С кем бы побегать Гроссман Давид
Она замерла, как кролик, угодивший в лучи фар. Чего он от нее хочет? С того вечера, когда он застукал ее в своем кабинете, Пейсах не скрывал подозрительности.
— Спой-ка что-нибудь, ребятки тебя еще не слыхали. Тамар сжалась, покраснела, пожала плечами. Ей было ясно, что это ловушка, дабы вывести ее на чистую воду. Несколько парней стали скандировать «Тамар! Тамар!» с ударением на первый слог и нарочито аплодировать.
Гуттаперчевая девочка со злым лицом прошипела ненавидяще:
— Отстаньте от этой задаваки, не пристало ей петь для нас.
Тамар окаменела, не в силах ответить. Она знала, что ее здесь не любят, считают зазнайкой, сторонящейся всех, и все же ее потрясла ненависть этой девчонки. Шели тут же бросилась на помощь.
— Эй ты, резинка! Ну-ка, чего наезжаешь?! — закричала она неожиданно грубым басом. — Чего, забыла, какая сама была, когда тут появилась? Как будто не сидела тут веник веником месяца два назад, боялась свою поганую пасть раззявить!
Гуттаперчевая девочка испуганно моргнула несколько раз. Тамар с благодарностью посмотрела на Шели, но эта внезапная грубость лишь сильнее придавила ее.
Пейсах с улыбкой поднял огромную руку, призывая всех угомониться, вытянул ноги, обнял жену, тут же скособочившуюся под тяжестью его лапы, и сказал:
— Ну зачем же ругаться, тут все — одна семья. Спой что-нибудь, чтобы мы с тобой чуток познакомились.
Его маленькие хищные глазки хитро и неспешно изучали ее, будто выуживая из нее тайну.
— Ладно. — Тамар поднялась, стараясь не смотреть ему в глаза.
— «Цветок в моем саду!» — крикнул кто-то, и все рассмеялись.
— Давай что-нибудь Эйяля Голана! — крикнул другой.
— Я хочу спеть «Starry, starry night»,[45] — тихо сказала Тамар. — Это песня про Винсента Ван Гога.
— Ну что за наказание, — прошептал парень, сбежавший из ешивы, его поддержало чье-то хмыканье.
— Ш-ш-ш, — поднял палец Пейсах, излучая добродушие. — Дайте девочке спеть!
Это было очень тяжело, почти невыносимо. Кассеты с сопровождением, которую записал Шай, при ней не было, и Тамар чувствовала себя беззащитной под взглядом Пейсаха. А кругом фыркали, хихикали, и Тамар видела, что некоторые прячут лица в ладонях, а их плечи трясутся от смеха. Так было не раз, когда она начинала петь, меняя свой обычный, разговорный голос, так отличавшийся от певческого. Но через несколько секунд, как всегда, она полностью успокоилась и нашла нужный тон.
Она пела для одного-единственного человека, который уже долгое время не слышал, как она поет, который помнил ее непрофессиональное, неуверенное пение, помнил ее прежний, не оформившийся голос.
Во время пения она ни разу не взглянула в его сторону, но ей и не нужно было его видеть, чтобы знать, что он там, что он слушает ее каждой клеткой своего измученного тела. Она пела о Ван Гоге, о том, что этот мир не предназначен для таких, как он, а еще она рассказывала Шаю — нежными прикосновениями своего голоса, яркими и сочными оттенками — обо всем, через что она прошла за это время, о своем взрослении, которое он пропустил, о том, чему научилась со времени его исчезновения, о себе и о других. Слой за слоем она сбрасывала с себя шершавую кожу разочарований и прозрений, до тех пор, пока не осталась лишь незащищенная сердцевина, из которой выпорхнули последние отзвуки песни.
И он тоже не смотрел на нее. Сидел, уронив голову на одну руку, с закрытыми глазами и лицом, искаженным болью.
Когда Тамар закончила петь, воцарилась тишина. Ее голос еще какое-то мгновение парил над комнатой, словно живое существо. Пейсах бросил взгляд по сторонам, собираясь отчитать компанию за отсутствие аплодисментов, но даже он что-то понял и промолчал.
— Bay, спой еще, — мягко попросила Шели.
К ней присоединилось несколько приглушенных голосов.
Шай встал. Тамар перепугалась. Он уходит. Почему он уходит? Пейсах двинул бровью и стрельнул взглядом в сторону Мико, который устремился вслед за Шаем. Тот направился к двери, устало волоча ноги, и, проходя мимо, даже не посмотрел на нее.
Тамар расхотелось петь. Но если она откажется, то Пейсах может связать это с уходом Шая. Ей показалось, что он пристально следит за ее реакцией. Тамар выпрямилась. Как он сказал сегодня? Даже если ты горем убит, шоу должно продолжаться.
Она спела «Где-то в сердце распускается цветок». На этот раз никто уже не усмехался. Парни и девушки смотрели на нее во все глаза. Пейсах задумчиво жевал зубочистку и тоже не сводил с нее глаз.
Тамар пела:
- Друзья всегда его хранят —
- И стебелек, и все бутоны…
Ее боль разрасталась, наполняя каждое слово, потому что друзья не хранили цветка. Они только приветливо помахали на прощанье и улетели в Италию.
- Друзья ему приносят свет,
- А если нужно, то и тень,
- И потому он все не вянет…
Она оплакивала себя, радость, исчезнувшую из жизни, и не чувствовала, что вся столовая принадлежит ей и только ей. На миг шелуха повседневности слетела со всех, налет уличной грубости осыпался, глупые и раздраженные замечания прохожих развеялись, равнодушие, непонимание, унижение, рутина — «три песенки — и марш в дорогу», «три факела — и гоп в "субару"» — все это растворилось. Что-то в ее сосредоточенности, в самодостаточности напомнило им о том, что они почти бесповоротно забыли: ведь несмотря на ужас их нынешней жизни, они все-таки артисты. Это знание возвращалось к ним, лилось в их души, придавая тяготам новый, утешительный смысл, освобождая от страха, что жизнь — кошмарная ошибка, которую уже не исправить. Побег из дома, одиночество, вечная отверженность — все это начинало выглядеть иначе, преображалось, когда пела Тамар.
Она открыла глаза и увидела, что Шай вернулся. Привалившись к дверному косяку, он смотрел на нее. В руках он держал гитару.
Что ей теперь делать? Сесть или продолжать петь, позволив ему играть? Тамар ощутила неведомое прежде, напряженное возбуждение. Шели шепнула кому-то, что Шай никогда не играл на вечеринках.
— В жисть не растрачивался на нас.
Пейсах произнес слова, на которые Тамар так надеялась и которых так боялась:
— Может, сбацаете разок вместе?
Это была возможность, которую нельзя упускать, и в то же время — момент, когда могло вскрыться абсолютно все. Тамар взглянула на Шая, молясь, чтобы голос не выдал ее:
— Что… что спеть?
Ну вот, она уже говорила с ним — на глазах у всех.
Он сел, с трудом приподнял голову над гитарой:
— Что хочешь. Я присоединюсь.
Присоединишься? Ко всему, что я спою? Ко всему, что я сделаю? Тебе хватит сил?
— Ты знаешь «Imagine» Леннона? — спросила Тамар и заметила, как его глаза ожили где-то в самой глубине. Легкая дрожь на дне двух серых потухших озер.
Шай провел пальцами по струнам, подстроил гитару, слегка склонив голову набок и едва улыбнувшись своей слабой лунатической улыбкой — самым краешком рта. Словно он слышал звуки, не доступные никому, кроме него.
На миг она забылась. Шай скользнул по ней взглядом и заиграл. Тамар закашлялась. Простите, она еще не готова. Ее захлестнуло волнение от того, что она с ним, что просто смотрит на него. Это ведь он, и все в нем такое знакомое. Мальчик, родившийся без кожи, обаятельный, сияющий, с этим своим уникальным чувством юмора, задыхавшийся в любых рамках. Иногда он сам становился для себя такими рамками, из которых следовало вырваться с необъяснимой жестокостью. И эта его нежная мягкость по отношению к ней и приступы агрессии по отношению ко всем, и к ней опять же. И невыносимая заносчивость, которую он нарастил в последние годы, — подобие чешуйчатого панциря на бескожем теле, и его напряжение, дрожание гитарных струн его души, которое она ощущала как непрерывный электрический гул.
Шай в недоумении поднял на нее глаза. Ты где? Что с тобой происходит? А Тамар плавала в грезах, прямо под подозрительным взглядом Пейсаха. Шай, на какой-то миг преодолев слабость, просигналил глазами ее тайное дружеское прозвище, и сердце Тамар метнулось к нему сквозь комбинезон.
Шай снова сыграл вступительные аккорды, открывая перед ней дверь и приглашая присоединиться. Тамар начала тихо, почти без голоса — тонкая ниточка звука, вплетающаяся в его мелодию. Словно ее голос — лишь еще одна струна под его пальцами. Ей следовало быть поосторожнее, чтобы никто не заметил, как переменилось ее лицо. Но она не хотела быть осторожной, да и не могла. Он играл, и она пела ему, и все новые и новые глыбы льда подтаивали в ней, срывались и тонули в море, разделявшем их, — все, что произошло с ними обоими, все, что на них обрушилось и что, быть может, с ними еще случится, если они только посмеют, если поверят, что это возможно.
Когда звуки растаяли, упала звенящая тишина, а потом грохнули аплодисменты. Тамар на миг закрыла глаза. Шай поднял голову и в изумлении обвел взглядом комнату, словно забыл, что в ней кто-то есть. Стыдливо улыбнулся. На его щеке появилась ямочка. Они с Тамар старались не смотреть друг на друга.
Пейсах, слегка растерянный, полный неясных подозрений и тем не менее очарованный услышанным, рассмеялся:
— Ну а теперь, по правде: сколько лет вы энто репетировали?
И все тоже рассмеялись.
Шели воскликнула:
— Вы оба — высшая лига! Вот это класс, офигеть! Вам бы концерты давать.
И в наступившей смущенной тишине Пейсах сказал, чересчур громко, словно отгоняя от себя вину в том, что он посылает всех этих ребят выступать на улицах:
— А ну, давайте еще разок!
Только бы не «Свирель», подумала Тамар.
Шай, не глядя на нее, подтянул струну и мотнул головой таким знакомым движением, отбрасывая волосы с правого глаза. Волосы уже были не те, что прежде. Осталось только это движение, полное очарования. И тут он спросил, обращаясь в пространство:
— «Свирель» знаешь?
— Да.
Он склонил голову к гитаре и заиграл. Какие у него длинные пальцы! Она всегда считала, что у него на каждом пальце по крайней мере одна лишняя фаланга. Тамар сделала глубокий вдох. Как это спеть, не разревевшись?
- О свирель,
- Ты для всех и ничья,
- И твой голос, как сердца призыв,
- О свирель!
- Как трель соловья,
- Как шелест ручья,
- Как ветра тихий порыв,
- О свирель!
Парни и девушки сидели притихшие, почти пришибленные. Когда Тамар замолчала, одна из девушек прошептала:
— Это самое лучшее, что я слышала в жизни…
Шели встала и обняла Тамар, и та на миг прижалась к ней. Уже почти месяц никто до нее так не дотрагивался — с того самого дня, как Лея обняла ее в глухом переулке.
Шели вытерла глаза:
— Bay, позор какой! Прям разрыдалась!
А прыщавая девушка в красной шляпке, угрюмая виолончелистка, уверенно сказала:
— Вы должны выступать вместе. Хоть на улице, Пейсах.
Тамар и Шай не смотрели друг на друга.
— Может, энто и неплохая идея, — ответил Пейсах. — Как тебе, Адина?
Он повернулся к жене. Старожилы знали, что она всегда лишь неопределенно пожимает плечами, испуганно улыбается, а вопрос означает, что на самом деле Пейсах уже все решил.
И действительно, он вынул из кармана красный блокнот. Полистал. Пожалуйста, пожалуйста, молча умоляла Тамар. Пусть он согласится, пусть он согласится, пусть он согласится!
— В следующий четверг, — Пейсах черкнул в блокноте, — тут они как раз оба в Иерусалиме… Попробуем разок, почему бы и нет. Устроим вам дуэтец на Сионской площади?
Руки Тамар сами собой вытянулись по швам. Она пыталась проникнуть в мысли Пейсаха, прячущиеся за его широкой улыбкой добродушного мишутки. Вдруг он готовит ловушку, надеясь, что там, во время совместного выступления, она выдаст себя? Шай не реагировал, будто не слышал. Тамар заметила, что игра высосала из него последние капли жизни.
— Но я хочу, чтобы вы там душу выложили, — повысил голос Пейсах. — Так же, как сейчас, идет?
Снова раздались хлопки. Шай поднялся, пошатнулся. С трудом удержал гитару. Тамар не шевелилась. На нее смотрели, наверное ожидая, что она уйдет вместе с ним, это ведь просто само собой напрашивалось. Она стояла, напряженно выпрямившись. Шай вышел, и Мико поспешил за ним своими бесшумными тигриными шагами. Кто-то включил радио, комната наполнилась звуками джингла. Парень в красной пиратской бандане погасил свет. Пейсах встал, протянул руку жене:
— Идем, голубчик, молодежное время.
Он отдал какие-то распоряжения двум парням постарше, пошептался с Шишако и ушел.
Несколько пар уже танцевало. Угрюмая виолончелистка в красной шляпке вдруг вышла в центр комнаты и, обхватив себя за плечи, закружилась. Глядя на нее, Тамар подумала, что хотела бы с ней познакомиться, наверное, эта девушка — умная и тонкая и для улицы подходит еще меньше, чем она сама. Шели танцевала с одним из своих постоянных ухажеров, долговязым маэстро пилы с чуть обезьяньей физиономией. Она протянула Тамар загорелую руку, приглашая ее присоединиться. Тамар посмотрела на них и увидела свою троицу. Странно, что она почти неделю не думала о них. Потом отрицательно мотнула головой, выдавив фальшивую улыбку.
Они никогда не танцевали втроем, потому что Идан презирает танцы и, вероятно, даже не умеет танцевать. Да и вообще они никогда по-настоящему не дотрагивались друг до друга. Ни единого объятия, даже на радостях. Было какое-то молчаливое соглашение, чтобы ни одна из них не оказалась обделенной вниманием Идана. Но кто знает, может, они уже две недели спят вместе в «номерах, из которых открывается величественный вид». Ну вот, снова это пробудилось в ней и снова гложет. Тамар налила себе «спрайта» и выдула полный стакан, стараясь загасить внезапно вспыхнувший пожар. Не помогло.
Она вспомнила последние недели, проведенные с ними. Ведь когда она стала понимать, что останется в Израиле из-за Шая, они уже с головой ушли в подготовку к поездке. Тогда-то она и начала медленно двигаться в направлении нового и чуждого для нее мира, крутиться в местах, где был хоть какой-то шанс увидеть его, заговаривать с незнакомыми мужчинами в парках, с игроками в нарды, в бильярд, с вышибалами клубов, а Идана и Ади с нею не было. Так странно. Она продолжала ходить на репетиции, ежедневно после обеда, пять раз в неделю, и весь хор уже трясся в лихорадке перед поездкой, и угрозы Шароны, их дирижера, делались все более нервозными, и все повторяли итальянские фразы из разговорника, который им выдали, ведь знание партий Керубино и Барбарины вряд ли помогло бы в кафе и на рынках.
И она тоже трудилась над своим любимым соло, и получила паспорт, и читала путеводители, и прилежно повторяла: «Рове си компрано и билети?» — но, в сущности, уже была очень далека от них. Шарона первая обратила внимание на то, что Тамар витает где-то в других сферах:
— Где твоя голова? И где, черт возьми, твоя диафрагма? Ты опять забываешь нижнюю поддержку? Как ты полагаешь, тебя услышат с шестого яруса?
А после репетиций, когда они шли пешком по Бен-Иегуде, она пыталась рассказать им, где побывала прошлой ночью, с кем беседовала, трудно даже вообразить, что за люди существуют в каких-нибудь ста метрах отсюда, что за отбросы, говорила она, пользуясь лексиконом их троицы, то есть Идана, но уже начав осознавать, что эти легкие издевательские выпады теперь направлены и в нее, словно и она уже чем-то таким заражена и от нее уже попахивает, потягивает неприятным душком. И вот настал день, после того как она побывала у русской компании в Лифте и познакомилась с пареньком, которого звали Сергей, с детским лицом и хрупким телом. Ей так хотелось поговорить с кем-нибудь близким, чтобы вместе ужаснуться тому, что она увидела, а Идан в самый разгар ее рассказа заметил, что ему не под силу одновременно изучать два языка: итальянский и торчальский. Ади усмехнулась и сказала, что это очень даже верно.
— В последнее время ты употребляешь много новых слов, иногда тебя трудно понять.
И тряхнула золотистыми волосами. Вот в ту минуту Тамар и осознала, что она уже не с ними, что она требует от них нечто такое, что они не могут, да и не хотят ей дать. Больше она не рассказывала, просто шла рядом, притихшая и словно побитая, а Идан и Ади возобновили разговор, который спокойно потек уже без нее, — неприятный порыв ветра пронесся над их головами и затих. Она продолжала шагать рядом, продолжала улыбаться их шуткам, а острые ледяные ножницы точно вырезали ее фигуру, изъяв ее из общей картинки.
Столовая опустела, зато двор заполнился танцующими. Музыка струилась по телам, в ночном воздухе плыли облачка дыма. Парень с длинной косой, заплетенной с цветными лентами, заиграл на гитаре и запел, и все присоединились к нему. Парень пел:
- Звезда Давида раскололась…
А они, с тихим подвыванием:
- Идеи Герцля померли давно…
А он:
- И сгнили в яме под колючей саброй…
А они отозвались, покачиваясь с поднятыми руками:
- Но все по плану точненько идет.
Тамар стояла у окна в пустой столовой и смотрела во двор. Они казались ей ломкими стебельками, когда раскачивались вот так по-детски.
- Душа моя лишь отдохнуть мечтала,
- И не хотелось ей играть в войну,
- Но армия у нас — обязанность народа,
- Я так ужасно армию люблю!
Тут кто-то жутким голосом завопил: «Я так уж-ж-жасно армию люблю!!!»
- Держать ружье, как свойственно мужчине,
- И, как мужчина, головы сносить,
- Шагать к могиле по-мужски, бесстрашно,
- И все по плану точненько идет…
И вдруг со всех сторон двора грянул отчаянный рев:
- А пошел он на хрен, этот план!
Еще, и еще, и еще раз, и так десятки раз, долго-долго, может быть, полчаса — одно и то же, как молитва, отчаянная молитва навыворот. Под конец уже и Тамар мычала песенку, стояла и мычала вместе со всеми, как все: «А пошел он на хрен, этот план». И картина перевернулась, встав с ног на голову, и вдруг Тамар отчетливо поняла, что это именно они правы, они честны перед собой, это они решились восстать, возмутиться, заорать во все горло.
Ведь кто она такая по сравнению с ними? Хорошая домашняя девочка, голова два уха. А они, с каким отчаянием отказываются они быть частью этой циничной, лицемерной игры, построенной на наживе и грубой силе… На миг она позавидовала их свободе, их бесстрашной готовности все вокруг раздолбать, ухнуть в бездонную тоску, отказаться от дома, родителей, семьи, которая все равно — не более чем иллюзия, еще одна разновидность приятного наркотика, утоляющего боль и снимающего стресс…
Тамар повернулась, чтобы уйти к себе в комнату, и наткнулась на группу парней и девушек, преградивших ей путь. Смеясь, они пританцовывали перед ней, кланялись в пояс, а один, кучерявый коротышка из трио акробатов, взмолился:
— Мать моя женщина, да ведь я тебя до сих пор вообще не видел, не знал, что ты существуешь! — У него было мрачноватое лицо и слегка свистящий голос. — Но после того, как ты запела, — да я тут же затащился! Останься, побазарим, а? Ну раскрой нам тайну: кто ты такая? Ну ты чего, а?
Тамар рассмеялась: нет-нет!
Уличный поэт преклонил перед ней колено:
- О Тамар, Тамар,
- Твой бесценный дар
- Будит в сердце жар.
- Не бросай, Тамар,
- Как дурной товар!
- Я вокруг Тамар
- Буду виться, как комар.
Она снова рассмеялась: нет-нет!
Откуда ни возьмись выскочили две девушки — смуглые, таинственные красавицы, две близняшки-экстрасенсы.
— Ты не против минутку постоять тут между нами? Дашь нам ручку? Сразу обеим… постой, в чем дело?
Тамар затрясло. Только этого ей не хватало. Она с трудом улыбнулась, а вся компания толпилась вокруг нее, звала ее, манила. Тамар раздвинула их и ушла. Ей нужно было остаться одной.
Через два часа в комнату вернулась Шели, взбудораженная, пропахшая марихуаной. А возможно, и слегка под кайфом. Во всяком случае, в комнату она ворвалась с шумом, запуталась в платье, разбудила Тамар, чтобы та расстегнула ей застежку сзади. Извинилась, что она в таком состоянии. Похвасталась, что лизнула марку. Сонная Тамар спросила — зачем. Шели чуть не лопнула со смеха.
— Месяц ты здесь и еще не знаешь?
Ни итальянского, ни торчальского.
— ЛСД. Кислота. Вот зачем. Слушай, между нами, ты с этим чуваком? С Шаем?
— Что с ним? — Тамар в мгновение ока очнулась.
— Да ты чего подпрыгиваешь? Я уже давно заприметила, что между вами чего-то есть.
— Между нами?!
— Точно! Взгляды. Все время. Ты чего думаешь, я не видела? Вы вместе, как под кайфом. Ты хватаешься за свою рожу — и он за свою… Прямо танец такой! А сегодня, нет, как вы спелись!
— Я с ним вообще не знакома, — с преувеличенным возмущением сказала Тамар.
— Но может, раньше, а? В прежнем воплощении? Имей в виду, я верю во всякое такое.
— Ну разве что в прежнем воплощении, — согласилась Тамар.
— А видала ямочку у него? — пришла в восторг Шели. — Он тут, может, с год, а я ее в первый раз углядела!
— Да, — шепнула Тамар. — Он милый.
— Только смотри, не влюбись. Он парень конченый. Все время под кайфом. Без этого дела едва тянет.
Тамар постаралась облепить дрожащие струны своего голоса бетоном и цементом.
— А почему его так стерегут? Почему за ним всегда ходит кто-нибудь из этих? Ведь за ним одним так смотрят.
Шели сидела на кровати в одних трусиках. Она была совершенно равнодушна к своей наготе и совсем не стеснялась своего крупного, костлявого тела. Она рассмеялась:
— Ну ты вообще! На тебя посмотреть — с луны свалилась, а чего потом выясняется? Все на ус мотаешь… Бульдоги-то? Это потому… он пытался когти рвать.
— Когти рвать? А я-то думала, что если кто хочет уйти… то может и уйти… Разве нет?
Шели молчала, скобля лиловый лак на ногте правой ноги.
— Шели!
Тишина.
— Шели! Будь человеком, ей-богу!
— Ладно, — наконец вздохнула Шели. — Кто так, средненький, так Пейсах запросто позволяет ему свалить, если он ему все долги возвратил, ясное дело…
— Долги?
Тамар насторожилась, вспомнив, что Шай говорил по телефону что-то про деньги, которые он тут задолжал.
— Ну, этот его блокнот весь счетами исписан. Сколько мы ему должны за жилье, жрачку, электричество. Так если ты средненький, так себе, и хочешь отсюда свалить, то ты ему платишь, умасливаешь своих предков, от которых слинял, чтобы расплатились за тебя, стреляешь у приятелей, хапаешь у старушек на улице, у детишек, пока не выплатишь ему до копья, и тогда он тебя не держит, свободен. — Она закурила, глубоко затянулась. — Но если ты стоящий, то отсюда так скоро не вылезешь. Ведь этот Пейсах… у него такие счета есть — тебя и адвокат от него не выцарапает. Он тебя с того света достанет. Были тут всякие истории…
Тот парень со сломанными пальцами, подумала Тамар.
— Ну а парень с гитарой, этот Шай, он ведь стоящий, да?
— Она мне тут лапшу на уши вешает: «Парень с гитарой!» — подмигнула Шели, но, увидев ее лицо, тут же перестала ухмыляться. — Он самый клевый. Лучше всех. Он действительно крутой, даже сейчас, ты же сама слыхала! Но тут не так давно такое дело было… он пытался свистнуть пейсаховекую тачку, новую «мицубиси»…
— Чтобы убежать?
— Поди пойми. С ним одни шу-шу-шу. Болтают, что он врезался в стенку, в какой-то там забор, и расквасил эту «мицубиси», так что теперь он узник Сиона, пока не отмажется. — Она выпустила длинную струю дыма. — На том свете, это уж точно.
Тамар лежала, уставившись в потолок. Кто знает, где она была в день той аварии? Просто невероятно, что в тот момент, когда Шай врезался на машине в стену, она сидела, скажем, с Иданом и Ади в кафе «Арома» и громко высасывала через соломинку кофе глясе.
— Знаешь, чего я подумала, когда ты пела? — мягко спросила Шели. — Что у тебя все идет изнутри. Из самой-самой нутрехи. Не, ну правда, — я на тебя уже давно смотрю и я в тебя врубилась: у тебя… все, что ты делаешь или говоришь, даже как ты смотришь, все это — ты сама на все сто. А я — нет, ты глянь-ка на меня: концерт по заявкам! Нет, брось! Глянь — я делаю Риту, я делаю Уитни Хьюстон и Захаву Бен, кого угодно делаю, лишь бы не себя. — Она минутку помолчала. — Даже то, что я здесь… это не моя жизнь, — ее голос внезапно сорвался. — У меня нигде не записано, что я вот так кончу, в этой яме, что мне крышу снесет по полной…
Она вдруг разревелась. Тамар, изумленная столь стремительным переходом от смеха к рыданиям, подскочила к ней, стала гладить жесткие крашеные волосы.
— Шели, — прошептала Тамар, но та прервала ее:
— И вот еще глянь: даже имя, да? — Она громко высморкалась. — Это мамочка меня так обозвала, чтобы каждую минуту напоминать мне, что я не своя, что я — ее.[46] Понимаешь?
Тамар гладила ее, обнимала, шептала, что она еще как своя собственная, что таких щедрых и добрых еще поискать. Но Шели не желала слушать.
— Ладно, чего это с нами? — внезапно сказала она. — Может, сделаем такой столик, как у Йоси Саяса,[47] для сбора подписей? Значит, договорились: ты и думать забыла в него влюбляться. Тут есть несколько кандидатов в тыщу раз более подходящих, можешь мне поверить. Некоторых я на себе опробовала.
— Не волнуйся, — улыбнулась Тамар. — Я в него не влюблена. Я с ним только пою.
— Ну да, — рассмеялась Шели сквозь слезы. — Это называется «петь».
— Если бы у меня тут была подушка, я бы в тебя швырнула!
Тамар ожидала в ответ раскатистого смеха, но сперва наступила короткая пауза, а потом Шели наставительно сказала:
— Всякие подушки — это вроде мамочкиной глазуньи. Изъято из словаря.
После чего упала на матрас и заснула.
Тамар не могла спать. Не из-за того, что услышала про Шая, и не из-за того, что узнала о кабальной системе Пейсаха. Нет, резанула ее невинная фраза: «Я уже давно заприметила, что между вами чего-то есть», напомнила о том, чего она была лишена и от чего сама бежала, и ее сердце сжалось от боли, это самое сердце по-настоящему болело, так хотелось ей в эту минуту, чтобы был на свете кто-то один-единственный, может даже парень, да-да, парень, не шестидесятидвухлетняя монашка и не Лея, примерно ее возраста, чтобы можно было сказать о нем и о ней: «Я уже давно заприметила, что между вами чего-то есть».
«Выкинь ты из головы на фиг этого твоего Идана-Шмидана! — тут же произнесла у нее в голове Леи, будто только и ждала подходящего момента. — Забудь уже его, и дело с концом! Он мизинца твоего не стоит».
Тамар натянула на себя шерстяное одеяло, припомнила последний разговор с Леей о любви.
— Нет, не прерывай меня! Дай мне хоть раз в жизни сказать!
— Вообще-то ты беспрерывно говоришь, — улыбнулась Тамар.
— Ты, вот что… твоя ошибка в том, что ты ищешь себе парня, чтобы тоже был по части искусства, верно?
— Предположим.
— А зачем тебе еще один вроде тебя, скажи-ка мне? Что это за блажь такая? Тебе и взаправду нужен еще один чокнутый? Нет, тебе, наоборот, нужно… знаешь, кто тебе нужен?
— Кто?
Тамар едва не рассмеялась под одеялом.
— Тебе нужен мужик с сильными руками, — объявила Лея. — А знаешь почему?
— Почему?
— А чтобы не дрожали они у него. Чтобы поднял он свою сильную ручищу, а она не тряслась. Вроде как статуя Свободы, поняла? Но без этого мороженого американского, только раскрытая рука, и тогда ты… — Лея подняла свою квадратную, шершавую, с обгрызенными ногтями ладонь и поболтала ею в воздухе. — И тогда ты издали, из любого места на свете увидишь эту ручищу и поймешь, что можешь смело присесть и маленько отдохнуть. Поняла? — Ох, Лея…
На следующий день Шели не ночевала в их комнате. Не появилась она и через день. Ничего особенного в этом не было, Шели могла застрять в отдаленном городе. Но вечером Тамар вдруг так по ней соскучилась, что спросила кого-то в столовой, не видал ли он Шели. Тот взглянул на нее так, словно она прилетела с Марса.
— Ты что, не слыхала? Вчера утром она смылась с этим, с пилильщиком. До сих пор не вернулась.
Новость Тамар потрясла. И не только новость, но и то, что Шели ни словом не намекнула ей об этом накануне.
Весь день курсировали самые разные слухи. Шели видели в Ришон ле-Ционе с этим парнем. Шели видели в баре «У негра» по дороге на Эйлат. Один из бульдогов, сопровождавший трио акробатов, видел ее, но она была в компании с эйлатской шпаной, и он побоялся сунуться к ним. У нее даже хватило наглости подойти к акробатам, похихикать с ними и передать привет Пейсаху и компании. Парни рассказали, что она выглядела совершенно обдолбанной. За ужином Тамар подсела к одному из акробатов, и он вспомнил, что Шели велела передать ей особый привет. Ей и Динке. Тамар попросила пересказать все подробно.
— Да чего говорить-то, — пожал он плечами. — Шели отрывается по полной…
Но Тамар упорствовала. Парень почесал грязную голову.
— Ну не знаю, сказала, что марок нализалась, что прибалдела, что шляется где хочет — у бедуинов, у шпаны, по клубнякам шарахается, сказала, что трахается со всеми подряд…
— И ты не остановил ее?! — закричала Тамар в отчаянии.
Парень озадаченно посмотрел на нее: ему-то какое дело, ну дает…
Тамар казалось, что она сходит с ума.
А на следующий день чуть свет приехала патрульная машина, и двое угрюмых полицейских ненадолго зашли в кабинет Пейсаха, после чего уехали. Пейсах вышел в коридор, бледный и напуганный. Таким его никто никогда не видел. На работу все разъехались в полном смятении, по общежитию курсировали ужасные слухи. Тамар старалась ничего не слышать. Выступала она в тот день из рук вон плохо. У здания оперы ее даже наградили криками «Позор!» — и за дело. Тамар бросила петь, расплакалась и убежала. Вернувшись к полуночи в общежитие, она с ужасом обнаружила, что все вещи Шели из комнаты исчезли: книжки, желтые ботинки, рюкзак. Кровать Шели стояла не застеленная. Тамар выскочила в коридор, но здание тонуло в темноте и тишине, словно оно замкнулось в себе. Тамар открывала двери, врывалась в комнаты, включала свет. Никто даже не заорал на нее, чтобы она убиралась. Никто не сказал ни слова. Ни единого. Остаток ночи Тамар просидела на постели, прижимая к себе Динку, жалобно подвывая и дрожа всем телом.
В шесть утра Тамар обо всем узнала. А между двумя выступлениями в Ашдоде она увидела газету — фото улыбающейся Шели и коротенькая заметка. В Эйлате Шели спуталась с неким немолодым наркодилером, который пригласил ее провести время на его вилле на побережье. Что там произошло, понять было трудно. Газета цитировала комиссара полиции: «Похоже, что оба упились и решили испробовать что-то более сильнодействующее, чем обычно». Так или иначе, когда приехала неотложка, Шели откачать уже не смогли.
Тамар была сама не своя до конца дня, даже подумывала отменить побег. Она прекрасно понимала, что ни ей, ни Шаю нельзя там оставаться, но сил для побега не было.
На следующий день Шай в столовую не пришел. Ужин прошел тише обычного, никто ни словом не обмолвился про Шели. Утром в четверг Тамар опять не увидела Шая, хотя это был день их совместного выступления. Все толпились в коридоре возле комнаты Пейсаха в ожидании «раскладки», и только Шай не появлялся. Тамар даже не пыталась скрыть своей нервозности, пребывая в уверенности, что из-за какой-нибудь случайности ее план обязательно рухнет. Или Шай не сможет преодолеть свой страх и отыщет предлог остаться сегодня в общежитии, или Пейсах в последний момент изменит свое решение и не позволит им выступать вместе. Или из-за гибели Шели весь порядок изменится, или…
Когда Тамар почти отчаялась, она увидела его длинные ноги, медленно спускающиеся по лестнице, и широкий ремень, сползший на бедра, и тощую изможденную фигуру. И со всей ясностью осознала, что в самый ответственный момент Шай сломается.
— Эй, вы там, парочка вундеркиндов! — крикнул Пейсах, удивительно быстро очухавшийся после визита полиции. — С Мико поедете и с Шишако. Слыхали, в рифму вышло! И смотрите, чтоб концерт по первому разряду, усекли?
Они скованно кивнули.
— Вы гляньте-ка! — Пейсах покатился со смеху. — Застеснялись! Как ешиботник с просватанной женушкой! Эй, посмотрите хоть друг на дружку. Ну, в чем дело, улыбнитесь разок! Публика любит влюбленные парочки!
Тамар выдавила из себя улыбку, с тревогой подумав: двое. Он к нам приставил двоих. Ничего не удастся.
В «субару» они сидели рядом и смотрели вперед. Мико и Шишако громко трепались о какой-то бар-мицве,[48] на которой пьянствовали накануне.
Шай нагнулся и погладил Динку, которая восторженно лизала его руку, и косилась на него полными любви глазами, и скулила, и вертелась в машине во все стороны, стараясь пристроить голову то к нему на колени, то на колени Тамар.
Тамар понадеялась, что эти двое впереди не особо удивляются возбуждению Динки.
Нога Шая чуть коснулась ноги Тамар. Ее словно током шибануло.
Она осторожно раскрыла ладонь, надеясь, что пот не размыл буквы.
Шишако говорил:
— А я завсегда шведский стол предпочитаю, берешь себе чё хочешь. А то какой-нибудь сраный официант подходит и швыряет те — бах! — на стол всякую блевотину: вот те рис, вот те чипс!
Тамар сжала ладонь, разжала, еще и еще. Шай наконец сообразил, что там что-то написано. Напряженно вгляделся, и Тамар испугалась, не слишком ли мелкие буквы. Она подняла ладонь как можно выше.
«Урок Родины», третий куплет, беги за мной.
Тамар смотрела в окно на унылую улицу Яффо, способную испортить настроение одним своим видом. Послюнила палец и стерла чернильную надпись. Шай отвернулся к своему окошку. Тамар видела страх Шая, она почти обоняла его. Кадык у него непрерывно двигался. Пальцы теребили верхнюю пуговицу рубашки. Тамар уже слышала исходящий от него гул, в прежней жизни она могла по этому гулу отыскать брата в квартире. Иногда гул длился целыми днями, сводя с ума всех домашних, пока не превращался в конце концов в чудесную мелодию или новую песню или же не выливался приступом ужаса и ярости. Тогда Шай бросался на пол, колотился головой, руками и ногами, и только Тамар могла его успокоить — ласково нашептывая на ухо, обнимая.
Они уже были на Сионской площади, проехали до улицы Царицы Хелени. Мико показал им, где припаркует машину. Шишако вылез проверить территорию. Они наблюдали, как он прохаживается с безразличным видом, точно уличный кот. У Мико зазвонил мобильник — все чисто, сообщил Шишако.
— Работать! — приказал Мико. — Пейсах на вас виды имеет, чтоб врезали на всю катушку.
Шай вынул из багажника гитару.
Они шли рядом: ее плечо касалось его груди. Динка носилась вокруг, вне себя от радости. Тамар знала: у них есть лишь три минуты относительной свободы. В пределах круга, очерченного беготней Динки, они были действительно свободны, они были вместе, и можно даже пофантазировать, что вот брат с сестрой вышли погулять в город, прихватив собаку.
Кривя уголок рта, Шай процедил:
— Ничего не выйдет, нас поймают.
Тамар ответила, так же стараясь не шевелить губами:
— Через четверть часа нас будут ждать на улице Шамай. Моя подруга с машиной.
Шай отрицательно качнул головой:
— Они меня повсюду достанут.
— У меня есть место, где тебя не найдут.
— И сколько мне там прятаться? Всю жизнь? — Его голос сделался плаксивым. — Он меня все равно найдет. Он меня на краю света найдет.
Тамар знала этот жалостный тон, всегда вызывавший в ней брезгливость. Он мог так вот ныть поутру, не обнаружив свои любимые кукурузные хлопья или чистые трусы.