С кем бы побегать Гроссман Давид

— Откуда, ну откуда я тебе сейчас возьму стеклянный ящик, откуда?

Подняв голову, он увидел Тамар и, пристально глядя на девушку, медленно перегнал зубочистку слева направо.

Тамар стояла неподвижно, впившись пальцами в лямки комбинезона. За последние недели она встречала очень много подозрительных личностей и каждый раз успокаивала себя мыслью о том, что все они — только прелюдия к нему, и стоит приберечь страх для решающего момента. И сейчас, очутившись наконец перед ним, она с изумлением разглядывала безобидного, потного толстяка, этакого плюшевого мишутку-переростка. Но колени все же подрагивали.

На одном из толстых пальцев «мишутки» красовалось массивное черное кольцо, и Тамар, как загипнотизированная, смотрела на мизинец с длинным загнутым когтем стервятника, касавшимся телефонной трубки, и думала: не с этого ли телефона велся тот разговор, из-за которого она здесь оказалась, и не в этой ли самой комнате раздался глухой удар, а затем — страшный вопль.

Старики, оказавшиеся родителями «мишутки», поочередно обняли сына, и старуха представила Тамар, лучась многозначительной и многообещающей улыбочкой, словно девушка была драгоценным подарком, припасенным для любимого дитятки. Даже сидя, он возвышался над стариками, заполняя своим огромным телом тесную комнатку, вызывая у Тамар странное ощущение смехотворности собственных габаритов.

На широкой груди толстяка болталась золотая цепь с двумя медальонами. «Меир» и «Яаков» — прочла Тамар и решила, что, наверное, это имена его детей. Помимо медальонов на цепочке висело еще что-то, напоминавшее звериный клык.

— Только гляди у меня, не зевай там. Следи, как он кидает! — проорал толстяк в одну из трубок. — Он мне кой-кого уже порезал позавчера в Акко.

И тут же проревел в другую:

— А просто в деревянный ящик или в какую-нибудь коробку эта шизанутая не может залезть?

Динка улеглась у ног Тамар, но, не в силах успокоиться, то и дело меняла позу и наконец опять поднялась. Тамар осторожно огляделась. Справа от нее находился большой металлический шкаф. Единственное окно было зарешечено. На стене висел рваный плакат «Хотел оттянуться — протянул ноги».

Толстяк завершил один разговор:

— Так я тебя опять предупреждаю: проверяй, что за ним не торчит никто, кто случайно схлопочет ножом по башке.

Хотя толстяк был почти лысый, сзади свисала длинная косичка. Под глазами залегли темные мешки. Он шваркнул трубку, и под кожей забугрились мышцы, похожие на караваи хлеба. В другую трубку он заорал:

— Ну так херачьте в зоомагазин, купите ей аквариум, посмотрим, как она полезет в аквариум, только не забудь расписку с этой дуры взять!

Он тяжело выпустил воздух, словно жалея себя, глянул на Тамар и спросил, что она умеет делать.

Тамар сглотнула. Она умеет петь.

— Громче, не слышу!

Она умеет петь. Она три года пела в хоре. Соло. По крайней мере, было соло, подумала она про себя, до этой поездки в Италию.

— Мне говорили, что ты поешь на Бен-Йегуде. Это так?

Тамар кивнула. На стене за его спиной висели две старые фотографии. На них толстяк выглядел моложе лет на двадцать и боролся с кем-то — почти голый, красный, блестящий от пота.

— А чего? Из дома схиляла?

— Ага.

— Ладно-ладно, можешь не рассказывать. Мне плевать. Сколько тебе?

— Шестнадцать.

(Сегодня — шестнадцать.)

— Ты сюда по своей воле пришла? Да?

— Да.

— Никто тебя не заставлял приходить, да?

— Да.

Из набитого всякой всячиной ящика стола толстяк вытащил какие-то бумаги, тетради, порылся в них, извлек листок с бледно пропечатанными строчками, сунул Тамар. Она прочитала: «Я, нижеподписавшийся, имею честь заявить сим, что прибыл в артистическое общежитие господина Пейсаха Бейт Галеви по собственному желанию и без какого-либо постороннего давления. Сим торжественно обязуюсь уважать местные правила и подчиняться распоряжениям руководства».

— Подпиши вот здесь, — он ткнул толстым красным пальцем. — Имя и фамилия.

Минутное колебание. Тамар Коэн.

Пейсах Бейт Галеви прочитал, скосив глаза.

— Все тут вдруг становятся Коэнами. А ну, давай паспорт!

— У меня нет.

— Ну так какой-нибудь документ.

— У меня ничего нет. Я сбежала и не успела захватить…

Его огромная голова в сомнении склонилась набок. Помешкав несколько мгновений, он махнул рукой:

— О'кей. Пока что замнем. Теперича, так. Я могу предоставить тебе спальное место — комнату с кроватью, двухразовое питание, утром — чай с чем-нибудь, вечером — горячее. Деньги, которые ты заработаешь своими песенками, ты отдаешь в общежитие за жилье и жратву, а от меня получаешь тридцать шекелей в день на сигареты, водичку и мелкие расходы. Только я тебя по-хорошему упреждаю: даже думать забудь о том, чтобы меня кинуть. Спроси-ка, почему?

Тамар спросила — почему.

Толстяк слегка запрокинул голову и улыбнулся, дернув зубочисткой:

— Ты, сдается мне, девушка нежная и деликатная, так что лучше нам в детали не вдаваться, а вывод такой: Пейсаха не кидают. Мы друг друга поняли?

На какой-то миг перед Тамар мелькнуло то, о чем говорил Шай: молниеносная, почти неуловимая, но такая кардинальная перемена в Пейсахе.

— Не то чтобы не пытались. — Он растянул улыбку еще ровно на миллиметр, вонзив в Тамар холодный взгляд, проникший в самую ее душу, в самую темноту, туда, где пряталась ее тайна. — Всегда найдется умник, считающий, что именно у него первого выгорит энто дело.

Тамар увидела кучерявого паренька со сломанными пальцами.

— Но тот, кто попробовал, скажем так, больше не пробует. Ничего он больше уже не пробует.

Какие у него глаза, в ужасе подумала Тамар, что-то с этими глазами не так, они у него не связаны с остальным лицом. Она не знала, что бы такое сделать, чтобы прекратилась эта постыдная дрожь в ногах.

— Одеяло и матрас возьми в последней комнате, в конце коридора, там, где счетчики на стене, и подыщи себе комнату. Свободных до хрена. Вечером в девять жрачка в столовке на втором этаже. В двенадцать ноль-ноль — отбой и вырубается свет. Между прочим, что энто за псина?

— Это — моя.

— Ну тогда — все время только при тебе. Мне ни к чему, чтобы она тут кого-нибудь погрызла. Прививки имеет?

— Да.

— Ну а как насчет жратвы для нее?

— Я сама о ней позабочусь.

— Лады. А тебе объяснили, чё делать-то?

— Нет.

— Значит, потом.

Пейсах снова взялся за телефонную трубку, начал набирать номер, но остановился.

— Эй, момент, еще кое-что: ты употребляешь?

— Нет.

Только бы он не проверил рюкзак, подумала Тамар. Там у нее припрятаны пять доз, завернутые в колготки.

— Только попробуй здесь ширнуться! Один раз засеку — легавым сдам.

Старуха энергично закивала.

— Я не принимаю.

Однако он сбил ее с толку, это уж точно. Тамар думала, что здесь все сидят на игле. Так Шай сказал ей по телефону, умоляя вытащить его отсюда.

— Потому что у нас, — Пейсах неожиданно повысил голос, — только чистое искусство, а всякая прочая пакость — энто не у нас, ясно?

Тамар вдруг показалось, что он обращается не к ней, а к кому-то, кто прячется в комнате или за окном.

— Стой-стой! — Он снова повесил трубку. — Ты что, так вот все время?

— Как «так»?

— Да так, что тебя не слышно.

Тамар смущенно застыла, вытянув руки.

— Да как же ты вообще поешь, если разговаривать не умеешь?

— Пою я, пою. — Она заговорила громче, стараясь подбавить в голос жизни.

— Ну-ка, валяй, послушаем! — Пейсах вытянул огромные ноги.

— Здесь? Сейчас?

— Факт, здесь. Ты что думаешь, у меня есть время ходить на концерты?

Тамар напряглась, ее вдруг захлестнули обида и изумление. Прослушивание? Здесь? Но тут же, вспомнив, зачем она тут, взяла себя в руки. Закрыла глаза, сосредоточилась.

— Давай, милая! Тебе что, группа на разогреве требуется? Я не могу тут с тобой весь день лясы точить.

И Тамар спела. «Не называй меня милой» Корин Элаль. Это был неправильный выбор, но песня буквально вырвалась из нее, точно крик, Тамар не успела ее остановить. Она и мечтать не могла, что споет такую песню без сопровождения, в полном одиночестве. Но ярость, бушевавшая в ней, вылетела песней, и Тамар пела великолепно, и пронзительные паузы между фразами сопровождали ее не хуже целого оркестра. Она пела яростно, хорошо дыша и правильно двигаясь, и с отчаянием понимала, что совершает свою первую ужасную ошибку в отношениях с этим человеком. Она уже не могла остановиться, зная, что если прервется, то лишится шанса остаться здесь. Но нельзя, нельзя было выбирать песню с таким прозрачным подтекстом. Она пропела: «Не зови меня милой, я от этого таю, я от этого становлюсь шоколадной рыбкой», и взгляды их скрестились — война была объявлена. А когда песня поведала о том, что «у маленьких цветочков есть мудрость своя», Тамар словно сообщила Пейсаху: перед ним не обычная уличная доходяга, остерегайся ее тайны. Какого черта она не выбрала для этого прослушивания что-нибудь безобидное, что-нибудь нежное и душевное, вроде «В кипарисы солнце село»? Или песенку «Пальто мое простое», полную смиренной умильности? Какого черта ей понадобилось с первой же минуты привлекать к себе особое внимание? Опять то самое проклятие, с тоской думала Тамар, тот самый выпендреж тихонь и отвага трусов. Ведь когда он припечатал ее этой своей «милой», у нее буквально крышу сорвало: вот она сейчас ему покажет, что не такая уж она «милая», особенно когда поет…

Но вскоре Тамар настолько отдалась течению песни, ее полной горечи силе, что перестала злиться на себя; она плясала, извивалась и пылала вместе с песней — закрыв глаза, раскинув руки и яростно притоптывая. Она пела для себя, для того сокровенного, что билось внутри нее, а вовсе не для этого краснорожего толстяка, развалившегося на стуле, перекатывающего зубочистку во рту с легким изумлением во взгляде.

Закончив петь, Тамар мгновенно погасла, вернее, погасила себя. Она стояла перед Пейсахом, лишенная брони из музыки и слов, в полной уверенности, что тайна ее раскрыта. Еще несколько секунд комната продолжала вибрировать от песенной энергии.

— Неплохо… — сказал Пейсах, разглядывая Тамар со смесью подозрительности и восхищения. Потом перевел взгляд на мать, которая во время выступления Тамар беспрестанно кивала, улыбаясь во весь свой беззубый рот. — Что скажешь, мамале? Эта малышка — нечто особенное, а?

Старый Иосиф дремал на скамейке, за спиной старухи.

Тамар старалась не вслушиваться в их разговор. Ей хотелось поскорее найти какое-нибудь сносное место и принять душ. «Он — всего-навсего мелкий негодяй, — повторяла она про себя слова Шая. — Только этот мелкий негодяй разрушил мою жизнь по-крупному».

— Короче, — подвел итог Пейсах, — завтра утром мы глянем, куда тебя сунуть.

— Простите, я не понимаю…

— Не боись. Иди пока что, устраивайся, отдыхай. До сих пор все энто были, между нами, цветочки, развлечения, но с завтрашнего дня начинается серьезная работа. И тебе скажут, в каком городе.

— Так я уеду из Иерусалима?!

Тамар перепугалась. О такой возможности она не подумала.

— Будешь там, где тебе скажут, ясно?

Опять эти пустые глаза. Глаза мертвеца. Она промолчала.

— Вперед, милая! Время истекло.

И Пейсах опять занялся телефонами.

Тамар вышла в коридор, Динка следом. Тамар все еще не понимала, где находится и что это за место.

Под ногами хрустел битый кафель, кое-где проглядывала земля, проросшая травой и колючками. После того как люди оставили это место, природа тут же решила взять свое. Нечто сходное произошло и с нашей семьей, подумала Тамар. Коридор тянулся бесконечно. Она шла мимо дверей с табличками «Диспансер», «Приемный покой», «Хирургическое отделение», «Детский изолятор». Тамар заглянула в одну из комнат и увидела железную кровать с матрасом и одеялами. Может, кровать кому-то и принадлежала, а может, и нет. Пол был в ржавых отметинах от металлических ножек. С потолка свисали какие-то трубы и электрические провода. На двери значилось: «Кислород», на стене висел рваный постер Мадонны.

Матрасы и одеяла Тамар отыскала в конце коридора. Ей пришлось приналечь на дверь, чтобы преодолеть сопротивление сваленных за ней матрасов. Воздух в комнате был спертый, пыльный. Тамар вытащила из кучи полосатый и очень тяжелый матрас, он оказался весь в пятнах. Она попыталась выдернуть другой, но не сумела. Тогда Тамар залезла на гору матрасов, стянула вниз два одеяла, стараясь не принюхиваться к ним. Каждое ее движение поднимало тучи пыли и волны тяжелого запаха мочи. Никаких простыней она не обнаружила. Это означало, что ей придется прикасаться к этим одеялам, спать прямо между ними, их запах пристанет к ее коже. Все это неважно, в отчаянии напомнила она себе, главное — вытащить его отсюда, а для этого ей нужно сюда проникнуть. Проникнуть по-настоящему, влезть с головой.

Она потащила матрас по коридору, согнувшись под его тяжестью. Матрас, весивший почти столько же, сколько сама Тамар, волочился за нею шлейфом нищенства. Она подумала, что и в этом есть свое преимущество: так она уж точно не столкнется с Шаем лицом к лицу. Динка носилась вокруг, пытаясь подлезть под матрас, и всякий раз, выпихнутая наружу, жалобно скулила.

Тамар то и дело останавливалась, открывала очередную дверь и заглядывала внутрь, скрючившись под своим горбом. Во всех помещениях стояли кровати, и не вызывало сомнения, что там уже кто-то поселился. В одной из комнат она увидела прислоненную к стене гитару, и сердце ее забилось сильнее. Может быть, это его комната. Внутри никого не было, а по одной из стен тянулась надпись, выведенная углем: «Если мир меня не понимает, то этот мир — не мир». Вполне в его духе. Но валяющиеся поперек кровати джинсы показались ей коротковатыми для его длинных ног. Она закрыла дверь и открыла соседнюю. Пустые пивные банки и десятки окурков. На стенах распяты две зеленые футболки хайфского «Маккаби». В комнате сидел парень — повернувшись к двери голой спиной, белой и тощей. Он был настолько погружен в «Гейм-бой», что и не заметил, как открылась и закрылась дверь.

«Все это так затягивает, — сказал Шай, — просто невероятно, тебе прямо хочется, чтобы затянуло, чтобы разложиться на самые мелкие части, развалиться. Ты почему-то до смерти хочешь посмотреть, как низко можно опуститься, ничего не остается, ни воли, ни сил. Все распадается так быстро, Ватсон…»

Когда он назвал ее их тайным прозвищем, Тамар крепко зажмурилась от счастья, и все, что он произнес за миг до этого, стерлось. Он много месяцев не называл ее так, и Тамар не подозревала, что до боли стосковалась по глупому имени из давнего детства. А еще через секунду послышался первый глухой удар, а следом — еще удары, и вопль.

Тамар закрыла дверь и собиралась продолжать путь, но тут увидела на полу, прямо перед собой, пару больших босых и смуглых девичьих ног с длинными и широкими пальцами и ногтями, выкрашенными ядрено-сиреневым лаком. Громкий насмешливый голос произнес:

— Э, да ты там совсем утонула! Давай-ка вместе.

Кто-то подошел сзади и подхватил матрас.

— Куда? — спросила Тамар.

— На второй этаж.

Тамар молчала, нащупывая ногами ступеньки. Одна, две… Матрас ерзал на спине, они едва не свалились вместе с ношей.

Тамар услышала смеющийся голос:

— Знаешь, что мне это напоминает? Как мы года два назад в школе ставили «Дон Кихота». Я с двумя девчонками изображала коня и точно так ходила, скрючившись, уперев башку в задницу. А кто-то вдруг сдернул с нас простыню, и нас застукали вот в таком виде.

Девушка заливисто захохотала, матрас пополз вниз, и через несколько секунд они оказались под ним, придавленные его тяжестью. Неуклюже выбравшись, обе упали на матрас плечом к плечу, не глядя одна на другую, и хохотали до потери сознания. Да, и Тамар тоже хохотала. Она с наслаждением плескалась в струях смеха этой незнакомой девчонки.

— Шели, — представилась та, вытирая слезы тыльной стороной ладони, и потерлась рукой о руку Тамар.

— Тамар.

— Привет, Тамар.

— А это Динка.

— Привет, Динка.

Тамар увидела широкое, скуластое, смеющееся лицо с небольшими оспинами, ярко-зеленую шевелюру, редкие зубы и полную прелести щербатую улыбку.

— Ну-ка, давай еще раз попробуем!

В каждом ухе Шели болталось по четыре серебряных сережки, серебряная мушка сверкала в ноздре. Большая серьга была воткнута в бровь, а когда девушка встала, Тамар заметила татуировку на бедре — стрелец. Шели протянула Тамар сильную руку и рывком поставила ее на ноги. Тут выяснилось, что Шели выше ее на полторы головы.

— Ну вот я такая, — пожала Шели плечами, словно извиняясь за свой рост, — полный комплект. А ну, за работу!

И они снова заползли под матрас.

Чтобы втащить матрас на второй этаж, потребовалось минут десять. Они так хохотали, столько раз падали и вставали, что, преодолев наконец лестницу, совершенно выбились из сил.

Шели открыла дверь. Эта комната оказалась поменьше других. Пол здесь тоже был весь в щербинах, и с потолка так же свисали непонятные резиновые трубки и электропровода, но у стены, затянутой пестрой тканью с мексиканским узором, стояла аккуратно заправленная кровать, на кровати лежала книга «Птица души».[28] Под окном примостилось что-то вроде тумбочки: полка на красных кирпичах, а на ней — несколько цветных камешков, толстая красная свеча и жмущиеся одна к другой книжки. Глаза Тамар жадно обежали всю эту роскошь.

— «Приятны ли вам эти комнаты»? — с улыбкой спросила Шели.

— «По правде? Комнаты мне вовсе не кажутся приятными», — цитатой ответила Тамар и увидела, как ликующе вспыхнули устремленные на нее глаза.

— «Что ж, не посидите ли вы с нами?»

— «Непременно посижу, весьма охотно! — улыбнулась Тамар. — Ибо соседи хороши».

Шели ответила широкой, как объятие, улыбкой.

— Добро пожаловать в ад. Чувствуй себя как дома. Сколько времени ты уже не там?

— Не где?

— Не дома.

Тамар на миг заколебалась. Шели была такой радушной, что она чуть не поддалась соблазну рассказать ей всю правду.

— Эй, эй, здесь тебе не полиция! Ты вовсе не обязана ничего рассказывать, — рассмеялась Шели.

Но Тамар заметила, что блеск в ее веселых глазах слегка померк. А ведь она как раз хотела рассказать. Тамар вдруг почувствовала, что эта ужасная тайна просто душит ее. Но у нее не было выбора.

— Шели, не обижайся, мне нужно немножко времени, чтобы очухаться.

— Take your time, baby,[29] мы тут надолго. По моему скромному мнению, на всю жизнь.

Тамар, начавшая расстилать одеяло на своем матрасе, замерла:

— Почему на всю жизнь?

Шели улеглась на свою кровать, закурила и положила ноги на железную спинку.

— Почему? Почему? — Шели выпятила губы, пуская дым к потолку, вдоль и поперек исполосованному трещинами. — Радиослушательница Тамар из Иерусалима спрашивает «почему?». И действительно — почему? А почему моя мамочка решила в сорок пять лет выскочить за этого мерзавца? И почему мой настоящий папочка умер, когда мне было семь лет? Разве так хорошо поступать? И почему клопам нравится жить в матрасах?

Она хлопнула себя по загорелому бедру.

— Нет, правда. — Тамар подошла к ее кровати. — Почему… почему ты сказала, что это на всю жизнь?

— Ты что, боишься, а? — сочувственно спросила Шели. — Ничего, сперва все так… Я тоже. Все думают, что пришли сюда на недельку-другую, как в лагерь для художественно одаренных детей. Все эти милые детки, которые ненадолго удрали из-под мамочкиной юбки. Потом остаются. Все время остаются — даже когда сбегают, то в конце концов возвращаются. Это засасывает. Трудно объяснить тому, кто только что пришел. Это вроде такого кошмара, из которого невозможно вырваться.

Тамар опустилась на свою кровать.

— Я тебе не завидую, — сказала Шели и уселась, широко расставив ноги. — Ты еще на том этапе, когда это болезненно, когда тоскуют по дому. Вдруг чем-то запахло, и вспоминается глазунья, которую готовила мама, с тоненько нарезанным салатом, верно?

Тамар опустила голову. Какой уж там салат. Когда мама в последний раз заходила на кухню? Когда в последний раз произнесла хоть одну фразу, которую Тамар не смогла бы угадать заранее и которая не походила бы на реплику из очередного сериала? Когда она вообще присутствовала, присутствовала по-настоящему, не прячась под слоем жалости к себе, не оплакивая всем своим видом и каждым движением свой горький жребий, обрекший ее на эту семью? Когда она отстаивала свое мнение перед Тамар или перед отцом? Когда, черт возьми, она на самом деле была мамой «всем этим Тамар», как она ее называла с деланным вздохом? Да-да, «всем этим Тамар», непоседливым и переругавшимся между собой? А отец… Тамар ощутила острый укол тоски и на какой-то миг очутилась с ним наедине — на одной из их ночных прогулок. Только они двое, в молчании, быстрым шагом, час или полтора. Отцу требовалась куча времени, прежде чем он соглашался ради нее расстаться со своей ребяческой заносчивостью и фальшью, прежде чем прекращал дразнить ее и перебивать каждую ее фразу очередным едким замечанием. И лишь тогда Тамар оказывалась лицом к лицу с человеком, которого отец методично и жестоко заталкивал как можно глубже внутрь себя. Тамар вспомнилось, как однажды, около года назад, отец коснулся ее руки, прежде чем они вошли в дом, и торопливо сказал: «С тобой говорить — все равно что с мужиком». Она поняла, что из его уст эти слова — самая большая похвала, и удержалась, чтобы не спросить, почему у него нет ни одного друга, ни одного мужчины, которому он мог бы высказать все.

— У меня, слава богу, все уже позади, — откуда-то издалека донесся голос Шели. — Я их стерла начисто. Обоих. По мне, так пусть сдохнут. Сейчас я сама себе мамочка с папочкой. Да я, между прочим, — целое родительское собрание!

И, запрокинув голову, она огласила комнату звонким смехом, который на этот раз прозвучал как-то уж слишком громко. Отсмеявшись, Шели нервно порылась в одном из своих рюкзаков и вытащила новую пачку «Мальборо».

— Тебе сигареты не мешают?

— Нет. А тебе не мешает собака?

— А с чего бы ей мешать? Ее Динка зовут? Ну пусть будет Динка. Это не в честь Алисиной кошки из «Страны чудес»?

Тамар улыбнулась:

— Ты второй человек на свете, кто догадался.

Первым, понятное дело, был Идан.

— Нечего так пялиться, — сказала Шели. — Если бы я в этом году сдавала на аттестат зрелости, то уж точно сделала бы упор на литературу. Иди сюда, Динка! — Она вытянула губы трубочкой, почмокала, и Динка подошла к ней, словно они были старыми друзьями. — Иди к мамочке, к мамочкиной мамочке и к мамочкиному папочке…

Шели закурила, выпустила дым в сторону из уголка рта.

— Что за глаза у нее, — прошептала она. — Все-то она понимает.

И вдруг зарылась лицом в собачью шерсть. На несколько минут в комнате все замерло, только у Шели слегка подрагивали плечи. Динка встала. Тамар отвела взгляд к окну. Сквозь рваную занавеску в комнату проникали косые полосы света. Тысячи пылинок безостановочно кружились в них. Шели перевернулась на кровати и уселась спиной к комнате.

— Это заразно, — наконец сказала она чуть надтреснутым голосом. — Когда появляется новенький, от которого еще домом припахивает, вдруг и на тебя накатит, прям всю изнутри проест!

Какое-то время Тамар сидела на кровати, шевеля большими пальцами ног, потом боязливо, украдкой вытянулась во всю длину, ощутив все ямы и бугры матраса, колкость грубого одеяла.

— Поздравляю! — сказала Шели. — Это здесь самый тяжелый момент, как в море войти, когда вода тебе сама знаешь куда попадает.

— А скажи, — спросила Тамар, — почему почти никого нет в комнатах?

— Так ведь все выступают.

— Где выступают?

— По всей стране. Поздно вечером потихоньку начнут возвращаться. Некоторые пару дней проводят на выезде, но потом все равно возвращаются. А уж в пятницу вечером тут все на месте. — Шели выпустила колечко дыма и, ухмыльнувшись ему вслед, добавила: — Как большая семья.

— Ага. — Тамар приняла информацию к сведению. — А как здешняя публика?

— Всякие есть. Некоторые — стоящие ребята, просто супер, ну это больше те, которые играют. Но есть и совсем гнусь. А в основном — психи. Не то что поговорить не о чем, они тебя в упор не видят, почти все время удолбанные. А когда нет, — она махнула рукой с сигаретой, — лучше держаться от них подальше. Им только покажи слабину — живьем сожрут.

— Удолбанные? А этот… Пейсах сказал, что…

— Что тут наркота запрещается. Еще-о-о бы! — басовито протянула Шели. — Его-то за жопу не ухватишь!

— Правда?

— «Правда?» Ну и тютя же ты, я тащусь от тебя. — Шели вперила в нее испытующий взгляд. — Знаешь что, не место тебе здесь. Здесь тебе не…

Она замолчала, подыскивая слово, и задетая за живое Тамар закончила про себя: «…не то что в твоих книжках».

Но Шели не пожелала ее обижать. Она улыбнулась, стараясь поскорее перескочить через опасный ухаб:

— А кто тут сбывает этим уродам дурь по вздутым ценам, а? А кто так заботится, чтобы всегда, всегда, понимаешь, здесь не переводились трава и кислота? Может, не он? Не его бульдоги?

— Что за бульдоги?

— Мордовороты, которые развозят нас и охраняют но время выступлений. Ты еще их узнаешь, и очень хорошо узнаешь. А он как бы ни фига не в курсе, сечешь? Чистенький. Типа об искусстве думает да о том, как нас уберечь от улицы да накормить бедных сироток горячим обедом, — натуральный Януш Корчак.[30] А ведь дня не проходит, чтобы они не пытались мне толкнуть товар. Тебе тоже будут предлагать. — Шели слегка повернула голову и посмотрела на Тамар: — Ну, может, и не с самого начала. Сперва проверят, кто ты такая. Слышь, а ты вообще употребляешь?

— Нет.

Тамар только однажды пыхнула во время той поездки в Арад, и все. И когда ей потом предлагали, она каждый раз отказывалась, даже не очень понимая почему. Наверное, ее внутренний мир просто отторгал чуждые ему вещества.

— Счастье твое. Я тоже — нет. У меня-то характера хватает. Даже не притрагиваюсь. Ну раз в недельку — косячок, только чтоб душу проветрить. Иногда, ну когда уж совсем, ну прям совсем дерьмово, чуток снежка, и хорош. Героин? Да пусть мне хоть миллион долларов сюда положат — не прикоснусь. С двух метров палкой не дотронусь. Спасибочки! Жизнь моя и так под откос понеслась, так я хоть в полном сознании смогу наблюдать ка-аждый свой шажок вниз.

Тамар хотелось спросить про Шая. Видела его Шели и в каком он сейчас состоянии? Жив ли вообще? С огромным трудом она удержалась от вопроса. Ведь какой бы милой ни казалась Шели, она запросто может выполнять приказ Пейсаха — раскрутить новенькую на откровенность. Подозрения эти не были ничем подкреплены, да к тому же попахивали подлостью по отношению к Шели, но за последние месяцы Тамар приучила себя подозревать всех и каждого. Хуже всего было то, что Шели прекрасно почувствовала, как Тамар закрылась, спряталась в своей раковине.

— Но я все-таки одного не понимаю, — сказала Тамар после долгого молчания. — Что ему надо, Пейсаху этому? Что он с этого имеет?

— Искусство! — рассмеялась Шели и презрительно пустила в потолок струйку дыма. — Пейсах себе собственную частную антрепризу с персональными артистами сварганил. Он организует, он распределяет выступления, отвозит-привозит, да у него вся страна в руках. Большой босс! Импресарио-писсуарио! Он все это обожает. И не забудь, что денежки текут рекой.

— Это как?

— Денежки. — Шели пошелестела воображаемыми купюрами, нарочито облизнулась. — Бабки, тугрики, фунтики, динарики…

Тамар, на мгновение забыв о своей тоске, рас-I меялась.

— Но это ведь не… здесь наверняка что-то еще есть, а? Иначе зачем все это? — Тамар обвела рукой бывшую больничную палату. — Быть не может, чтобы все это он затеял ради нескольких шекелей, которые мы зарабатываем. Разве такое бывает?

Ведь даже если Пейсаху нравилась роль «маленького преуспевающего ублюдка», то и тогда в головоломке не хватало какого-то важного звена. Как-то не связывались затраты и доходы. Было какое-то несоответствие между размахом дела, между этим огромным домом, между паутиной, опутавшей всю страну, и размерами прибыли, которую Пейсах мог выгрести из шапок, лежащих на уличных тротуарах.

Шели помолчала, сжав сигарету губами.

— Сейчас, когда ты говоришь…

Она хмыкнула, и Тамар внезапно ощутила недоверие.

— Ты что, никогда об этом не думала?

— А я знаю? Думала, не думала… какая разница? Может, сперва думала. Факт. Сперва до фига думают. Винтики-шпунтики крутятся в башке как заведенные. А потом забываешь, втягиваешься. — Шели свернулась в комок, вся сжалась. — Встаешь утречком, и тебя волокут на шоу. Два выступления, десять выступлений. За один день успеваешь поработать в Тель-Авиве, Холоне, Ашкелоне, в Нес-Ционе, в Ришоне. Стараешься не слушать этих уродов, этих его цепных псов. Когда они пасть распахивают, хочется немедленно позвонить Дарвину и сказать ему: «Сэр, вы крупно ошиблись, человек не произошел от обезьяны, а деградировал в нее!»

Шели почесала под мышкой, поймала воображаемую блоху, повертела ее перед глазами и щелкнула зубами.

— Пару раз в день тебе покупают какую-нибудь жратву. Хаваешь на улице, в вонючей подворотне или в машине. Спишь там же. Потом тебя будят. Выступаешь, понятия не имея, где ты — в Бат-Яме или Натании. От говна говна не ищут. Все улицы и площади похожи одна на другую. Пипл везде одинаковый, всех пацанов зовут Дан, всех девок — Ифат, кроме русских, конечно, — эти все Жеки да Машули. А все прочие — просто безымянные скуперфильды. Позавчера мне один козел, представляешь, бросил в кепку двадцатишекелевую бумажку и полез выгребать пятнадцать шекелей сдачи. Только чудом я не врезала ему хорошего пинка. Ну вот, после нескольких таких деньков ты уже не разбираешь, утро у тебя или вечер, приезжаешь ты или уезжаешь. Заканчиваешь свое шоу, аплодисменты, премного благодарна, собираешь денежки и гребешь на стрелку, где тебя уже ждет тачка, или наоборот — ждет кого-нибудь другого в другом городе, вот и жаришься пару часов на солнышке.

Лицо Шели стало жестким, ненавидящим и каким-то чересчур взрослым.

— Наконец тачка приезжает, этот твой лимузин, «ламборджини», «мазда», «субару» траханая. Влезаешь в нее тише воды ниже травы и дрыхнешь еще часок, чтобы отмазаться от базара про теорию относительности с этой сарделькой за баранкой. К концу дня уже ни фига не помнишь: где была, что делала и как тебя звать. А когда тебя привозят к ночи, едва хватает силенок, чтобы проглотить это сгоревшее на хрен пюре мамочки Пейсаха, заползти в свою нору и впасть в спячку. Вот видишь, — Шели широко улыбнулась и отвесила поклон, — самая настоящая шикарная житуха мегазвезды.

Тамар долго молчала, чувствуя, как одеревенели суставы, будто под ударами, которые еще только ожидают ее.

— А как же ты тут сегодня?

— Сегодня, — рассмеялась Шели, — ко мне приходила инспекторша из полиции, такая, знаешь, старперша со значком, считающая, что после тостера она — величайшее изобретение Господа Бога. Зато у меня разок в месяц есть выходной — чтобы выслушать все эти «Ну скажи мне, Шели, почему ты не хочешь помочь нам помочь тебе?».

— А что ты такое сделала, раз тобой интересуется полиция?

— Что я сделала? Ты лучше спроси, чего я не сделала! — Шели смущенно хихикнула. — Ну ва-аще… сразу видно, что ты новенькая. Здесь у нас таких вопросов не задают. Здесь ждут, чтобы тебе сами рассказали. Не рассказывают — не спрашивай. Ну, раз ты уж спросила… так я тебе отвечаю: я никого не замочила, кроме нескольких пачек «Мальборо», которые законно экспроприировала. Ну как, ты еще не свалилась с кровати?

— Нет. Так ты что, украла сигареты?

— В первый же день, как сбежала из дома, у меня свистнули кошелек. Еще на центральной автобусной станции в Холоне. А я без сигарет тут же, на месте, могу копыта откинуть, это тебе не жрачка и не водичка. Откуда мне знать, что у них там телекамеры, сыщики и прочая бодяга?