, Чани – моя кровная родственница, а значит, в жилах детей течет и моя кровь. Я причастен ко всему этому – я, Муад’Диб, Чани и все прочие… Но что сделали мы со своим миром?
Стилгар так и не смог понять, почему его охватили эти мысли и по какой причине вызвали они такое сильное чувство вины. Он зябко поежился под просторным плащом. Действительность совсем не походила на мечту. От былой дружественной Пустыни, простиравшейся некогда от полюса до полюса, осталась едва ли половина. Казавшийся мифом, но ставший действительностью зеленый рай вызвал у Стилгара мгновенную вспышку недовольства. Да, это не мечта и не сладкий сон. Планета изменилась, и он изменился вместе с ней. Он стал тоньше, чем прежний вождь сиетча. Теперь Стилгар познал многое: силу государственной власти и тяжелую ответственность принятия самых, казалось бы, незначительных решений. Но все же, но все же… Стилгар чувствовал, что эта душевная и психологическая тонкость есть не что иное, как хрупкий внешний покров, под которым скрывалась железная сердцевина прошлого простого и определенного опыта. И эта сердцевина взывала к его существу, требовала переоценки ценностей.
Течение мыслей Стилгара было нарушено утренними звуками пробуждавшегося сиетча. В пещерах послышалось движение. Щек Стилгара коснулось дуновение утреннего ветерка – люди начали выходить из-под сводов в предрассветную мглу. Ветерок шептал о беспечности и о непрестанном беге вечного времени. Обитатели пещер напрочь забыли о жесткой экономии воды. Да и зачем беречь воду, если во Фримене часто идет дождь, на небе постоянно видны облака, а в старых вади то и дело гибнут люди, застигнутые потоками воды? Раньше в языке Дюны не было слова утонуть. Но теперь нет и самой Дюны, есть Арракис… и наступило утро нового, полного хлопот и дел дня.
Стилгар подумал: Сегодня на нашу планету возвращается Джессика, мать Муад’Диба и бабка царственных близнецов. Но почему она решила закончить свое добровольное изгнание именно сейчас, сменив негу и надежность Каладана на опасности Арракиса?
Были и другие опасения: почувствует ли она сомнения Стилгара? Эта женщина – ясновидящая Бене Гессерит, воспитанница Общины Сестер, посвященная в самые глубокие таинства, полноправная Преподобная Мать. Такие женщины обладают невероятным чутьем, а потому опасны. Не прикажет ли она ему броситься на собственный нож, как приказала когда-то Умме, защитнику Лиет-Кинеса?
Подчинюсь ли я этому приказу? – подумал Стилгар.
На этот вопрос не было ответа, но Стилгар думал уже о Лиет-Кинесе, планетологе, которому первому пришла в голову мысль превратить Пустынную Дюну в цветущий оазис, в какой она в конце концов и превратилась. Лиет-Кинес был отцом Чани. Не будь его, не было бы ни мечты, ни Чани, ни близнецов. Эта хрупкая цепочка снова вызвала недовольство.
Каким образом мы встретились здесь? – спросил себя Стилгар. Каким образом соединились? Для какой цели? Не мой ли долг положить этому конец и разрушить эту великую комбинацию?
Стилгар ощутил великое и страшное искушение. Он в состоянии сделать этот выбор, отречься от любви и семьи ради того, что должен совершить наиб: принять смертельно опасное решение ради сохранения племени. Но какое же это будет предательство и мерзость! Убить детей! Однако это были не простые дети. Конечно, они ели земную простую пищу, участвовали в празднествах, бродили по Пустыне и играли в те же игры, что и все дети фрименов, но… но они же заседали в Имперском Совете. Дети в столь нежном возрасте были настолько мудры, что заседали в Совете. Да, это дети во плоти, но было в них что-то древнее, устрашающие простого смертного генетическая память и знания, внушенные их теткой Алией и унаследованные самостоятельно, – и это невидимой, но прочной стеной отделяло близнецов от прочих смертных.
Долгими бессонными ночами Стилгар пытался постичь природу этой избранности близнецов и их тетки; много раз пробуждался он среди ночи, мучимый этими мыслями, приходил в покои царственных детей и застывал на пороге решения. Но сегодня Стилгар осознал причину своих сомнений. Неспособность принять решение – это тоже решение. Эти близнецы и их тетка были разбужены от векового сна еще в утробе матери, когда на них снизошли знание и память предков, и причиной всему было пристрастие к зелью, пристрастие матерей – госпожи Джессики и Чани. Госпожа Джессика родила сына, Муад’Диба, до того, как вкусила зелья. Алия же явилась после этого. Теперь-то, по зрелом размышлении, это стало совершенно ясно. Бесчисленные поколения генетического отбора, направленного Бене Гессерит, сошлись на Муад’Дибе, но Общине Сестер даже в страшном сне не могло привидеться кровосмешение. О, Сестры знали об этой возможности и боялись ее как огня, называя не иначе как Мерзостью. Этот факт вызывал ни с чем не сравнимое отвращение у Стилгара. Мерзость. О, у них были основания так рассуждать. И если бы Сестры объявили, что Алия есть воплощение Мерзости, то же самое должны они были сказать и о Чани, вкусившей зелья. Тело Чани было напоено зельем, и ее гены стали полезным дополнением к генам Муад’Диба.
Ум Стилгара пришел в смятение. Нет никаких сомнений в том, что близнецы не пойдут путем своего отца. Но куда пойдут они? Мальчик говорил, что способен стать своим отцом и доказал это. Будучи еще младенцем, Лето показал, что знает нечто, что могло быть известно только Муад’Дибу. Кто знает, может быть, в необъятных глубинах памяти ребенка ждали своей очереди и другие предки, знания и опыт которых составят величайшую опасность для всего рода человеческого?
Мерзость, говорят сестры-колдуньи Бене Гессерит. Но тем не менее все они домогаются генофонда вверенных ему детей. Сестры хотят не запятнанного плотским вожделением соединения спермы и яйца. Не потому ли так поспешно возвращается госпожа Джессика? Она порвала с Общиной Сестер, чтобы воссоединиться со своим супругом принцем, но молва утверждала иное – она возвращается, чтобы утвердить путь Бене Гессерит.
Я могу положить конец этой мечте, этому кошмарному сновидению, подумал Стилгар. Это же невероятно просто.
Он удивился тому, как вообще подобные мысли могут прийти ему в голову. Разве дети Муад’Диба виноваты в том, что действительность уничтожает чаяния других людей? Нет. Эти дети не что иное, как линза, фокусирующая свет, оттеняющий новые формы Вселенной.
По-прежнему охваченный смятением ум Стилгара обратился к прежним верованиям фрименов. Грядет заповедь Божья; не ищи торопить ее. Бог покажет путь; и найдутся те, кто свернет с него.
Больше всего ужасала Стилгара религия, которую возвестил Муад’Диб. Зачем они сделали из Муад’Диба бога? Зачем было обожествлять человека из плоти и крови? Золотой Эликсир Жизни Муад’Диба породил бюрократического монстра, чудовище, коему не было никакого дела до людских бед и забот. Власть и религия объединились, нарушение закона стало не только преступлением, но и грехом. Дух святотатства начинал куриться над каждым, кто подвергал сомнению правительственные эдикты. Любой мятеж вел к очищающему адскому огню и всеобщему праведному осуждению.
Но ведь те, кто издавал эдикты, были всего лишь людьми.
Стилгар грустно покачал головой, на замечая слуг, вошедших в прихожую царских покоев для отправления своих утренних обязанностей.
Стилгар провел пальцами по ножнам висевшего на поясе кривого ножа, символа утраченного прошлого, и подумал о том сочувствии, которое не раз охватывало его по отношению к мятежникам, чьи отчаянные попытки восстаний подавлялись его же собственными приказами. Стыд и смятение вновь окатили Стилгара горячей удушливой волной; как бы хотелось ему избавиться от них, вернувшись к простоте холодной разящей стали. Но Вселенная не движется назад. Жизнью движет великая сила, выдвинутая в серое Ничто несуществующего. Убить близнецов можно, но это вызовет лишь сотрясение Ничто, которое отдастся катастрофическим эхом в истории человечества, породив новый хаос и заставив людей искать новые формы порядка и беспорядка.
Стилгар вздохнул и прислушался. Да, новый день начался. Слуги – это олицетворение порядка, связанного с близнецами Муад’Диба. Слуги переходят от одного действия к другому, побуждаемые сиюминутной необходимостью. Надо подражать им, подумал Стилгар, и пусть приходит то, что приходит.
Я тоже слуга, сказал он себе, слуга Бога, милостивого и всепрощающего Бога. Он вспомнил слова: «Определенно, Мы надели ошейники на их выи до самого подбородка, чтобы они подняли головы; Мы поставили перед ними стену, и Мы поставили стену позади них; и Мы покрыли их, чтобы они не видели».
То были слова старой религии фрименов.
Стилгар мысленно кивнул себе.
Видеть, уметь предвосхитить наступающий момент, как это умел Муад’Диб, пронзая своим сверхъестественным зрением время и помогая людским делам, превращая их в свершения. Так находилось новое поприще для принятия решений. Но если с тебя снимут ошейник, то не будет ли это бичом Божьим? То будет новая сложность, которую не разрешить простому смертному.
Стилгар снял руку с ножа, но в пальцах продолжало пульсировать живое воспоминание о нем. Но лезвие, поразившее некогда Змею Пустыни, осталось в ножнах. Теперь Стилгар знал, что не обнажит его, чтобы убить близнецов. Во всяком случае, не теперь. Он принял решение. Надо сохранить ту доблесть, которой он всегда гордился: верность. Лучше те сложности, о которых знаешь, чем недоступные пониманию. Лучше настоящее, чем сны о будущем. Горький вкус во рту сказал Стилгару, насколько пустыми и суетными могут быть сны.
Нет! Довольно снов!
ВОПРОС: «Видел ли ты Проповедника?»
ОТВЕТ: «Я видел песчаного червя».
ВОПРОС: «Что это за Змея?»
ОТВЕТ: «Она дает нам воздух, которым мы дышим».
ВОПРОС: «Тогда зачем истребляете вы ее землю?»
ОТВЕТ: «Потому что Шаи-Хулуд (обожествленный Змей) приказывает нам делать это».