Контур человека: мир под столом Аверина Мария

– Машенька! Ты подбери пока игрушки, потом помой ручки, а я тебе покушать согрею.

И я осталась посреди игровой совершенно одна. До этого момента я никогда не задумывалась о том, как выглядит детский садик после того, как мы все ушли. А тут вдруг ощутила, что наши уютные комнаты на самом деле необыкновенно длинны и широки и что в них очень высокие потолки, чего совершенно не видно, когда с топотом, визгом и гиком в них возится множество детей. Более того, всем всегда казалось, что места нам для игр не хватает, поскольку то и дело в течение дня в разных уголках группы вспыхивали ссоры: кто-то кого-то откуда-то обязательно выгонял, чья-нибудь игра заступала на территорию чужой, какая-нибудь неосторожная пятка случайно ломала с такими трудами выстроенную высоченную башню, какой-нибудь кукле или «маме с коляской» обязательно надо было совершать «прогулку» именно там, где проходили «гонки».

Сейчас же такие привычные и знакомые, наши комнаты стали какими-то чужими, пустыми и холодными. За колоссальными оконными плоскостями стояла глухая ночь, и потому они, словно черное зеркало, отражали все, что происходило в группе. В них, словно в вывернутую наизнанку картинку игровой, время от времени вдруг вторгалось что-то чужеродное и потому – страшное. Это деревья, неловко и нелепо размахивая голыми ветками, по воле сильного осеннего ветра то и дело приникали прямо к стеклу, словно любопытствуя, что же здесь у нас, в тепле и при свете, такого происходит? В такие моменты на них попадал льющийся из наших окон электрический «дневной свет», чье мерное жужжание внезапно тоже стало слышно в непривычной, прямо какой-то ватной тишине. И тогда их привычные, миллион раз рассмотренные и изученные днем очертания, в мутно-белесовато-синеватом искусственном отсвете выглядели мертвенными и зловещими.

Я ощущала себя совершенно потерянной: всегда представлявшиеся мне вблизи такими большими воспитательница и нянечка теперь на этих непомерных, несоразмерных, отдающих эхом комнатных просторах показались мне не только далекими-далекими, но и… какими-то очень маленькими. А потом я вдруг почувствовала, что я еще меньше, чем они, и… мне окончательно стало страшно.

– Ну, чего ты стоишь? – весело спросила Марьстепанна, и было понятно, что мысленно она уже давно не здесь, не со мной. – Чего плачешь? Ты же не одна, не на улице. Ты в тепле, с нашей добрейшей Анной Ивановной. Сейчас покушаешь, ляжешь спать в своей постельке. А завтра утром прибегут все твои друзья-подружки, вы будете играть, время и пролетит незаметно…

– А что такое время?

Воспитательница опустила зеркальце и внимательно посмотрела на меня.

– Время? М… м… м… – Она стала беспомощно оглядываться вокруг себя, явно не зная, что мне вот так вот, что называется, «с лёту» об этом сказать. – Время… ага… время…

Тут она взяла меня за руку, подвела к большому кругу, висевшему на стене, и сказала:

– Вот, смотри! Это – часы. В них живет Время. Видишь, стрелочки?

Я кивнула.

– Они показывают, как оно идет. Большая тебе сейчас неинтересна. А вот маленькая стрелочка – видишь?

Я опять кивнула.

– Она сейчас на семерке. Это цифра такая, – и Марьстепанна показала на какую-то закорючку, похожую на кочергу, которой Бабушка на даче шуровала в печке. – Так вот Время отсюда должно по кругу пройти два раза. Когда маленькая стрелочка второй раз будет показывать «семь», наступит твое «завтра» и придет твоя бабушка. Поняла?

Честно говоря, я поняла не очень, но на всякий случай опять кивнула. Мне нужно было подумать.

– Короче, – теряла уже терпение воспитательница. – У бабушки дома есть такие же часы. Она на них смотрит, и как только стрелочка второй раз придет на эту цифру, бабушка появится на пороге. Поняла?

Мне ничего не оставалось, как опять кивнуть.

– Ну и хорошо, – с облегчением вздохнула воспитательница и хотела было уже вернуться к своему столу, но я ее остановила:

– Марьстепанна! А чем «завтра» отличается от «сегодня» или от «вчера»?

– Ну, это как раз очень просто: вчера мы всегда знаем, что было, а вот что будет завтра… – Тут она почему-то улыбнулась, видимо, каким-то своим мыслям. – Что будет завтра – этого никто никогда не зна-аает!

И пока, напевая, она застегивала сумку, тщательно выпускала и расправляла челку из-под шапки и надевала перчатки, я, не отрывая взгляда, внимательно смотрела на маленькую стрелочку. Особого желания «идти» или «лететь» по пути Времени у нее не наблюдалось, она прочно приросла к показанной мне «кочерге».

– Марьстепанна! Марьстепанна! А если время не пролетит и завтра не наступит?

Воспитательница, которая уже было выпорхнула в двери группы, остановилась, помялась и, вернувшись, опять присела возле меня:

– Машенька! Время не пролетать не может. Оно никогда не останавливается. – Тут она опять замялась, видимо, не зная, как мне это объяснить быстро. – Короче… я уже опаздываю… все тебе завтра объясню, ладно?

И я опять кивнула. Что мне еще оставалось, если в это самое неизвестно когда наступающее и наступающее ли вообще «завтра» упиралось теперь практически все?

– Ну, вот и хорошо, – с видимым облегчением сказала воспитательница. Она явно очень торопилась. – Не будешь плакать?

Я, сглотнув слезы, мотнула головой.

– Ну, тогда я побежала! До завтра! – И она застучала каблуками, сбегая по ступенькам в свою большую жизнь, которая, наверное, была у нее более интересной, чем двенадцатичасовая возня с двадцатью тремя чужими гомонящими галчатами.

Анна Ивановна, гремя тарелками, накрывала нам ужин. Я все так же стояла посреди группы и не отрываясь смотрела на маленькую стрелочку, которая упорно не собиралась сдвигаться с места.

Что-то тут было не так. Время должно лететь – так сазала Марьстепанна. Мы пускали стрелу из лука, который принес Валерка, – она летела прямо вперед. Камень в озеро тоже летел прямо – я знаю, много раз бросала на прогулке с Бабушкой. Играя, мы кидали друг в друга мячом – он тоже летел прямо в того, в кого целились. Но передо мной на стене висел круг. Куда же тогда, позвольте спросить, полетит это самое Время?

Моя руки, я занялась тщательным обдумыванием этого факта. Может быть, кружок – это та же прямая линия? Говорила же это Марьстепанна сегодня на занятиях, когда мы учились рисовать яблоко? Прямая, которая загибается, чтобы вернуться обратно, в ту же точку, из которой она вышла. Прямая, у которой целью является собственное начало. Я вспомнила, как, помогая нам, воспитательница подходила к каждому, зажимала наш кулачок с карандашом в своей руке и тащила по белой поверхности листа изгибающийся цветной след, пока не приводила его обратно к тому месту, с которого грифель начинал скользить по бумаге.

Тогда получается, так же будет и с часами? Хорошо. Это понятно.

Но лететь – это быстро, которое я вижу. Камень летит и исчезает в воде, мяч летит и почему-то всегда ударяет Павлику в голову. Птица летит от крыши дома и садится на ветку дерева. Я вижу, как они из откуда-то вылетают и куда-то прилетают.

А тут, вопервых, стрелочка не только не летит, но и уже очень долго вообще не сдвигается с «кочерги», вон Анна Ивановна уже даже кушать села. Вовторых, прочертив круг, она же к той же закорючке и вернется! Но какая же разница тогда, сколько раз она так сделает?! Ведь «сегодня» и «завтра» – это не одно и то же! А получается, что Время сделает круг и опять придет в «сегодня», которое поэтому не сменится на «завтра»? То есть Время ходит по кругу! Значит… оно стоит на месте! И при чем тут тогда «поспала – не поспала»?.. При чем тут «вчера» или «сегодня»? И главное, почему же никто тогда не беспокоится, что «завтра» поэтому, может, никогда и не наступит?

– Машенька! Что ты там часы гипнотизируешь? Иди, детка, ужинать, а то вермишель с котлеткой остынут.

Ошеломленная своим открытием, я села за стол, ковырнула было вилкой горку белых тонких палочек, серый камушек котлеты, но… кусок не лез в пересохшее горло.

– А ты компотику попей, – словно прочитав мои мысли, пропела Анна Ивановна. – Налить тебе компотику или чай будешь?

– Компотику.

И пока я в рассеянности вылавливала из чашки разваренный, вконец развалившийся абрикос, Анна Ивановна стала мне растолковывать:

– Ты зря расстраиваешься. Мы с тобой сейчас посуду уберем, умоемся, переоденемся в пижамку. Я тебе книжку почитаю. – Она помолчала. – Ты знаешь что? Ты часами-то пока не заморачивайся – маленькая еще. Ты – по солнышку! Сейчас вот на улице темно. А как увидишь солнышко на небе – так, значит, твое «завтра» и наступило.

И я опять кивнула. Голова моя просто разрывалась от мыслей. Машинально отнесла я свою тарелку в мойку, умылась. Нянечка помогла мне переодеться в пижаму, посидела возле меня, прочитав стихи про Дядю Степу – милиционера, поставила рядышком с моей кроватью стакан с водой, а потом погасила свет и ушла куда-то в неведомую темную безразмерность спальни, где, наверное, была постелена ее постель, немножко повозилась, повздыхала и затихла.

Оглушительное «ничто» обрушилось на меня. Шторы на окнах были плотно задернуты, в непроглядной мгле я быстро перестала понимать, где пол, где потолок, в какой стороне находятся стены, окна и дверь… Я лежала в своей постельке – такая маленькая-маленькая в бесконечно бесформенном огромном темном мире, в со всех сторон наваливающейся на меня глубочайшей тишине, оставшись один на один с закольцевавшимся Временем, в котором вязко застревали мои перепуганно-перепутанные мысли.

Чтобы хотя бы перестать бояться, я тоже свернулась калачиком и натянула на голову одеяло. Непременно нужно было чем-то наполнить эту безразмерную, сводящую с ума пустоту. И я стала представлять: что сейчас делает моя Бабушка? Все еще сидит со своими «вечерниками»? Или, скользя по подмороженным улицам, тащит из своего института тяжелую сумку с книгами? А может быть, она уже приехала домой и стелет свою постель? Или сидит на кухне перед чашкой чая и думает обо мне? А может, совсем не думает? Может, она, склонившись над своим письменным столом, старательно шевеля губами, красной ручкой беспощадно отмечает ошибки в английских диктантах? А может быть, все же она так же скучает по мне, как и я по ней?

И вдруг в монотонно-однообразной, бесформенной темноте-тишине я стала различать слабый мерный звук – словно крохотный молоточек бил по маленькому упрямому гвоздику: тук, тук, тук, тук… Пустота оказалась не пустой – в ней настойчиво бился чей-то ритм.

Прислушавшись и убедившись, что мне это не кажется, на ощупь закутавшись в одеяло, я тихонько спустила ноги с кровати, нашарила пол и босиком – ибо не представляла, где сейчас могут быть мои тапочки, – пошла на это спасительное «тук-тук-тук».

Яркий, резкий, холодный лимонный свет, прочерчивавший на ковре в игровой жесткую прямую линию, буквально ошеломил и ослепил меня. Оказалось, что в группе шторы были не задернуты и Луна здесь хозяйничала вовсю, всех кого ни попадя без спросу заводя к нам в гости. Тени деревьев преспокойно улеглись дремать на ковре – видимо, на улице угомонился и ветер! – линии проводов перечеркали своими пересечениями все стены, тучки, лениво наплывая, проходили сквозь зал, не останавливаясь – этим, наверное, у нас не нравилось! Сама же Луна, как любопытная девочка, пользуясь тем, что в комнате никого нет, время от времени трогала своими острыми лучиками наши игрушки, высвечивая то куклу, то машинку, то башню из конструктора, которую вчера построил Димка… Такой привычный мне шумный и теплый мир ночью был совсем другим – равнодушным, отрешенным, недобрым, а игрушки – днем такие веселые и родные! – почему-то пугали.

Больше всего на свете сейчас, боясь потерять звук, обходя по большой дуге пугавшие меня предметы, я упрямо шла в ту сторону, откуда раздавались мерные удары маленького молоточка о маленький гвоздик: «тук-тук-тук-тук»… Звук становился все громче и отчетливее, пока я не оказалась возле висящих на стенке часов…

Время все-таки шло! Оказалось, что это я слышу звук его шагов, отмеривающих дорогу маленькой упрямой стрелочки. Пока я лежала в постели, она медленно-медленно, но добралась до палки с носом! Значит, не надо ни о чем думать, не надо ничего бояться. Надо просто сидеть и смотреть, как стрелочка дважды придет в одну и ту же точку! Раз Марьстепанна так сказала, раз стрелочка, пусть и страшно медленно, но все же «пошла», значит, так оно и будет!

Я стала искать, откуда же виднее всего, как она проделает весь этот путь? Но в огромной холодной зале нигде мне не находилось места – ни на стульчике, ни на ковре, ни среди машинок, ни у полок с нашими поделками, ни тем более у окна, ни за столом, ни даже на столе воспитательницы. Везде было пугающе бесприютно: застуканная врасплох Луна спряталась за тучей, гости, видимо, перепугавшись моего прихода, неслышно покинули комнату, и с улицы в холодные стекла теперь лишь тускло отсвечивали далекие уличные фонари.

И тогда я накрыла одеялом ближайший к часам маленький квадратный столик, за которым мы сегодня рисовали, залезла внутрь этого уютного крохотного мирка и решила этого самого «завтра» ждать здесь, в щелочку неотрывно наблюдая за ходом Времени.

Но стрелочка снова стала капризничать. Сколько бы я на нее ни смотрела, она опять, словно специально, остановилась и замерла, прямо приросла к этой носатой палке, и ее нарочитая медлительность совершенно не вязалась с таким частым и торопливым звуком шагов Времени.

Что-то тут явно было не так. Может быть, Время сломалось?

И тут внезапная догадка мелькнула у меня в голове!

Значит, в той заветной Бабушкиной шкатулке, которую мне строго-настрого запрещено было трогать, тоже жило Время! Ведь среди всяких совершенно завораживающих, чарующих вещей в ней на самом дне покоилась тяжелая, гладкая золотая пудреница, которая издавала такие же точно звук удара крохотного молоточка по маленькому гвоздику, только очень тихие. Чтобы их расслышать, надо было прикладывать пудреницу к самому уху.

В те редкие вечера, когда Бабушка доставала и открывала эту шкатулку, мне никогда ничего из того, что в ней лежало, не давали подержать, а только показывали издали. Например, осторожно перебирая пальцами обрывок тончайшего затейливого черного кружева, Бабушка говорила:

– Не трогай, так смотри… А то порвешь, оно ведь очень старое… Его плела еще твоя прабабушка… умелица была редкая…

Приближая к лампе то одно, то другое тускло-желтое, чуть погнутое колечко с мутными цветными камушками, Бабушка каким-то особенным, растроганным, теплым голосом произносила:

– Не дай бог уронишь – закатится, не найдем. Вот это колечко твой прадедушка подарил твоей прабабушке перед свадьбой… А вот это – когда я родилась! А вот это привез из Парижа после Испании… Как летит Время…

Словом, много чего там было интересного: перекатывались огромные толстые перламутровые бусины, по облезлому, полинявшему бархату дна змеились прихотливо плетенные желтые цепочки с замысловатыми замочками, стопочкой солидно возвышались стертые, серые, местами почерневшие большие монеты какого-то неведомого «царского времени»… Руки сами тянулись к этим сокровищам, но Бабушка всегда легонько меня по ним хлопала:

– Не трожь! Все это такое старое, хрупкое. Ты еще маленькая, ненароком поломаешь. А я ведь помню эти колечки на маминых пальцах… И эти бусы на маминой шее… Да… все это как вчера…

Но, как я ни канючила, как ни пыталась уверить, что я уже достаточно большая, Бабушка была неумолима:

– Придет Время, и я сама отдам тебе эту шкатулку. Будешь хранить так же, как всю жизнь хранила ее я.

Слушайте, когда еще дождешься этого неизвестно как и куда идущего Времени? А мне ужасно не терпелось собрать на нитку все рассыпанные бусы именно сейчас, сейчас застегнуть все расстегнутые замочки, оттереть, чтобы заблестели все почерневшие монеты…

Но самое главное – мне хотелось, страшно хотелось иметь такую красивую и блестящую пудреницу! Тем более что она еще и петь умела: если нажать на торчащую сбоку шайбочку с петелькой, то раздавался тоненький хрустальный мелодичный голосок, гармонично балансирующий на двух-трех нотках.

– Это Павел Буре, – говорила Бабушка, аккуратно поглаживая желтую поверхность, словно стирая с нее невидимые пылинки. – Прадедушке подарил командир сразу после Испании. Они очень дружили… Как чувствовал – оставил память по себе: сам ведь погиб в конце Отечественной… Герой Советского Союза посмертно. Прадедушка считал, что только они показывают самое точное Время.

Но мне не было дела до «самого точного Времени». А вот без пудреницы – тяжелой, литой, с гладкой золотистой, отполированной поверхностью, да еще и поющей тоненьким «колокольчиковым» голоском – мне жить было просто невозможно! Бабушка вечно покупала себе какие-то черные, мрачные, с крохотным зеркальцем и, торопясь уходить из дому, мучительно щурилась в них, обмахивая нос небольшой розовой губкой, от которой сразу неопрятно отставала белая шелковистая наклейка с золотистой надписью. Чем-то действительно ценным эти Бабушкины пудреницы становились лишь тогда, когда содержимое заканчивалось и их отдавали мне для игры. Вот тогда начиналось подлинное волшебство!

Моя Тетя Света как-то в спешке, собираясь на свидание, порвала и рассыпала три нитки своего разноцветного колье, составленного из крохотных пластмассовых трубочек, похожих на стеклярус, которым Бабушка иногда вышивала совершенно потрясающие цветы. Собирать эти бусы никто не стал – в нашем доме просто не нашлось терпеливых взрослых, кто мог бы выковырять все эти забившиеся между паркетинами и под плинтуса цветные черточки. Поэтому их кое-как смели веником и выбросили в мусорное ведро.

Но я все спасла! Пока Бабушка ходила в магазин, я высыпала весь мусор на газету, отобранные из него бусины – в миску. Затем аккуратно Бабушкиным пинцетом для бровей повыковыривала их из всех щелей, вымыла и получила… целый набор красок. И тогда в опустевших пудреницах тоже расцветали розы – совсем такие же, какие Бабушка вышила на своей парадной шелковой блузке. Мне не надоедало часами терпеливо выкладывать их из мельчайших пластмассовых трубочек в освободившемся от пудры металлическом кружочке или овале, точно подгоняя друг к другу так плотно, что, глядя потом на отражение получившейся картинки в пудреничном зеркале, вы ни за что бы не поняли, что роза не настоящая. Иллюзия была полной!

Преимущество этого самого «Буре», хранившегося на дне заветной шкатулки, было в том, что он сам представлял собой одно сплошное зеркало: такими гладкими были все его золотые поверхности. Не мешало мне даже то, что при открытии первой крышечки под ней обнаруживалась другая, на которой была начерчена какая-то вязь. Я, конечно, сокрушалась о том, что кто-то испортил идеально отполированную поверхность никому не нужными буквами, но в конце концов смирилась. Ибо если и эту крышечку аккуратно поддеть, то ее обратная сторона без всяких искажений показывала мне мою восторженную рожицу. Мешало только то, что в самой пудренице зачем-то были наворочены какие-то колесики с зубчиками. Но избавиться от них для меня не оказалось проблемой. Волшебный Бабушкин пинцет для бровей и маникюрные ножницы творили чудеса.

Более того! Когда я выпотрошила все ненужное, оказалось, что этот «Буре» припас для меня потрясающий сюрприз: множество красных камушков самой разной формы – от «бубликов» до «палочек»! Именно они и стали основой той самой замечательной розы, которую я тайком, когда надолго оставалась дома одна, выкладывала в освободившемся пространстве этого самого «Буре», предвкушая, каким замечательным подарком я порадую Бабушку в день ее рождения! Ведь роза благодаря этим как-то по-особому светившимся камушкам получалась совсем как живая и в отражении полированной поверхности крышки даже отбрасывала от своих лепестков фантастическое красновато-сиреневое теплое сияние.

Только теперь я поняла, почему пудреницу Бабушка называла часами! Правильно! Ведь если открыть ее с другой стороны, то там под слегка помутневшим стеклом помещался такой же круг, как на стене в группе! Только путь Времени на нем проходил не по закорючкам, а по палочкам.

Значит, внутри этого самого «Буре» тоже жило Время? Но где же оно там пряталось и, главное, куда подевалось?

Между тем следует признать очевидное: после того как в часах поселилась роза, я больше никогда не слышала стука маленького молоточка по маленькому гвоздику – этой вкрадчивой торопливосеменящей поступи Времени. Сколько ни прикладывала я этого «Буре» к уху, сколько ни трясла, сколько ни крутила, ни нажимала шайбочку с петелькой – даже его «колокольчиковый» голосок тоже перестал звучать.

Только теперь я все окончательно поняла!

Тихонько плача и утираясь рукавом пижамки, я в который раз перебирала в памяти все, что высыпалось тогда из этого проклятого «Буре». Колесики, винтики, камушки… Но ведь никакого Времени, которое куда-нибудь могло бы идти или уж тем более лететь, там не было!

Однако факт оставался фактом: Время теперь никуда не шло, а маленькими шажками семенило на месте. Вот уже и Луна перестала заглядывать в наше окно, и один из фонарей, мигнув, погас, а проклятая стрелочка на светящемся едким зеленым светом циферблате по-прежнему упорно указывала на палку с носом и совершенно не собиралась сдвигаться. Шансы на то, что наступит «завтра», в которое придет Бабушка, стремительно падали, поскольку она-то теперь точно не узнает, когда и через сколько маленькая стрелочка доползет (если вообще допозет!) до «кочерги». От напряженного ожидания мне словно песком засыпало глаза. Я терла их изо всех сил кулачками, но сколько бы раз, проморгавшись, ни смотрела на стену – стрелочка как будто навсегда застыла на палке с носом!

«Наверное, это нас с Бабушкой Бог наказывает! – подумала я. – Он же за нами отовсюду наблюдает! Не взяли мы тогда у тетенек те книжечки – вот оно когда сказалось!»

О самом Боге, правда, я мало что знала, кроме того, что он все-все на земле создал, всегда все видит и всех подряд за что-то обязательно наказывает. Но теперь, оглядываясь вокруг себя в темной игровой комнате, я отовсюду ощущала его пристальный строгий взгляд. Значит, все же не соврали нам с Бабушкой наши две «пророчицы», с которыми мы столкнулись однажды зимой!

Ничто не предвещало в тот день глобальных концептуально-философских бесед и споров о сущности бытия – мы в выходной просто шли в лес погулять. Вернее, правильнее было бы сказать, что Бабушка шла, а я, барственно развалившись из-за плотной негнущейся шубы, полулежа ехала в санках. Целью нашего похода была новая горка, заботливо выстроенная кем-то специально «для маленьких». Уж не знаю, зачем нас отделили от «старших»: то ли для того, чтобы не путались малолетки под ногами у отчаянных подростков, которые на чем только ни скользили с ее крутого склона, то ли потому, что еще чей-то «малец» так же неудачно закончил свой спуск носом в сугроб, как это сделала я в прошлую нашу прогулку. Настроение у нас с Бабушкой было прекрасное, день был отчаянно-солнечный, и даже обычно неприглядный в зимнюю пору город после свежепрошедшего снегопада казался нарядным и праздничным.

Словом, только мы с улицы свернули к лесу, как нам навстречу попались две солидные пожилые женщины. Они неторопливо шли, о чем-то разговаривая, но, заметив нас, замолчали, цепко прошарив глазами по Бабушкиной фигуре. Посторонившись и пропустив Бабушку между собой, они обе одновременно уставились сверху вниз на проезжающую в санках меня, и одна из них вдруг, заулыбавшись, заговорила приторным голосом:

– Ай, какая девочка хорошая! Глазки какие умненькие! А девочка уже умеет читать?

– Нет, – коротко на ходу бросила Бабушка.

– А, ну тогда мы ей подарим книжечку с картинками. Хочешь книжечку?

Вторая женщина между тем достала из сумки что-то размером с альбом для рисования и всунула мне в руки, а точнее сказать, в варежки:

– Вот тебе, дитятко, Слово Христово!

Я едва успела разглядеть, что на обложке нарисован мужчина в белом платье с длинными волосами в окружении множества счастливо смеющихся детей, как Бабушка внезапно круто остановилась, да так неожиданно, что я чуть не вылетела из санок носом вперед, развернулась и, стремительно выхватив у меня эту книжку, протянула ее назад женщинам:

– Спасибо, не надо!

– Ну почему же? Мы же денег у вас за это не просим. Мы от всей души! Вот и вам мы тоже дадим Святое Писание, чтоб от Божьего Слова сердце ваше просветлело, чтобы Дух Истины с Христом сошел к вам. – Вторая женщина тоже начала угодливо улыбаться и, покопавшись в своей объемной сумке, достала и протянула Бабушке еще какую-то брошюру.

– Я же сказала, не нужно. – Бабушка почему-то начала сердиться.

– Вы что же, в Бога не веруете? – строго спросила первая.

– Верую. Но без ваших подсказок! – Всегда такая вежливая, тут Бабушка почему-то бесцеремонно повернулась к женщинам спиной и таким сильным рывком потянула санки, что я завалилась на спинку.

– Не истинной верой веруете! – сообщила первая женщина, попытавшись пристроиться шаг в шаг с Бабушкой. Но вскоре она не выдержала темпа и снова оказалась на уровне моих санок. И по мере увеличивающегося между нами расстояния стал возрастать ее эмоциональный накал: – Не истинной! Греховна вера ваша, еретическая! Бог все видит! Все ему ведомо! Читает он в душах ваших, как в открытой книге! Вы Слово Божие отвергаете, потому в аду гореть будете!

Бабушка резко ускорилась, отчего я снова клюнула носом свои валенки. Санки вихрем пронеслись мимо преследовательницы, но и та, запыхиваясь, багровея, перейдя на мелкую рысь, что называется, наддала ходу:

– Неужто ада твоя душа черная не боится? Сама в грехе и ребенка с собой увлекла! Черти сковороду для тебя уже припасли… Огонь развели!

Бабушка, не оборачиваясь, почти перешла на бег, однако упорная женщина не собиралась сдаваться. Непомерным усилием опять почти догнав мои санки, она внезапно нагнулась и ухватилась за их спинку. Бабушка отчаянно поскользнулась и встала, а я снова завалилась на спину – проклятая шуба не давала мне шансов на какое-либо самостоятельное движение! – и поэтому багровое, потное, сердитое, с выбившимися из-под меховой шапочки волосами и бешено сверкающими глазами лицо женщины оказалось прямо надо мной.

– Скажи ей, ребенок, свое слово! Скажи, что ты хочешь жить в Боге! Образумь ее, не то увлечет она тебя за собой в геенну огненную. Не то Бог накажет тебя за неразумение, проклянет твою только что рожденную душу!

Я буквально шарахнулась от ее перевернутого и оттого еще более страшного лица. В ужасе съехав внутрь шубы так, чтобы шарф мешал мне видеть ее безумные глаза, я вжалась в санки, а женщина с размаху шлепнула обе книжки мне на живот. В тот же момент разъяренная бабушка, буквально налетев на женщину, решительно ее оттолкнула, бесцеремонно смахнув «Слово Божие» в сугроб.

– Если вы не перестанете нас преследовать, я позову милицию! – буквально рявкнула она.

– Никакая милиция не поможет тебе обрести место на небе, коль ты Христа не знаешь! – истошно заорала женщина, в то время как вторая полезла в снег доставать глубоко утонувшее «Святое Писание». – Только мы! Только мы, сводящие вас, неразумных, с пути греха, с пути погибели!

Бабушка, не слушая, нагнулась, сильно встряхнула меня, рывком взгромоздив себе на руки, и тяжело зашагала к лесу. Пустые санки на подтянутой на локоть веревке колотили ее по пяткам, но она словно не замечала этого, а упорно, шаг за шагом, мерила лесную тропинку.

– Только мы! Только наши пастыри, Христом просветленные, способны вывести вас, неразумных, к свету! Одумайся, пока не поздно! – еще кричала нам вслед первая женщина. – Приди к нам, и мы покажем тебе верный путь!

Но Бабушка, судя по всему, и без них знала дорогу, так уверенно несла она меня вперед и вперед в глубь леса! Стуча подбородком о ее плечо, сквозь налезший мне на глаза шарф, почти плотно сомкнувшийся со съехавшей шапкой, я смутно видела, как обе отставшие женщины возмущенно клекочут между собой, тщательно стряхивая снежную пыль с любовно извлеченных из сугроба «божественных откровений».

Дойдя до новой горки, Бабушка тяжело опустила меня на землю и буквально повалилась на заметенную снегом скамейку.

– Подожди, Машенька, дай отдышусь. – Она полезла в карман за носовым платком, но вместо него вытащила какую-то бумажку, пробежала глазами текст. – Вот проныра! В карман она мне свои воззвания засунула. Делать мне нечего по их собраниям бегать! Господи, она у меня кошелек не стащила ли?

Кошелек, как и носовой платок, оказался на месте. Отерев лицо и отдышавшись, Бабушка тщательно порвала бумажку – «не хватало еще, чтоб кому-нибудь мозги свернули!» – и в сердцах швырнула обрывки на девственно-свежую, блестевшую на солнце мириадами разноцветных огоньков снежную шапку урны. Затем она перевязала мне шарф, высморкала нос и весело спросила:

– Ну что, пойдем кататься?

Но настроение все же было безнадежно испорчено. К тому же на горке «для маленьких» было так много народу, что буквально не протолкнуться. Я попробовала пристроить свои санки, но сесть в них так и не успела: меня толкнул проносящийся мимо чей-то пламенеющий щеками мальчик. Падая, я наступила на ногу какой-то девочке, которая тут же дала громкого ревака, и на горку с грозным бурчанием вихрем взлетела ее сердитая мама. Словом, сегодня тут было совершенно нечего делать.

И мы побрели по тропинке дальше в лес. Ненужные санки уныло потащились за нами.

По правде сказать, происшествие с этими странными тетеньками, как и дядя в белом платье в окружении детей на картинке, почему-то не шли у меня з головы.

– Бабуля, а Бог – он знаменитый?

Бабушка улыбнулась:

– Да, очень…

– Знаменитей, чем твой любимый Листьев?

– Больше!

– Чем Мамин любимый Тальков?

– Больше!

– Чем Пугачева? – изумилась я.

Бабушка усмехнулась:

– Намного!

– А его по телевизору когда-нибудь показывали?

– Нет. Его никто никогда не видел.

Этот ответ поставил меня в тупик:

– Бабушка, так откуда же ты знаешь, что он есть?

Тут вышла какая-то заминка – Бабушка не сразу нашлась что ответить:

– Ты еще маленькая и не поймешь. Так что придется тебе пока мне просто поверить.

Ох, эти вечные уловки взрослых! Когда им надо что-то от тебя скрыть, они всегда пускают в ход обидные намеки на то, что ты еще ничего не соображаешь!

– Нет, бабуль, а все же… Бог – он кто?

– Бог, Машенька, это – не кто-то… Бог – это все вот это! – И Бабушка широко-широко развела руками, как бы охватывая весь лес, все небо, меня и себя…

– Но вот это все, бабуля, я вижу! И еще: если Бог – вот это все, то тогда как он может разговаривать?

– В смысле, разговаривать? – не поняла Бабушка, подбирая с тропинки кем-то обломанную еловую лапу.

– Ну, те тети сказали, что они нам принесли «Слово Божие»…

– Глупости какие! – Бабушка снова рассердилась: – Бог может разговаривать, но уж точно не словами! И уж тем более не словами этих клуш сумасшедших!

Мы помолчали и еще немножко прошли по тропинке.

– Бабушка, а если Бог – вот это вот все, то как же он все видит? Где же у него тогда глаза?

– А вот они!

И Бабушка снова очертила рукой огромный круг, показывая на небо, деревья и широкую-широкую, покрытую свежим белым пуховым покрывалом поляну.

Мы давно уже ушли от детской площадки, над которой плотным смогом висел шум неразличимо сплетенных звуков: детского визга и смеха, родительских выкликов и вскриков, окликаний и нареканий. В глубине леса было почти совсем тихо. Даже если белка ловко перепархивала с ветки на ветку или ворона, лениво взмахнув крыльями, тяжело снималась в полет, то снег соскальзывал с опушенных еловых лап плавно и беззвучно. Миллионами цветных брызг переливались снежинки под холодным зимним солнцем, и от нестерпимого блеска синего-синего высокого морозного неба приходилось жмуриться…

– Вот они, его глаза… Везде. И все они на тебя смотрят. Так же, как и ты на них.

По правде сказать, мне от этого масштабного «надзора» стало несколько неуютно, тем более что тропинка привела нас с яркого солнца в тень, под плотную крышу сплетенных веток однообразно ровных высоченных сосен, сурово и тускло отсвечивающих мощными серо-коричневыми стволами. Как же это тогда жить, если все вокруг видят каждый твой шаг?

– А зачем, бабуль, Богу за нами наблюдать?

– Как зачем? Он же нас создал, вот и смотрит, как мы… – Бабушка чуть запнулась и, улыбнувшись, продолжила: – Функционируем. Следит за тем, чтобы мы не сломались и не испортились.

Мы помолчали, теснясь гуськом на узенькой снежной дорожке между большими сугробами.

– Бабуль! А когда Бог меня сделал, он тебе инструкцию по тому, как со мной обращаться, приложил?

– В каком смысле? – не поняла Бабушка.

– Ну, помнишь, когда нам с тобой почти новую стиральную машину Тетя Валя отдала, у нее не было инструкции, ты не знала, как ею пользоваться, и она сломалась. А когда ты утюг купила, у него была. Ты ее долго-долго читала. И поэтому утюг до сих пор работает.

– Нет, Машенька, инструкции точно не было, – расхохоталась Бабушка.

Тропинка кончилась, выведя нас на небольшую полянку.

– А вдруг, Бабуль, я, как та машинка, тоже могу сломаться из-за неправильного использования?

– Но я же не сломалась? И Мама твоя… И Света… А, ведь нам, Машенька, никому руководство по применению Бог не выдал. – Бабушка опять на минуту впала в задумчивость. – Мы его себе сами по ходу жизни пишем! Как умеем… А Бог нас подправляет.

– Тогда я себе напишу, что меня надо любить, вкусно кормить и хвалить!

– И никогда не ругать?

– Никогда! – уверенно сказала я.

– Ну, с такой инструкцией ты точно испортишься! – озорно посмотрев, сказала Бабушка, слепила снежок и запустила им в меня.

Я тоже нагнулась, неловко скатала в рукавичках снежный шарик и запустила его в Бабушку. Не долетев до цели, он распался в воздухе на несколько частей – проклятая неповоротливая шуба мешала мне до конца плотно смыкать ладошки и хорошенько скреплять пухнастые снежинки в твердый комочек.

– Ничего, сейчас другой слепим! – ободрила меня Бабушка. – На вот, лови еще!

Ко мне снова летел маленький белый мячик, но я опять неловко взмахнула рукавичками, и он, просвистев мимо моих рук, протаранил в мягкой ровной снежной поверхности глубокую дыру.

Тогда я нагнулась и, просто загребая снег варежками, взметнула на Бабушку целую тучу белых кристалликов. Смеясь, Бабушка отмахивалась от поднятой мной снежной бури подобранной на тропинке еловой лапой.

– Стой, стой, стой! – кричала она. – Рукавички намочишь, а нам еще домой идти. Руки отморозишь.

Она подошла, стащила с меня варежки и стала греть мои ладошки в своих руках.

– Бабушка… А как же тогда Бог всех наказывает? Ведь, чтобы что-то делать, у него должны быть руки?

– А у него они есть! Вот твои – это руки Бога. И мои – тоже. И Мамины. И Светины. Мы все и есть его руки…

– Так мы что – тоже боги? – изумилась я.

– В какой-то мере, – засмеялась Бабушка. – Давай-ка поворачивать к выходу – нам с тобой еще обед греть.

Как же я могла забыть об этом? Разглядывая теперь в неверном свете снова вышедшей Луны свои ладошки так, словно видела их впервые, я окончательно осознала, что Время сломалось и что теперь Оно так и будет бежать на месте. Стрелочка никогда больше не сдвинется с палки с носом, и что это самое «завтра» никогда не придет: те тетеньки точно прокляли нас за то, что мы с Бабушкой не взяли у них книжечки.

Что же мне оставалось теперь?

На все мое детство без Бабушки застрять в этом детском саду? Я высунула голову из своего убежища – огромная, холодная, темная зала, где-то в туалете гулко подтекающая вода, едва угадываемые проемы высоких дверей… Нет, в этом мире мне точно не было места.

И тогда я решила, что дни мои будут протекать именно здесь, под этим столом, накрытым одеялом с утятами, в этом моем маленьком уютном мирке. Я легла на пол, снова свернулась калачиком, подтянув коленки к самому лбу. Да, только здесь теперь я чувствую себя спокойно, только здесь – в единственном месте, кроме Бабушкиных рук! – я могу спрятаться от назойливого звука шагов топчущегося на месте Времени.

Но внезапно к однообразному постукиванию часов примешались еще какие-то шаркающие звуки.

– Маша! Маша! Ты куда делась?

Оказалось, что это шаги потерявшей меня нянечки.

– Маша! Господи, куда же ты запропостилась? Да еще без тапочек…

Я замерла, затаилась, сжалась в комочек.

– Маша!

Раздался звук выключателя, и назойливое, нарастающее жужжание ламп дневного света начисто смыло из пространства звук застрявшего Времени. Одеяло поднялось, и под стол заглянуло улыбающееся лицо Анны Ивановны:

– Ты чегой-то здесь? Тебе ночью страшно стало? Так меня бы разбудила? – И она поставила передо мной мои тапочки.

Но я не намерена была с ней разговаривать, а просто потянула к себе приподнятый угол.

– Машенька, не дури! Нам надо с тобой скорее чистить зубы, одеться – сейчас же детишки придут! Вон, Марьстепанна уже поднимается.

И вправду, по ступенькам снова дробно цокали каблучки, и вскоре веселый голос воспитательницы провозгласил:

– Я уже тут! Нет еще никого? Слава богу. Не опоздала. Так неслась…

– Да ничего, ничего… опоздали бы, я бы приняла, – поднимаясь с полу, сказала нянечка. – С Машей мне что делать?

– А что с ней?

– Вот, полюбуйтесь, не вылезает. Всю ночь, видимо, тут и просидела.

Под столиком нарисовалось теперь улыбающееся лицо Марьстепанны:

– Ты чего тут? Выходи! Сейчас дети придут! Завтракать надо будет.

Но я снова молча потянула на себя угол одеяла.

– Ой, ну и бог с ней! – весело сказала воспитательница. – Видимо, она опять что-то там себе напридумывала. Вы что, не знаете, какая она фантазерка? Сейчас придут все, начнут во что-нибудь играть, и она сама вылезет.

Первым из всех в группу вихрем ворвался Руслан.

– Марьстепанна, а мне папа вишневую «девятку» купил! Смотрите, смотрите! – с ходу заорал он и плюхнул свой, судя по грохоту, немаленький автомобиль прямо воспитательнице на стол. – Смотрите, как она ездит!

– Кто ж такую ценность в детский сад приносит? – По голосу Марьстепанны было понятно, что она в очень хорошем настроении. – А ты подумал, как ее забирать будешь? Сейчас же кто-нибудь из мальчишек облюбует твое новоприобретение, и застрянет папина покупка тут на веки вечные!

– Ну и что? – вопил Руслан. Он вообще не умел просто разговаривать, а всегда почему-то громко кричал. – А мне папа тогда еще одну купит! Др-др-рррррррр!!!

Судя по издаваемым Русланом звукам, машина со стола Марьстепанны явно куда-то поехала, долго плутала по изгибам каких-то дорог, прокладываемых Руслановой фантазией по ковру, и, наконец, со всего маха въехала ко мне под одеяло, безжалостно протаранив мои тапочки. Вслед за ней под столом появилась довольная, торжествующая Русланова физиономия, и его трубный глас провозгласил:

– Pit stop!!!!

И тут он заметил меня:

– О! Машка! Привет! А чего ты тут делаешь?

– Виделись! – мрачно отпарировала я и потянула одеяло обрато.

В этот момент в группу ввалились еще дети, пространство стало заполняться визгом и грохотом, топотом и скрежетом. Автомобиль выехал обратно, и, видимо, его появление после «заправки» произвело настоящий фурор. Достоинства и недостатки еще долго и горячо обсуждались, затем разноголосый детский хор нестройно, вразнобой заорал «Твоя вишневая «девятка» меня совсем с ума свела…», да так рьяно, что Марьстепанне пришлось очень сильно кричать, чтобы прекратить эту вакханалию. Словом, у всех сегодня в этом проклятом бесконечном «сегодня», было прекрасное настроение! Вне моего маленького мира кипели и бушевали страсти.

Я осторожно выглянула и…

Странно! Маленькая стрелочка сейчас указывала на неваляшку, которая шла сразу за «кочергой».

Но как же так? Я же только совсем недавно своими глазами видела, что она буквально примерзла к палке с носом! Значит, пока я раздумывала над «божьей карой», Время перепрыгнуло часть своего пути? Зачем же я не смотрела на стрелочку во все глаза? Ведь теперь я не знаю, сколько раз сломавшееся Время совершило эти странные скачки? И останавливалось ли Оно на «кочерге» или сразу махнуло к неваляшке? И можно ли считать, что первый свой круг Время уже «пролетело»?

А если хитрющая стрелочка, обманув меня своей неподвижностью, уже два, три или пять раз перескакивала на «кочергу» или через нее? Не стало ли от этого мое «завтра» уже «вчера»? Впрочем, нет, так быть не могло – я же не спала… Значит, я по-прежнему в «сегодня»? Но тогда получается, что «сегодня» для меня теперь никогда не кончится?