Когда рассеется туман Мортон Кейт

Я не стану дожидаться Сильвию. Хватит. Пойду и сама найду себе чашку чая. Со сцены из усилителей рвется резкая ритмичная музыка, под нее танцуют шесть девушек. Они одеты во что-то обтягивающее, красное с черным, вроде купальников, и в высокие, до колен, черные сапоги на таких высоких каблуках, что я удивляюсь — как же они вообще двигаются. Вспоминаются танцы моей юности. «Хаммерсмит Палладион», «Ориджинал Диксиленд Джаз Банд». Эммелин любила чарльстон.

Я обхватываю пальцами подлокотник, наклоняюсь так, что локти врезаются в ребра, и изо всех сил толкаю себя вверх. Вцепляюсь в перила и стою так некоторое время, покачиваясь, потом тяжело опираюсь на трость, выпрямляюсь и жду, когда окружающее перестанет плавать перед глазами. Что за жара! Осторожно пробую палкой землю. Она влажная и мягкая после недавнего дождя, и я боюсь увязнуть. Ничего — буду наступать в следы, оставленные другими. Медленно, но верно я начинаю двигаться…

— Узнайте свою судьбу… Читаю по руке…

Терпеть не могу гадалок. Мне как-то сказали, что у меня короткая линия жизни, и плохие предчувствия мучили меня лет до семидесяти.

Я иду по своим делами и не оглядываюсь. Меня мало интересует будущее. Только прошлое.

Ханна ходила к предсказательнице в начале тысяча девятьсот двадцать первого. В среду Утром, по средам, она обычно принимала гостей. Дебора встречалась с леди Люси Дафф-Гордон в «Савое», а Тедди, как обычно, ушел на работу. К тому времени он вполне оправился от провала и походил на человека, который очнулся от кошмара и видит, что все кругом осталось по-прежнему. Однажды вечером, за ужином, он сказал Ханне, что даже не мог себе представить, как много дает профессия банкира. Не в смысле денег, тут же уточнил он, а в смысле внутреннего обогащения. Вскоре, обещал Тедди, он спросит у отца, не смогут ли они основать фонд для поддержки молодых художников. Или скульпторов. Ну или еще каких-нибудь творческих людей. Не поднимая глаз от своей тарелки, Ханна согласилась, что это будет чудесно — она давно смирилась с тем, что слова мужа сильно расходятся с делами, — и Тедди перевел разговор на нового клиента — крупного промышленника.

В то утро, как только целая стая изысканно одетых женщин покинула дом номер семнадцать, я начала убирать за ними посуду — мы только что лишились пятой горничной и пока что не нашли ей замену. В гостиной остались только Ханна, Фэнни и леди Клементина, они сидели в креслах, допивая чай. Ханна задумчиво позвякивала ложечкой о блюдце. Ей не терпелось проводить и этих гостей, хотя в тот момент я еще не знала, почему.

— Нет, серьезно, милая, — сказала леди Клементина, глядя на Ханну поверх пустой чашки. — Тебе пора задуматься о нормальной семье. Она переглянулась с Фэнни, которая с гордостью демонстрировала свой увеличившийся живот. Она ждала второго. — Дети очень укрепляют брак. Не так ли, Фэнни?

Фэнни только что в очередной раз набила рот и лишь кивнула в ответ.

— Женаты уже давно, а детей все нет, — строго сказала леди Клементина. — Люди начнут судачить.

— Вы совершенно правы, — ответила Ханна. — Но уверяю вас, тут совершенно не о чем беспокоиться.

Она сказала это так беззаботно, что у меня по спине побежали мурашки. Любому трудно признать, что у него что-то не в порядке. Но провести леди Клементину было почти невозможно. Она снова переглянулась с Фэнни, на этот раз — встревоженно.

— Надеюсь, у вас все в порядке? Там, внизу?

Сначала я решила, что она имеет в виду наши проблемы с прислугой. И поняла, о чем разговор, только когда Фэнни проглотила очередной кусок кекса и горячо добавила:

— Ты ведь можешь сходить к специальному врачу. К дамскому.

На это Ханне нечего было ответить. Нет, было, конечно. Можно было посоветовать гостьям не лезть не в свое дело, и когда-то она так бы и сделала. Но время обкатало острые углы, и Ханна промолчала. Только улыбнулась, мечтая про себя, чтобы они распрощались как можно скорее.

Проводив наконец гостей, Ханна рухнула на диван.

— Неужели? — простонала она. — Я уж думала, они никогда не уйдут.

Она поглядела, как я составляю чашки на поднос.

— Мне очень жаль, что тебе приходится заниматься уборкой, Грейс.

— Ничего, мэм. Я уверена, это ненадолго.

— Все равно. Посуда — не твоя обязанность. Я поговорю с Бойли насчет новой горничной.

Я собрала чайные ложки. Ханна все смотрела на меня.

— Грейс, ты умеешь хранить секреты?

— Вы же знаете, что да, мэм.

Она вытащила из-под пояса сложенную в несколько раз газетную вырезку и аккуратно ее расправила.

— Я нашла это на последней странице, — Ханна протянула вырезку мне.

«Предсказательница судьбы, — прочла я. — Знаменитый медиум. Контакт с умершими. Узнайте свое будущее».

Я быстро вернула Ханне объявление и инстинктивно вытерла руки о фартук. У нас под лестницей толковали о таких вещах. Это было новое повальное увлечение, подогретое послевоенной тоской. Всякому хотелось услышать слова утешения от погибших близких.

— Мне назначена встреча. На сегодня, — призналась Ханна.

Я не знала, что и ответить. И зачем она мне рассказала? Вздохнув, я покачала головой:

— Если вы позволите, мэм, я бы не стала связываться с гадалками, сеансами и так далее.

— Да что ты, Грейс, — удивленно воскликнула Ханна. — Уж от кого я таких слов не ожидала, так это от тебя! А ты слышала, что сэр Артур Конан Дойл верит в спиритизм?

Причем сеансы проходят прямо у него дома. Он регулярно общается со своим сыном Кингсли.

Ханна не знала, что я уже остыла к Шерлоку Холмсу. Приехав в Лондон, я открыла для себя Агату Кристи.

— Дело в том, мэм, — быстро объяснила я, — что я как раз верю.

— Веришь?

— Да, мэм. В том-то и беда. Это нехорошо. Загробный мир и все такое. Опасно туда влезать.

— Опасно, говоришь… — задумалась Ханна.

Я поняла, что выбрала неверную тактику. Мои слова лишь подстегнули азарт Ханны.

— Я иду с вами, мэм, — твердо сказала я.

Не ожидавшая ничего подобного, Ханна не знала, что и делать: ругаться или благодарить. В конце концов она выбрала и то, и другое.

— Нет. Это ни к чему. Я схожу туда сама. — Ее голос прозвучал очень жестко, но тут же смягчился. — У тебя же сегодня выходной. Наверняка ты уже запланировала что-то поинтересней, чем бродить за мною следом.

Я не ответила. Свои планы я держала в секрете. После многочисленных писем с обеих сторон Альфред наконец решил навестить меня в Лондоне. Я и не думала, что мне будет так одиноко вдали от Ривертона. В придачу к тем трудностям, которые перечислял мистер Гамильтон, обнаружились новые, которые мне совсем не нравились, особенно если учесть, что Ханна была вовсе не так весела, как положено новобрачной. Да еще миссис Тиббит с ее отвратительной манерой делать гадости — приходилось все время быть настороже, а о дружбе и речи не шло. Впервые в жизни я страдала от одиночества. И хотя я старалась не искать в письмах Альфреда никакой романтики (хватит, пробовали уже), мне все-таки очень хотелось с ним встретиться.

Тем не менее, я пошла следом за Ханной. С Альфредом я встречалась вечером и решила, что, если я потороплюсь, как раз успею проследить, чтобы хозяйка вошла и вышла невредимой. Я наслушалась о медиумах такого, что просто не могла отпустить ее одну. Кузен миссис Тиббит после сеанса рехнулся, а мистер Бойли знал одного парня, которого мало того что ограбили, так еще и зарезали.

И вообще: хотя я никак не могла решить, как относиться к спиритизму, я отлично понимала, что за люди обращаются к медиумам. Только человек, недовольный настоящим, стремится узнать будущее.

Город накрыл густой туман — тяжелый, серый. Я, как сыщик, села Ханне «на хвост», боясь отстать и потерять ее во мгле. На углу человек в шинели играл на губной гармошке. Они были везде — эти демобилизованные солдаты: в каждом переулке, под каждым мостом, на каждой железнодорожной станции. Ханна остановилась, порылась в кошельке и кинула монетку в его шляпу.

Мы повернули на Кин-стрит, и Ханна остановилась перед красивым домом эпохи короля Эдуарда. Выглядел он вполне респектабельно, но, как любила повторять мама, по внешности не судят. Ханна сверилась с объявлением и позвонила. Дверь тут же открылась, и Ханна, даже не обернувшись, исчезла в доме.

Я осталась на тротуаре, гадая, на какой этаж она поднимается. На третий, решила я: там так странно светила лампа, золотя оборки на задернутых занавесках. Я приготовилась ждать и уселась на бетонную ступеньку рядом с одноногим продавцом заводных обезьянок, которые карабкались по веревке вверх и вниз.

Ждала я около часа. Ступенька оказалась такой холодной, что ноги у меня заледенели, и когда появилась Ханна, я не смогла вовремя отскочить. Пришлось съежиться и понадеяться на то, что она меня не заметит. Она и не заметила — она вообще ничего не видела. Встала в раздумье на крыльце с бледным, даже испуганным липом. И как будто к месту прилипла. Я даже подумала, что предсказательница ее заколдовала — покачала перед глазами какие-нибудь часы на цепочке, как на фото показывают, да и загипнотизировала. В ногах кололо и щипало, я даже не могла подойти. Я уж решилась было окликнуть Ханну, как вдруг она глубоко вздохнула, встряхнулась и торопливо зашагала домой.

В тот туманный вечер я опоздала на свидание с Альфредом. Ненамного, но достаточно для того, чтобы он успел разволноваться, а увидев меня — нахмуриться.

— Грейс!

Мы неловко поздоровались. Он протянул мне руку, а я протянула свою. Мы промахнулись, и Альфред вместо ладони взял меня за локоть. Я нервно хихикнула и спрятала руку под шарф.

— Прости за опоздание. Я провожала хозяйку и…

— А она что, не знает, что у тебя сегодня выходной? — осведомился Альфред. Он оказался выше, чем мне запомнилось, лицо стало более жестким, и все-таки он мне очень нравился. — Надо было сказать ей, чтобы шла одна.

Знакомое раздражение. Альфреду все меньше и меньше нравилась его работа. В письмах из Ривертона явственно звучало презрение к лакейской службе. А в последнее время и расспросы о Лондоне, и репортажи из

Ривертона были густо приправлены цитатами из книг о классовой борьбе, пролетариате и профсоюзах.

— Ты же не рабыня, — втолковывал мне Альфред. — Ты вполне можешь ей отказать.

— Я знаю. Я просто не думала… Мне казалось, мы вернемся вовремя.

— Ну ладно. — Он остыл и тут же стал похож на того Альфреда, которого я помнила. — Ты ни в чем не виновата. Давай проведем с пользой оставшееся время, прежде чем вернуться в наши соляные копи. Как насчет того, чтобы перекусить перед кино?

Мы бок о бок пошли по улице. Я была счастлива, казалась себе взрослее и увереннее: настоящее свидание — это вам не шутки, да еще с таким парнем, как Альфред. А хорошо бы он взял меня под руку! Тогда люди принимали бы нас за женатую пару…

— Я заглядывал к твоей маме, — прервал мои мечты Альфред. — Как ты просила.

— Ой, спасибо, — обрадовалась я. — Ей не очень плохо, нет?

— Не так чтобы плохо, — отводя глаза, согласился Альфред. — Но и не так чтобы хорошо, если уж честно. Сильный кашель. И со спиной нелады, она жаловалась. — Он засунул руки в карманы. — Артрит это называется?

Я кивнула:

— Привязался к ней совершенно неожиданно. Еще в детстве. Особенно плохо ей бывает зимой.

— У моей тети было то же самое. Постарела раньше времени. — Альфред покачал головой. — Вот не везет людям!

Некоторое время мы шагали в молчании.

— Альфред, — сказала я наконец. — Насчет мамы… у нее… ей всего хватает? К примеру, угля, ну и всего остального?

— Да, — ответил он. — С этим все в порядке. Вполне приличная куча угля. — Он потрепал меня по плечу. — А миссис Ти регулярно передает ей свертки с разной вкуснятиной.

— Благослови ее бог, — мои глаза наполнились слезами благодарности. — И тебя, Альфред. За то, что заглядываешь к маме. Я знаю, она рада, даже если и не говорит об этом.

Он пожал плечами и прямо ответил:

— Я делаю это не ради благодарности твоей мамы. Я делаю это ради тебя, Грейси.

Душу залила теплая волна счастья. Я прижала руки в перчатках к потеплевшим щекам и смущенно спросила:

— А как все остальные? Там, в Саффроне?

Альфред помолчал, будто обдумывая ответ.

— Да все по-старому. Во всяком случае, под лестницей. Наверху — другое дело.

— Мистер Фредерик? Нэнси писала, что с ним творится что-то странное.

Альфред покачал головой.

— С тех пор, как вы уехали, ходит мрачнее тучи. Может, это он по тебе сохнет, Грейси? — поддразнил меня Альфред, и я против желания улыбнулась.

— Он тоскует по Ханне.

— Не знаю, не признается.

— И она такая же. — И я рассказала Альфреду о неоконченных письмах. — Черновик за черновиком, и ни одного не отослала.

Он свистнул.

— А еще говорят: нам надо учиться у наших господ. Спроси меня — так я думаю, им самим есть чему у нас поучиться.

Я шагала рядом с ним, раздумывая о странностях мистера Фредерика.

— А тебе не кажется, что если они с Ханной наладят отношения…

Альфред пожал плечами.

— Не думаю, что все так просто. Нет, конечно, он скучает без нее. Тут все понятно. Но дело не только в этом.

Я вопросительно посмотрела на него.

— С тех пор, как ему пришлось продать завод, он чувствует себя ненужным. Все время бродит по имению. Берет ружье — заявляет, что кругом браконьеры, — и ходит, ходит… А Дадли говорит — нет никаких браконьеров, все он выдумывает. Я его понимаю — трудно человеку без дела.

— А Эммелин хоть как-то помогает?

— Маленькая мисс? — Альфред в который раз пожал плечами. — Та еще выросла штучка. Командует в доме, как хочет, а хозяину сейчас все равно. Он вообще ее почти не замечает. — Альфред пнул камешек и проследил, как он поскакал по тротуару и свалился в люк. — Нет, это уже не тот дом, Грейс. Особенно с тех пор, как ты уехала.

Не успела я обрадоваться его последним словам, как Альфред воскликнул:

— А, кстати! — Он залез в карман. — Ты никогда не угадаешь, кого я только что видел. Вот сейчас, когда тебя дожидался.

— Кого?

— Мисс Старлинг. Люси Старлинг. Помнишь, она была секретаршей у мистера Фредерика?

Мгновенный укол ревности. Он зовет ее по имени. Люси. Скользкое, шелковое имя.

— Мисс Старлинг? Здесь, в Лондоне?

— Да, она сказала, что переехала сюда. В квартиру на Хартли-стрит, как раз за углом.

— А что она здесь делает?

— Работает. Когда развалился завод мистера Фредерика, ей пришлось искать новую службу. А в Лондоне гораздо больше возможностей. — Альфред протянул мне листок бумаги. Белый, теплый, с загнутым от лежания в кармане уголком. — Я записал для тебя ее адрес. — Он посмотрел на меня и улыбнулся. Я почувствовала, что опять краснею. — Мне будет спокойней, если я буду знать, что у тебя в Лондоне есть хоть один друг.

У меня кружится голова. Мысли плывут. Туда и обратно, взад-вперед по волнам прошлого.

Павильон. Может, Сильвия там. Чай там точно есть — дамы из женского комитета наверняка обосновались в кухне и следят, чтобы никто не ушел без кекса, булочки и стакана жидкого чая с пластмассовой палочкой вместо ложки. Я направляюсь к невысокому бетонному порожку. Иду довольно уверенно.

А вот на крыльцо ступаю неудачно — промахиваюсь, нога стукается о край ступени. Я спотыкаюсь, и кто-то подхватывает меня под локоть. Молодой парень — темнокожий, с зелеными волосами и серьгой в носу.

— Что случилось? — заботливо спрашивает он.

Я не могу отвести глаз от кольца в ноздре, слова куда-то потерялись.

— Да вы побелели, как полотно! Вы здесь одна? Может, позвать кого-нибудь?

— Вот вы где!

Женщина. Смутно знакомая.

— Ушли неизвестно куда! Я уж думала — вы потерялись! Она кудахчет, как наседка, уперла кулаки в поясницу — даже выше — и кажется, будто машет кургузыми крыльями.

— Я наткнулся на нее на крыльце, — объясняет волосатик. — Чуть не упала.

— Как вам не стыдно, безобразница вы эдакая? — не унимается Сильвия. — Я и отошла-то всего на минутку! Если не бросите такие штучки, вы меня в могилу вгоните! О чем вы только думаете!

Я прошу ее не кричать. Пытаюсь вспомнить, за чем я шла. Не помню. Мне что-то было нужно. Очень нужно.

— Пойдемте, — говорит Сильвия, двумя руками уводя меня от крыльца. — Энтони вас заждался.

Палатка большая и белая, одно полотнище откинуто для всех желающих. Над входом большой разноцветный плакат — «Историческое общество Саффрон-Грин». Сильвия заводит меня внутрь. Там жарко и пахнет свежескошенной травой. К потолку подвешена люминесцентная лампа, она жужжит и заливает бледным, больничным светом все те же белые пластмассовые стулья.

— Вот он, — шепчет Сильвия, указывая на человека, такого непримечательного, что он кажется смутно знакомым. Русые с проседью волосы, такие же усы, красные щеки. Он озабоченно говорит с пожилой женщиной в строгом костюме. Сильвия наклоняется к моему уху и шепчет:

— Говорила же я, что он очень даже ничего, правда?

Жарко, ноги болят. Я раздраженно бурчу:

— Мне нужно срочно выпить чаю.

Сильвия с удивлением взглядывает на меня.

— Конечно, радость моя. Я принесу вам чай, и еще у меня для вас сюрприз. Садитесь-ка вот сюда.

Она усаживает меня около обтянутого мешковиной стенда с фотографиями и исчезает.

Фотография — жестокое искусство. Оно выдергивает из прошлого и тащит в будущее отдельные моменты, моменты, которые должны были уйти в никуда вместе со своим временем, остаться в воспоминаниях, просвечивать сквозь дымку новых событий. Фото заставляет нас видеть людей такими, какими они были до того как их согнуло время, прежде чем они нашли свой конец.

С первого взгляда снимки сливаются в длинный ряд белых лиц и юбок в море желтоватой сепии, но потом память выделяет одни и задвигает другие. Вот летний домик, который Тедди выстроил по своему собственному проекту, когда в тысяча девятьсот двадцать четвертом поселился в Ривертоне. Судя по всему, фото сделано именно тогда. Тедди стоит около недостроенной лестницы, облокотившись на белоснежную мраморную колонну. На траве разложен коврик для пикника. На нем, бок о бок, Ханна и Эммелин. Отстраненно смотрят в никуда. Ближе всех, изящно изогнувшись, стоит Дебора. Темные волосы падают на глаза, в руке сигарета. От дыма фотография словно затуманилась. Мне все кажется, что за ним прячется пятая фигура. Нет, конечно. Робби никогда не фотографировался в Ривертоне. Он и приезжал-то туда всего два раза.

На второй фотографии людей нет. На ней только дом, верней, то, что от него осталось после пожара перед второй мировой. Левое крыло полностью исчезло, будто с неба спустился гигантский ковш и одним махом вычерпал детскую, столовую, гостиную и спальни хозяев. Остались одни головешки. Говорят, пожарище дымило несколько недель. А в деревне не один месяц пахло сажей. Я, честно говоря, не знаю. К тому времени началась война, родилась Руфь, а я стояла на пороге новой жизни.

На третью фотографию я стараюсь не глядеть. Не думать, когда она сделана. Людей я узнала легко, одеты они празднично. В те дни устраивалось множество вечеринок, хозяева наряжались и позировали перед фотоаппаратом. Это могла быть любая из них. Беда в том, что я знаю, какая именно. Я знаю, где они стоят и что случится чуть позже. Я точно помню, кто во что был одет.

Я помню кровь, брызги на светлом платье, будто банку красных чернил с высоты опрокинули. Я бы никогда их не вывела, да и не пыталась. Просто выкинула платье. Она никогда и смотреть-то на него не стала бы, я уж не говорю — носить.

Они еще ничего не знают, улыбаются. Ханна, Эммелин и Тедди. Позируют для снимка. До Того. Я вглядываюсь в лицо Ханны, пытаясь отыскать хоть какой-то намек, какое-то предчувствие надвигающейся беды. И не нахожу. Только ожидание. Или я его придумала, я ведь знаю, что оно было.

У меня за спиной кто-то останавливается. Женщина. Она наклоняется, смотрит на те же фотографии.

— Бесценные снимки, правда? А поглядите, какие смешные наряды! Другой мир…

Только я вижу тень на этих лицах. Холодею от воспоминаний. Нога болит в месте ушиба, в туфлю стекает что-то липкое.

Кто-то похлопывает меня по плечу.

— Доктор Брэдли?

Ко мне наклоняется мужчина и берет меня за руку.

— Разрешите мне называть вас Грейс. Очень, очень рад познакомиться. Сильвия много о вас рассказывала. Очень приятно.

Что это за человек? Он говорит так медленно и громко. К чему он так трясет мою руку? Что сказала ему Сильвия? И зачем?

— …преподаю я английский, но моя подлинная страсть — история. Местный любитель, так сказать.

Появляется Сильвия с пластиковым стаканчиком в руке.

— А вот и я.

Чай. Наконец-то. Я делаю глоток. Он еле теплый — мне больше не дают горячих напитков. Боятся, что задремлю и опрокину.

Сильвия усаживается рядом.

— Энтони уже рассказал вам о воспоминаниях? — Она часто моргает густо накрашенными глазами в сторону мужчины. — Ты уже рассказал?

— Нет, мы еще почти не говорили.

— Энтони записывает на видео рассказы местных жителей. Отошлет в историческое общество. — Сильвия радостно улыбается. — Он даже специальный грант на это получил. Вот только что, к примеру, заснял миссис Бейкер.

Энтони помогает ей объяснять, как он выхватывает из общей массы отдельные истории: устные рассказы, приметы прошлого, мы на рубеже веков, люди прошедшего столетия…

Когда-то никто никому своих биографий не рассказывал. Людям и в голову не приходило, что это вообще может быть интересно. А теперь все подряд строчат мемуары, выдумывая самое трудное детство, самого жестокого отца. Четыре года назад к нам приходил студент из близлежащего технического колледжа, стеснительный молодой человек — лицо в юношеских угрях и ногти обгрызены. Он принес магнитофон, микрофон и конверт с написанными от руки вопросами. Ходил из комнаты в комнату, спрашивал, не хотят ли их жильцы поучаствовать в опросе. Большинство с восторгом согласилось. Мэвис Баддлинг, к примеру, мучила его россказнями о своем героическом муже, которого у нее никогда не было.

Наверное, я должна обрадоваться. Всю свою вторую жизнь — после Ривертона, после войны, я провела, откапывая чужие судьбы. Находила свидетельства, отыскивала кости. Насколько было бы легче, если бы каждый перед смертью записывал свою историю на кассету! Мне представляются миллионы кассет с бормотанием пожилых людей, по цене десятка яиц. И лежат они в огромной комнате, в каком-нибудь подземном бункере — стеллажи от потолка до пола, кассеты на них — рядами, стены аж звенят от воспоминаний. И никто их слушать не хочет!

Мне, к примеру, достаточно, чтобы мою историю выслушал один-единственный человек. Именно для него я купила свой магнитофон. Надеюсь, что так оно и случится. Что Урсула права: Марк выслушает и поймет. Что история моей вины поможет ему освободиться от своей.

Свет очень яркий. Чувствую себя, как курица на гриле. Ощипали и жарят. И зачем я только согласилась? А я вообще соглашалась?

— Вы можете сказать что-нибудь, чтобы мы проверили звук? — Энтони скорчился за каким-то черным предметом. Видеокамера, наверное.

— Что сказать? — чужим голосом спрашиваю я.

— Так, еще раз.

— Я на самом деле не знаю, что сказать.

— Отлично. — Энтони отходит от камеры. — Готово. Палатка пахнет разогретым брезентом.

— Я так давно хотел с вами поговорить! Сильвия сказала, вы работали в доме на холме?

— Да.

— Можете не наклоняться к микрофону. Он отлично ловит звук.

А я и не заметила, что наклонилась. Дергаюсь назад, к спинке сиденья, словно меня шлепнули.

— Вы работали в Ривертоне.

Это утверждение, не вопрос, и все-таки я не могу побороть привычку уточнять, договаривать.

— Начала в тысяча девятьсот четырнадцатом, горничной.

Энтони недоволен, то ли собой, то ли мной — не знаю.

— Да… так вот… — он нетерпеливо ерзает. — Вы работали у Теодора Лакстона? — Это имя он произносит с трепетом, будто боится прогневать дух покойного Тедди.

— Да.

— Невероятно! И часто вы его видели?

Энтони явно подразумевает: много ли я слышала, могу ли рассказать, что творилось за закрытыми дверями. Боюсь, придется его разочаровать.

— Нечасто. Я служила камеристкой у его жены.

— Значит, вы должны были много знать и о Теодоре.

— Нет. В самом деле нет.

— А я читал, что слуги вечно судачили о хозяевах. Вы же знали, что творилось в то время?

— Нет.

Конечно, позже многое вышло на свет. Я читала об этом в газетах, как и все остальные. Визит в Германию, встреча с Гитлером. Ничего особенного. Многие тогда сотрудничали с Гитлером, многие уважали его, хвалили за развитие промышленности. И понятия не имели, что за развитием стоит рабский труд. Тогда об этом знали единицы. Сумасшедшим его назовут потом.

— О встрече с немецким послом в тридцать шестом году?

— В то время я уже не работала в Ривертоне. Уволилась лет за десять до встречи.

Энтони замолкает. Он разочарован, и неудивительно. Не знает, о чем спрашивать. Потом вдруг оживляется.

— В двадцать шестом?

— В двадцать пятом.

— Тогда вы должны были работать там, когда этот парень — как его, поэт — когда он выстрелил в себя!

Под лампой жарко. Я устала. Сердце неприятно трепещет. Или что-то внутри сердца: артерия, истончившаяся до того, что не гонит кровь, стук как будто проскакивает.

— Да, — слышу я свой собственный голос.

Энтони готов утешится и этим.

— Замечательно. Поговорим о нем?

Я слышу, как бьется мое сердце. Вяло, неохотно.

— Грейс!

— Она такая бледная!

Голова легкая-легкая. Я очень устала.

— Доктор Брэдли!

— Грейс… Грейс!

Кругом завывает, словно ветер в трубе, сердитый ветер, вслед за которым придут летние бури. Он набрасывается на меня. Он все сильней и сильней. Нет, это не ветер, это мое прошлое явилось за мной. Оно везде: свистит в ушах, за ушами, толкает под ребра…

— Позовите врача, кто-нибудь, позвоните в «Скорую»!

Растворение. Распад. Миллионы крошечных частиц утекают сквозь воронку времени.

— Грейс! Слышите, Грейс? Все будет хорошо…

Конские копыта по булыжной мостовой, автомобили с иностранными именами, мальчики-посыльные на велосипедах, няни с колясками, прыгалки, классы, Грета Гарбо, «Ориджинал Диксиленд Джаз Банд», Би Джексон, чарльстон, «Шанель номер пять», «Загадочное происшествие в Стайлз», Френсис Скотт Фитцджеральд…

— Грейс! Меня зовут?

— Грейс! Сильвия? Ханна?

— Она вдруг свалилась. Сидела тут и…

— Подвиньтесь, мэм. Мы ее занесем. — Какой-то новый голос.

Хлопок двери.

Сирена.