Робким мечтам здесь не место Перес Шимон

Глава 4. Операция «Энтеббе» и доблесть отваги

Почти всю свою жизнь я хорошо знаю, что такое терроризм. Мне не было и десяти, когда двух евреев убили прямо на краю леса в Вишнево. В пятнадцать я научился пользоваться винтовкой – не для охоты, а для защиты своей школы от ночных атак. Я бывал в местах чудовищных массовых убийств и плакал вместе с семьями, потерявшими матерей и детей. До создания Государства Израиль и все годы после нам приходилось жить бок о бок с терроризмом, защищаться от него, оплакивать жертв и искать решение проблемы. Из болезненных трагедий мы извлекали тяжелые уроки, узнавая цену вражды и пытаясь понять ее причины.

Угроза террора не уникальная проблема Израиля. Это глобальный феномен все нарастающей жестокости, которому должны противостоять все страны. Это похоже на смертельную болезнь – заразную и легко распространяющуюся, которую нельзя победить компромиссами или уступками. Выполнять требования террористов – значит провоцировать их на все новые и новые ультиматумы. Сталкиваясь с террором, мировым лидерам следует помнить, что, когда пистолет приставлен к вашей голове, вы не переговорщик – вы заложник.

И хотя такой совет может показаться простым, для лидера это одно из самых сложных испытаний, требующих от него готовности делать опасный и трудный выбор, а порой и идти на определенный риск. В современной истории есть бесчисленное множество таких примеров невероятных решений, принятых смелыми женщинами и мужчинами от имени тех, кого они возглавляют. И среди них, возможно, нет более яркого примера столкновения принципов в сложной ситуации, чем операция Армии обороны Израиля в местечке под названием Энтеббе.

В воскресенье 27 июня 1976 г. я вошел в кабинет премьер-министра на еженедельное заседание правительства. Председательствовал Ицхак Рабин. Двумя годами ранее мы с ним боролись за право возглавить правительство, и после победы он попросил меня стать министром обороны Израиля. Заседание проходило обыденно: обсуждали скудный бюджет и сложные задачи, которые предстояло решить. Никто из нас и предположить не мог, что произойдет, когда дверь кабинета внезапно распахнулась и в комнате появился один из моих военных советников. Он спешно подошел ко мне и протянул сложенную записку, набросанную небрежным почерком, но содержание ее объясняло торопливость советника.

«Рейс 139 Air France из аэропорта Бен-Гурион[105] в Париж-Орли[106] был захвачен после промежуточной посадки в Афинах, – говорилось в записке. – Самолет в воздухе, пункт назначения неизвестен».

Я передал записку Рабину. Он объявил перерыв и попросил ряд министров сформировать рабочую группу[107] и присоединиться к нему в конференц-зале внизу. Мы обменялись тем немногим, что знали, а это, как мы сами видели, мало отличалось от ничего. Было решено сделать официальное заявление, содержащее исходные факты, и подтвердить, что правительство не намерено вести переговоры с террористами. Рабин отложил заседание, каждый из нас приступил к своим задачам с целью понять, что произошло и какой ответ надо планировать.

Подробности выяснились в течение ближайших часов. Мы узнали, что террористы, поднявшиеся на борт в Афинах[108], состояли в известном своей жестокостью Народном фронте освобождения Палестины (НФОП)[109] и захватили самолет с почти 250 пассажирами, в числе которых было более ста израильтян и двенадцать членов экипажа из Франции. Во второй половине дня мы получили сообщение о том, что самолет дозаправился в Ливии. Мордехай «Мота» Гур[110], начальник Генерального штаба ЦАХАЛ, отвел меня в сторону и сказал, что самолет может направляться в Израиль. Я позвонил Рабину и передал новые данные разведки. Мы сошлись на том, что, если террористы действительно намерены прибыть в Израиль, мы должны позволить им это. У нас был некоторый опыт спасения заложников, и делать это на своей земле, в своем аэропорту, было бы, безусловно, надежнее. Так, четырьмя годами ранее, когда террористы захватили самолет авиакомпании Sabena[111], летевший из Вены в Тель-Авив, мы смогли спасти пассажиров. Но все происходило на нашей территории. Сейчас ситуация была другой. На тот момент нам не оставалось ничего иного, как ждать развития событий.

Поздно ночью я присоединился к главе оперативного управления Генерального штаба армии Йекутиэлю «Кути» Адаму[112], и мы поехали в аэропорт, где элитное подразделение израильского спецназа «Сайерет Маткаль»[113] отрабатывало возможные действия по спасению заложников. Я не сомневался в храбрости и подготовленности «Сайерет Маткаль», эти люди умели решать трудные задачи, были сильны не только телом, но и духом. Они были лучшей боевой силой в Израиле, я считал их лучшими в мире. Незадолго до того командиром подразделения был назначен Йонатан Нетаньяху[114], брат будущего премьер-министра[115]. Я встречался с ним много раз, после того как несколько старших офицеров рассказали мне, какой он необыкновенный человек; они были уверены, что Йонатан мне понравится. Они отметили, что он был отличным бойцом, невероятно смелым и в то же время интеллектуалом, любителем литературы. И действительно, мы могли с одинаковым успехом обсуждать противотанковые ракеты и поэзию Эдгара Аллана По. Он родился в один год с моей дочерью, и, хотя годился мне в сыновья, рассуждал он так, словно был моим ровесником.

Когда мы с Кути прибыли, Йонатан был в составе другой миссии на Синае[116]. Его заместитель Муки Бецер[117] взял на себя обязанность информировать спецназ о ситуации и руководить подготовкой к ночному штурму самолета[118], используя для отработки пустой борт. Но рано утром самолет Air France изменил курс: теперь он направлялся в Восточную Африку. В четыре часа утра мы получили подтверждение, что пассажирский лайнер приземлился в аэропорту Энтеббе[119] на берегу озера Виктория, в двадцати милях от столицы Уганды и более чем в двух тысячах миль от нас.

Это создавало огромные проблемы. После войны 1973 г. мы с Рабином стремились модернизировать и трансформировать наши вооруженные силы, подготовить их к операциям «длинной руки», т. е. к способности поражать цели далеко за пределами наших непосредственных границ. Но ни одна страна или армия никогда не противостояла подобным вызовам. Необходимо было провести военную операцию против вооруженных террористов и, возможно, против угандийской армии за тысячи километров от наших границ, причем в условиях цейтнота и недостатка разведданных. Большинство нашего высшего армейского руководства, казалось, склонялось к мысли, что силовая операция невозможна в принципе.

Хотя проблемы были велики, ставки были еще больше. Во-первых, сами заложники – более сотни израильтян угрожает серьезная опасность. Позже мы узнали, что некоторые террористы были из Германии, и услышали их лающие приказы на немецком. У заложницы, пережившей холокост, началась истерика, едва она услышала их речь. Позже ей снова вспомнится холокост, когда заложников начнут делить на две группы: евреев и неевреев[120]. Это был навязчивый шепот прошлого и болезненное напоминание о наших собственных обязательствах.

Мне стало ясно, что мы оказались перед сложным выбором. Если мы не могли сами спасти заложников, единственной альтернативой была попытка договориться об их освобождении, в итоге уступив требованиям террористов. Я боялся, что это создаст ужасный прецедент с неизвестными последствиями. «Если мы уступим требованиям похитителей и освободим террористов, – сказал я во время одного из жарких споров, сопровождавших правительственные заседания всю следующую неделю, – все нас поймут, но никто не будет уважать». Верно было и обратное утверждение (какими бы тяжелыми ни были последствия): «Если, с другой стороны, мы проведем военную операцию по освобождению заложников, вполне возможно, никто не поймет нас, но все будут уважать». Я понимал, что попытка такого смелого и рискованного спасения ставила пассажиров под удар, но моя решимость найти альтернативу была вызвана отнюдь не отсутствием заботы об их благополучии. Напротив, она была продиктована беспокойством об их жизнях и безопасности. Самая большая опасность состояла в том, что террористические организации признают действия, предпринятые ими в Афинах, эффективными. Вместо одного самолета захватывать будут сотни. Счет пойдет на многие тысячи, а не на сотни жертв.

Риску подвергалось нечто неизмеримое, но оттого не менее важное: наша уверенность в себе как нации. Во время войны 1967 г. мы проявили невероятную силу и боевые качества, во всем мире нас стали считать грозными и бесстрашными. Это питало нашу гордость. После стольких лет неопределенности мы наконец-то убедились, что наша главная цель достигнута: мы создали государство, которое нельзя было просто взять и уничтожить. Но в 1973 г. Египет и Сирия атаковали Израиль, застав нас врасплох. Мы смогли отразить атаку, но заплатили высокую цену: в один миг страна утратила уверенность. В течение месяца мы прошли путь от абсолютной уверенности в себе до полной растерянности. Вернулась настороженность, и жизненно важные вопросы нашей безопасности снова оказались на повестке дня. Это вызывало тревогу, что после победоносной войны 1967 г. наша национальная гордость переросла в высокомерие. Когда в следующем году я стал министром обороны, то посвятил значительную часть времени выяснению причин наших неудач и исправлению недостатков, приведших к катастрофе. Мы взялись за структурное преобразование военной разведки, которая не смогла нас предупредить о неминуемом нападении. Дни напролет я проводил за чтением сотен страниц исходных данных, непроверенных источников и донесений, вместо того чтобы полагаться на отчеты. Я даже проводил спонтанные выборочные проверки по всему Израилю, чтобы убедиться: военные соблюдают новые регламенты, которые мы вводим для них.

Летом 1976 г. мы все еще перевязывали раны. Великие империи рушились, когда их народы теряли уверенность в собственных силах. То же случалось с великими странами и великими компаниями. Израиль питался амбициями своего народа, и кризис такого рода поставил под угрозу осознание себя как нации, а следовательно, и будущее нашего государства. «Если нам понадобится освободить террористов, – написал я в одну из этих драматичных ночей, – Израиль будет выглядеть как тряпка, и, что еще хуже, он ею и станет».

В такой непростой ситуации я знал, что у нас нет выбора – необходимо действовать. Когда мне сказали, что нет никакой возможности спасти заложников, я решил прислушаться к словам моего покойного наставника Бен-Гуриона, скончавшегося в 1973 г.: «Если эксперт говорит, что это невозможно сделать, найдите другого специалиста».

Я вернулся домой в понедельник утром, на рассвете, и позвонил Рабину, чтобы поделиться с ним последними данными. Приняв душ и выпив кофе, я поспешил в министерство обороны, где провел день вместе с десятком коллег, изучая непроверенные сведения. Разведданные поступали из разных источников, и по большей части они противоречили друг другу. В общем, мы знали только, что самолет все еще находился на аэродроме в Энтеббе. Требований от угонщиков мы до сих пор не получили.

Начальник Генштаба Гур сказал Рабину, что мы еще не разработали надежный план, но рассматриваем возможность отправки туда десантников. Казалось, Рабин был удовлетворен, по крайней мере пока – и нашими планами, и самой возможностью спасательной операции. Но в тот вечер, после разговора с Гуром, стало ясно, что никто больше не верил в военную операцию. Степень неопределенности была невероятно высока: слишком много неизвестных, крайне мало разведданных, чересчур много рисков.

Я разделял их озабоченность. Даже в оптимальных обстоятельствах это была бы самая смелая операция в нашей истории. А обстоятельства были далеки от таковых, но я не был готов сдаться.

– Мы должны проявить изобретательность, проверить любую идею, какой бы безумной она ни казалась, – настаивал я. – Я хочу услышать ваши предложения.

– У нас нет предложений, – ответил один из собравшихся.

– Тогда я хочу услышать предложения, которых у вас нет! – ответил я.

Перетягивание каната продолжалось несколько часов, и все же мы добились прогресса. Сомнения уступили место решимости. Даже ярые скептики готовы были обсуждать все идеи, какими бы безумными они ни казались. Это был когнитивный прорыв – именно этого я неустанно добивался в самые трудные моменты своей карьеры. Слишком часто, особенно в условиях стресса (а мало что могло быть более стрессовым, чем кризис в Энтеббе), мы уходим в себя, отгораживаемся от внешней информации и уклоняемся от решений. Полагая, что наибольший урон принесет потеря концентрации, мы упрощаем анализ в надежде не столько увеличить шансы на успех, сколько подпитать собственную уверенность в результате. Возможно, это отличная стратегия, но лишь до тех пор, пока не начинает казаться, что «маловероятное» равно «невозможное», поскольку при таком раскладе шансы на выработку креативных решений резко снижаются.

Помню, в те напряженные дни я думал, что мало в каких армиях, если таковые вообще есть, найдется группа столь самоотверженных людей. По мере обсуждения я понимал, что прошу их осуществить невозможное в сложившихся обстоятельствах. И все же я знал, что они готовы выполнить любое мое требование, откликнуться даже на мой призыв максимально использовать свое воображение.

К концу обсуждения группа выработала три возможных плана.

Первый предложил Кути Адам. Он утверждал: если мы не можем спасти заложников в Энтеббе, мы должны попытаться направить захваченный самолет к нам. Если бы мы смогли убедить похитителей лететь в Израиль – возможно, в расчете на обмен заложников на заключенных, – то провели бы операцию, аналогичную той, что мы так успешно осуществили с самолетом компании Sabena.

Этот план предусматривал, что у нас есть рычаги воздействия, которыми мы не располагали. Конечно, террористы выбрали Энтеббе по определенным причинам: не только из-за его удаленности от Израиля, но и потому, что они пользовались поддержкой президента Уганды Иди Амина[121], который, как мы знали, приветствовал террористов как «желанных гостей»[122]. Казалось маловероятным, что они откажутся от такого преимущества – и, конечно, не сделают этого, не убедившись, что мы готовы выполнить свои обещания. К тому же операция по освобождению пассажиров Sabena широко освещалась прессой, этот сценарий не составлял никакой тайны.

Второй вариант предложил Гур. Он полагал, что действовать надо в Энтеббе. Согласно его плану израильские десантники доберутся до аэропорта через озеро Виктория, неожиданно атакуют террористов и останутся защищать заложников.

Этот план был реалистичным, описанный сценарий подразделения Армии обороны Израиля способны были выполнить. Однако он не предусматривал пути отхода. Спасенных заложников некуда было эвакуировать. Если угандийская армия решит атаковать, она, несомненно, задействует достаточно большие силы и одолеет даже наш лучший спецназ.

Третий вариант был самым невероятным. Генерал-майор Бенни Пелед[123], командующий израильскими ВВС, предложил захватить Уганду или по крайней мере сам Энтеббе. Согласно его плану израильские десантники временно оккупируют город, аэропорт и всю гавань, после чего атакуют и уничтожат террористов. После зачистки территории в аэропорту сядет военно-транспортный самолет «Геркулес» и доставит заложников домой.

На первый взгляд это было нелепо. Гур назвал подобный план «нереалистичным, не чем иным, как фантазией». Остальные согласились с такой оценкой. И все же из трех предложений именно это меня больше всего заинтриговало. Поражало, что помимо масштабов и амбиций в плане Пеледа не было никаких изъянов. В отличие от предложения Гура этот план включал стратегию эвакуации заложников. И в отличие от предложения Кути не требовал от нас манипулировать террористами и заставлять их действовать вопреки собственным интересам. Итак, к концу встречи план Пеледа был единственным, который я не отклонил.

Поздно вечером Рабин собрал ключевых министров, чтобы обсудить требования похитителей и варианты наших ответных действий. Мы получили список заключенных, освобождения которых террористы требовали к 11 утра 1 июля. У нас было меньше тридцати шести часов, чтобы подчиниться. Сорок упомянутых террористов находились в израильских тюрьмах, шесть – в Кении, пять – в Германии, один – во Франции и один – в Швейцарии. Даже если бы мы хотели выполнить их требование, сделать это было бы невозможно: не хватало времени начать сложную процедуру в нескольких странах одновременно, и у нас не было оснований полагать, что другие государства согласятся в этом участвовать. Правительство Кении заявило, что указанных в списке террористов больше нет в стране. Французы утверждали, что уже выпустили террориста, который, по информации угонщиков, находился на их территории. Немцы, естественно, не собирались освобождать террористов из группы Баадера-Майнхоф[124], ответственных за ужасные преступления.

На мой взгляд, именно невыполнимость предъявленных требований укрепила позиции сторонников силовой операции по спасению заложников. Каким бы маловероятным ни казалось военное решение, становилось ясно, что мы скорее добьемся успеха в спасении, чем в переговорах. Учитывая все это, я решил сосредоточить наши усилия на максимально эффективных действиях. Однако Рабин не был так же, как я, убежден в опасности самого прецедента переговоров с террористами. Он отметил, что встреча с родственниками заложников напомнила ему, как после войны 1973 г. мы обменивали пленных на тела наших погибших солдат. И как мы можем теперь отказаться от освобождения заключенных, если это, возможно, сохранит заложникам жизнь?

Я понимал, как рождается отчаяние в семьях заложников. Но, как я сказал Рабину, мы никогда не освобождали заключенных, убивших ни в чем не повинных мирных граждан, а ведь именно этого требовали террористы. Пойди мы на уступки – мы бы создали крайне опасный прецедент, что могло бы спровоцировать новые преступления.

Обсуждения продолжались, Рабин становился все более нетерпимым к моей позиции, и я мог понять его. Хотя знал, что мои аргументы в пользу силового решения были разумными с моральной и практической точки зрения, их отстаивал только я. И мне все еще не хватало проработанного во всех деталях плана, который можно было представить премьер-министру. Менее чем за два дня до окончания ультиматума наши споры перешли в умозрительную плоскость и, казалось, только затем и продолжались, чтобы отвлечь нас от отчаяния. К концу очередного заседания Рабин решил, что Израилю пора объявить о готовности освободить сорок заключенных. И я понял, что нужен план получше.

Когда мы только узнали, что рейс Air France приземлился в Уганде, один из моих телохранителей отвел меня в сторону и сказал, что достаточно хорошо знает Иди Амина, так как одно время служил у него, был одним из его помощников[125].

– Он будет тянуть как можно дольше, – сказал он об Амине. – Ему нравится внимание.

Лежа без сна ранним утром в среду, я снова и снова возвращался к этим словам. Если мой телохранитель был прав, значит, по совершенно разным причинам мы с Амином преследовали одну и ту же цель – отложить страшный конец. Я вернулся в министерство убежденный, что Амин попросит террористов продлить ультиматум. Я собрал нескольких офицеров Армии обороны Израиля, прежде служивших в Уганде и лично знавших Амина. Наступил момент истины.

Офицеры сказали мне, что Амин во многом полагается на суждение ближайшего окружения, что он любит быть в центре внимания и возлагает большие надежды на то, что на мировой арене его будут воспринимать как равного; он даже представлял, что получит Нобелевскую премию. В то же время он был жестоким и трусливым тираном, не соответствующим столь большим амбициям. Один из офицеров вспомнил, как Амин, получив в подарок винтовку, навел ее на переполненный двор своей виллы и открыл беспорядочный огонь. Они сказали, что Амину не нравится участвовать в чужих войнах, поэтому вряд ли угандийская армия будет массово стянута в Энтеббе. Они также выразили сомнение, что диктатор захочет убить заложников: как-то Амин говорил, что его мать предупреждала никогда не убивать евреев, иначе он дорого заплатит за это. Тем не менее офицеры дали понять, что его действия могут быть совершенно непредсказуемыми, если он почувствует, что задета его гордость, или, как случалось в прошлом, если увидит яркий сон.

Разговор оказался чрезвычайно ценным. Я пришел к выводу, что угандийская армия не представляет угрозы для нашей военной операции и что Амин вряд ли поддержит казнь заложников, пока находится под пристальным международным вниманием. Я также подозревал, что Амином можно манипулировать, играя на его нарциссизме, и использовать в своих интересах.

Я попросил одного из офицеров, полковника Баруха «Бурку» Бар-Лева[126], связаться с Амином, считавшим его своим другом. Я поручил ему дозвониться до Амина и сказать лидеру Уганды, что он говорит от имени высшего руководства Израиля. Я посоветовал Бурке сыграть на самолюбии Амина, чтобы у того сложилось впечатление, что Израиль рассматривает его как лидера, имеющего большое международное значение, и попытаться убедить Амина вмешаться. «Скажи ему, что, если что-то пойдет не так, винить станут его и он будет выглядеть слабаком, – добавил я. – Скажи ему, что он может даже получить Нобелевскую премию мира, если поможет нам разрешить кризис».

В тот же день Рабин созвал ключевых министров, чтобы обсудить ситуацию и рассмотреть имеющиеся варианты. Как и все мы, он был глубоко обеспокоен состоянием заложников, особенно детей. Как бывший командующий ЦАХАЛ[127], Рабин прекрасно понимал пределы наших возможностей. Он сказал, что независимо от нашей официальной позиции в отсутствие плана силовой операции нам ничего не останется, кроме как вести переговоры.

– На данном этапе я не думаю, что военная операция возможна, – заявил он. – Что мы можем? Атаковать Уганду? Как мы вообще туда доберемся? – Он продолжил: – Цель не в военной операции как таковой, а в спасении жизни людей. На данный момент я не вижу, как добиться этого силой.

Вскоре после этого я созвал собственное совещание, которое Гур назвал «Совет фантазеров». Я стремился собрать вместе самых находчивых людей Армии обороны Израиля, рассмотреть все известные варианты и выдвинуть новые идеи, до сих пор никому не приходившие в голову. Я попросил Гура пригласить всех, кто готов планировать невозможное. Когда все собрались, я попросил Гура изложить обновленные данные о схеме заброски парашютного десанта на озеро Виктория. Выглядело это не слишком обнадеживающе, хотя бы потому, что специалисты подтвердили: озеро кишит крокодилами, а отработка штурма здания, проведенная накануне ночью, прошла неудачно. По словам руководителя «Моссада», здесь было не обойтись без скоростных катеров, что заводило ситуацию в тупик, поскольку без содействия Кении это было неосуществимо. По мнению аналитиков, кенийское правительство не захочет рисковать и нарываться на месть угандийцев и террористов. Кроме того, у нас до сих пор не было четкого ответа на вопрос, как мы будем эвакуировать заложников.

Отложив в сторону план Гура, я обратился к Пеледу. В промежутке между нашим последним обсуждением и совещанием он придумал, как оставить меньше следов. Вместо захвата всего города Пелед предложил взять штурмом аэропорт, сбросив туда тысячу десантников с десяти самолетов «Геркулес».

Генерал Дан Шомрон[128], командующий пехотными и десантными войсками, тут же возразил:

– К тому времени, когда приземлится первый десантник, нам уже некого будет спасать.

Он пояснил, что террористы наверняка увидят высадку десантников и начнут расстреливать заложников.

Другие участники встречи предложили провести хирургически точную операцию: вместо парашютного десанта задействовать двести солдат и самолет с ними посадить в аэропорту. Существовал риск, что борт обнаружат на радаре, но такой вариант давал важное преимущество: мы могли доставить заложников домой.

На мой взгляд, это был самый реалистичный план из всех, поэтому я попросил группу детально его проработать. Слишком многое оставалось неизвестным. Нас тормозила нехватка разведданных, и при этом мы не могли полностью доверять той информации, которую получали. Один источник сообщал, что может вмешаться эскадра советских истребителей; другой – что к аэропорту переброшен батальон угандийских войск. Мы не знали, сколько там террористов и где находятся заложники – в здании аэропорта или же в самолете. Мы планировали операцию, по которой наши солдаты должны приземлиться в аэропорту Энтеббе, не зная, что их ждет по прибытии.

После совещания я узнал, что Бурка переговорил с Амином и теперь спешил поделиться со мной. Бурка сделал все, о чем я его просил, но Амин стоял на своем, утверждая, что не в силах остановить террористов на своей собственной земле. Его нежелание помочь только убедило меня, что военная операция – наш единственный шанс.

Из разговора Бурки с Амином мы узнали, что террористы освободили сорок восемь заложников-неизраильтян; позже эта информация подтвердилась. Но в целом было довольно сложно отделять факты от вымысла. Амин поклялся, что похитителей тридцать, хотя на основании их заявлений мы прикидывали, что их человек семь. Он сказал, что на них были пояса смертников со взрывчаткой и достаточно тротила, чтобы взорвать весь аэропорт. Это было не исключено, но все же маловероятно, если учесть, что они летели коммерческим рейсом.

И все же обстоятельства постепенно вырисовывались. После очередной бессонной ночи я встретил утро, словно окутанный мраком ужаса. Наступил четверг 1 июля, истекал срок ультиматума. И хотя я полагал, что он будет продлен, оставалась опасность, что я ошибся и нас ждет кровавая бойня.

Ранним утром Рабин собрал министров. До начала совещания я отвел Гура в сторону обсудить только что полученные разведданные. Некоторые из освобожденных заложников уже достигли Парижа и сообщили важные детали. Так, выяснилось, что их держали в одном из двух терминалов – мы называли его старым терминалом. Их охраняли как террористы, так и угандийские солдаты, но главное – их больше не держали в самолете. Еще мы получили подробную информацию о помещениях самого терминала. Мне как министру обороны этого было достаточно, чтобы начать подготовку к операции. Но чтобы убедить Рабина, мне понадобится поддержка остальных, особенно Гура. Он был той опорой, без которой военную операцию невозможно было провести. Не убедив его, не было никакого смысла убеждать кабинет, а склонить его на свою сторону было не так-то легко.

– Я, как начальник штаба, не могу предоставить этот план по спасению заложников [на рассмотрение кабинета], – сказал он, услышав от меня новую информацию.

Так или иначе, я вновь оказался один со своим решением.

Заседание ключевых министров проходило в мрачной атмосфере, на всех давил громадный груз ответственности. По мере истечения срока ультиматума напряженность нарастала. Я открыл совещание, зачитав стенограмму телефонных разговоров Бурки с Иди Амином. Я пояснил: мы получили полезную информацию от освобожденных заложников, также стало ясно, что на помощь Амина рассчитывать нельзя.

Затем заговорили о семьях пассажиров. Министр Хаим Цадок[129] сообщил, что те требуют начать переговоры и ждут, что мы все сделаем для спасения их близких.

– Проблема не просто в требованиях семей, – повторял я второй день подряд. – Очевидно, что переговоры и капитуляция Израиля откроют широкий фронт террора в будущем.

– Кто говорит, что это откроет фронт террора? – ответил Рабин.

– Я так говорю.

– Я прошу уточнить сказанное и пояснить более подробно, – ответил он.

– До сих пор американцы не поддавались террористам, потому что израильтяне установили в качестве мирового стандарта правило «не сдаваться», – объяснил я. – Если мы сейчас уступим, ни одна страна в мире не сможет выстоять перед натиском террора. Мы спровоцируем множество подобных попыток.

– Сейчас мы говорим о нынешней ситуации, – сказал Рабин. – На данный момент не принимать решение – само по себе решение.

Обсуждения продолжались несколько часов, пока Рабин не взял слово:

– Я хотел бы уточнить: у нас нет времени для отговорок. Основной вопрос заключается в том, готовы ли мы вступать в переговоры или нет? Я прошу членов правительства не избегать ответа на этот вопрос.

Министр Исраэль Галили[130] ответил, что, по его мнению, правительство должно немедленно начать переговоры, в том числе «продемонстрировать готовность освободить заключенных». Рабин поддержал предложение Галили, отметив, что мы шли на сделки в прошлом и что он не хочет углубляться в дебаты, почему такие сделки неприемлемы в данных обстоятельствах.

– Прецеденты не проблема, – сказал я. – Проблема в будущем – будущем людей и будущем израильской авиации. Мы должны беспокоиться не только о судьбе заложников здесь и сейчас, но и о том, что случится со страной в условиях массовых угонов и террора.

Рабин не соглашался, ведь у меня все еще не было удовлетворительной альтернативы.

– Я хотел бы знать, кто против, – сказал он, – я не хочу, чтобы по этому вопросу оставалось недопонимание. Я не предлагаю обсуждать переговоры, но правительство должно создать группу, уполномоченную продолжить попытки освободить заложников, в том числе на условиях обмена их на заключенных, которые содержатся в израильских тюрьмах.

Когда он спросил, кто за переговоры, все подняли руки, включая меня. В отсутствие четкого военного сценария больше всего я нуждался в дополнительном времени. Если начало переговорного процесса даст мне это преимущество, не исключено, что мы найдем возможность для чуда. А пока наше преимущество заключалось в том, что оставались открытыми каналы связи, и я не выглядел изгоем, чьи взгляды следовало отвергать априори. Чтобы мы могли предоставить план военной операции, мне нужно было сохранить доверие Рабина и иметь возможность получить его одобрение.

Через час после совещания Бурка и Амин снова разговаривали по телефону. Амин настаивал на том, чтобы Бурка включил «Радио Африка» и ждал сообщения. Он не сказал ничего нового, только добавил, что «пытался и не смог вмешаться» и что заложники будут убиты в два часа ночи, как и планировалось.

Мы с тревогой ждали объявления по радио. И наконец вздох облегчения: террористы выдвинули новый ультиматум с отсрочкой на три дня. Амин должен был ехать на Маврикий на встречу Организации африканского единства, и похитители обещали не предпринимать никаких действий до его возвращения. Вместо считаных часов в нашем распоряжении оказались дни.

Я вызвал Гура в свой кабинет, сказав, что нам нужно встретиться и обсудить варианты. Он был шокирован.

– Вы только что проголосовали с правительством за то, чтобы сдаться! – воскликнул он с недоверием.

– Это был трюк, чтобы выиграть время, – объяснил я, – теперь оно у нас есть. Используем его максимально эффективно.

В тот же день «Совет фантазеров» собрался вновь, и я впервые почувствовал, что у нас появляется реалистичный план спасения. Кути Адам и Дан Шомрон уже разработали сценарий, который предусматривал приземление самолетов в аэропорту Энтеббе с дальнейшим захватом терминала. Они описали все очень подробно. Операция будет проводиться под покровом темноты и продлится не более часа. Первый самолет должен приземлиться в 23:00, сразу за британским рейсом, чтобы не быть обнаруженным радарами. Из самолета быстро выезжают два внедорожника и направляются к старому терминалу, чтобы высадить там группу спецназа, цель которой – уничтожить террористов и спасти заложников. Через десять минут садится еще один наш «Геркулес», из которого появляются также две машины. Эта группа коммандос направляется к новому терминалу, захватывает его, взлетно-посадочные полосы и топливные резервуары. Как только они выполняют свои миссии, приземляются еще два израильских самолета для эвакуации заложников.

Мы обсуждали все возможные варианты развития событий, каждое обстоятельство, которое только приходило нам в голову, все, что могло пойти не так. Последним сроком проведения операции была ночь субботы, и, хотя все еще оставались вопросы к реалистичности плана, офицеры согласились, что мы располагали временем для подготовки. Однако Гур выразил обеспокоенность. Он заметил, что, даже если операция пройдет по плану, наши самолеты не смогут долететь до Уганды без остановки в пути. Если мы не сможем убедить Кению предоставить нам свои базы для дозаправки[131], операция станет неосуществимой. Но даже если мы получим согласие кенийского правительства, Гур чувствовал, что нам все еще не хватало разведданных для обеспечения надежности операции. Мы до сих пор не знали, с каким количеством террористов там столкнемся.

– Без разведки шансов нет, я бы не рекомендовал начинать операцию, – воскликнул он. – Кое-что из сказанного здесь недостойно Генерального штаба Армии обороны Израиля. Если вы хотите играть в Джеймса Бонда, делайте это без меня!

Я сказал Гуру, что «Моссад» работает над предоставлением максимально надежных разведданных. Я попросил его разрешить группе начать подготовку к операции; если мы получим необходимые сведения, мы должны быть готовы действовать немедленно. С этим Гур согласился и назначил Дана Шомрона командовать операцией.

В пять часов вечера я встретился с Рабином и небольшой группой министров. К тому моменту я не изложил Рабину все детали нашего плана, считая это преждевременным, но продолжал настаивать на силовом варианте.

– Если есть шанс провести военную операцию, этот вариант предпочтителен, – говорил я. – Признаю, на данный момент нет оперативного плана, только идеи и предположения. Но альтернатива – полная и безоговорочная капитуляция.

Мои просьбы оставить пространство для маневра были проигнорированы.

После этого совещания я почувствовал, как моя уверенность испаряется. Несмотря на работу моего окружения, несмотря на готовность людей поддерживать меня и искать нестандартные решения, я все отчетливее ощущал, что остаюсь в одиночестве. И хотя Бен-Гурион всегда учил меня доблести одиночества, я считаю, что, когда человек стоит один против всех, ему следует задуматься, прав ли он. Я начал задаваться вопросами: не затуманен ли мой разум энтузиазмом, практично ли быть столь последовательным приверженцем силового спасения заложников, не стал ли я глух к реальности? Рядом больше не было Бен-Гуриона, к которому можно было обратиться за мудрым советом, поэтому я пошел к самому близкому человеку – моему старому другу Моше Даяну.

Мне стало известно, что Даян (больше не состоявший в правительстве) ужинал в ресторане на набережной Тель-Авива с гостями из Австралии. Я поехал прямо туда. Увидев меня, он, как и его гости, удивился. Им только принесли суп; я извинился и попросил Даяна переговорить наедине. Когда я начал рассказ, подошел официант с двумя бокалами красного вина. Я понял, что это была единственная моя пища за весь день.

Я описал ему ситуацию: дерзкий план спасения, недостаток разведданных, множество рисков, возражения министров, непрогнозируемые последствия, а когда закончил, увидел, что Даян в восторге.

– Поддерживаю этот план на сто пятьдесят процентов! – заявил он, отмахнувшись от изъянов как от неизбежного риска. – Ты прав, настаивая на этом, у тебя есть все необходимое.

Он укрепил мою веру в самый критический момент. И хоть я так и не поел, я покинул ресторан полным сил.

В четверг в 23:00 Рабин провел очередное заседание кабинета, на котором обсуждались детали переговоров. Не уверен, что произнес хоть слово. Я постоянно думал о разговоре с Даяном и о том, что мне предстояло убедить в своей правоте других.

Совещание закончилось далеко за полночь, но перед тем, как вернуться домой, я решил еще раз поговорить с Гуром. Мы беседовали несколько часов: не только о еврейском государстве, но и о еврейском народе, о том, что теперь поставлено на карту. Я говорил о большой опасности военных действий, которые одобрял, и о еще большей опасности, которая постигнет всех нас, если мы выберем капитуляцию. Я пытался развеять его сомнения, но и рано утром, когда мы закончили разговор, Гур остался при своих сомнениях. Я вернулся в свой кабинет и прилег на кушетку – мне нужна была небольшая передышка – в надежде, что мои слова обретут силу, пока Гур будет мысленно возвращаться к ним снова и снова.

Я спал, кажется, не больше часа или двух и проснулся от внезапной нестерпимой муки. Зубная боль, которая беспокоила меня всю неделю, превратилась из отвлекающей в невыносимую. И посреди всего мне пришлось извиниться и срочно отправиться к стоматологу.

Дантист, доктор Лангер, был моим старым другом, его сын служил в спецназе Армии обороны Израиля. Выходные ему отменили, и доктор Лангер наверняка знал почему, так как пресса писала о заложниках в Энтеббе. Должно быть, он задавался вопросом, планируется ли военная операция, не грозит ли его сыну смертельная опасность. Но, работая над моим зубом, он не сказал об этом ни слова – такой был человек.

Когда я вернулся в кабинет, меня захлестнуло волной новых данных разведки. Мы отправили в Париж офицера «Сайерет Маткаль» Амирама Левина, чтобы помочь французским разведчикам в работе с освобожденными заложниками-неизраильтянами. Один из них, пожилой господин, подошел к Левину со словами: «Я знаю то, что вам нужно».

Он рассказал Левину, что раньше был полковником во французской армии, поэтому знал, на что обращать внимание, пока его держали в Энтеббе. Он нарисовал схему старого терминала, где держали заложников, и кратко описал обстановку. От него мы узнали, что террористов было тринадцать и с ними около шестидесяти угандийских солдат[132]. Заложники находились в главном зале терминала, а французский экипаж поместили в женский туалет. Самолет находился довольно далеко от здания. В старом терминале от пола до потолка стояли пустые контейнеры, и угонщики предупредили, что заполнили их взрывчаткой. Однако снаружи не было видно ни проводов, ни других признаков минирования. Это была подробная и важная информация. Вновь Израиль обеспечивал безопасность благодаря щедрости француза.

Дополнительно мы получили еще одно сообщение от «Моссада». Несколькими днями ранее мы утвердили план по отправке самолета для аэросъемки Энтеббе. Миссия оказалась успешной[133], и теперь у нас были столь необходимые аэроснимки. Мы также получили подтверждение от Ицхака Хофи[134], директора «Моссада», о том, что Кения согласилась предоставить нам свою авиабазу для дозаправки. Мы с Гуром встретились в его кабинете, чтобы обсудить новую информацию. В мгновение его скептицизм исчез. Теперь он был готов поддержать операцию.

С одобрения Гура я привел все в движение. Он должен был использовать новые разведданные, чтобы проработать план вместе с другими членами «Совета фантазеров», пока я пойду на совещание с Рабином.

Я вошел в кабинет премьер-министра.

– В данный момент, – сказал я, – говоря от себя лично, а не официально, я убежден: мы располагаем реалистичным планом военной операции.

Я изложил его Рабину, не утаив и ограничения, о которых предупреждали его разработчики. Я рассказал всю историю планирования, поделился возникавшими сомнениями и поисками ответов на них, а также сообщил о тех вопросах, которые еще оставались открытыми. Рабин попросил Хофи присоединиться к нам, чтобы тот мог спросить обо всем напрямую.

Рабина беспокоили как политические, так и военные аспекты. Он опасался, что первый самолет, едва он приземлится, может быть идентифицирован и атакован до того, как его покинут машины со спецназовцами. А это не позволит начать операцию и оставит заложников во власти террористов, осознавших, что подверглись атаке. Глобально он тревожился, что провал такой миссии может нанести большой ущерб стране. «Это может принести больше вреда Израилю, чем фиаско любой другой альтернативы», – заявил он. В тактическом отношении директор «Моссада» поддержал проведение операции. Насколько опасными будут последствия неудачи – на этот вопрос Рабин должен был ответить сам.

– В любом случае я связан решением кабинета, – заключил Рабин, имея в виду ранее проведенное голосование о начале переговоров.

Он был связан – это было правдой. Тем не менее я попросил его дать возможность представить наш план.

– Если поддержите его вы, может поддержать и кабинет.

Позже тем же днем, когда я собрал «Совет фантазеров» в своем кабинете, Гур объявил, что они готовы представить план премьер-министру.

– Давайте пройдемся по всем деталям, – попросил я.

Хотя никому не было известно, какое решение примет Рабин, я знал, что наш успех зависит от готовности действовать ровно в тот момент, как нам дадут добро. Как министр обороны, я был уполномочен отправлять войска в любую точку Израиля без разрешения премьер-министра, поэтому вместо того, чтобы ждать ответа, я приказал на следующий день направить «Геркулесы» из Тель-Авива в Шарм-эль-Шейх[135] на юге Синая. Это была лучшая отправная точка для миссии, и, получи мы одобрение Рабина, это сэкономило бы нам время.

Теперь план был ясен. Из Шарм-эль-Шейха наши войска на малой высоте полетят через воздушное пространство Эфиопии, чтобы оставаться невидимыми для радаров, и приблизятся к Уганде по тому же коридору, которым следуют гражданские рейсы. Отряд во главе с Йони Нетаньяху атакует террористов и обеспечит безопасность заложников в старом терминале. Другие самолеты по очереди проследуют за первым с интервалом в несколько минут, высаживая в Энтеббе очередные группы коммандос: одни должны захватить новый терминал, взлетно-посадочные полосы и топливные резервуары; другим поручено уничтожить размещенные поблизости истребители советского производства; третьим – установить заграждения на шоссе, чтобы задержать угандийское подкрепление по пути в аэропорт.

Обеспечив безопасность, заложников переведут в один из самолетов «Геркулес» и отправят его в Найроби для дозаправки. Другие самолеты проследуют за ним в Кению, а затем все вместе вернутся в Израиль. Операция была спланирована и рассчитана с точностью до минуты, и спецназовцы уже начали отрабатывать движения группы захвата, выполняя все предусмотренные задачи. Они штудировали схемы аэропорта так же, как их отцы и деды изучали страницы Талмуда. Тем не менее нам предстояло учесть сотни переменных и бесчисленное множество возможных ошибок.

В процессе обсуждения кто-то за столом высказал замечательную идею: поскольку Амина нет в стране, он предложил замаскировать одного из наших спецназовцев под Амина и создать видимость, что президент Уганды прибыл в аэропорт на президентском автомобиле. Возможно, так мы одурачим угандийских солдат, охраняющих старый терминал, и сработает эффект неожиданности. Нам с Гуром понравилась эта идея, мы сразу приказали найти черный Mercedes, похожий на машину Амина. Только накануне ночью Гур упрекал меня за фантазии в стиле Джеймса Бонда, а теперь стало ясно, как он изменился за последние сутки.

Я послал Рабину записку, чтобы поделиться новой идеей: «Ицхак, последнее обновление плана: вместо машины наземных служб аэропорта из самолета выезжает огромный Mercedes с флагами, как будто Иди Амин возвращается домой с Маврикия».

«Не знаю, возможно ли это, – добавил я, – но это интересно». Встреча завершилась, и мы пошли в кабинет Рабина, где Гур представил наш план в мельчайших деталях премьер-министру и группе министров. Рабин в целом воспринял план положительно, но продолжал сомневаться.

– Я по-прежнему не уверен в операции, – сказал он. – У нас никогда не было так много заложников. У нас никогда не было такой скудной военной информации. Это будет самая рискованная операция из всех, что я знал.

Он продолжал уточнять детали у Гура.

– Пусть все приготовления продолжаются, но я предлагаю рассматривать этот вариант как вспомогательный к продолжающимся переговорам, – сказал он. – Если бы я только мог заставить их освободить женщин и детей… это изменило бы ситуацию полностью.

Он решил созвать внеочередное заседание правительства на следующий день, как раз перед вылетом «Геркулесов» в Энтеббе. Только к тому моменту он примет окончательное решение.

На тот вечер у нас с Соней были планы, которые мы не могли отменить. Несколькими неделями ранее МИД попросил меня принять профессора Колумбийского университета Збигнева Бжезинского, совершавшего[136] визит в Израиль. В Соединенных Штатах была в разгаре президентская кампания, и ожидалось, что профессора Бжезинского назначат советником по национальной безопасности, если Джимми Картер победит на выборах. В тот вечер он должен был прийти к нам домой вместе с редактором газеты «Хаарец» и руководителем военной разведки, чтобы встретить Шаббат. Я опасался, что отмена ужина вызовет подозрения у всех, кто знал о приглашении.

Я покинул здание министерства обороны незадолго до заката и приветствовал Бжезинского и других за столом. Ужин сопровождался глубокой и увлекательной беседой о глобальных проблемах, и какое-то время мне удавалось уклоняться от темы захвата самолета. Но профессор Бжезинский все же перевел разговор на Энтеббе, выразив удивление, что Израиль не желает начинать военную операцию. Он потребовал от меня объяснений. Я не хотел лгать, но не мог сказать правду, поэтому уклончиво рассуждал о нехватке достоверной информации и проблемах, вызванных расстоянием. Бжезинского, похоже, я не убедил, но, к моему облегчению, тему мы сменили. Когда ужин закончился, я поцеловал Соню, пожелал ей спокойной ночи, извинился за свое недельное отсутствие и сразу же вернулся в кабинет.