Насосы интуиции и другие инструменты мышления Деннетт Дэниел

28. Пунктик насчет рыжих

Мы уже видели кое-какие проблемы с заманчивой в остальном идеей о том, что вся информация в нашем мозге – наши убеждения, ощущения, воспоминания, установки и так далее – делится на фрагменты-предложения, которые хранятся в архиве, готовые в любой момент вернуться к жизни. Письменность мозга не позволяет просто установить в него ложное убеждение, а люди могут разделять какое-либо убеждение (например, о том убийстве в Лондоне), не имея в голове одинаковой формулы на языке мысли. Но что еще может хранить информацию в мозге? Мы, люди, учимся “поэтапно”, поэтому должен существовать какой-то способ добавлять в мозг не связанные друг с другом факты, грубо говоря, по одному зараз.

Экономисты (и не только) часто замечают, что невозможно сделать что-то одно. “Что-то одно” всегда имеет последствия. Подобным образом сомнительна и идея, что можно узнать лишь что-то одно. Но в первом приближении это все же возможно. Ранее из этой книги вы узнали о существовании млекопитающего под названием пуду. Если вы не поискали другой информации о пуду, вероятно, вы не можете сказать об этих животных ничего, кроме того, что они выкармливают своих детенышей, имеют позвоночник и встречаются относительно редко (иначе вы бы точно о них слышали). Вполне очевидно, откуда вы это узнали: вы прочитали предложение и поверили ему. Но могут ли животные или маленькие дети, которые еще не освоили язык, узнать единичный факт (наподобие факта, выраженного простым предложением) из какого-нибудь любопытного фрагмента опыта? Представление о том, что знание, убеждение или учение должно разбиваться на фрагменты-предложения, вероятно, стоит считать иллюзией антропоморфизма. Каждый день мы, люди, сталкиваемся со множеством описательных предложений – как в устной, так и в письменной речи – и таким образом узнаем всевозможные факты (и верим во всякую ложь). Одни факты мы храним в библиотеках и архивах, а другие – только у себя в голове. Мы редко запоминаем предложения слово в слово, но, когда мы выжимаем из предложения суть, она должна – должна ведь? – храниться на манер предложений, превращаясь в формулу на языке мысли. Если это не так, то какие есть альтернативы?

Допустим, Пэт говорит, что у Майка “пунктик насчет рыжих”. Примерный смысл фразы Пэт заключается в том, что у Майка в голове сложился достаточно неприятный стереотипный образ рыжих, который влияет на отношения Майка с рыжими. И дело не просто в том, что Майк настроен против рыжих, а в том, что у Майка есть своеобразный и конкретный пунктик насчет них. И Пэт, возможно, прав – правее, чем он сам думает! Вполне вероятно, у Майка действительно есть пунктик – не идея, не мысль, не утверждение, не образ и не любой другой элемент нашего сознательного опыта, а фрагмент субличностного когнитивного аппарата его мозга, который действительно связан с рыжими, потому что систематически всплывает всякий раз, когда речь идет о рыжих или об одном рыжем, и корректирует различные параметры когнитивного аппарата Майка, в результате чего вероятность рассмотрения и вынесения лестных суждений о рыжих снижается, а вероятность относительно агрессивного поведения по отношению к рыжим возрастает и так далее. Принцип работы такого пунктика насчет рыжих может быть как очень сложным, так и довольно простым. Имеющийся у Майка пунктик насчет рыжих может играть решающую и неоспоримо осмысленную роль, но никакое выражение этого смысла в предложении, считающемся истинным, не станет более, чем мнемоническим ярлыком этой роли. Иными словами, вероятно, нельзя назвать роль этого пунктика до странности специфическим или до странности расплывчатым убеждением, что все рыжие – У… (где мы заменяем “У” на то слово, которое лучше всего отражает отношение Майка к рыжим). У Майка явно есть сформированное отношение к рыжим, но, если пользоваться философским жаргоном, это отношение нельзя назвать пропозициональным. Иными словами, как бы мы ни изощрялись в положениях об исключении, классификаторах, операциях возможности и других однозначных механизмах регулирования содержимого, оно не подлежит категоризации в формате

Майк полагает, что: для всех x, где x обозначает рыжего, верно…

Философы (и другие теоретики) неоднократно пытались “свести” все когнитивные состояния к информативным состояниям – назовем их убеждениями и желаниями, – которые выражаются подобными формулами. Хотя эта тактика позволяет сделать грубый набросок психологии какой-либо личности (по сути, это интенциональная установка), не стоит и надеяться сделать этот набросок сверхточным. Можно сказать, что различные убеждения внутренне присущи системе. Это означает, что система (в настоящее время) настроена на функционирование “при допущении”, что все рыжие мира имеют такие-то черты. Когда программисты добавляют к исходному коду комментарий, сообщая всем, что эта система полагается на определенный набор допущений, они знают, что нет смысла тратить силы, повышая точность этих допущений, поскольку эти мнемонические ярлыки необходимы нам, наблюдателям, в то время как компьютеру нет нужды вроде как читать и вроде как понимать их, и даже нам, наблюдателям, комментарии не дают спецификаций содержимого, которые можно было бы использовать наподобие того, как химик использует формулы для описания молекул. Интерпретировать какую-либо субличностную структуру мозга из интенциональной установки – все равно что добавлять комментарий к нескольким строкам кода: при надлежащем исполнении интерпретация дает нам пояснительный ярлык, а не перевод формул языка мысли, используемых при обработке информации, на русский или любой другой естественный язык. Не понимая этого, некоторые философы создают целые фантастические миры, в которых происходит манипуляция предложениями: как им кажется, вся соль заключается в том, к примеру, выражено ли содержание конкретного психического события разделительным суждением (“Я вижу мальчика-ИЛИ-девочку”) или суждением без логической структуры (“Я вижу ребенка”).

Какова задача этого насоса интуиции? Это просто попытка предположить, что знакомый вопрос, который задается всякий раз, когда кто-то сомневается в существовании языка мысли – “Что еще, если не язык?” – может получить хороший ответ, способный поубавить пыл всех, кто находит это очевидным. Хотелось бы мне представить смелую альтернативную вычислительную архитектуру, которая триумфально продемонстрировала бы работающую альтернативу, но сделать этого я не могу. Пока этого не может никто, но почти никто и не пытается, потому что по-прежнему широко распространено убеждение, что язык мысли – “единственная соломинка, которая держится на плаву”, как кто-то выразился много лет назад. Однако не забывайте, что ни один специалист по когнитивной науке не сумел предложить и работающую модель языка мысли – и даже не особенно старался. Это очень, очень сложная задача[35]. К этому вопросу я советую подходить без предубеждений.

29. Странствующий четвертачник, Земля-Двойник и гигантский робот

Может показаться, что, упоминая пунктик Майка насчет рыжих и исходный код в одном абзаце, я призываю читателей не обращать внимания на трещину в фундаменте, на зияющую пропасть в моих рассуждениях об интенциональности – на проблему исходной интенциональности. Термин предложил Джон Сёрл (1980), и четкое различие между исходной и производной интенциональностью, на первый взгляд, кажется интуитивно понятным и даже глубоко убедительным. Доктрина об исходной интенциональности гласит, что, хотя ряд артефактов может обладать интенциональностью, производной от нас (к примеру, книги и фильмы, компьютеры и дорожные знаки), существует также исходная (или внутренне присущая) интенциональность, которую нельзя считать производной. К примеру, напечатанные на этой странице слова говорят о философии только потому, что мы, способные читать и писать на русском языке, обладаем представлениями и убеждениями о философии, которые умудряемся передать, используя следы чернил, однако без нас, пользователей слов, эти знаки вообще ни о чем бы не говорили. Наши мысли и убеждения, напротив, значат то, что они значат, вне зависимости от наличия неочевидных пользователей; они демонстрируют исходную интенциональность и служат источником производной интенциональности многих наших артефактов. К этим артефактам относятся не только слова, предложения и книги, но и карты, фильмы, картины, знаки, символы, диаграммы и другие технические изображения, а также – что особенно важно – компьютеры. Где бы вы ни держали свой список покупок – хоть на клочке бумаги, хоть на смартфоне, – он говорит о продуктах только потому, что вы определенным образом используете символьные структуры и интерпретируете их для подкрепления своего желания купить продукты и убеждения, что идти за ними нужно в супермаркет, причем это желание и убеждение говорят о продуктах более непосредственным образом. Аристотель назвал Бога недвижимым двигателем, а эта доктрина называет нас неозначенными означивателями.

Можно согласиться с Сёрлом, что ничто не обладает внутренней интенциональностью просто в силу своей физической формы или других подобных свойств. Если по невероятному совпадению форма

БЕСПЛАТНОЕ ПИВО

проявится в следах различных минералов на каменистой поверхности Марса, ее нельзя будет (“саму по себе”) считать объявлением о раздаче алкогольного напитка, как бы читателям-землянам ни хотелось интерпретировать ее таким образом. Форма не будет говорить ни о чем, несмотря на первое впечатление. Если какие-то сложные события и объекты мира говорят о других вещах, должно быть, они каким-то образом черпают свою очемность из репрезентации и интерпретации интециональных систем, состояния которых (убеждения, желания, состояния ума) уже обладают некоторой интенциональностью.

Вопрос в том, все ли обладает исходной интенциональностью! На первый взгляд, может показаться очевидным, что нечто должно обладать исходной интенциональностью, поскольку производную интенциональность необходимо от чего-то произвести. Первым кандидатом на обладание исходной интенциональностью стало бы человеческое сознание. Неудивительно, что ряд уважаемых философов, которые в остальном категорически расходятся с Сёрлом, например Джерри Фодор и Сол Крипке, тем не менее соглашается с ним на этот счет. Они – и многие другие, разделяющие эту точку зрения, – полагают, что человеческое сознание (или его психические состояния) обладает исходной интенциональностью и этим радикально отличается от контролируемых роботами систем.

Они все откровенно ошибаются. Да, ошибаются. Я не шучу. Учитывая неоспоримую привлекательность разграничения исходной и производной интенциональности, любая попытка дискредитировать эту теорию рискует быть опровергнутой неуместной снисходительностью: “Не может быть, чтобы он и правда полагал, что мы ошибаемся на этот счет! Должно быть, он имеет в виду другое и пытается поднять какой-нибудь заумный философский вопрос, который неблагоразумно обрядил в такое нелепо провокационное одеяние!” Вероятно, лучший способ убедить людей, что я действительно имею это в виду, – представить на всеобщее обозрение самый очевидный случай производной интенциональности, какой только можно найти, и затем показать, что при ближайшем рассмотрении любимый всеми контраст между этим примером и человеческим сознанием как примером исходной интенциональности исчезает без следа. Это трудная задача, но я и не ищу простых путей. Чтобы выполнить ее, мне понадобятся три взаимосвязанных насоса интуиции.

1. Странствующий четвертачник. Представьте обыкновенный автомат по продаже напитков, спроектированный и произведенный в Соединенных Штатах и оборудованный приемником американских четвертаков. Назовем этот приемник четвертачником. Обычно, когда в четвертачник вставляется четвертак, четвертачник переходит в состояние – назовем его Ч, – которое “означает” (обратите внимание на пугающие кавычки; оно вроде как означает): “Сейчас я чувствую/принимаю настоящий американский четвертак”. Подобные четвертачники довольно сложны и умны, но не надежны на сто процентов. Они “совершают ошибки”. В частности, порой они переходят в состояние Ч, когда в них вставляют жетон или другой инородный объект, а порой отказываются принимать самые что ни на есть настоящие четвертаки, то есть не переходят в состояние Ч, когда от них это ожидается. Несомненно, в этих случаях “ошибочного восприятия” можно выявить закономерности. Также несомненно, что хотя бы некоторые из случаев “ошибочного восприятия” можно предсказать, имея достаточные знания о соответствующих законах физики и технологических параметрах приемника-четвертачника. Применяя законы физики, можно выяснить, что в состояние Ч четвертачник переводят не только настоящие американские четвертаки, но и объекты некоторого типа К, в то время как объекты типа И (слишком тяжелые) или типа Л (магнитные, в отличие от четвертаков) для этого не подходят. Таким образом, объекты типа К становятся прекрасными жетонами и успешно “обманывают” приемник. (Обратите внимание, как часто я использовал в этом абзаце оператор “вроде как”, чтобы применять интенциональную установку при объяснении принципов работы четвертачника. Попробуйте переписать этот абзац, не прибегая к интенциональной установке, и вы увидите, что она необычайно эффективна, а оператор “вроде как” в этих целях практически незаменим.)

Если объекты типа К распространяются в среде, где работают четвертачники, можно ожидать, что владельцы и конструкторы четвертачников усовершенствуют приемники, сделав их более чувствительными, чтобы они безошибочно отличали настоящие американские четвертаки от жетонов типа К. Само собой, могут появиться более изощренные фальшивки, которые потребуют дальнейшего совершенствования механизма распознавания монетоприемника, и в какой-то момент дальнейшие инженерные разработки станут нецелесообразны, поскольку создать на сто процентов надежный механизм невозможно. Тем временем конструкторы и пользователи вполне довольны использованием стандартных, примитивных четвертачников, поскольку защищаться от ничтожных злоупотреблений экономически невыгодно.

Единственное, что делает это устройство детектором четвертаков, а не детектором жетонов и не детектором четвертаков или жетонов, это общее намерение конструкторов, производителей, владельцев и пользователей устройства. Одни случаи перехода в состояние Ч можно признать “истинными”, а другие “ошибочными” только в среде или контексте этих пользователей и их намерений. Только в этом контексте намерений мы вообще можем оправдать свое решение назвать это устройство четвертачником.

Насколько я понимаю, пока Сёрл, Фодор, Крипке и остальные согласно кивают: именно так обстоит дело с подобными артефактами – иными словами, это классический пример производной интенциональности. Никто не стесняется признать, что конкретный четвертачник, произведенный на американской фабрике и имеющий маркировку “Четвертачник модели А”, может быть установлен на автомате с газировкой в Панаме, где он будет принимать и отвергать четвертаки бальбоа, официальной валюты Панамы, легко отличимой (человеком) от американских чертвертаков по дизайну и отчеканенным на ней словам, но не по весу, толщине, диаметру и вещественному составу.

Я ничего не придумываю. У меня есть свидетельство профессионала – Альберта Эрлера из общества нумизматов “Парящий орел”, – что стандартные торговые автоматы не могут отличить американские четвертаки от панамских четвертаков бальбоа, отчеканенных в период с 1966 по 1984 г. Неудивительно, ведь их чеканили на болванках американских четвертаков на американских монетных дворах. Для особо любопытных оговорюсь: текущий (2011 г.) обменный курс бальбоа к доллару составляет 0,98, так что четвертак бальбоа сегодня ценится чуть меньше американского четвертака.

Отправленный в Панаму четвертачник все равно будет в большинстве случаев принимать определенное физическое состояние – состояние, характеризующееся физическими свойствами, по которым мы определяли состояние Ч, – всякий раз, когда в него будут вставлять американский четвертак, объект типа К или четвертак панамского бальбоа, но теперь ошибками будут считаться другие случаи. В новой среде американские четвертаки приравниваются к жетонам, как объекты типа К, и ведут к ошибкам восприятия и представления фактов. При этом в США жетоном будет считаться четвертак панамского бальбоа.

Если наш четвертачник переезжает в Панаму, можем ли мы по-прежнему говорить о его переходе в то состояние, которое мы называли состоянием Ч? Физическое состояние, при котором устройство “принимает” монеты по-прежнему возникает, но не следует ли нам теперь говорить, что это физическое состояние необходимо идентифицировать иначе, поскольку “реализуется” новое состояние – состояние ЧБ? Говорить можно по-разному, поскольку четвертачник, в конце концов, всего лишь артефакт, а потому рассуждения об ошибках его восприятия, его истинных и неистинных состояниях – одним словом, о его интенциональности – это “просто метафора”. Внутреннее состояние четвертачника, как его ни назови, на самом деле (исходно) не означает ни “я принял американский четвертак”, ни “я принял четвертак панамского бальбоа”. На самом деле оно вообще ничего не означает – именно так сказали бы Сёрл, Фодор и Крипке (и многие другие). Его внутреннее состояние лишь вроде как означает что-то, но этого достаточно, чтобы сформулировать некоторые проблемы, которые могут возникнуть и перед нами, любителями исходной интенциональности. Давайте рассмотрим пример подробнее.

Изначально четвертачник был разработан как детектор американских четвертаков. В этом заключалась его “собственная функция” (Millikan 1984) и – буквально – смысл существования. Никто не стал бы создавать его, если бы не возникло необходимости в исполнении этой задачи. Учитывая, что история его происхождения предполагает определенную манеру выражаться, такое устройство может главным или должным образом характеризоваться как четвертачник, приспособление для определения четвертаков, а потому относительно этой функции определяются как его истинные состояния (когда он действует правильно), так и ошибки.

Это не мешает выломать четвертачник из гнезда и приспособить для выполнения новой задачи – какую бы задачу ему ни позволили эффективным образом выполнять законы физики: он может стать детектором жетонов типа К, детектором четвертаков бальбоа, дверным упором или смертоносным оружием. При переходе к новой роли может возникнуть краткий период смятения или неопределенности. Сколько должен отработать механизм, прежде чем он перестанет быть четвертачником и станет детектором четвертаков бальбоа (ч-бальбером), дверным упором или смертоносным оружием[36]? Можно ли назвать его состояние Ч истинным при определении четвертака бальбоа, как только он начал работать ч-бальбером после десяти лет верной службы четвертачником, или же переход в это состояние стоит считать своего рода привычной ностальгической ошибкой, неверной идентификацией четвертака бальбоа как американского четвертака?

Как видно, четвертачник разительно отличается от нас, поскольку у него нет воспоминаний о прошлом опыте – и даже вроде как воспоминаний о его прошлом вроде как опыте. Однако при необходимости его можно без труда снабдить подобными воспоминаниями. Чтобы как можно безболезненнее приступить к изучению этой темы, представьте, что четвертачник (будем называть его по изначальному имени) оборудован счетчиком, который за десять лет службы насчитал 1 435 792 операции. Допустим, по пути в Панаму этот счетчик не обнулится, поэтому первая операция на новом месте получит номер 1 435 793. Подтверждает ли это, что четвертачник еще не переключился на выполнение задачи по корректной идентификации четвертаков бальбоа? (В конце концов, он вроде как ошибочно классифицирует это событие как очередное событие Ч – очередное определение американского четвертака, – которое он и должен распознавать в соответствии со своим изначальным предназначением.) Пойдет ли ваша интуиция в другом направлении, если несколько видоизменить или усложнить посылку? (Покрутите все регуляторы этого насоса интуиции и посмотрите, что из этого выйдет.)

Мы можем убедиться, что никакие внутренние свойства четвертачника, рассматриваемого в узком контексте и вне зависимости от его прошлого, не позволят нам отличить его от настоящего ч-бальбера, изготовленного по заказу панамского правительства. И все же, учитывая его происхождение, разве не возникает проблемы с его функцией, значением и смыслом, когда он впервые переходит в состояние, которое нам так хочется назвать состоянием Ч? Можно ли считать это переходом в состояние Ч (означающее “я принял американский четвертак”) или в состояние ЧБ (означающее “я принял четвертак панамского бальбоа”)? Я бы (как и Millikan 1984) сказал, что определить, считается ли его панамский дебют переходом в состояние Ч или в состояние ЧБ, можно только на основании того, был ли он выбран на новую роль за свою способность определять четвертаки бальбоа – выбран в буквальном смысле, например владельцем панамской франшизы “Пепси-колы”. Если он был выбран за свою способность, то, даже если новые владельцы и забыли обнулить счетчик, первый акт “восприятия” следует считать случаем верной идентификации, проведенной ч-бальбером, поскольку теперь он используется именно для этого. Отныне определение четвертаков бальбоа – его собственная функция. Если же четвертачник был отправлен в Панаму по ошибке или прибыл туда случайно, то его дебют ничего не будет значить, хотя его функциональность, вероятно, скоро – и даже немедленно – будет признана и оценена соответствующими органами (которые могут переключить его на исполнение новой роли), в результате чего все его последующие состояния будут считаться состояниями ЧБ. Однако, пока он не выбран для выполнения этой задачи, как бы хорошо он ни определял четвертаки бальбоа, его состояние принятия не будет означать (в артефактном, производном, “вроде как” – смысле) “я принял четвертак панамского бальбоа”. Можно предположить, что Сёрл с коллегами позволили бы мне сказать это, поскольку четвертачник, в конце концов, всего лишь артефакт. Он не обладает исходной интенциональностью, поэтому нет смысла копать “глубже” – здесь нет никакого предмета для обсуждения. Сёрл с коллегами сказали бы, что это лишь практический вопрос того, как лучше говорить о состояниях устройства метафорическим и антропоморфическим языком.

Теперь, разобравшись с производной интенциональностью, давайте изучим непроизводную, исходную интенциональность, то есть нашу интенциональность. По этому вопросу Сёрл, Фодор, Крипке и многие другие не соглашаются не только со мной, но и с философами Рут Милликен, Полом и Патрицией Черчленд, специалистами по когнитивной науке Дугласом Хофштадтером и Марвином Минским, а также почти со всеми представителями сферы искусственного интеллекта (ИИ). Споры не утихают уже более тридцати лет, и напряжение по-прежнему зашкаливает. В чем же предмет этих споров?

2. Земля-Двойник. Допустим, человек по имени Джонс выглядывает в окно и видит лошадь. Лошади там может и не быть, но в своем психическом состоянии он полагает, что видит лошадь, и дело здесь вовсе не в интерпретации (как говорят Сёрл и компания), потому что это голый факт, проявление исходной интенциональности. Посмотрим, что в таком случае произойдет, если мы проведем мысленный эксперимент, в точности дублирующий панамский. (Подсказка: мы воспользуемся доведением до абсурда.) Допустим, планета Земля-Двойник во всем похожа на Землю, но вместо лошадей на ней обитают шмошади[37]. Шмошади выглядят, как лошади, поэтому отличить их от лошадей могут только образованные биологи, имеющие в своем распоряжении тест-наборы ДНК, однако шмошади не больше лошади, чем дельфины – рыбы. Обитатели Земли-Двойника называют шмошадь “лошадью”, или cheval, или Pferd, или еще как-нибудь – не забывайте, Земля-Двойник в точности похожа на Землю, за исключением наличия шмошадей.

Допустим, мы отправляем Джонса на Землю-Двойник, где обитают шмошади, но он этого не понимает. (Мы даем ему снотворное на время путешествия, после чего он просыпается в постели своего визави на Земле-Двойнике.) После этого, увидев шмошадь, он, естественно, подумает и скажет: “Смотрите! Лошадь!” Говоря так, он либо по-прежнему действительно полагает, что видит лошадь (то есть демонстрирует ошибочное, не соответствующее действительности убеждение), либо, глядя на шмошадь, впервые в жизни (и в полном соответствии с действительностью) полагает, что видит шмошадь. Как понять, какое из событий происходит на самом деле? Истинно или ложно спровоцированное шмошадью убеждение? Если сначала он ошибочно подумал, что только что увидел лошадь, сколько ему нужно будет прожить среди шмошадей и поговорить о шмошадях с обитателями Земли-Двойника, чтобы адаптировать значение слова “лошадь” в своем языке (не понимая этого!)? Если бы на Земле-Двойнике он воспитал детей, что означало бы для них усвоенное от отца слово “лошадь” – лошадь или шмошадь? Не забывайте, лошадей они ни разу не видели. Вокруг них всегда были шмошади.

Само собой, это гротескный, утрированный пример, но он поднимает важный вопрос: что определяет смысл наших терминов и каким образом? Превалирует ли всегда и везде история или же повседневное использование слов пересиливает историю и доминирует над нею? В этом случае опыт Джонса не несет нам никакой пользы: он понятия не имеет, что живет уже не на Земле, а потому, вероятно, будет утверждать, что его слово “лошадь” означает лошадь. Значение того слова, которое он произносит, проистекает из его перцепционного убеждения, и это убеждение ему понятно: он смотрит на лошадь. Именно поэтому он сказал: “Смотрите! Лошадь!” (И мог бы добавить: “Это же совершенно очевидно!”) Но теперь представьте, что мы рассказали ему о его путешествии и объяснили едва заметное, но важное различие между лошадьми и шмошадьми. Что он скажет в таком случае, что ему следует сказать в таком случае и, что гораздо важнее, есть ли достаточные основания считать любые его слова истиной в последней инстанции? Разве он не делает ровно то, что делал бы любой из нас – а именно, строит теории на тему, о которой должным образом не осведомлен ни он сам, ни мы? Предположим, он говорит, что его слово “лошадь” теперь означает шмошадь, то есть, видя шмошадь и называя ее лошадью, он не совершает ошибки. Как говорится, с волками жить…

Может ли он просто определить значения своих слов и тем самым решить вопрос? Что если впоследствии он забудет, какие значения им присвоил? Порой мы так и поступаем: “Отныне «джабджабом» я называю столовую соль. Передайте джабджаб, пожалуйста!” В контексте научного теоретизирования условные определения весьма распространены, однако они всецело зависят от готовности коммуникантов к взаимодействию. Если Джонс обладает исходной интенциональностью, предположительно он должен в любых обстоятельствах понимать значение собственных терминов, однако выходит, что сам Джонс не в состоянии взаимодействовать со своей исходной интенциональностью лучше нас, людей со стороны. Допустим, к примеру, что мы солгали Джонсу о его перемещении на Землю-Двойник и он поверил нашей лжи (в философских насосах интуиции люди весьма легковерны). Если после этого он скажет нам, что его слово “лошадь” теперь означает шмошадь, будет ли он прав? Вероятно, ему следовало бы сказать, что он понятия не имеет, что теперь означает его слово “лошадь”. Но, если уж на то пошло, мы тоже могли сгонять на Землю-Двойник, а потому не стоит ли нам всем признать, что мы тоже понятия не имеем, что именно значит наше слово “лошадь”?

Те из нас, кто с подозрением относится к идее об исходной интенциональности, имеют готовые ответы на все эти вопросы, но окончательно прояснить ситуацию – чтобы эти ответы сумели выстоять в бою с традиционной интуицией – нам поможет третий мысленный эксперимент. (Бойся, читатель! Я собираюсь уговорить тебя отринуть свое чутье.)

3. Гигантский робот. Допустим, вы захотели пожить в двадцать пятом веке и существует лишь один способ так долго поддерживать жизнь в вашем теле – поместить его в своеобразное гибернационное устройство, где оно сможет сколько угодно покоиться в коматозном состоянии, пока все происходящие внутри него процессы будут замедлены. Вы можете лечь в капсулу жизнеобеспечения, погрузиться в сон, автоматически пробудиться и выйти наружу в 2401 г.

Проектирование капсулы не единственная инженерная проблема, с которой вам предстоит столкнуться, ведь капсула должна быть защищена и обеспечена необходимой энергией (для охлаждения и чего угодно еще) почти на четыреста лет. Вы не можете положиться в этом на детей и внуков, поскольку они умрут задолго до наступления 2401 г., а для более далеких ваших потомков – при их наличии – ваше благополучие вряд ли окажется в приоритете. В связи с этим вы должны спроектировать суперсистему, которая будет защищать вашу капсулу и снабжать ее необходимой энергией на протяжении четырехсот лет.

Существует две базовые стратегии выполнения этой задачи. Первая заключается в том, чтобы найти идеальное – насколько вы можете предугадать – место для установки капсулы, которая будет в достаточном объеме снабжаться водой, солнечным светом и всеми остальными ресурсами, необходимыми вашей капсуле (и самой суперсистеме) в течение заданного времени. Главный недостаток фиксированной капсулы связан с тем, что ее невозможно передвинуть в случае опасности – скажем, если кто-нибудь решит проложить шоссе ровно там, где она расположена. Вторая стратегия гораздо сложнее, но она решает эту проблему: в соответствии с ней необходимо спроектировать для капсулы мобильный комплекс, снабженный требуемыми датчиками и средствами раннего предупреждения, который сможет в случае опасности перемещаться и по мере надобности искать новые источники энергии. Иными словами, нужно спроектировать гигантского робота и установить капсулу (в которой будете находиться вы сами) внутрь него.

Две этих базовых стратегии, очевидно, скопированы из мира живой природы: они примерно соответствуют стратегиям выживания растений и животных. Третья природная стратегия – защищенные споры или семена, которые могут сколько угодно выживать в своей оболочке, – вам недоступна, поскольку ваша система жизнеобеспечения потребляет большое количество энергии, в то время как споры пассивны, а их энергопотребление минимально. Так как нашей цели соответствует стратегия животных, следует предположить, что вы решите построить для своей капсулы робота. Вы должны постараться спроектировать его таким образом, чтобы в первую очередь он “выбирал” действия в ваших интересах. Неверные шаги и ошибки выбора не позволят роботу справиться с защитой вашей жизни до 2401 г., в чем заключается единственный смысл его существования. Само собой, спроектировать такого робота будет очень сложно – вам понадобится высокий уровень профессионализма, чтобы сконструировать “зрительную” систему для руководства его перемещениями, а также другие системы “чувственного восприятия”. Поскольку сами вы будете пребывать в коматозном состоянии и не сможете управлять роботом и планировать стратегии его функционирования, вам необходимо наделить его способностью генерировать собственные планы в ответ на изменение обстоятельств. Он должен “знать”, как “искать”, “распознавать” и затем эксплуатировать источники энергии, как перемещаться на безопасную территорию, как “предвидеть” опасности и затем “избегать” их. Имея такой большой объем работ и сжатые сроки, вы вынуждены во всем экономить, а потому не наделяете своего робота большей распознающей способностью, чем необходимо для распознавания всего того, что он должен распознавать.

И снова обратите внимание, что я поставил все интенциональные, или “менталистические”, термины, такие как “чувственное восприятие”, “искать” и “предвидеть”, в пугающие кавычки, чтобы обозначить, что это особый тип вроде как интенциональности, производной интенциональности, интенциональности, которая полностью зависит от ваших человеческих целей. Это ваш артефакт, а потому своей интенциональностью он обязан вам, своему создателю. Если бы я опустил пугающие кавычки, меня могли бы обвинить в том, что я пытаюсь приплести сюда идеологию, ссылаясь на тот факт, что инженеры и другие специалисты постоянно используют подобный язык – без пугающих кавычек – для описания характеристик устройства обработки информации (например, лифтового контроллера). Я намеренно этого не делаю. Напротив, я подчеркиваю, что в рамках этого разговора интенциональный язык используется для описания или регламентации способностей артефакта исключительно метафорически. Также обратите внимание, что механизм робота, как и механизм четвертачника, тоже создается с учетом принципа экономии: он должен “обнаруживать” или “распознавать” множество вещей, но его “распознавания” не будут на сто процентов надежны. Он может совершать ошибки, но лишь потребности и желания его создателя определяют, что именно будет считаться ошибкой. Если создатель хотел сконструировать веселого робота-клоуна, который шатался бы по миру, “неправильно распознавая” вещи, то некоторые из его “ошибок” следовало бы считать примерами корректной работы, триумфами системы клоуна.

Вернемся к нашему насосу интуиции: ваша задача усложняется тем, что вы не можете гарантировать, что ваш робот будет единственным роботом, имеющим такую миссию. Если ваше начинание будет продолжено, вашему роботу, возможно, придется конкурировать с другими роботами (и с вашими потомками-людьми) за ограниченные источники энергии, пресной воды, смазок и тому подобных вещей. (См. главу 67, в которой кратко объясняется важность присутствия других агентов.) Несомненно, было бы разумно сконструировать робота таким образом, чтобы его система управления оказалась достаточно совершенна для расчета риска и пользы сотрудничества с другими роботами и формирования взаимовыгодных альянсов, но в то же время любой такой расчет должен представлять собой “быструю и грубую” прикидку, безжалостно урезанную дефицитом времени.

В результате должен получиться робот, способный к некоторому самоконтролю, поскольку, как только вы погрузитесь в сон, вам придется передать своему артефакту пристальный контроль над ситуацией, осуществляемый в реальном времени. В таком случае робот сможет определять вспомогательные цели на основании оценки текущего состояния и влияния этого состояния на итоговую цель (которая по-прежнему заключается в сохранении вашей жизни). Эти вспомогательные цели, возможно, будут уводить его в сторону и вовлекать в вековые проекты, ряд которых может оказаться нерациональным, несмотря на все ваши усилия на стадии разработки. Ваш робот может действовать вразрез с вашими целями и даже совершать самоубийственные поступки, если другой робот, к примеру, “убедит” его отодвинуть главную миссию собственного существования на второй план.

Обратите внимание, что на этом этапе все интенциональные состояния и действия робота хоть и остаются производными от ваших целей, но начинают несколько отклоняться от этих целей. Поскольку вы сконструировали робота таким образом, чтобы он в некоторой степени “думал за себя”, его “мышление” может выйти за очерченные вами рамки. Реальным, а не выдуманным примером такого артефакта может служить играющий в шахматы компьютер, который способен победить своего создателя в шахматной партии. Да, мы можем сказать, что компьютер в настоящее время “изучает” возможные ходы ладьи ферзевого фланга и “решает” не проводить рокировку, лишь на основании того, что компьютер представляет собой артефакт, созданный человеком именно для совершения этих действий. Но мы также можем сказать, что имеющаяся у создателя цель спроектировать хорошо играющий в шахматы компьютер предполагает, что многие выводы создателя о (производной) очемности компьютерных состояний оказываются вынужденными: при условии, что шахматисту необходима точная информация о правилах и состоянии партии, должны существовать состояния, которые описывают положение каждого слона и каждой пешки, а также состояния, которые предполагают оценку партии, если ферзь компьютера текущим ходом возьмет коня противника, и так далее. Никакие указания не могут связать (производную) очемность состояния компьютера с количеством оставшихся на доске пешек, если только это состояние не было должным образом соотнесено с обнаружением каждой пешки на доске. Когда основная цель создателя достигнута (сделать шахматиста, гигантского робота, симулятор ураганов), в дело вступает жестокая природа, которая определяет, что будет работать, а что работать не будет, а следовательно, какие состояния какой системы считать ошибочными или неточными. Возможно, поэтам и сходит с рук заявление, что в стихотворении о лошадях на самом деле речь идет о профессуре – как сказал Уильям Блейк, “тигры гнева мудрей лошадей поученья”[38], – но компьютерные специалисты не могут подобным образом переносить свои намерения на свои детища.

Подытожим сказанное. Симулякр психических состояний гигантского робота был бы именно таким – на самом деле он ничего не решал бы, ничего не видел, ни о чем не размышлял и ничего не планировал, но словно бы решал, размышлял и планировал. Нужно сделать паузу и убедиться, что мы полностью понимаем это утверждение. Воображаемый робот, само собой, гораздо сложнее скромного четвертачника. Мы наделили его способностью “планировать” новые варианты действий, “учиться” на прошлых ошибках, “формировать альянсы” и “коммуницировать” с конкурентами. Более того, чтобы он осуществлял это “планирование”, “обучение” и “коммуникацию”, его необходимо будет снабдить контрольными структурами, обладающими высокой способностью к саморефлексии или самоконтролю. Иными словами, робот, подобно человеку, будет иметь доступ к собственным внутренним состояниям и сможет “сообщать”, “заявлять” и “комментировать”, что “значит” быть выжимкой своих внутренних состояний (когда “решит”, что не “хочет” нас “обманывать”). У него будут “мнения” о смысле этих состояний, и нам следует воспринимать эти мнения всерьез как прекрасное свидетельство – возможно, даже лучшее из доступных нам свидетельств – о том, что “значат” эти состояния, выражаясь метафорически (не забывайте: робот остается всего лишь артефактом и не обладает исходной интенциональностью; мы рассматриваем его производную интенциональность, которая для наблюдателей не очевиднее нашей интенциональности, интенциональности “настоящих” агентов). Четвертачник не получил такой возможности отмахиваться от наших интерпретативных суждений, с очевидной уверенностью делая “заявления” о том, что он понятия не имеет, что теперь работает в Панаме, или что он был очень удивлен, узнав о существовании четвертаков бальбоа.

Ответить на применение этого насоса интуиции можно по-разному, и вскоре мы рассмотрим несколько вариантов, но сначала я хочу подчеркнуть самое удивительное следствие упрямой приверженности нашей изначальной посылке о том, что ни один артефакт, каким бы мощным ИИ он ни был снабжен, не обладает никакой иной интенциональностью, за исключением производной. Придерживаясь этой позиции, мы вынуждены сделать вывод, что наша собственная интенциональность ничем не отличается от интенциональности робота, поскольку рассказанная мной научно-фантастическая история не нова – фактически она представляет собой вариацию рассуждений Ричарда Докинза (1976), который считает нас и представителей всех остальных биологических видов “машинами выживания”, сконструированными, чтобы продлить существование наших эгоистичных генов. Мы сами артефакты, которые миллиарды лет конструировались в качестве машин выживания для генов, неспособных быстро и информированно действовать в собственных интересах. Наши интересы – как мы себе их представляем – необязательно совпадают с “интересами” наших генов, хотя нас бы и вовсе не было на свете, если бы наши гены не проявляли к этому “интерес”. Сохранение генов – изначальный смысл нашего существования, пускай мы и в состоянии научиться игнорировать этот смысл и определять свое высшее благо, благодаря своему разуму и способности к обучению, которые заложены в нас нашими генами. Таким образом, наша интенциональность производна от интенциональности наших “эгоистичных” генов. Это они неозначенные означиватели, а вовсе не мы!

Само собой, интенциональность наших генов ни в коем случае нельзя считать внутренней, ведь “значение” каждого гена зависит от целой “алфавитной” системы триплетов АГЦТ, белкового синтеза и развития, если не вдаваться в детали. Но ее можно считать исходной, поскольку она является первой из многих сформировавшихся впоследствии репрезентативных систем. Все более поздние системы обладают агентами – интенциональными системами, – репрезентации которых черпают интенциональность из преследуемых целей (прямо как интенциональность гигантского робота)[39].

Такой взгляд на вещи хоть и дает удовлетворительный ответ на вопрос, откуда берет начало наша интенциональность, но при этом озадачивает нас, поскольку наша интенциональность оказывается производной от сущностей – генов, – интенциональность которых представляет собой хрестоматийный пример словно бы интенциональности. Как может буквальное зависеть от метафорического? Более того, между моей научно-фантастической историей и представлениями Докинза, безусловно, есть не менее существенное различие: в то время как в своей истории я предположил, что робот создается посредством сознательной, целеустремленной, прозорливой инженерной работы, по мнению Докинза, даже если мы и представляем собой продукт процесса проектирования, в котором основную выгоду получают гены, в этом процессе проектирования совершенно не задействован сознательный, целеустремленный и прозорливый инженер. Но вскоре мы увидим, что это возражение никуда не годится.

Главная прелесть теории естественного отбора заключается в том, что он показывает нам, как избавиться от разумного создателя в нашем представлении о происхождении видов. И все же процесс естественного отбора рождает весьма замысловатые проекты. Проектировщиками при этом выступают не гены, ведь гены сами по себе предельно глупы – они не умеют ни мыслить, ни представлять, ни постигать что-либо. Они не занимаются проектировкой сами, а выступают лишь в качестве выгодоприобретателей процесса проектирования – можно сказать, в качестве клиентов. (В нашей истории их можно сравнить с очень глупым, очень богатым клиентом, который нанимает лучших инженеров для создания машины выживания. Если бы не он, инженеры не получили бы хорошо оплачиваемую работу, и именно его выживание окупает артефакт, который они создают.) Кто или что занимается проектированием? Само собой, Мать-Природа – или, если выражаться буквально, долгий и медленный процесс эволюции путем естественного отбора.

На мой взгляд, самое удивительное свойство процесса эволюции – его поразительная способность воспроизводить некоторые свойства человеческого сознания (разумный творец), не обладая при этом другими его свойствами. Гораздо подробнее об этой теме – о размышлениях об эволюции – мы поговорим в части VI, а пока я хочу описать тесную связь, которая, по моему мнению, существует между любой приемлемой теорией значения и теорией эволюции. Хотя не лишним будет в очередной раз подчеркнуть, что естественный отбор не заглядывает в будущее и не имеет цели, не стоит забывать и тот факт, что процесс естественного отбора зарекомендовал свою исключительную чувствительность к рациональным обоснованиям, без конца делая “выбор”, а также “распознавая” и “оценивая” множество неявных взаимодействий. Выражаясь более провокационно, в процессе работы естественный отбор может “выбирать” конкретную конструкцию по определенной причине, но при этом не “представлять” ни свой выбор, ни его причины ни сознательно – ни бессознательно! Сердца были “выбраны”, потому что они превосходно качают кровь, а не потому что их ритмичное биение чарует, но вполне возможно, что чарующее биение все же стало причиной, по которой естественный отбор “выбрал” что-то другое.

Подобно тому как владелец панамской франшизы “Пепси-колы” может выбрать четвертачник за его способность распознавать четвертаки бальбоа и приспособить его в качестве детектора четвертаков бальбоа, эволюция может выбрать какой-либо орган за его способность насыщать кровь кислородом и сделать его легким. И только на основании подобных проектных “решений” или “обусловленных” эволюцией целей – смыслов существования – мы способны идентифицировать поступки, действия, восприятия, убеждения и другие категории народной психологии[40].

Идея о том, что мы сами представляем собой артефакты, спроектированные естественным отбором, одновременно убедительна и знакома. Кое-кто и вовсе сказал бы, что по этому вопросу серьезных разногласий быть не может[41]. Почему же тогда ее отвергают не только креационисты и идеологи “разумного замысла”, но и (в некотором роде подсознательно) такие мыслители, как Сёрл, Фодор и другие? Я полагаю, дело в том, что она имеет два неочевидных следствия, которые кое-кому кажутся неудобоваримыми. Во-первых, если мы “всего лишь” артефакты, мы не имеем особой власти над смыслом наших сокровенных мыслей – если эти мысли вообще наделены смыслом, – хотя именно мы эти мысли рождаем. Четвертачник превращается в ч-бальбер, не меняя своей внутренней природы: состояние, которое раньше значило одно, теперь означает другое. То же самое, в принципе, может случиться и с нами, если мы представляем собой лишь артефакты, то есть если нашу интенциональность следует считать не исходной, а производной. (Джонс, к примеру, не властен определять, думает он о лошадях или о шмошадях.) Во-вторых, если мы действительно представляем собой артефакты, дело не только в том, что мы лишены гарантированного привилегированного доступа к глубинным фактам, фиксирующим значение наших мыслей, но и в том, что этих глубинных фактов не существует. Порой функциональная интерпретация очевидна (сердце очевидно представляет собой насос, а глаз очевидно нужен, чтобы видеть), но когда это не так и нам приходится читать мысли Матери-Природы, никакого текста для интерпретации нет. Когда “предмет для обсуждения” о собственной функции рождает противоречия – когда есть достаточные основания для более чем одной интерпретации, – этого предмета просто не существует!

30. Радикальный перевод и кроссворд Куайна

Утверждение о том, что при столкновении двух в равной степени вероятных функциональных интерпретаций не существует глубинных фактов, на основании которых вопрос может быть решен однозначно, лучше и ярче всего аргументировал философ У. В. О. Куайн (1960), предложивший принцип неопределенности радикального перевода и отстоявший его с помощью знаменитого насоса интуиции. Допустим, в Тихом океане открыли обособленный остров, скажем, населенный непонятно откуда появившимися людьми, говорящими на языке, на котором не говорит больше никто. В отсутствие двуязычных переводчиков с этого языка антропологи и лингвисты должны постичь его путем наблюдений и череды проб и ошибок при взаимодействии с местным населением – эту задачу Куайн назвал “радикальным переводом”. В принципе, заявил Куайн, два ученых, которым поручена задача составления пособия по переводу с этого экзотического языка, могут создать существенно разные, но в равной степени качественные пособия, где одни и те же слова местных жителей будут переводиться по-разному, но однозначно определить, какой из переводов верен, будет невозможно! Многим философам эта идея кажется слишком радикальной, чтобы воспринимать ее всерьез, поэтому они просто не обращают на нее внимания и придерживаются своих традиционных методов. Вот инструмент мышления, созданный специально для того, чтобы эта идея стала казаться как минимум правдоподобной, если не совершенно очевидной. Нужно объяснить две вещи: (1) как утверждение Куайна может быть правдой (“в принципе”) и (2) почему, несмотря на это, не представляется возможным привести для него реальный пример.

Я регулярно предлагаю своим студентам решить следующий кроссворд. Через несколько минут большинство из них заявляют, что справились с задачей. Прежде чем читать дальше, попробуйте решить его сами.

Вы справились с задачей? Если да, какое решение вы нашли? Кроссворд имеет два решения, примерно в равной степени изящных (они спрятаны далее на страницах этой книги, чтобы вы успели найти оба, прежде чем я их оглашу). Хоть кроссворд и невелик, на его составление у меня ушло несколько часов, поскольку необходимо было выполнить многочисленные требования, значительно ограничивающие количество возможных вариантов. Если вы мне не верите, попробуйте составить кроссворд побольше и получше! (Прошу вас, если вам это удастся, пришлите его мне. Я стану использовать его вместо собственного.)

Любой, кто спрашивает: “Что на самом деле значит номер 1 по вертикали?” – предается неуместному реализму. Предмета для обсуждения не существует. Я специально составил кроссворд таким образом, чтобы этого предмета не существовало. К примеру, я не пробовал составить кроссворд с одним набором ответов (исторически первых, или оригинальных, а “следовательно”, настоящих ответов), а затем придумать второй набор. Я работал над двумя решениями одновременно, выбирая наиболее подходящие слова из составленного мною списка четырехбуквенных слов со сходными значениями.

Составить такой кроссворд возможно, поскольку нормы определений допускают некоторую гибкость. Оба решения включают в себя слова, которые едва подходят под данные определения, но совокупность остальных ответов (холизм, если использовать жаргон философов) стягивает слова в две довольно стабильные конфигурации. Какова вероятность, что не существует третьего решения, которое было бы ничуть не хуже первых двух? Криптографическая максима гласит: если найдено одно решение задачи, это решение единственное. Только в особых обстоятельствах решения может быть два, но подобные примеры показывают нам, что существование единственного ответа на вопрос такого рода есть не метафизическая необходимость, а лишь в высшей степени вероятный результат весьма серьезных ограничений.

Люди гораздо сложнее кроссвордов и компьютеров. Их мозг устроен изощренным образом, полон нейромодуляторов и существует в теле, которое тесно взаимодействует с миром. Кроме того, их эволюционная и личная история внедряет их в мир, предполагающий гораздо больший размах интерпретации, чем внедрение кроссворда в лингвистическое сообщество. В связи с этим Рут Милликен (к примеру) права, когда утверждает, что с учетом природы конструктивных ограничений крайне маловероятно существование различных способов содрать шкуру с кошки, которые предполагали бы две радикально разные, совершенно неопределимые, абсолютно равнозначные интерпретации. На практике неопределенностью радикального перевода можно пренебречь. И все же принцип работает. Неопределенности радикального перевода не возникает не потому, что – и это метафизический факт – там, в голове, существуют “реальные значения” (Куайн называл это “мифом о музее” значений, своей главной целью). Неопределенности в реальном мире не возникает потому, что существует слишком большое количество независимых условий, которые надо удовлетворить, в связи с чем криптографическая максима заверяет нас, что поводов для волнения ничтожно мало. Когда неопределенность грозит реальному миру, определенность прочтения в итоге обеспечивают всегда “поведенческие” или “диспозиционные” – и тому подобные – факты, а не какая-то загадочная “каузальная сила” или “внутренняя семантичность”. Интенциональная интерпретация почти всегда ограничивается единственной интерпретацией, но в критической ситуации, которая теоретически может возникнуть, если все проверки пройдут сразу две интерпретации, не будет никаких глубинных фактов, чтобы определить, какая из них “верна”. Факты действительно определяют интерпретации, но эти факты всегда “поверхностны”, а не глубинны.

31. Семантические и синтаксические движки

Как значение может создавать различие? Казалось бы, значение не является физическим свойством вроде температуры, массы или химического состава, а потому вряд ли может что-то спровоцировать. Задача мозга состоит в том, чтобы извлекать значение из потока энергии, поступающего через органы чувств, с целью улучшения перспектив тела, в котором этот мозг пребывает и которое питает его энергией. Мозг должен “творить будущее” в форме предвосхищения всех вещей, которые важны для адекватного управления телом. Мозг требует огромных энергетических затрат, а потому, если он не справляется со своей работой, он даром ест свой хлеб. Иными словами, мозг должен выполнять функцию семантического движка. При этом мозг состоит из бесчисленного множества молекулярных фрагментов, которые взаимодействуют друг с другом согласно строгим законам химии и физики, реагируя на формы и силы. Иными словами, мозг на самом деле представляет собой лишь синтаксический движок.

Допустим, вы попросили инженеров сконструировать определитель подлинных долларовых купюр – или детектор фальшивок, что, в общем-то, одно и то же: в соответствии с техническим заданием он должен складывать все подлинные доллары в одну стопку, а все фальшивки – в другую. Это невозможно, скажут инженеры, потому что сконструированная нами машина сможет реагировать только на “синтаксические” свойства: физические детали – толщину и химический состав бумаги, форму и цвет чернильных узоров, наличие или отсутствие других физических характеристик, которые сложно подделать. Они скажут, что на основании этих “синтаксических” характеристик могут сконструировать достаточно хороший, но не защищенный от ошибок детектор фальшивок. Он будет стоить дорого, но опосредованно и с погрешностью все же будет выявлять фальшивки достаточно хорошо, чтобы окупить свою разработку и эксплуатацию.

Любая конфигурация элементов мозга подвержена таким же ограничениям. Под действием физико-химических сил она будет выполнять свою задачу вне зависимости от смысла вводимых данных (или их вроде как смысла). Не стоит заблуждаться и полагать, будто мозг, будучи живым и состоящим из белков, а не из кремния и металла, может определять значения непосредственным образом, благодаря содержащейся в нем чудо-ткани. Физика всегда превыше значения. Настоящий семантический движок, реагирующий непосредственно на значения, подобен вечному двигателю – он физически невозможен. Как же тогда мозг справляется со своей задачей? Будучи синтаксическим движком, он копирует или воспроизводит компетенции невозможного семантического движка[42]. Это вообще возможно? Некоторые философы утверждают, что если микрокаузальная теория работы мозга полна (и не имеет никаких таинственных пробелов), то значения просто не имеют возможности ни на что повлиять. В главе 33 мы познакомимся с насосом интуиции, который демонстрирует, что это не так, показывая, как семантические свойства – такие как истина, значение или ссылка – играют неустранимую роль в некоторых очевидно каузальных процессах. Но прежде чем обратиться к этому достаточно сложному насосу интуиции, я хочу изучить более простую модель, которая позволит нам обнажить ряд сомнений относительно философских насосов интуиции в целом, а также при удачном раскладе поможет развеять некоторые опасения, мешающие полному пониманию.

32. Болотный человек и коровоакула

Насосы интуиции должны работать четко и эффективно, подкачивая необходимую интуицию, а затем снова отправляясь в запас. Но часто насосы интуиции провоцируют целый сонм опровержений, контропровержений, поправок и расширений. Один из лучших американских философов двадцатого века Дональд Дэвидсон однажды сказал мне, что жалеет о создании этого насоса интуиции, поскольку он разжег бесконечные и лишь периодически проливающие свет на проблему споры. Знакомьтесь с болотным человеком – любимцем многих философов, но только не Дэвидсона (1987):

Допустим, молния ударила в сухое дерево на болоте, а я стоял рядом. Мое тело разлетелось на мельчайшие частицы, в то время как дерево по случайному совпадению (и с использованием других молекул) превратилось в моего физического двойника. Мой двойник, болотный человек, движется ровно так, как двигался я: следуя своей природе, он уходит с болота, встречает и вроде бы узнает моих друзей, а также здоровается с ними по-английски. Он живет у меня дома и, кажется, пишет статьи о радикальной интерпретации. Никто не видит разницы.

Но разница есть. Мой двойник не узнает моих друзей – он вообще не может ничего узнавать, поскольку он ничего не познавал изначально. Он не может знать, как зовут моих друзей (хотя и кажется, что он это знает); он не может помнить мой дом. К примеру, он не может обозначать словом “дом” то же самое, что обозначаю им я, потому что произносимое им слово “дом” не было усвоено им в контексте, который мог бы придать ему верное значение – или какое-либо значение вообще. Полагаю, ни при каких условиях нельзя сказать, что слова моего двойника наделены значением, а также что он имеет какие-либо мысли. [pp. 443–444]

От внимания философов не ускользнуло, что наши коллеги-ученые из других областей – особенно специалисты по точным наукам – нередко с трудом скрывают скептицизм, когда вопросы о Земле-Двойнике и болотном человеке начинают рассматриваться всерьез. В чем же дело? Виноваты ученые, которые предстают неискушенными обывателями, не воспринимающими тонкости философских изысканий, или же философы, потерявшие связь с реальностью? Скорее (это вам намек), мне не стоит об этом говорить.

Подобные гротескные примеры доказывают то или иное положение, намеренно сводя на нет все характеристики явления, кроме одной, которую обычно обходят вниманием, и в результате действительно важное становится очевидным. В примере с Землей-Двойником внутреннее сходство максимально (вас отправляют на Землю-Двойник, но не дают вам шанса заметить эту серьезную перемену), поэтому ответственным за подсказки нашей интуиции можно считать внешний контекст. В примере с болотным человеком будущие диспозиции и внутренние состояния остаются неизменными, а “история” сводится на нет. Таким образом, эти мысленные эксперименты по своей структуре напоминают научные эксперименты, в которых предпринимается попытка изолировать важное взаимодействие переменных, при условии, что все остальные переменные не изменяются. Проблема таких экспериментов в том, что зависимой переменной в них выступает интуиция – ведь это и есть насосы интуиции, – а участие воображения в генерации интуитивных озарений контролировать сложнее, чем признают философы. (Несколько упорных башмаков, которые мы изучим, на самом деле подавляют воображение читателей, искажают их интуитивные озарения и тем самым обесценивают “результаты” мысленного эксперимента.)

Но в этих экспериментах возникает и другая, более глубокая проблема. Придумывать примеры для “доказательства” других концептуальных моментов сродни тому, чтобы играть в игру. Допустим, корова родила существо, на атомном уровне неотличимое от акулы. Будет ли оно акулой? Если задать этот вопрос биологу, он в лучшем случае сочтет, что вы неуклюже пытаетесь пошутить. Или допустим, что злой демон может своей улыбкой обращать воду в твердое состояние при комнатной температуре. Будет ли эта демоническая вода льдом? Эта гипотеза слишком глупа, чтобы всерьез на нее отвечать. По мнению некоторых философов, логика допускает существование улыбающихся демонов, коровоакул, зомби и болотных людей, даже если их существование не допускает номология (или каузальность). Этим философам это кажется важным. Но не мне. Надо полагать, столь широкий размах контрфактуальности мотивирован тем, что получаемый в итоге ответ говорит нам о сути обсуждаемой темы. Но кто сегодня верит в такую суть? Только не я.

Рассмотрим параллельный вопрос, который мы могли бы задать о магнитах, заметив, что есть два конкурирующих кандидата на роль “определителя истины” – основного свойства, или сути, – магнитов: (а) все магниты притягивают железо и (б) все магниты обладают определенной внутренней структурой (назовем ее М-структурой). Был ли старый, поведенческий критерий (а) в итоге вытеснен новым, структурным критерием (б), или же последний просто редукционистским образом объяснил первый? Чтобы выяснить это, нужно представить, как мы задаем ученым следующие вопросы в духе примера с болотным человеком. Допустим, вы нашли объект, который притягивает железо, но не обладает М-структурой (как стандартные магниты). Назовете ли вы его магнитом? Или же, допустим, вы нашли объект, который обладает М-структурой, но не притягивает железо. Назовете ли вы магнитом его? Физики ответили бы, что, случись им наткнуться на любой из этих объектов, перед ними встали бы гораздо более серьезные вопросы, чем вопрос об их названии. Вся их научная картина зависит от наличия глубинной закономерности между структурой атомных диполей в магнитных доменах и магнетизмом железа, поэтому “факт” логической возможности нарушить эту закономерность их не интересует. Однако их интересует реальная ковариантность “структурных” и “поведенческих” факторов. Обнаружив нарушение закономерностей, они внесут соответствующие изменения в свои научные теории и позволят терминам самим встать по местам.

Обладает ли болотный человек мыслями и говорит ли по-английски? Считать ли коровоакулу акулой? Она плавает, как акула, и успешно спаривается с другими акулами. Ах, разве я вам не сказал? На атомном уровне она неотличима от акулы, вот только в ее клетках коровья ДНК. Невозможно? Логически невозможным признать это нельзя (скажут философы). Но очевидная невозможность этого делает дальнейшую дискуссию нецелесообразной. Совершенно ясно, скажем, что “следы” воспоминаний Дэвидсона физически не могут оказаться в структуре мозга болотного человека, а акула не может сформироваться из клеток, содержащих коровью ДНК. Хотя существование болотного человека и нельзя признать логически невозможным, пускай и потому только, что грандиозные совпадения наподобие тех, которые необходимы для создания сущностей вроде болотного человека, нельзя считать логически невозможными по определению, но они никогда не происходят на самом деле, так кому какая разница, что мы сказали бы, если бы это все же произошло?

“Мне это важно, – скажет философ, который остерегается риторических вопросов. – На мой взгляд, необходимо всегда предельно четко определять все термины, учитывая все логически возможные исходы. Только так можно добраться до истины”. Но так ли это? В реальном мире прошлая история и будущая функция связаны многожильными проводами эволюции, развития и обучения. Именно потому, что тело Дэвидсона годами двигалось по определенной траектории, Дэвидсон получил все свои воспоминания, убеждения и представления, а настоящей замены этим процессам естественного накопления знаний не существует. На мой взгляд, вынесение вердикта по воображаемым вопросам, нарушающим эти условия, нецелесообразно. Вообще-то мне кажется, что подобные вымученные примеры приводятся специально, чтобы создать воображаемую дихотомию, скорее склоняющую вас к вседозволенности. “Нет, – скажет философ. – Это не ложная дихотомия! Чисто теоретически мы приостанавливаем действие законов физики. Разве не так поступил Галилей, когда не стал учитывать в своем мысленном эксперименте силу трения?” Да, но общее правило проистекает из сравнения: полезность мысленного эксперимента обратно пропорциональна степени его отклонения от реальности.

Земля-Двойник физически невозможна, но не настолько невозможна, как болотный человек! (Не думайте, что многомировая интерпретация квантовой механики, которая завоевывает все большую популярность в определенных кругах, доказывает физическую возможность существования Земли-Двойника; даже при условии существования бесконечного множества вселенных, включая [бесконечное?] множество вселенных с планетами, почти в точности похожими на Землю, мы не можем отправить ни на одну из них землянина.) Отправка четвертачника в Панаму, напротив, не просто возможна – вполне вероятно, такое даже случалось на самом деле. Нам не нужно приостанавливать действие законов природы, чтобы представить это путешествие в мельчайших подробностях.

33. Два черных ящика

Жили-были два больших черных ящика, А и Б, соединенные длинным изолированным медным проводом. На ящике А было две кнопки, обозначенных и , а на ящике Б было три лампочки, красная, зеленая и желтая. Ученые, изучавшие поведение этих ящиков, заметили, что при каждом нажатии кнопки на ящике А на ящике Б ненадолго загоралась красная лампочка, а при каждом нажатии кнопки на ящике А ненадолго загоралась зеленая лампочка. Желтая лампочка не загоралась никогда. Ученые провели несколько миллиардов тестов в различных условиях, но не обнаружили исключений. Они пришли к выводу о наличии каузальной закономерности, которую сформулировали следующим образом:

все нажатия на  включают красную лампочку

все нажатия на  включают зеленую лампочку

Они установили, что эта каузальная связь каким-то образом осуществляется через медный провод, потому что при перерезании провода ящик Б переставал реагировать, а при простой изоляции ящиков без перерезания провода закономерность не нарушалась. Естественно, ученым хотелось узнать, как обнаруженная ими каузальность передается по проводу. Возможно, подумали они, нажатие на кнопку пускает по проводу низковольтный импульс, включающий красную лампочку, а нажатие на кнопку пускает высоковольтный импульс, включающий зеленую лампочку. А возможно, нажатие на кнопку пускает единичный импульс, включающий красную лампочку, а нажатие на кнопку  – двойной. Очевидно, в проводе всегда должно происходить что-то одно при нажатии на кнопку и что-то другое при нажатии на кнопку . Необходимо было установить, что именно происходит, поскольку это знание объяснило бы замеченную учеными каузальную закономерность.

Вскоре на провод установили жучок, который показал, что на самом деле все сложнее. При нажатии любой из кнопок на ящике А по проводу к ящику Б посылалась длинная цепочка прерывистых импульсов – переменных сигналов, или бит (если точно, 10 000 бит). Но цепочка эта каждый раз была разной!

Очевидно, цепочки бит должны были обладать каким-то свойством или атрибутом, который обусловливал включение красной лампочки в одном случае и зеленой в другом. Что это могло быть за свойство? Ученые решили открыть ящик Б и посмотреть, что происходит с цепочками бит, когда они достигают цели. Внутри ящика Б ученые обнаружили обычный цифровой серийный суперкомпьютер, располагающий большим объемом памяти, в котором содержалась огромная программа и огромная база данных – и обе они, само собой, были написаны другими цепочками бит. Проследив влияние входящих цепочек бит на программу этого компьютера, ученые не заметили ничего необычного: входящие цепочки всегда добирались до ЦП (центрального процессора) в неизменном виде, после чего над ними за считаные секунды производилось несколько миллиардов операций, в результате чего всегда получался один из двух исходящих сигналов, единица (включавшая красную лампочку) или ноль (включавший зеленую лампочку). Ученые выяснили, что в любом случае они могли объяснить каждый шаг каузальности на микроскопическом уровне без каких-либо сложностей и противоречий. У них не было оснований предполагать вмешательство сверхъестественных сил, а когда, к примеру, они пробовали снова и снова отправлять ЦП одну и ту же цепочку бит, программа в ящике Б всегда выдавала один и тот же результат, зажигая красную или зеленую лампочку.

Но это было довольно любопытно, поскольку, хоть ящик Б и выдавал всегда один и тот же результат, промежуточные шаги на пути к нему различались. Он почти всегда проходил через разные физические состояния, прежде чем выдать одинаковый результат. Само по себе это не представляло загадку, поскольку программа сохраняла копию каждой входящей цепочки бит, а потому, когда та же самая цепочка приходила во второй, третий или тысячный раз, состояние памяти компьютера всякий раз несколько отличалось. Но результат всегда оставался одним: если при первом получении конкретной цепочки бит загоралась красная лампочка, затем для той же цепочки всегда загоралась красная лампочка, и та же закономерность действовала и для зеленых цепочек (как их стали называть ученые). Ученым очень хотелось выдвинуть гипотезу, что все цепочки либо красные (они зажигают красную лампочку), либо зеленые (они зажигают зеленую лампочку). Но, само собой, ученые тестировали не все возможные цепочки, а лишь цепочки, генерируемые ящиком А.

Решив проверить свою гипотезу, ученые на время отсоединили ящик А от ящика Б и стали посылать в ящик Б вариации исходящих цепочек ящика А. Какой же случился переполох, когда ученые увидели, что измененные ими цепочки ящика А почти всегда провоцировали включение желтой лампочки! Казалось, ящик Б обнаруживает их вмешательство. Однако не было сомнений, что ящик Б с готовностью примет созданные человеком версии красных цепочек, мигнув красной лампочкой, и созданные человеком версии зеленых цепочек, мигнув зеленой лампочкой. Желтая лампочка обычно – почти всегда – загоралась лишь тогда, когда в красной или зеленой цепочке меняли один – или более – бит. “Вы убили ее!” – воскликнул кто-то однажды, увидев, как “подделанная” красная цепочка превращается в желтую, и это дало толчок множеству спекуляций о том, что красные и зеленые цепочки в некотором роде живы – возможно, они представляют собой мужское и женское начало, – а желтые цепочки мертвы. Какой бы привлекательной ни казалась эта гипотеза, она в итоге ни к чему не привела, хотя шквал экспериментов с несколькими миллиардами случайных вариаций цепочек в 10 000 бит длиной и подталкивал ученых к выводу о существовании трех типов цепочек – красных, зеленых и желтых, – причем в общей массе количество желтых цепочек было на много порядков больше количества красных и зеленых цепочек (подробнее об этом см. в главе 35). Почти все цепочки были желтыми. Это делало обнаруженную учеными красно-зеленую закономерность лишь более любопытной и загадочной.

Что же в красных цепочках зажигало красную лампочку, и что в зеленых цепочках зажигало зеленую? Само собой, в каждом конкретном случае никакой загадки не было. С помощью суперкомпьютера в ящике Б ученые могли проследить каузацию в каждой конкретной цепочке и увидеть, как она, демонстрируя отрадный детерминизм, провоцировала включение красной, зеленой или желтой лампочки в соответствии с характером цепочки. Однако они не могли понять, как определить, какую из трех лампочек будет зажигать новая цепочка, просто изучая ее (и не “моделируя” ее эффект в ящике Б). Эмпирические данные свидетельствовали об очень высокой вероятности того, что новая цепочка будет желтой, если только это не цепочка, исходящая из ящика А, поскольку в таком случае с вероятностью более чем миллиард к одному эта цепочка должна быть либо красной, либо зеленой, хотя никто и не мог сказать, какой именно, не пропустив ее через ящик Б и не увидев, как сработала программа.

Возможно, разгадка таилась в ящике А. Открыв его, ученые нашли второй суперкомпьютер другой конфигурации и модели, на котором работала другая сложная программа, но при этом он все же был обычным цифровым компьютером. Вскоре ученые установили, что в него встроены “часы”, тикающие по несколько миллионов раз за секунду, и всякий раз при нажатии на любую из кнопок компьютер первым делом проверял “время” по этим часам (например, 101101010101010111) и разбивал его на цепочки, которые затем использовал, чтобы определить, какие подпрограммы в каком порядке исполнять и к какому фрагменту памяти обращаться в первую очередь при подготовке цепочки бит для отправки по проводу.

Ученые смогли определить, что эта сверка часов (которая была фактически случайной) на деле гарантировала невозможность повторной отправки одной и той же цепочки бит. Однако, несмотря на случайный или псевдослучайны характер этого события, при каждом нажатии кнопки компьютер неизменно выдавал цепочку бит, включающую красную лампочку, а при каждом нажатии кнопки  – цепочку бит, включающую зеленую лампочку. Ученым удалось даже обнаружить несколько аномалий: примерно в одном из миллиарда случаев нажатие кнопки приводило к выдаче зеленой цепочки или нажатие кнопки приводило к выдаче красной цепочки. Этот крошечный изъян в совершенной картине лишь раззадоривал ученых, желавших объяснить закономерность.

В один прекрасный день о себе заявили два ИИ-программиста, которые создали ящики, и объяснили, как они устроены. (Не читайте это, если хотите разгадать загадку сами.) Ящик А сконструировал Ал, который много лет работал над “экспертной системой” – базой данных, содержащей “истинные высказывания” обо всем на свете, и механизмом вывода для обработки содержащихся в базе данных аксиом. База данных хранила статистику Главной лиги бейсбола, метеорологические данные, биологическую таксономию, историю народов мира и множество других сведений. Ящик Б создал швед Бо, который в то же время работал над конкурирующей базой данных “мирового знания” для собственной экспертной системы. Каждый из них наполнил свои базы данных таким количеством “истин”, какое смог загрузить за годы работы[43].

Однако со временем экспертные системы их утомили, и оба программиста решили, что практические перспективы этой технологии сильно преувеличены. Системы не слишком хорошо решали интересные задачи, или не слишком хорошо “думали”, или не слишком хорошо “находили нестандартные пути решения проблем”. Благодаря своим машинам выбора, хорошо они справлялись лишь с одним – с генерацией множества истинных предложений (на соответствующих языках) и проверкой входящих предложений (на соответствующих языках) на истинность или ложность относительно их вроде как знания. Ал и Бо встретились и нашли применение плодам своего тщетного труда. Они решили сделать философскую игрушку. Выбрав лингва франка для перевода между двумя имеющимися у них репрезентативными системами (им стал английский в стандартной кодировке ASCII)[44], они соединили машины с помощью провода. При каждом нажатии кнопки машина А случайным (или псевдослучайным) образом выбирала одно из своих “убеждений” (либо хранимую в ее памяти аксиому, либо вывод, сделанный на основе имеющихся у нее в распоряжении аксиом), переводила его на английский (на компьютере английские буквы заранее задавались в кодировке ASCII), добавляла достаточное количество бит после точки, чтобы общее число бит достигло 10 000, и отправляла итоговую цепочку машине Б, которая переводила входящие данные на свой язык (шведский лисп) и сравнивала со своими “убеждениями” – то есть со своей базой данных. Поскольку обе базы данных содержали истины, причем примерно одинаковые, благодаря работе машин вывода, всякий раз, когда А отправляла Б “убеждение”, которое считала истинным, Б тоже признавала это “убеждение” истинным и оповещала об этом миганием красной лампочки. Когда же А отправляла Б “убеждение”, которое считала ложным, Б признавала его ложным и объявляла о своем решении миганием зеленой лампочки.

Вносимые в цепочку изменения почти всегда приводили к возникновению ошибок в зашифрованной в этой цепочке английской фразе, если только изменения не вносились лишь в случайную последовательность бит в самом конце. Непримиримая к опечаткам, Б реагировала на это миганием желтой лампочки. При использовании случайной цепочки бит вероятность того, что эта цепочка не будет четко сформулированной по-английски в кодировке ASCII истиной или ложью, была чрезвычайно велика, а потому чаще всего загоралась желтая лампочка.

Итак, сказали Ал и Бо, таинственная каузальность красного на самом деле объяснялась тем, что красный обозначал истинность английской фразы, а зеленый – ее ложность. Вдруг многолетние старания ученых превратились в детскую игру. Теперь любой мог до умопомрачения генерировать красные цепочки. Достаточно было просто записывать фразы вроде “Дома больше орехов”, “Киты не летают” или “Трижды четыре на два меньше, чем дважды семь” в кодировке ASCII. Для генерации зеленой цепочки подошли бы фразы вроде “Девять меньше восьми” или “Нью-Йорк – столица Испании”. Вскоре философы сделали ряд любопытных находок – так, они обнаружили цепочки, которые были красными при первых ста отправках Б, но зелеными после (например, написанная в кодировке ASCII фраза “Эта фраза отправлялась тебе на проверку менее ста одного раза”).

Но некоторые философы заметили, что красная и зеленая характеристики цепочек на самом деле не тождественны английской истине и английской лжи. В конце концов, существуют английские истины, для записи которых в кодировке ASCII потребуются миллионы бит. К тому же, несмотря на все старания, Ал и Бо не всегда помещали в свои программы факты. К примеру, некоторые расхожие представления, считавшиеся истинными в то время, когда программисты работали над своими базами данных, с тех пор были опровергнуты. Характеристику цепочки – каузальную характеристику – красноты по множеству причин нельзя было считать тождественной характеристике английской истины. Итак, возможно, лучше было сказать, что красный означает относительно короткую фразу на английском языке в кодировке ASCII, описывающую нечто, что вроде как считает истинным ящик Б (вроде как убеждения которого почти всегда истинны). Одних философов удовлетворила эта формулировка, но другие стали придираться, по разным причинам настаивая, что это определение нельзя признать точным или что существуют контрпримеры, которые невозможно отбросить не ad hoc, и так далее. Но, как заметили Ал и Бо, лучшего описания этого свойства не найти, тем более что ученым все равно нужно было именно такое объяснение. Разве загадка красных и зеленых цепочек не была полностью решена? Более того, разве теперь, после ее решения, не стало очевидно, что не стоило и надеяться объяснить каузальную закономерность тем, с чего мы начали рассказ – что все нажатия на  включают красную лампочку, а все нажатия на  включают зеленую лампочку, – не прибегая к использованию некоторых семантических (или менталистских) терминов?

Некоторые философы заявили, что новообретенное описание закономерности происходящей в проводе активности можно использовать для предсказания поведения ящика Б, однако закономерность эта не каузальна. Истинность и ложность (и любые скорректированные заменители, описанные выше) представляют собой семантические характеристики, а потому совершенно абстрактны, из чего следует, что они не могут лежать в основе каузации. Чепуха, ответили другие. Нажатие на кнопку приводит к включению красной лампочки с той же неизбежностью, с которой поворот ключа в замке зажигания приводит к включению двигателя вашей машины. Если бы оказалось, что по проводу передаются просто высоко- и низковольтные сигналы или единичные и двойные импульсы, никто не стал бы сомневаться, что это образцовая каузальная система. Тот факт, что эта система оказалась машиной Руба Голдберга, не показал снижения каузальности надежности связи между нажатием на  и включением красной лампочки. Более того, в каждом конкретном случае ученые могли проследить точный путь микрокаузации, полностью объясняющий результат[45].

Убежденные этими аргументами, другие философы стали утверждать, будто это показывает, что характеристики красноты, зелени и желтизны на самом деле не были семантическими или менталистскими, но были лишь имитацией семантических характеристик, лишь “словно бы” семантическими характеристиками. На самом деле краснота и зелень представляли собой очень, очень сложные синтаксические характеристики. Однако эти философы отказывались говорить, какие именно это были синтаксические характеристики, или объяснять, как даже маленькие дети могут быстро и надежно генерровать или распознавать их. Тем не менее эти философы полагали, что должно быть чисто синтаксическое описание закономерности, поскольку, в конце концов, рассматриваемые каузальные системы были “просто” компьютерами, а компьютеры – это “просто” синтаксические движки, не способные к реальной “семантичности”.

“Мы полагаем, – ответили Ал и Бо, – что если бы внутри черных ящиков вы обнаружили нас, играющих с вами по той же схеме, то вы бы смягчились и согласились, что оперативной каузальной характеристикой была настоящая истина (или, во всяком случае, истина, которая считалась настоящей). Можете ли вы предложить достаточное основание для этого разделения?” Одних это спровоцировало сказать, что в определенном важном смысле Ал и Бо на самом деле сидели в ящиках, поскольку именно они создали соответствующие базы данных как модели собственных убеждений. Других это спровоцировало заявить о полном отсутствии семантических или менталистских характеристик в мире. Содержимое, сказали они, уничтожено. Дебаты продолжались годами, но загадка, с которой мы начали, была разгадана.

На этом заканчивается история о двух черных ящиках. Опыт учит нас, однако, что не бывает мысленных экспериментов, сформулированных так четко, чтобы ни один философ не мог истолковать их ошибочно, поэтому, чтобы предупредить ряд наиболее вероятных ошибочных трактовок, я откровенно укажу на несколько важнейших деталей и объясню их роль в этом насосе интуиции.

(1) Устройства в ящиках А и Б представляют собой не что иное, как автоматические энциклопедии. Это даже не “ходячие энциклопедии”, а просто “ящики истин”. Ничто в этой истории не предполагает и не намекает, что эти устройства – сознательные, или думающие, объекты, или даже агенты (агентами их можно назвать разве что в крайне ограниченном смысле слова – в том же смысле, в котором агентом можно назвать термостат). Они представляют собой совершенно скучные интенциональные системы, зацикленные на выполнении единственной простой задачи. (Само собой, то же самое можно сказать и о компьютере IBM Watson.) В них содержится большое число истинных высказываний и машины логического вывода, необходимые для генерации новых истин, а также для проверки “истинности” высказываний в сопоставлении с существующими базами данных.

(2) Поскольку две системы создавались независимо, нельзя ожидать, что в них содержатся (на самом деле или хотя бы по сути) в точности одинаковые истины, но чтобы фокус работал так хорошо, как я описываю в истории, нам стоит полагать, что базы данных достаточно сильно перекрывают друг друга, а потому крайне маловероятно, чтобы ящик Б не признал истинным утверждение, сгенерированное в качестве истины ящиком А. На мой взгляд, это обеспечивают два соображения: (i) пускай Ал и Бо живут в разных странах и говорят на разных языках, они все же существуют в одном мире; (ii) хотя существует бесчисленное множество истинных высказываний об этом мире (нашем мире), тот факт, что в задачу Ала и Бо входило создание полезных баз данных, гарантирует, что две независимо разработанные системы будут в значительной степени перекрывать друг друга. Пускай Ал, возможно, знал, что в его двадцатый день рождения его левая нога была ближе к Северному полюсу, чем к Южному, а Бо не забыл, что его первого учителя французского звали Дюпоном, вряд ли они бы решили поместить эти истины в свои базы данных. Если вы сомневаетесь, что одно лишь их намерение создать пригодные для международного использования энциклопедии обеспечит столь сильное соответствие между базами данных, просто добавьте к этому грубоватую деталь и скажите, что за годы программирования они успели договориться, какие темы стоит осветить.

(3) Почему бы не взять Ала и Боба (тоже американца) или, если уж на то пошло, почему бы просто не поместить в ящик Б дубликат системы Ала? Потому что в моей истории крайне важно, что никаким простым, поддающимся обнаружению синтаксическим подбором пар закономерность объяснить невозможно. Именно поэтому система Бо написана на шведском лиспе – чтобы скрыть от любопытных глаз основополагающие семантические сходства структур данных, к которым ящик А обращается при генерации фраз, а ящик Б – при переводе этих фраз и проверке их истинности. Будучи физическими системами, компьютеры в лучшем случае должны представлять собой синтаксические движки, реагирующие непосредственно на физически измеряемые различия, а не на значения. Однако и система А, и система Б были разработаны таким образом, чтобы как можно лучше походить на воображаемого всезнайку, семантический движок, полный понимаемых истин. Поскольку две различные синтаксические системы, А и Б, были созданы, чтобы походить на один и тот же семантический движок, единственный способ объяснить демонстрируемую ими любопытную закономерность – это подняться на уровень семантического движка, где истины осознаются, а убеждения формируются намеренно. В таком случае нужно было создать две системы, которые демонстрировали бы описанную ранее восхитительную закономерность внешнего поведения, но внутренне как можно сильнее отличались бы друг от друга, чтобы объяснить наблюдаемую закономерность мог только тот факт, что их внутренняя структура представляет собой систематически организованные представления об окружающем мире. (Вспомните, что говорилось на эту тему в главе 13.)

Можно сделать паузу и спросить, могут ли две такие системы быть настолько непостижимыми, чтобы к ним нельзя было применить обратное проектирование. Иными словами, могли ли ученые так долго биться над этой загадкой? Учитывая, каких головокружительных высот достигла криптография, прежде чем давать ответ на этот вопрос, стоит подумать как минимум трижды. Я не знаю, можно ли убедительно доказать, существуют ли невзламываемые схемы шифрования. Но даже если не принимать во внимание шифрование, программисты прекрасно знают, что все удобные комментарии и другие обозначения, размещаемые в исходном коде при написании программы, исчезают при компиляции этого исходного кода, оставляя хитросплетение машинных инструкций, которые практически невозможно расшифровать. Иногда на практике осуществима “декомпиляция” – обратное проектирование объектного кода и восстановление исходного кода, – но она не восстанавливает комментарии, а просто переводит описание структур на язык более высокого уровня (и всегда ли она осуществима в принципе?). Мое предположение, что попытки ученых декомпилировать программу и расшифровать базы данных не принесли результатов, можно при необходимости подкрепить, сказав, что при их разработке применялось шифрование.

В моем варианте истории действительно представляется странным, что ученым не пришло в голову попытаться прочесть цепочки бит, проходящие по проводу, как послания в кодировке ASCII. Как они не догадались? Замечание вполне справедливо: этот недостаток мысленного эксперимента можно устранить, отправив все устройство (ящики А и Б и соединительный провод) на “Марс” и поручив задачу установления закономерности инопланетным ученым. Как и мы, они увидят, что все нажатия на  включают красную лампочку, все нажатия на  включают зеленую лампочку, а случайные цепочки бит включают желтую лампочку, но об ASCII они знать не будут. В их представлении этот подарок из космоса будет демонстрировать совершенно загадочную закономерность, не поддающуюся никакой аналитической проверке, если только они не догадаются, что в каждом ящике содержится описание мира – и описывается при этом один и тот же мир[46]. В основе закономерности лежит тот факт, что в каждом ящике содержатся всевозможные семантические связи с одними и теми же вещами, которые описываются с применением разной “терминологии” и по-разному аксиоматизируются.

Когда в начале 1980-х я опробовал этот мысленный эксперимент на Дэнни Хиллисе – основателе компании Thinking Machines и создателе новаторского пааллельного суперкомпьютера Connection Machine, – он тотчас предложил криптографическое “решение” загадки, а затем признал, что мое решение можно считать частным случаем его решения. “Ал и Бо использовали мир в качестве «одноразового блокнота»!” – сказал он, намекая на стандартную технику шифрования. Чтобы понять его мысль, можно представить вариацию на эту тему. Допустим, вас с другом вот-вот захватят в плен враждебные силы (скажем, космические пираты), которые говорят по-английски, но не слишком много знают о вашем мире. Вы оба знаете азбуку Морзе и придумываете импровизированную схему шифрования: тире означает истинное высказывание, точка – ложное. Захватчики слушают вашу речь: “Птицы откладывают яйца, а жабы летают. Чикаго – это город, у меня не железные ноги, а в бейсбол играют в августе”», – говорите вы, тем самым отрицательно (“no”: тире-точка; тире-тире-тире) отвечая на вопрос, заданный вашим другом. При следующем отрицательном ответе вы используете другие высказывания. Даже если ваши захватчики знают азбуку Морзе, они не сумеют понять, какие характеристики обозначаются точками и тире, если только не научатся определять истинность и ложность высказываний. Эта вариация может оживить нашу историю следующим образом: вместо того чтобы отправлять на Марс упакованные в ящики компьютерные системы, мы посадим в ящики Ала и Бо и отправим на Марс их самих. Когда Ал и Бо разыграют марсиан с использованием азбуки Морзе, те будут озадачены ничуть не меньше, чем при виде компьютеров, если только не придут к выводу (очевидному для нас, но мы ведь на марсиане), что поведение объектов в ящиках необходимо интерпретировать семантически.

Мораль сей сказки проста. Интенциональную установку ничем не заменить: можно либо принять ее и объяснить происходящее, обнаружив факты на семантическом уровне, либо вечно биться над загадкой закономерности – каузальной закономерности, – которая проявляется так очевидно[47].

На этом перепутье, если вы похожи на многих других философов, вам опять покажется привлекательной мысль о том, что этот насос интуиции “работает” только потому, что ящики А и Б представляют собой артефакты, интенциональность которых, какой бы она ни была, полностью производна и артефактна. Структуры данных в их памяти получают ориентиры (если получают их вообще), косвенным образом опираясь на органы чувств, биографии и цели своих создателей, Ала и Бо. Реальным источником значения, или истины, или семантичности этих артефактов выступают их создатели. Ал и Бо обладают исходной интенциональностью, в то время как А и Б обладают лишь производной интенциональностью. (Само собой, именно поэтому мы и предположили, что в некотором смысле Ал и Бо пребывали в созданных ими ящиках.) Я мог бы рассказать историю иначе: внутри ящиков сидели два робота, Ал и Бо, каждый из которых “целую жизнь” изучал этот мир и собирал факты о нем, прежде чем залезть в свой ящик. Я выбрал более простой путь, чтобы предупредить все вопросы о том, можно ли считать, что ящик А или ящик Б “действительно думает”, однако, если вы хотите пересмотреть этот мысленный эксперимент, усложнив его указанным образом, обратите внимание, что насос интуиции о гигантском роботе для выживания уже бросил тень сомнения на убедительную в остальном идею, что настоящая интенциональность не может возникнуть ни в одном артефакте.

Резюме

Представленный на этих страницах двадцать один инструмент мышления – дюжина насосов интуиции и несколько полезных концепций – работает при изучении фундаментального понятия значения. Что они нам дают? Хорошо ли они работают? Обратите внимание, что насос интуиции может считаться ценным по двум критериям. Если он сконструирован хорошо, то провоцируемые им интуитивные озарения либо надежны и убедительны, что помогает избежать некоторых вероятных в ином случае ошибок, либо все равно сомнительны, что помогает привлечь внимание к проблемам с его предпосылками. Как бы то ни было, этот инструмент напоминает рычаг, своего рода доску-качели – когда поднимается один ее конец, второй опускается вниз, – но только если инструмент не гнется и не ломается посередине. Насосы интуиции сложнее качелей, поэтому нам приходится поворачивать различные рычаги. Именно это я только что делал, разбирая пример с двумя черными ящиками, но не стоит и сомневаться, что перед вынесением окончательного вердикта необходимо проверить и другие рычаги.

Каков же вердикт по этому длинному разделу о значении? Пессимистичен и оптимистичен одновременно. Значение нельзя назвать простой характеристикой, которая легко укореняется в нашем мозге, и нам не всегда удается найти “глубинные” факты, однозначно отвечающие на вопрос, что на самом деле значит фраза, мысль или убеждение. В лучшем случае – и этого обычно достаточно – мы можем найти и закрепить (очевидно) лучшие интерпретации всех имеющихся у нас данных физической (и конструктивной) установки. Если мы в состоянии найти одно решение дилеммы Куайна о значении, скорее всего, это единственное ее решение – мы можем быть уверены, что лучшего решения этой дилеммы не найти. Как показал перевоз четвертачника в Панаму, значение всегда зависит от контекста функции и не нужна никакая исходная интенциональность, помимо интенциональности наших (вроде как) эгоистичных генов, которые черпают свою вроде как интенциональность из функционального контекста эволюции путем естественного отбора, а не от разумного творца, играющего роль богатого клиента, заказывающего гигантского робота. Насос интуиции о двух черных ящиках показывает, что если вы хотите понять и объяснить множество каузальных закономерностей мира, то вам никуда не деться от принятия интенциональной установки – при всей ее терпимости к вроде как убеждениям и тому подобным вещам.

Сегодня, в двадцать первом веке, изучение этих вопросов обогащается тем фактом, что впервые у нас есть способ методично и увлеченно размышлять о механизмах, обладающих триллионами подвижных частей – частей, в работе которых нет ничего загадочного. Благодаря Тьюрингу, теперь мы хотя бы расплывчато видим путь от грубой, ничего не осознающей материи (физическая установка) через каскад перестановок (конструктивная установка и вроде как значения) к принятию себя в качестве хрестоматийных верящих, познающих и осознающих субъектов (упрощенных интенциональной установкой до интенциональных систем).

Каждое из этих высказываний рождало или до сих пор рождает споры. Многие специалисты по-прежнему не согласны с некоторыми из них. Возможно, перечисление всех этих высказываний повысит их убедительную силу и мы получим эффект “критической массы”, который привлечет всех тех, кто не видел, как все они дополняют друг друга. С другой стороны, подобное перечисление может облегчить критикам задачу найти в них общую ошибку. Как бы то ни было, мы идем по пути прогресса. Быть может, многие из них окажутся лишь передергиванием фактов, которое не обнажает истину, а лишь скрывает ее. Чтобы обнаружить изъяны, вернитесь назад, покрутите рычаги каждого из инструментов и посмотрите, что из этого выйдет. По меньшей мере, обнаружение подобных изъянов тоже способствует движению вперед: так развенчиваются соблазнительные, но неверные идеи – ведь именно этим философы занимаются уже не одну тысячу лет.

Я не утверждаю, что эта часть книги дает нам теорию значения. Она дает нам лишь достаточно обширное логическое пространство, где должна уместиться адекватная научная теория значения, но только если я прав[48]. Теперь, когда мы более или менее разобрались с содержимым сознания (mind), можем ли мы обратиться к величайшей загадке, самосознанию (consciousness)? Пока нет. Нам нужно заложить другие основы. Как мы увидели в этом разделе, слишком много вопросов, возникающих при попытке понять сознание, связаны со следствиями или предпосылками эволюции. Вопросы эволюции возникали во многих поднимаемых нами темах, поэтому давайте рассмотрим их, прежде чем двигаться дальше. К тому же эта тема безмерно интересна.

На мой взгляд, никому и никогда не приходила в голову идея лучше идеи Дарвина об эволюции путем естественного отбора, поскольку эта идея одним махом объединяет материю и смысл – два аспекта реальности, которые кажутся безмерно далекими друг от друга. С одной стороны, есть мир наших сознаний и их смыслов, наших целей, надежд и стремлений, а также любимой (хотяи самой избитой из всех философских тем) темы смысла жизни. С другой стороны, есть беспрестанно вращающиеся в пространстве галактики, бесцельно скользящие по своим орбитам планеты, подчиняющиеся физическим законам безжизненные химические механизмы – и все это без каких-либо мотивов и целей. Тут на сцену выходит Дарвин, который показывает, как первое проистекает из второго, рождая смыслы на ходу, и новое представление о поступательном развитии “снизу вверх” вытесняет традиционное представление о сотворении мира “сверху”». Идея естественного отбора не слишком сложна, но так основательна, что некоторые не готовы ее постичь, а потому отчаянно пытаются отвести взгляд, словно не желая глотать горькую пилюлю. Описываемые далее инструменты мышления помогут нам увидеть, как эта идея подсвечивает темные закоулки бытия, превращая тайны в загадки, разгадав которые, мы сможем как никогда хорошо рассмотреть триумфы природы.

34. Универсальная кислота

Слышали ли вы об универсальной кислоте? В школьные годы эта идея не на шутку увлекала нас с друзьями. Не знаю, придумали мы ее сами или унаследовали от прошлых поколений как часть подпольной молодежной культуры вместе с рассказами о чудесном эликсире с афродизиаками и удивительных свойствах селитры. Универсальная кислота настолько агрессивна, что прожигает все! Но в чем ее хранить? Она проедает стеклянные бутылки и канистры из нержавеющей стали с той же легкостью, что и бумажные пакеты. Что случится, если вы случайно найдете или создадите каплю универсальной кислоты? Уничтожит ли она в конце концов всю планету? Что она оставит после себя? Каким станет мир, после того как все трансформируется, пережив столкновение с универсальной кислотой? Тогда я еще не понимал, что через несколько лет столкнусь с идеей – идеей Дарвина, – весьма напоминающей универсальную кислоту: она прожигает почти любую традиционную концепцию и оставляет после себя коренным образом измененную картину мира, где большинство старых вех по-прежнему узнаваемо, но фундаментально перестроено[49].

Когда в 1995 г. я предложил этот образ опасной идеи Дарвина, многие из тех, кто страшится Дарвина, его не поняли (быть может, намеренно?). Я постарался заверить читателей, что после того, как универсальная кислота просочится сквозь их любимые темы – мораль, искусство, культуру, религию, юмор и да, даже сознание, – оставшееся будет не менее, а даже во многих отношениях более чудесным, просто несколько измененным. Без сомнения, идея Дарвина революционна, однако она не уничтожает то, что мы ценим в этих вещах; она ставит их на более прочный фундамент и элегантно объединяет с остальным знанием. Веками “культура и искусство” считались не просто отделенными от наук, но в некотором роде защищенными от агрессивных исследований, проводимых в научной сфере, однако эта традиционная изоляция не лучший способ сохранить все то, что мы любим. Попытка спрятать наши сокровища под покровом тайны не дает нам возможности должным образом закрепить их в физическом мире. Эта ошибка достаточно типична, особенно в философии.

Чувствуя, что любимое в опасности, люди первым делом строят вокруг него “несокрушимую” стену, своего рода линию Мажино, и для надежности окружают ею несколько большую территорию, создавая буферную зону внутри укреплений. Казалось бы, это удачная, рациональная мысль. Наличие буферной зоны не дает нам свернуть на ужасную кривую дорожку и встать на опасное лезвие бритвы, ведь всем известно, что дай им палец – руку откусят. Копайте ров! Стройте стену! Охватывайте как можно большую территорию. Но такая стратегия, как правило, отягощает защитников нестабильным, непомерным (невероятным, несостоятельным) набором догм, которые невозможно защитить рациональным образом, а следовательно, в итоге приходится защищать, отчаянно хватаясь за них и громко крича. В философии такой выбор стратегии часто становится абсолютизмом того или иного типа: священность (человеческой) жизни бесконечна; в сердце великого искусства кроется божественный и необъяснимый гений; нам, простым смертным, не дано постичь проблему сознания; и не стоит забывать также об одной из моих любимых мишеней для критики – я называю ее истерическим реализмом, – которая гласит, что всегда существуют глубинные факты, способные однозначно решать загадки значения. Эти факты реальны, действительно реальны, даже если у нас никак не получается их обнаружить. В некотором роде эта мысль убедительна, ведь она взывает к простой человеческой скромности. Кто мы такие, чтобы говорить, что не существует фактов, способных однозначно решать эти загадки? Привлекательность этой мысли прекрасно подтверждает знаменитое неприятие неопределенности квантовой физики Эйнштейном. “Бог не играет в кости!” – в сердцах возразил он, хотя такое возражение и не имеет под собой оснований. Если уж на то пошло, кто мы такие – или кто такой Эйнштейн, – чтобы говорить, что Бог не играет в кости? Вероятно, к этим вопросам нужно подходить иначе, и далее мы увидим несколько возможностей для обращения к истерическому реализму и узнаем, как ему противостоять. Прекрасным противоядием служит эволюционное мышление.

35. Библиотека Менделя: чрезвычайно большое и исчезающе малое

Крейг Вентер и другие ученые уже секвенировали геном человека, но что это значит? Разве ДНК каждого человека не уникальна? Да, уникальна, причем настолько, что даже маленького фрагмента ДНК, обнаруженного на месте преступления, достаточно, чтобы идентифицировать преступника с вероятностью 99 процентов. И в то же время ДНК людей настолько похожи, что ученые могут отличать их от ДНК других видов, имея лишь фрагменты полного генома. Как это возможно? Как ДНК людей могут быть настолько уникальными и в то же время настолько похожими? Чтобы понять этот удивительный факт, можно сравнить ДНК с текстами книг. Аргентинский писатель Хорхе Луис Борхес (1962) сочинил для нас рассказ “Вавилонская библиотека”, в котором наглядно иллюстрируется возможность сосуществования столь разительных различий и сходств. Борхес описывает тщетные исследования и размышления людей, которые живут в огромном хранилище книг, структурированном на манер пчелиного улья: книжные полки тянутся по стенам тысяч (или миллионов, или миллиардов) соединенных коридорами шестигранных галерей. Стоя у перил вентиляционного колодца, никто не может разглядеть ни пола, ни потолка. И никто никогда не находил галерею, которая не была бы окружена шестью другими. Люди гадают, бесконечно ли это хранилище. В конце концов они решают, что это не так, но оно может быть и бесконечным, поскольку на полках, похоже, стоят все возможные книги – увы, без какого-либо порядка.

Допустим, в каждой книге пятьсот страниц, на каждой странице сорок строк, а в каждой строке пятьдесят знаков, то есть на странице умещается две тысячи знаков. Каждый знак – это либо пробел, либо один из ста символов (прописные и строчные буквы английского и других европейских языков, пробел и знаки препинания)[50]. Где-то в Вавилонской библиотеке есть книга, все страницы которой абсолютно чисты, а где-то есть книга, все страницы которой заполнены вопросительными знаками, но в подавляющем большинстве книг содержится абракадабра – в библиотеку попадают абсолютно любые книги, без оглядки на орфографию и пунктуацию, не говоря уже о смысле. Пятьсот страниц, помноженные на две тысячи знаков на страницу, дают нам миллион знаков на книгу, так что, если мы решим наполнить книги всеми возможными комбинациями знаков, в Вавилонской библиотеке окажется 100^1 000 000 различных книг. По оценкам[51], в наблюдаемой нами части вселенной содержится всего (плюс-минус) 100⁴⁰ частиц (протонов, нейтронов и электронов), а следовательно, существование Вавилонской библиотеки физически совершенно невозможно, но благодаря четким правилам, в соответствии с которыми Борхес построил ее в своем воображении, мы можем с полной ясностью о ней размышлять.

Правда ли в ней хранятся все возможные книги? Очевидно нет, поскольку они должны быть напечатаны с использованием “только” ста различных символов, исключая, как можно полагать, символы греческого, русского, арабского и китайского алфавитов, из-за чего в библиотеке нет огромного количества важнейших настоящих книг. Само собой, в библиотеке есть их блестящие переводы на английский, французский, немецкий, итальянский и другие языки, а также бесконечное число низкопробных переводов каждой из книг. При этом в библиотеке есть книги, в которых более пятисот страниц, но их текст начинается в одном томе и продолжается в других без перерыва.

Некоторые книги, хранящиеся в Вавилонской библиотеке, могут быть весьма любопытны. Среди них ваша лучшая, самая точная 500-страничная биография, в которой ваша жизнь описывается с рождения и до самой смерти. Обнаружить ее, однако, будет практически невозможно, поскольку в библиотеке также хранится огромное множество книг, в которых ваша биография предельно точно излагается до десятого, двадцатого, тридцатого, сорокового и т. д. дня рождения, но последующие события вашей жизни описываются совершенно неправильно – огромным множеством нетривиальных способов. Но крайне маловероятно, что в этом огромном книгохранилище вообще удастся обнаружить хотя бы одну читабельную книгу.

Нам нужно ввести несколько терминов для фигурирующих здесь величин. Вавилонская библиотека не бесконечна, так что шанс найти в ней что-нибудь интересное в буквальном смысле не бесконечно мал[52]. Эти слова преувеличивают ситуацию знакомым нам образом, но их стоит избегать. К несчастью, ни одна стандартная метафора – астрономические числа, иголка в стоге сена, капля в море – не справляется с описанием этой библиотеки. Ни одну настоящую астрономическую величину (такую, как число элементарных частиц во вселенной или количество наносекунд, прошедших с момента Большого взрыва) даже не разглядеть на фоне этих огромных, но конечных чисел. Если бы найти читабельную книгу в Вавилонской библиотеке было столь же просто, как найти конкретную каплю в море, мы бы и в ус не дули! Но если нас забросят в случайную галерею библиотеки, наши шансы обнаружить книгу, в которой будет хотя бы одна грамматически верная фраза, настолько исчезающе малы, что можно даже написать это понятие с большой буквы “И”, а также ввести сопутствующее понятие “Чрезвычайно велики”, означающее “гораздо больше астрономических”[53].

Вот другой способ осознать, как невероятно велика Вавилонская библиотека. Как мы только что заметили, лишь Исчезающе малое подмножество книг составлено из английских слов. Само по себе это подмножество Чрезвычайно велико, а в Исчезающе малое подмножество внутри него входят книги, где слова выстраиваются в грамматически верные фразы (Чрезвычайно большое подмножество при этом составляют книги, содержащие цепочки слов наподобие “хороший из Париж помощь легка с от который тем не менее демократия стриптиз тигры”.) Чрезвычайно большое, но Исчезающе малое подмножество грамматически верных книг составляют книги, где фразы последовательно связаны друг с другом (в остальных книгах содержатся фразы, которые, возможно, случайным образом выбраны из книг на грамматически верном английском.) Чрезвычайно большое, но Исчезающе малое подмножество этих осмысленных книг составляют книги о человеке по имени Джон, а Чрезвычайно большое, но Исчезающе малое подмножество этих книг повествует об убийстве Джона Ф. Кеннеди, и все еще Чрезвычайно большое (но Исчезающе малое) подмножество этих книг говорит правду – и Чрезвычайно большое, но Исчезающе малое подмножество этих правдивых книг об убийстве Кеннеди написано лимериками! Да, количество возможных правдивых книг о гибели Кеннеди, написанных лимериками, превосходит число книг в Библиотеке Конгресса! Вероятнее всего, ни одна из них не была опубликована, но это и к лучшему.

В Вавилонской библиотеке хранится экземпляр “Моби Дика”, но в ней хранится и 100 000 000 экземпляров-мутантов, которые отличаются от канонического “Моби Дика” одной-единственной опечаткой. Это еще не Чрезвычайно большое число, но оно стремительно растет, когда мы прибавляем экземпляры, отличающиеся двумя опечатками, десятью или тысячей. Даже экземпляр с тысячей опечаток – в среднем по две на страницу – будет безошибочно распознаваться как “Моби Дик”, а количество таких экземпляров чрезвычайно велико. Неважно, какой из них вы найдете, если найдете хотя бы один из них! Во всех них содержится одна и та же история, не считая поистине незначительных – почти незаметных – отличий, и читать почти любой из них будет наслаждением. И все же не любой. Порой единственная опечатка в важном месте может стать роковой. Еще один склонный к философствованиям писатель Питер Де Врис однажды опубликовал роман[54], начинавшийся словами:

“Зовите меня, Измаил”.

На что способна единственная запятая! Представьте другие мутировавшие экземпляры, начинающиеся словами “Ловите меня Измаил”.

В рассказе Борхеса книги стоят на полках беспорядочно, но даже если бы они оказались выстроены по алфавиту, мы столкнулись бы с неразрешимыми проблемами при поиске той самой книги, которую мы ищем (к примеру, “базовой” версии “Моби Дика”). Представьте, что вы летите на звездолете по галактике Моби Дика в Вавилонской библиотеке. Эта галактика сама по себе Чрезвычайно больше всей физической вселенной, так что, куда бы вы ни отправились, даже если вы летите со скоростью света, веками вам будут попадаться лишь практически неотличимые друг от друга копии “Моби Дика”. Вы ни разу не наткнетесь ни на что другое. “Дэвид Копперфилд” в этом пространстве невообразимо далек, даже если нам известно, что есть путь – кратчайший путь, не считая огромного множества других путей, – ведущий от одной великой книги к другой посредством единичных типографских изменений. (Оказавшись на этом пути и оглядевшись, вы вряд ли сумеете сказать, в какую сторону двигаться к “Дэвиду Копперфилду”», даже если будете держать в руках обе книги.)

Иными словами, это логическое пространство так Чрезмерно велико, что многие наши обычные представления о местоположении, о поиске и обнаружении искомого и прочих подобных простых и практических действиях не имеют в нем непосредственного применения. Борхес расставил книги на полках в произвольном порядке и сделал на основании этого несколько превосходных наблюдений, но только представьте, с каким количеством проблем он столкнулся бы, если бы попробовал расставить их по алфавиту. Поскольку (в нашей версии) всего сто различных алфавитных символов, можно считать определенную их последовательность алфавитным порядком, например a, A, b, B, c, C… z, Z,?!), (, %… , , , , … Затем можно разместить все книги, которые начинаются на один и тот же символ, на одном этаже. Теперь в нашей библиотеке всего сто этажей, а это меньше, чем в Сирс-тауэр (или Уиллис-тауэр) в Чикаго. Каждый этаж можно разделить на сто коридоров, в каждом из которых мы разместим книги, второй символ которых – следующий по алфавиту. В каждом коридоре можно разместить сто полок, по одной для кждого из третьих символов. Таким образом, все книги, которые начинаются со слов aardvarks love Mozart – и сколько таких книг! – окажутся на одной полке (полке “r”) в первом коридоре на первом этаже. Но эта полка огромна, поэтому нам, возможно, лучше разместить книги в картотечных ящиках, стоящих под прямыми углами к полке, по одному ящику для каждого четвертого символа. В таком случае каждая полка будет, скажем, не более сотни футов длиной. Но теперь ужасно глубокими станут картотечные ящики, которые будут упираться в ящики соседнего коридора, поэтому… но у нас закончились измерения для расстановки книг. Чтобы расставить все книги аккуратно, нам нужно пространство с миллионом измерений, каждое из которых будет располагаться “под прямым углом” ко всем другим. Такие пространства называются гиперпространствами – о них можно помыслить, но визуализировать их нельзя. Ученые постоянно используют их, чтобы представить свои теории. Геометрия таких пространств (даже если считать их только воображаемыми) стабильна и хорошо изучена математиками. В рамках этих логических пространств можно с уверенностью говорить о местоположениях, путях, траекториях, объемах (гиперобъемах), расстояниях и направлениях.

Теперь мы готовы рассмотреть вариацию на тему Борхеса, которую я назову библиотекой Менделя. В этой библиотеке хранятся “все возможные геномы” – последовательности ДНК. В книге “Слепой часовщик” (1986) Ричард Докинз описывает подобное пространство, которое называет Страной Биоморфов. Меня вдохновили именно его рассуждения, и наши представления полностью совместимы, однако я хочу подчеркнуть некоторые аспекты, на которых он не стал заострять внимание.

Если считать, что в библиотеке Менделя хранятся описания геномов, то она представляет собой часть Вавилонской библиотеки. Стандартный код описания ДНК включает в себя всего четыре символа, A, C, G и T (обозначающие аденин, цитозин, гуанин и тимин – четыре типа нуклеотидов). Следовательно, все 500-страничные вариации последовательностей этих четырех букв уже хранятся в Вавилонской библиотеке. Типичные геномы, однако, гораздо длиннее обычных книг. В человеческий геном входит примерно три миллиарда нуклеотидов, так что исчерпывающее описание генома одного человека – например, вашего – заняло бы примерно три тысячи 500-страничных книг из Вавилонской библиотеки.

Сравнение человеческого генома с объемами галактики “Моби Дика” помогает нам объяснить различие и сходство человеческих геномов. Как можно говорить о секвенировании (копировании) генома человека в целом, если все геномы человека отличаются друг от друга не в одном, а в тысячах мест (локусов на языке генетики)? Подобно снежинкам или отпечаткам пальцев, два подлинных человеческих генома не могут быть в точности одинаковыми, включая даже геномы идентичных близнецов (случайные ошибки могут вкрасться даже в клетки одного человека). Человеческая ДНК легко отличима от ДНК любого другого вида, даже от ДНК шимпанзе, локусы которой совпадают с человеческой на 90 процентов. Каждый подлинный геном человека, существовавший когда-либо, содержится в галактике всех возможных человеческих геномов, которая находится на Чрезвычайно большом расстоянии от галактик геномов других видов, и все же внутри галактики достаточно места, чтобы никакие два генома человека не были одинаковыми. У вас есть две версии каждого из ваших генов – от матери и от отца. Они передали вам ровно половину собственных генов, случайным образом выбранных из набора, который они получили от своих родителей, ваших бабушек и дедушек, но поскольку ваши бабушки и дедушки тоже принадлежали к виду Homo sapiens, их геномы совпадают почти в каждом локусе, так что в большинстве случаев неважно, кто из бабушек и дедушек предоставил тот или иной ваш ген. Тем не менее их геномы различаются во многих тысячах локусов, и здесь в игру вступает случай – механизм случайного выбора определяет, как каждый из ваших родителей поучаствует в формировании вашей ДНК. Более того, скорость накопления мутаций у млекопитающих составляет примерно сто штук на геном на одно поколение. “Таким образом, сотня отличий от вас и вашего супруга возникнет в генах ваших детей в результате случайных ошибок копирования, совершенных энзимами, или в результате мутаций ваших яичников или яичек, вызванных космическими лучами” (Ridley 1993, p. 45).

Описание генома лошади, капусты или осьминога будет состоять из тех же букв, A, C, G и T. Большинство геномов животных короче генома человека, но геномы некоторых растений длиннее человеческих более чем в десять раз, а геномы ряда одноклеточных амеб и того длиннее! Текущий мировой рекорд принадлежит Amoeba dubia, в геноме которой содержится около 670 миллиардов спаренных оснований, что более чем в двести раз превышает количество спаренных оснований в геноме человека. Однако допустим – своевольно, – что в библиотеке Менделя содержатся все цепочки ДНК, описанные в 3000-томных изданиях, включающих только четыре упомянутых символа. Этого количества “возможных” геномов будет достаточно для любых серьезных теоретических целей.

Я преувеличил, сказав, что в библиотеке Менделя содержатся “все возможные геномы”. Подобно тому как в Вавилонской библиотеке не нашлось места для русского и китайского языков, библиотека Менделя игнорирует (очевидную) возможность существования альтернативных генетических алфавитов, например основанных на других химических составляющих. Таким образом, любые выводы относительно того, что возможно в этой библиотеке Менделя, придется пересмотреть, когда мы попробуем применить их к более широкому представлению о возможном. Это скорее сильная, а не слабая сторона нашей тактики, поскольку она позволяет нам внимательно следить за тем, о какой именно скромной, ограниченной возможности идет речь.

Одна из важных характеристик ДНК – примерно одинаковая химическая стабильность любых пермутаций последовательностей аденина, цитозина, гуанина и тимина. В принципе, любая из них может быть сконструирована в сплайсинговой лаборатории и впоследствии храниться неопределенное количество времени, как книга в библиотеке. Но не каждая такая последовательность из библиотеки Менделя соответствует жизнеспособному организму. Большинство последовательностей ДНК – и это большинство Чрезвычайно велико – представляет собой абракадабру, рецепты, по которым не создать живой организм. Все наблюдаемые геномы, в действительности существующие сегодня, родились в результате миллиардов лет поправок и пересмотров в ходе бездумного редактирования, эффективность которого достигается за счет того, что большая часть абракадабры (за исключением Исчезающе малого множества осмысленного, применимого “текста”) автоматически отбрасывалась, в то время как остальное без конца использовалось снова и снова, подвергаясь копированию огромное множество раз. В вашем теле в эту минуту содержится более триллиона копий вашего генома, одна на каждую человеческую клетку, и каждый день по мере возникновения новых клеток кожи, кости и крови в них внедряются новые копии вашего генома. Текст, который можно скопировать – потому что он содержится в действующем механизме, живой клетке, – копируется. Остальное исчезает. Публикуй или погибнешь.

36. Гены как слова и как подпрограммы

Как мы только что увидели, гены удобно сравнивать со словами, но можно провести и лучшую аналогию, которую нам теперь под силу понять, благодаря интерлюдии о компьютерах. В своем шедевре “Рассказ предка” (2004) Ричард Докинз отдает должное другому блестящему писателю на тему эволюции, Мэтту Ридли, который продемонстрировал серьезное сходство между генами и компьютерными подпрограммами в книге “Природа через воспитание”. Я не стал бы использовать столь длинную цитату из чужой книги в своей, но, как выяснилось, все мои попытки перефразировать этот фрагмент неизбежно приносили в жертву капле оригинальности ясность и живость слога, поэтому, заручившись согласием Докинза, я привожу здесь фрагмент его книги без каких-либо изменений.

Большая часть секвенируемого генома представляет собой не книгу инструкций и не координирующую компьютерную программу для создания человека или мыши, но некоторые его фрагменты действительно таковы. В ином случае действительно можно было бы ожидать, что наша программа будет больше программы мыши. Но большая часть генома похожа скорее на словарь слов, доступных для написания книги инструкций, – или, как мы скоро увидим, набор подпрограмм, которые запускаются координирующей программой. Как отмечает Ридли, списки слов “Дэвида Копперфилда” и “Над пропастью во ржи” почти идентичны. Оба они основаны на словаре образованного человека, для которого английский – родной язык. Разница между книгами объясняется порядком, в котором выстроены эти слова.

При создании человека или при создании мыши эмбриология пользуется одним словарем генов: стандартным словарем эмбриологий млекопитающих. Разница между человеком и мышью объясняется разным порядком использования генов, взятых из этого общего словаря млекопитающих, разными частями тела, где это происходит, и разной временной привязкой. Все это контролируется конкретными генами, которые отвечают за активацию других генов, в рамках сложных и точно хронометрированных каскадов. Однако эти контролирующие гены составляют лишь меньшую часть генов генома.

Не думайте, что “порядок” означает порядок расстановки генов в хромосомах. Не считая нескольких исключений… порядок генов в хромосоме столь же произволен, сколь произволен порядок слов в словаре – как правило, слова выстраиваются по алфавиту, однако, особенно в разговорниках для путешествующих, они могут выстраиваться и в порядке использования: слова, полезные в аэропорту; слова, полезные при визите к врачу; слова, полезные в магазине, и так далее. Неважно, в каком порядке гены хранятся в хромосоме. Важно то, что клеточный механизм при необходимости находит нужный ген – и делает это, применяя методы, которые мы понимаем все лучше…

В одном отношении аналогия со словами обманчива. Слова короче генов – некоторые авторы приравнивают ген к предложению. Однако аналогия с предложениями не слишком хороша по другой причине. Различные книги составляются не посредством пермутации фиксированного набора предложений. Большинство предложений уникально. Гены же, как и слова (но не как предложения), используются снова и снова в различных контекстах. Лучше сравнивать ген не со словом и не с предложением, а с инструментальной подпрограммой компьютера…

Инструментарий подпрограмм компьютера Apple хранится в его ПЗУ (постоянном запоминающем устройстве) или в системных файлах, постоянно загружаемых при запуске. Существуют тысячи инструментальных подпрограмм, и каждая из них выполняет конкретную операцию, которую с большой вероятностью приходится снова и снова повторять немного по-разному в разных программах. К примеру, инструментальная подпрограмма ObscureCursor скрывает курсор с экрана до следующего перемещения компьютерной мышки. Хоть вы этого и не видите, “ген” ObscureCursor активируется всякий раз, когда вы начинаете печатать и курсор исчезает с экрана. Инструментальные подпрограммы объясняют знакомые свойства, характерные для всех программ компьютеров Apple (и эквивалентных программ компьютеров Windows): выпадающие списки, полосы прокрутки, окна, которые можно растягивать и сжимать, а также перетаскивать по экрану с помощью мышки, и многое другое. [Dawkins 2004, pp. 155–156]

Все это помогает нам понять, почему специалисту так просто распознать геном млекопитающего. В нем содержится инструментарий млекопитающего, в который, помимо специальных инструментов для создания млекопитающего, входят также инструменты для создания рептилий, рыб и даже червей. Самыми старыми инструментами из этого набора располагают все живые организмы, включая бактерии.

37. Древо жизни

Генеалогия существующих сегодня геномов восходит к родителям, бабушкам и дедушкам и так далее до самого зарождения жизни на Земле. На этом изображении древа жизни показано, как каждый человек состоит в относительно близком родстве с любым другим человеком, имея общих предков с любым человеком на горизонте последней сотни тысяч лет, а также имея общих предков с любой собакой и китом на горизонте последних двух сотен миллионов лет и с каждой маргариткой и секвойей на горизонте последних двух миллиардов лет.

Есть много способов изобразить древо жизни. На этой схеме в настоящее устремлены внешние концы его ветвей. Внешней границы достигают только те линии наследования, которые до сих пор живы. Показано, что динозавры (за исключением птиц, которые произошли от них) вымерли более 60 миллионов лет назад. Все ветви в итоге соединяются у истоков жизни, но подробнее об этом позже. Если увеличить эту схему в триллион раз, мы увидим родословное древо каждой мухи, рыбы и лягушки, которые когда-либо жили на земле, и сможем рассмотреть, какие из них умерли бездетными (само собой, таких большинство), а какие оставили потомство.

38. Подъем в проектное пространство: небесные крюки и подъемные краны

Жизнь удивительна. Когда задумываешься о миллиардах солнечных систем, которые почти наверняка лишены жизни, невольно удивляешься, что в мире вообще существует хоть одно живое существо. Удивляет и количество жизненных форм – от бактерий до рыб, птиц, маргариток, китов, змей, кленов и людей. Но сильнее всего, пожалуй, удивляет жизненная сила всех этих организмов, которые находят тысячи способов цепляться за жизнь и размножаться, выживать, несмотря на существенные препятствия, используя миллионы хитроумных приспособлений и схем, от витиеватых каскадов белковых машин в каждой клетке до эхолокации летучих мышей, слоновьего хобота, способности нашего мозга размышлять на любую тему на свете и многого другого. Появление этих поразительных механизмов выполнения конкретных задач требует объяснения, поскольку такое не происходит по случаю или чистому совпадению. Объяснений у нас только два: теория разумного замысла или эволюция путем естественного отбора. Какое бы из них ни оказалось верным, проводится огромная проектная работа, которую либо чудесным образом осуществляет высший разум, либо методичным, недальновидным, скучным, но совершенно не чудесным образом проводит естественный отбор. Это проектирование можно назвать НИОКР (стандартная аббревиатура научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ), а НИОКР всегда требуют средств. Они отнимают время и силы. Прелесть великой идеи Дарвина в том, что он увидел, каким образом миллиарды лет работы и чудовищное количество “лишних движений” (миллионы миллиардов приводящих к ошибкам проб) могут привести к автоматическому конструктивному совершенствованию системы без вмешательства высших сил, без конкретного намерения, без всяких ожиданий и без четкого понимания. Эту мысль красноречиво выразил один из самых непримиримых критиков Дарвина Роберт Беверли МакКензи:

В теории, с которой нам приходится иметь дело, роль создателя играет абсолютное невежество, а следовательно, фундаментальный принцип всей системы может быть сформулирован следующим образом: ЧТОБЫ СОЗДАТЬ СОВЕРШЕННУЮ И ПРЕКРАСНУЮ МАШИНУ, НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО ЗНАТЬ, КАК ИМЕННО ЕЕ ДЕЛАТЬ. При ближайшем рассмотрении это утверждение в сжатой форме выражает суть всей теории и в нескольких словах объясняет постулаты мистера Дарвина, который, следуя странной логике, похоже, считает, что абсолютное невежество вполне способно занять место абсолютной мудрости во всех достижениях творческого дара. [1868]

Именно так. Как только Дарвин предложил эту потрясающую идею, скептики принялись гадать, достаточно ли прошло времени, чтобы вся эта созидательная работа была осуществлена методичным образом. Удобно представить необходимую проектную работу в качестве подъема в проектное пространство. Что такое проектное пространство? Как и в случае с Вавилонской библиотекой и библиотекой Менделя, лучше всего представить его многомерным. Фактически проектное пространство содержит в себе обе эти библиотеки и гораздо больше, поскольку оно включает в себя не только все (спроектированные, написанные) книги и все (спроектированные, развившиеся) организмы, но и все остальные объекты, прекрасно описываемые конструктивной установкой (см. главу 18), такие как дома, мышеловки, боевые топоры, компьютеры и звездолеты. Подобно тому как большая часть Вавилонской библиотеки представляет собой тарабарщину, большинство областей проектного пространства заполнено мусором, объектами, которые вообще ни на что не годны. Если мы с вами похожи, представить вы можете лишь три измерения зараз, однако чем больше вы играете с этой идеей в своем воображении, тем проще вам думать, что знакомые три измерения заменяют собой целое множество. (Этот инструмент мышления оттачивается с опытом.)

Представив древо жизни помещенным в библиотеку Менделя, мы получаем возможность разглядеть, что все живые организмы, когда-либо существовавшие на этой планете, связаны друг с другом линиями родства. Эти линии показывают, как естественный отбор внедрял конструктивные усовершенствования, сохраняя достижения самых ранних НИОКР для использования во всех последующих живых организмах. (“Механизм” каждой клетки, от бактерий до клеток мозга, включает в себя тысячи блестяще спроектированных наноустройств, работающих более трех миллиардов лет, и представляет собой фундаментальный моторный отсек жизни, который мы делим с деревьями, птицами и дрожжевыми клетками.) На многоклеточном уровне мы находим сердца, легкие, глаза, руки, ноги и крылья, проекты которых впервые были разработаны “всего” два миллиарда лет назад и с тех пор повторяются и совершенствуются снова и снова. Однако, помимо отдельных элементов организмов, существуют и продукты деятельности этих организмов, например паучьи сети, гнезда птиц и плотины бобров. Они также демонстрируют неоспоримые свидетельства НИОКР, причем плоды этих НИОКР каким-то образом передаются по тем же самым линиям родства – либо генетически, либо через копирование потомством поведения родителей. Время от времени появляется нечто новое – посредством мутации, в результате эксперимента или по случайности. Если новое способствует совершенствованию организма, оно подвергается многократному копированию. Результаты провалившихся экспериментов искореняются. Здесь опять действует принцип “публикуй или погибнешь”.

Существуют и продукты человеческой деятельности: пахотные орудия, мосты, соборы, картины, пьесы, стихи, печатные станки, самолеты, компьютеры, газонокосилки и… инструменты мышления. Что насчет них? Разве они не висят на ветках той части древа жизни, которая описывает происхождение человека? Каждый из этих продуктов обязан своим существованием как минимум одному автору или изобретателю, но к НИОКР по созданию большинства из них руку приложили тысячи и миллионы людей. Бетховену не пришлось изобретать жанр симфонии, который существовал и до него, а Шекспиру не пришлось изобретать сонет. Цепная пила состоит из десятков и даже сотен “готовых” элементов – уже изобретенных и оптимизированных. Некоторые продукты человеческой деятельности, вероятно, скопированы с продуктов деятельности других животных. Вдохновила ли конструкция гнезда ткачика появление ткачества? Был ли приподнятый пол эскимосского иглу, который позволяет выпускать холодный воздух через утопленный вход, скопирован с подобного приподнятого пола в берлогах полярных медведей – или же они появились независимо друг от друга? (Или это полярные медведи скопировали все у эскимосов?)

Поразительное сходство принципов работы сердец и насосов, эхолокации летучих мышей и сонара и радара, плотин бобров и ирригационных плотин, глаз и фотокамер не случайно, ведь все эти продукты появились и столетиями совершенствовались с помощью подобных исследований, то есть НИОКР. Нужно поместить их в единое пространство – проектное пространство, пространство всех возможных проектов.

Этот шаг вызывает противоречия среди биологов. Причины этого мне, кажется, понятны, хоть они меня и расстраивают. Многие биологи всячески противятся идее “проектирования” живых организмов, поскольку полагают, что она оправдывает и поддерживает сторонников теории разумного замысла, этой фиктивной, псевдонаучной, крипторелигиозной кампании по подрыву во всех смыслах заслуженного авторитета эволюционной биологии. (Среди этих противников и двое моих уважаемых коллег и друзей, специалисты по эволюционной биологии Ричард Докинз и Джерри Койн.) Рассуждая о наличии цели и проектирования в природе, мы (очевидно) даем фору сторонникам теории разумного замысла, в связи с чем некоторые полагают, что лучше неумолимо поддерживать эмбарго на подобные темы и настаивать, что, строго говоря, в биосфере ничего не проектируется, если только проектирование не осуществляет человек. По их мнению, природа создает сложнейшие системы (органы, закономерности поведения) совсем не так, как это делают технические специалисты, а потому нам не следует использовать для описания этих процессов тот же самый язык. Так, Ричард Докинз говорит (при случае – например, 1996, p. 4) о кажущихся спроектированными чертах организмов, а в книге “Рассказ предка” (2004, p. 457) замечает: “Создаваемая дарвиновским естественным отбором иллюзия проектирования поразительно убедительна”. Я не согласен с его суровой политикой, которая может привести к катастрофическим последствиям. Недавно в баре я стал свидетелем беседы двух юношей, которые рассуждали о чудесных наномашинах, обнаруженных в каждой клетке. “Как вообще можно верить в эволюцию, наблюдая, как работают все эти фантастические маленькие роботы!” – воскликнул один из них, и второй со знанием дела кивнул. Почему-то у этих ребят сложилось впечатление, будто специалисты по эволюционной биологии полагают, что жизнь не так уж сложна, а ее компоненты не так уж замечательны. Такой скептический взгляд на эволюцию высказывали не какие-то неотесанные работяги – ребята были студентами-медиками из Гарварда! Они существенно недооценили силу естественного отбора, поскольку специалисты по эволюционной биологии снова и снова повторяли им, что в природе нет настоящих проектов, а есть лишь их иллюзии. Этот эпизод подсказал мне, что в “общественном сознании” постепенно укореняется ошибочная мысль, будто специалисты по эволюционной биологии не хотят “признавать” или “допускать” очевидное наличие проектирования в природе.

Здесь стоит вспомнить католического архиепископа Вены Кристофа Шёнборна, которого одурачили сторонники теории разумного замысла. Он опубликовал в газете The New York Times статью под заголовком “В поисках замысла в природе”, где откровенно заявил:

Католическая церковь отдает на откуп ученым описание подробной истории жизни на земле, однако подчеркивает, что свет разума дает человеческому интеллекту способность отчетливо разглядеть цель и замысел в мире природы, включая мир живых организмов. Возможно, эволюция в смысле общего происхождения видов действительно имела место, однако эволюции в неодарвиновском смысле, как неконтролируемого, незапланированного процесса случайных изменений и естественного отбора, никогда не было. Любая система взглядов, которая отрицает или пытается списать со счетов бесконечное множество свидетельств существования проектного замысла в биологии, является идеологией, а не наукой.

Какую кампанию хотим возглавить мы, эволюционисты? Хотим ли мы убедить обывателей, что на самом деле они не видят проектный замысел, который в биологии поразительно очевиден на любом уровне, или же мы предпочтем показать им, что, как это ни странно, Дарвин продемонстрировал возможность существования замысла – самого что ни на есть настоящего проектирования – в отсутствие высшего разума? Мы убедили мир, что земля вращается вокруг солнца и что время относительно, а не абсолютно. Зачем же чураться педагогической задачи показать, что проект может существовать и без проектировщика? Итак, здесь я отстаиваю (опять же с новым акцентом) следующее утверждение:

Биосфера предельно насыщена проектным замыслом, смыслом и причинами. То, что я называю конструктивной установкой, предсказывает и объясняет черты живого мира, используя те же самые допущения, которые прекрасно работают, когда мы разбираем инженерные продукты, созданные (в некотором роде) разумными проектировщиками-людьми. Эволюция путем естественного отбора представляет собой совокупность процессов, которые “находят” и “отслеживают” причины конкретной организации систем. Основное различие между причинами, которые находит эволюция, и причинами, которые находят люди-проектировщики, заключается в том, что последние обычно (но не всегда) формулируются в умах проектировщиков, в то время как причины, выявляемые естественным отбором, обычно впервые формулируются исследователями-людьми, преуспевающими в обратной разработке творений природы. Иначе говоря, люди-проектировщики думают о причинах наделения своих продуктов конкретными чертами, а потому предлагают идеи, отражающие эти причины. Они обычно замечают, оценивают, формулируют, оттачивают, а затем озвучивают, обсуждают и критикуют причины появления своих проектов. Эволюция ничем подобным не занимается; она лишь бездумно просеивает все создаваемые варианты и копирует удачные экземпляры (которые признаются удачными по причинам, не предполагающим обдумывание и формулировку со стороны естественного отбора).

Когда объекты лишь кажутся спроектированными, вполне логично называть их именно так, однако этот термин не прижился в биологии. Размышляя об иллюзии проектирования, я представляю себе, как карикатуристы изображают ученых: обычно бородатые мужи стоят перед доской, исписанной (на самом деле бессмысленными) символами, или в химической лаборатории, забитой целым лесом пробирок и колб, а иногда сумасшедший изобретатель работает над своей машиной времени, которая так и сверкает циферблатами, антеннами и прочими атрибутами высоких технологий. Все эти штуки ничего не делают, они лишь кажутся функциональными. Но проекты природы поистине эффективны. На самом деле они зачастую демонстративно эффективнее и мощнее любого из спроектированных человеком изобретений.

Пример надписи, которая кажется спроектированной:

“Что случилось с изящными решениями?”

Здоровому молодому человеку под силу около недели идти, неся с собой весь запас необходимых ему для выживания воды и пищи и по собственному усмотрению делая остановки и привалы. За это время он преодолеет примерно 240 километров. (Тяжелее всего нести воду: рюкзак с двадцатью килограммами воды, семью килограммами провизии и пятью килограммами снаряжения очень тяжел; если же человеку удастся найти воду по дороге, он сможет идти несколько месяцев.) Для сравнения возьмем детище работающего в Корнеллском университете робототехника Энди Руины и его коллег. Созданный ими робот Ranger на данный момент может ходить на самые дальние расстояния: он без остановки прошел 65,2 километра в ультрамарафоне роботов, который состоялся 1–2 мая 2011 г. в Японии. Проектировщики робота воспользовались преимуществами динамических свойств конечностей для создания в высшей степени энергоэффективного ходока (ему под силу часами ходить по спидвею под управлением человека с джойстиком). Потрясающий четвероногий шагающий робот Big Dog примерно в пятнадцать раз менее энергоэффективен, однако гораздо лучше передвигается по пересеченной местности. При этом люди по-прежнему в четыре-пять раз более эффективны в транспортировке грузов, чем Ranger, а еще, в отличие от Ranger, способны автономно реагировать на всевозможные характеристики мира. (См. Ruina, 2011.)

Так дальше продолжаться не может. Либо мы определяем “проект” как продукт разумного проектировщика, такого, например, как создатель стихов или автомобилей, либо признаем, что в мире могут существовать проекты – реальные проекты, – за которыми не стоит разумный проектировщик. Традиция и этимология, казалось бы, заставляют нас сделать выбор в пользу первого варианта, однако вспомните вот что: слово “атом” происходит от греческого a [без] + tomos, от глагола temnein, “разрезать” или “разбивать на части”. Изначально атомом называли “неделимую частицу”, однако наука пришла к выводу, что разделение атома не противоречит его названию. Я утверждаю, что наука также пришла к выводу, что существование проектов без проектировщика (без проектировщика, обладающего сознанием, планом и намерением) не только возможно, но и повсеместно распространено. Проектирование посредством эволюции представляет собой реальный, предельно понятный процесс. Он значительно отличается от проектирования с участием инженера, однако во многом подобен ему и способен посрамить “изобретательность”. Снова и снова биологи, ошарашенные на первый взгляд бессмысленным или неуклюжим природным проектом, в итоге убеждаются, что недооценили абсолютное великолепие одного из творений Матери-Природы. Фрэнсис Крик не без ехидства назвал эту тенденцию по имени своего коллеги Лесли Орджела и вывел так называемый второй закон Орджела: “Эволюция умнее вас”. (Эта очевидно безрассудная тактика персонификации процесса естественного отбора в форме Матери-Природы, то есть беззастенчивой антропоморфизации эволюции, будет оправдана позже. Это не просто забавная метафора, а полноправный инструмент мышления.)

Вернемся к проектному пространству, то есть к многомерному пространству всех возможных проектов, включая не только реальные организмы, автомобили и стихотворения, но и – как и книги Вавилонской библиотеки – все не получившие развития и не воплощенные в жизнь проекты: проекты говорящих кенгуру, летающих змей, атомных аппаратов для приготовления попкорна и подводных роликовых коньков. Каким должен быть наш алфавит базовых проектных элементов? Поскольку мы не пытаемся создать проектное пространство, а лишь размышляем о нем, мы можем пуститься во все тяжкие и включить в алфавит все возможные конфигурации атомов на основе таблицы Менделеева. (В это грандиозное пространство войдут и поатомные копии всех неспроектированных объектов, таких как каждый камень на каждом пляже и гора Эверест, однако так и должно быть, поскольку ничто не запрещает кому-либо однажды спроектировать и построить точные копии этих объектов.) Где в проектном пространстве окажется Третья симфония Брамса? Ее партитура (в форме чернильных точек на бумаге и т. п.) окажется в бесконечном множестве мест, а магнитофонные записи и виниловые стереопластинки займут другие места, так что она точно будет в проектном пространстве. Песню, которую никогда не записывали ни на бумаге, ни на пленке, будет сложнее привязать к семействам атомов, однако должным образом устроенный подотдел проектного пространства прекрасно сохранит ее во времени. Подобно тому как Вавилонская библиотека в основном заполнена мусором, нечитаемыми книгами, полными чепухи, проектное пространство в основном заполняет бесполезный хлам, не представляющий никакого интереса, никак не используемый и ни на что не годный, и все же кое-где в нем проступают бесконечно тонкие очертания реальных и возможных проектов; объектов, которые способны действовать, а не просто ждать, пока они не окажутся раздавлены под действием неумолимого второго закона термодинамики.

Держа в уме этот черновой набросок концепции проектного пространства, мы можем “с ходу” понять, как сформулировать серию вопросов, которые преследовали споры об эволюции со времен Дарвина: существуют ли какие-либо реальные проекты, естественные или искусственные, происхождение которых ни прямо, ни косвенно не связано с единым древом жизни?

Вот возможные варианты ответов:

1. Нет.

2. Да, некоторые чудеса природы слишком удивительны, слишком “неприводимо сложны”, чтобы появиться в результате методичного процесса проектирования путем эволюции. Должно быть, их отдельно от остального мира создал разумный творец.

3. Да, некоторые продукты человеческой деятельности, такие как пьесы Шекспира и теорема Гёделя, слишком удивительны, чтобы быть “просто” продуктами развитого человеческого мозга; они представляют собой работы чудесного гения и не могут быть созданы – не могут быть достигнуты – посредством методичного восходящего процесса проектирования путем эволюции.

Можно сказать, что ответы (2) и (3) во многом опираются на контраст между предельно неэффективным методичным процессом естественного отбора (“абсолютным невежеством”, по выражению МакКензи) и стремительной, словно бы совершенно непринужденной гениальностью Моцарта (или любого другого “богоподобного” гения на ваш выбор). (Подробнее об этом в главе 49.) Используя нашу аналогию между подъемом и проведением НИОКР, мы можем сказать, что оба этих ответа провозглашают необходимость “небесного крюка”.

небесный крюк (воздухоплавание) – воображаемое изобретение для привязки к небу; воображаемый способ подвешивания к небу. [Oxford English Dictionary]

По данным Оксфордского словаря английского языка, впервые это понятие было использовано в 1915 г.: “Пилот аэроплана, получивший команду оставаться на месте (в воздухе) в течение следующего часа, ответил, что «машина не оборудована небесными крюками»”. Возможно, идея небесного крюка восходит к deus ex machina древнегреческой драматургии: когда второсортные драматурги замечали, что хитросплетения сюжета завели их героев в тупик, они часто прибегали к помощи бога, который, подобно Супермену, спасал ситуацию сверхъестественным образом. А может, небесные крюки представляют собой полностью независимый продукт фольклора. Было бы чудесно иметь небесные крюки, чтобы с их помощью поднимать громоздкие предметы из неудобных мест и ускорять всевозможное строительство. К несчастью, их существование невозможно[55].

Однако существуют подъемные краны. Подъемные краны справляются с работой, которую могли бы выполнять воображаемые небесные крюки, и делают это честно – не провоцируя никаких вопросов. При этом они стоят дорого. Их нужно проектировать и конструировать из имеющихся элементов, а также устанавливать на твердом основании существующего рельефа. Небесные крюки поднимают грузы чудесным образом, не требуя никакой поддержки. Подъемные краны справляются с этой задачей не хуже, но при этом обладают неоспоримым преимуществом: они реальны. Любой, кто, как и я, не прочь понаблюдать за стройкой, с некоторым удовлетворением замечает, что порой для сборки большого крана приходится использовать маленький кран. Несложно догадаться, что этот большой кран, в принципе, можно использовать для ускорения сборки еще большего крана. Каскадирование кранов редко более одного раза используется на реальных стройках – если используется вообще, – но, в принципе, количество кранов, которые могут быть организованы в цепочку для достижения великой цели, ничем не ограничено[56].

Теперь представьте, сколько всего нужно “поднять” в проектное пространство, чтобы создать удивительные организмы и другие артефакты нашего мира. Должно быть, с момента зарождения жизни ранние, простейшие, самореплицирующиеся сущности преодолевали огромные расстояния, распространяясь вширь (творя разнообразие) и стремясь вверх (к совершенству). Дарвин описал самый грубый, самый примитивный, самый незамысловатый процесс подъема по наклонной плоскости естественного отбора. Маленькими – крошечными – шагами за миллионы лет этот процесс может постепенно преодолевать огромные расстояния. По крайней мере, так утверждает Дарвин. И не потребуется никаких чудес – никаких вмешательств свыше. Каждый совершаемый грубым, механическим, алгоритмическим образом шаг помогает продвигаться все выше с той точки, на которую привело более раннее восхождение.

Это кажется невероятным. Разве могло такое произойти на самом деле? Или же какие-то небесные крюки все-таки “подсобили” процессу (возможно, только в самом начале)? Более ста лет скептики пытались доказать, что идея Дарвина просто не может работать, во всяком случае в полной мере. Они надеялись найти небесные крюки, которые стали бы исключениями из неумолимо работающего дарвиновского алгоритма. Снова и снова они обнаруживали любопытные проблемы – скачки, пробелы и другие чудеса, которые, казалось бы, требовали небесных крюков. Но потом неизменно появлялись подъемные краны – и во многих случаях их обнаруживали те самые скептики, которые надеялись найти небесный крюк.

Пора дать более четкие определения. Небесный крюк – это “разумная” сила или “разумный” процесс, исключение из принципа, что все спроектированное и кажущееся спроектированным представляет собой результат бездумной и бесцельной механики. Подъемный кран, напротив, подпроцесс или особая функция процесса проектирования, которую можно использовать для локального ускорения классического, медленного процесса естественного отбора и которая сама представляет собой предсказуемый (или ретроспективно объяснимый) продукт классического процесса. Одни краны просты и не вызывают споров, в то время как дискуссии о других не прекращаются и сегодня. Чтобы показать размах и возможности применения концепции, позвольте мне привести три разных примера.

Первый подъемный кран – симбиоз. Мне ужасно нравится история симбиотического происхождения эукариотов. (Посмотрев на древо жизни [на с. XXX], вы заметите, что великолепное ветвление многоклеточных жизненных форм, включая всех животных и растений, происходит после эволюции эукариотов.) Примерно миллиард лет единственными живыми существами на этой планете были одноклеточные организмы, бактерии и археи, известные под общим названием прокариоты. В один прекрасный день две прокариоты столкнулись друг с другом (без сомнения, в те дни такое происходило очень часто, да и сегодня случается нередко), но ни одна из них не поглотила и не уничтожила (не съела) другую и даже не оттолкнула ее – вместо этого они объединили усилия и сформировали совершенно новый живой организм, имеющий (примерно) вдвое больше механизмов, отличающихся большим разнообразием. Миллионы лет НИОКР велись по двум направлениям, на каждом из которых совершенствовались свои признаки, но в конце концов сошлись в одной точке – и это в одночасье привело к успеху. (“Трансфер технологий” не всегда и даже не часто приносит плоды, но когда это случается, результаты бывают выдающимися.) Ни одной из генеалогий не пришлось заново изобретать все хитрости и системы другой, а поскольку комбинация их талантов привела к чистому выигрышу (сейчас это модно называть синергией), эу-кариотa (“хороший” + “клетка”) оказалась более приспособлена к жизни, чем любая из прокариот, и потому род эукариот ждало процветание. Утверждение, что эукариоты произошли в результате описанного симбиоза, еще недавно вызывало споры, но этому нашлось столько подтверждений, что теперь оно окончательно вошло в учебники. (Было бы приятно заявить, что бактериальные жгутики, долгое время использовавшиеся сторонниками теории разумного замысла в качестве примера “неприводимой сложности”, также появились не без помощи подъемного крана симбиоза, однако, несмотря на отчаянные попытки доказать это, предпринимавшиеся покойным биологом Линн Маргулис, которая изучала симбиотическое происхождение эукариот, в настоящее время данные свидетельствуют в пользу альтернативного пути эволюции жгутиков. Учитывая все богатство выбора, утверждение, что жгутикам нужен небесный крюк, кажется особенно жалким.)

Как мы видим на древе жизни, эукариоты закладывают фундамент всей многоклеточной жизни. Все разноцветные ветви справа от бактерий и архей – это ветви эукариотов. В первом приближении любой живой организм, видимый невооруженным глазом, представляет собой эукариоту. Революция эукариот открыла огромные регионы проектного пространства, однако открыла их не для того, чтобы предоставить доступ ко всем этим проектам. “Платить” за использование кранов приходится на местном уровне, поскольку они приносят непосредственную выгоду тем, кто получает проектные инновации. И все же, установленные однажды, они могут оказывать влияние и на будущее. (Подобным образом компьютеры были изобретены не для того, чтобы сделать возможными текстовую обработку и интернет, однако, как только пространство возможных применений компьютерных технологий оказалось открыто, проектирование перешло в активную фазу, в результате чего появились “виды”, которые мы теперь используем каждый день.)

Теоретики эволюции сегодня в массе своей соглашаются, что подъемным краном можно считать и половое размножение. Виды, размножающиеся половым путем, могут двигаться по проектному пространству быстрее организмов, для которых характерно бесполое размножение. Более того, в процессе они могут “распознавать” проектные усовершенствования, которые фактически “невидимы” для организмов, размножающихся бесполым образом (Holland 1975). Однако нельзя считать, что половое размножение существует именно для этого. Эволюция ничего не предвидит, поэтому любое ее творение должно немедленно окупаться, чтобы нивелировать затраты на его разработку. Сегодня ученые настаивают, что “выбор” полового размножения предполагает огромные немедленные затраты: в каждой транзакции организмы пересылают лишь 50 процентов своих генов (не говоря уже о том, сколько сил нужно потратить для обеспечения этой транзакции и с каким риском она сопряжена). Таким образом, долгосрочные выгоды повышения эффективности, четкости и скорости процесса перепроектирования – характеристик, делающих половое размножение мощным подъемным краном, – никоим образом не влияют на осуществляемый на локальном уровне без оглядки на будущее выбор организма, который получит преимущества уже в следующем поколении. Должно быть, выбор осуществляется под давлением какой-то другой, краткосрочной выгоды, делающей половое размножение таким привлекательным, что большинство видов не может от него отказаться. Существует множество убедительных – и конкурирующих – гипотез, которые могут решить эту загадку, впервые загаданную биологам Джоном Мейнардом Смитом (1978). Прекрасным введением в этот важный раздел эволюционной биологии служит книга Ридли “Красная королева. Секс и эволюция человеческой природы” (1993).

Половое размножение показывает, что в природе может существовать мощный подъемный кран, который был создан не для того, чтобы эксплуатировать эту мощь: он был сконструирован по другим причинам, но его эффективность в качестве подъемного крана может объяснить, почему он функционирует до сих пор. Намеренно сконструированным подъемным краном можно считать генную инженерию. Теперь генные инженеры, бесспорно, могут совершать скачки сквозь проектное пространство, создавая организмы, которые никогда бы не сформировались “обычным” образом. Это нельзя считать чудом, учитывая, что генные инженеры (и артефакты, используемые в их ремесле) сами представляют собой продукт более ранних, более медленных эволюционных процессов. Если бы креационисты были правы, что человечеству закон не писан, в связи с чем его божественное происхождение не объяснить грубыми дарвиновскими методами, то генная инженерия не была бы подъемным краном, поскольку для ее создания применялся бы важнейший небесный крюк. Вряд ли генные инженеры лелеют такое представление о себе, но логически оно возможно, хотя и сомнительно. Не столь очевидно глупа другая идея: если тела генных инженеров представляют собой продукт эволюции, но их сознания способны к творчеству, которое совершенно неалгоритмично или недостижимо алгоритмическим путем, то прорывы генной инженерии, возможно, делаются с помощью небесного крюка. Этот вариант будет кратко рассмотрен дальше.

39. Компетентность без понимания

МакКензи назвал идею Дарвина об абсолютном невежестве как источнике “всех достижений творческого дара” примером “странной логики”, поскольку она переворачивает с ног на голову одну из самых “очевидных” наших идей: понимание – источник компетентности. Зачем мы отправляем детей в школу и почему предпочитаем “методичный подход” “зубрежке”? Дело в том, что мы считаем понимание лучшим путем к компетентности в любой области. Не работайте бездумно! Понимайте принципы любой работы, чтобы выполнять ее лучше! Безусловно, это прекрасный совет в большинстве сфер человеческой деятельности. Встречаются и редкие исключения, например одаренные музыканты, которые “играют на слух” и не умеют читать ноты, или прирожденные спортсмены, которые всегда побеждают, но не могут объяснить, как и почему они это делают, а следовательно, не могут тренировать других. Есть также “саванты”, которые странным образом некомпетентны в большинстве областей, но нечеловечески талантливы в какой-нибудь одной сфере. Но обычно правило работает: понимание чаще всего выступает ключом к (человеческой) компетентности.

И Дарвин действительно исказил эту логику, продемонстрировав, как метко выразился МакКензи, что в качестве создателя выступает абсолютное невежество. Процесс естественного отбора феноменально компетентен – вспомните второй закон Орджела, – но совершенно бездумен. Более того, проектируемые им организмы пользуются преимуществами своего исключительного устройства, не имея необходимости понимать, зачем и как они все это получили. Мой любимый пример – кукушка. Кукушки – гнездовые паразиты. Они не вьют собственных гнезд. Вместо этого самка кукушки тайком подкладывает свое яйцо в гнездо пары птиц другого вида, где оно ждет внимания ни о чем не подозревающих приемных родителей. Часто самка кукушки забирает из гнезда одно из хозяйских яиц – вдруг родители сумеют их сосчитать! Как только птенец кукушки вылупляется (а он, как правило, вылупляется раньше птенцов хозяев), взрослая кукушка всеми силами старается выкатить из гнезда все остальные яйца! Зачем? Чтобы все внимание приемных родителей досталось кукушонку.

40. Плавающие основания

Естественный отбор автоматически находит причины – он “обнаруживает”, “одобряет” и “концентрирует” причины на протяжении многих поколений. Пугающие кавычки здесь напоминают нам, что сам по себе естественный отбор ни сознания, ни причин для своих действий не имеет, но все равно компетентно справляется с этой “задачей” совершенствования проектов. Что это, как не пример компетентности без понимания? Давайте удостоверимся, что у нас есть возможность избавиться от пугающих кавычек. Представим себе весьма многообразную популяцию. Некоторые представители этой популяции размножаются без проблем, в то время как большинство испытывает трудности. В каждом из случаев мы можем спросить почему. Почему вот этот представитель популяции оставил после себя жизнеспособного потомка, а остальные не оставили никого? Во многих случаях – даже в большинстве случаев – никаких причин нет; это просто слепая удача – одним везет, другим нет. Но есть подмножество случаев, пускай и очень ограниченное, в которых вопрос не остается без ответа. Понятно, чем эти случаи похожи и что выделяет их из основной массы, а потому мы видим, что служит причиной в каждом из них. Это позволяет функциональности накапливаться в ходе процесса, который слепо отслеживает причины и создает объекты, имеющие цели, но не имеющие нужды их знать. Биосферой правит принцип необходимости знания, а естественный отбор не испытывает необходимости знать, что он делает.

Итак, причины появились раньше тех, кто их формулирует. Отслеживаемые эволюцией причины я назвал “плавающими основаниями”, и этот термин, похоже, щекочет нервы немалого числа мыслителей, которые подозревают, что я взываю к каким-то духам – странным нематериальным идеям, которым не место в трезвом материалистическом представлении о реальности. Это вовсе не так. Плавающие основания не более призрачны или проблемны, чем числа или центры тяжести. Девять планет существовало задолго до того, как люди изобрели способ считать, а астероиды имели центры тяжести задолго до того, как физикам пришла в голову эта мысль и они сумели произвести расчеты. Не стоит путать числа с цифрами (арабскими, римскими или какими угодно еще), которыми мы их обозначаем. Цифры – изобретение человека; числа – нет. Причины – в том смысле, в котором я использую это слово, – подобны числам, а не цифрам. Мы должны с благодарностью говорить о причинах, которые эволюция распознала раньше, чем они были выражены или сформулированы исследователями-людьми или другими умами. Обратите внимание на поразительное сходство конструкций на рисунках ниже: