Черный квадрат Газаров Артур

Глава 9

– Сидят два чувака и спорят, что было раньше: курица или яйцо. Мильон лет бодаются, а на самом деле вопрос ясен. Курица. Переходим к доказательствам. Их два. Первое – от противного. Если первым появилось яйцо, то кто его будет высиживать? Курицы нет. Инкубатора нет. И из яйца курица уж никак не получится. Только яичница. Второе доказательство построено на аналогии, доказательстве не исчерпывающем, но кое-как все же. Кто появился раньше: Ева или ее сын Авель? Что за глупости вы спрашиваете? Раньше появился Адам. Потом Ева. И только потом Авель.

Так что раньше Господь в безграничной мудрости своей сотворил петуха, потом курицу, и только потом появилось яйцо. Потому что без петуха яиц быть не может! Так же как и петуха без яиц.

Глава 10

Иван Грозный шарашит своего сына Ивана по голове. Не по злобе шарашит, а из-за упрямства недоросля. Сколько раз было говорено: «Столица нашей Родины не Санкт-Петербург, а Москва». Так нет, надо было спорить. Вот и пришлось поучить. Ну, переборщил немного... Ну, не рассчитал маненечко... Так все мы люди, все мы человеки. К тому же есть еще один сын. Так что есть еще один Рюрикович. А там как-нибудь дотянем до Романовых. А для защиты рубежей Царства Московского стрелецкое войско учудим.

Глава 11

Мы с молодым преображенцем князем Иваном из боковой ветви князей Нарышкиных возвращались из Сергиева Посада, куда ездили по поручению молодого царя. Я, устало развалившись в седле, потягивал из серебряной сулеи старый медок, варить который так горазды тамошние монахи. А молодой князь сопровождал меня, чтобы уберечь от царевых недругов, всяко готовых напакостить моему делу, а то и лишить меня живота. И хоть я и отправлялся в Посад втайне, но соглядатаев на родине моей всегда было в достатке. Особливо в наше время, когда обостряется классовая борьба. Когда всяк обыватель любого роду и чину готов настучать на ближнего, чтобы свою шкуру спасти. Али по корыстному побуждению, али по злобе, али чтобы свою верность новой вере таким паскудством обозначить. И стоял, стоит и будет стоять стук по всей Руси великой. А я волю царя сполнял, хотя и придерживался двуперстия. Но в нашем роду долг исстари ставили допрежь веры. А тут и не вера даже, а не шибко понятная свара меж своих православных. Хотя сейчас уж и не поймешь, кто православный, кто римской веры держится, а кто, как царский дьяк по иностранным делам, и вовсе из жидов, но царское дело исполнял справно. Так что попервоначалу молодой царь сквозь пальцы смотрел на эти споры меж славян, доводя до ума свою главную задачу – жила бы страна родная, и нету других забот. Но это я отвлекся. Я торопился, чтобы, вернувшись в город и доложив по начальству о выполнении задачи и сдав казначею авансовый отчет, рвануть в Стрелецкую слободу, где меня дожидалась люба моя, младшая дочь стрелецкого головы Лолита. Чтобы договориться наконец о свадьбе и зажить с ней своим домом.

Управившись с делами, я сел на своего иноходца, уже заскучавшего без меня в царских конюшнях, и галопом спустился из Кремля в Стрелецкую слободу. Рукоятью кнута постучал в ворота тестя мово будущего. Окошко в воротах приоткрылось, потом закрылось, створки ворот без скрипа растворились, и Хаванагила взял под уздцы моего иноходца. Я спешился, обнял Хаванагилу и поспешил в избу. Горница была пуста, хотя стол к ужину уже накрыт. Из людей никого не видно. Оно и понятно, все семейство на службе в домовой церкви, так как всем семейством ушли в раскол и, как говорил отец семейства, держались древлего благочестия.

Я хотел было смочить пересохшее в ожидании Лолиты горло, но на столе, окромя квасов, взваров да молодых неперебродивших медов, ничего не было. И хоть я по дедовым обычаям пью помалу, с устатку мне требовалось чего покрепче. И тут гнусавый голос попика, отца Варсонофия, стих, и все вышли из молельни. Голова крепко обнял меня, матушка Ефросинья расцеловала, малыя братья моей Лолиты повисли на мне, пытаясь вытащить из ножен старинную татарскую саблю, добытую моим пращуром при взятии Казани. И только краса моя застыла в отдалении, опустив голову и сложив на невеликой груди руки в неведомой мне зябкости.

Матушка пригласила всех к столу. Я кивнул Хаванагиле. Хаванагила вопросительно посмотрел на хозяина дома. Тот кивнул. Хаванагила достал из-за пазухи бутылку «Столичной» и плеснул в стоящий передо мною серебряный кубок. Стрелецкий голова не пил – придерживался старых обычаев строго, но другим послабления давал и свободу совести уважал до чрезвычайности.

– Что-то, сынок, – сказал старый стрелец после третьей смены блюд, – лютует молодой царь. Вот слух дошел, что в Лавре много голов было порублено.

– Так ведь, батюшка Василий Трофимыч, не просто голов, а голов врагов России, замышлявших супротив царя бунт учинить и мешавших царю империю на Руси устроить. А переход от Святой Руси к Российской империи много крови требует, чтобы врагов наших себе утихомирить силою русского оружия и поставить тамошние народы на колени. В этом и заключается национальная гордость великороссов.

– Так-то оно так, может, – задумчиво проговорил отец моей любы, – токо допрежь того русский народ на коленях стоит. А в малых поселеньях уже и раком. Жалованье трудникам по всей земле третий месяц не плотят, землицу крестьянскую воровским способом новопришлым дворянам передать норовят, а неуворованную пахать-сеять некем и нечем – тягло да молодых в армию повязали. А подати возьми да положь. Требуют... Ну и колокола с церквей посымали. Это уж совсем стыдоба. Грех большой. Господа обезъязычить...

– Инако мыслишь, батюшка Василий Трофимыч, не по-цареву. А от мысли до делов путь короткий. Сам знаешь, помысел на грех – грех и есть. А за грехи ноне головы рубят. Так что ты поостерегись среди чужих такие прелестные слова говорить. Я-то и промолчу, а чужие молчать не будут.

– Да бросьте вы! – всплеснула руками матушка Ефросинья. – Хотите о таком судачить, идите в кухню, а тут, – обратилась она ко мне, – мы с отцом твою просьбу обдумали и...

Матушка Ефросинья встала из-за стола, сняла со стены икону Запендюринской Божьей Матери старого письма. Мы с Лолитой стали на колени. Это тот случай, когда на колени становиться приятно и даже сладостно. Пред ликом Богородицы да к свадьбе... И то не важно, старого письма или нового, и не одобряю я это дело, когда древлие иконы рубят. Ведь руку старого мастера тоже Господь направлял.

– Благословляю вас, дети мои, – проговорила матушка Ефросинья, а отец моей лады перекрестил нас двуперстием.

Мы опять сели за стол. Хаванагила опять плеснул мне в кубок «Столичной».

– А вот этого, сынок, тебе хватит, – сказал будущий тесть, – дьявол в ней.

– Так, батюшка, я ж понемногу.

– А дьяволу много и не надобно. Ему токо щелку приоткрой, и вот ты весь, какой есть, в его власти.

Я было приготовился ему ответить, но Лолитушка моя прикрыла своей ладошкой мне рот, я и сомлел сразу. Да что мне питье это проклятое, скоко я из-за него натерпелся. Капли с сего дня не приму. Хоть молодой царь трезвенников и недолюбливает. Потому как трезвая голова много думать начинает, а для этого дела у него дьяки думские предназначены. А я не дьяк. Я хоть человек необходимый, но думать мне по службе не пристало. Работа нервная и без водочки достойно сполнять ее никакой возможности нет. Но сейчас я ж не на работе и потому кубок со «Столичной» выплеснул под стол. Лежавший там старый пес Трифон вскочил, вылакал водку, оскалился и цапнул кота, который никому не мешал, сидел себе под столом и починял примус. А звали этого кота Сюзик. Этимология этого имени мне неведома. Возможно, происхождением котяра был из неметчины и давать ему православное имя было бы негоже. И тут его цапнули. Эта нерусь облизала пахнущий «Столичной» укус, взъярилась, подпрыгнула под столом, да так, что все едово на столе тоже подпрыгнуло, а жареная утка со съеденным левым крылом крякнула, взлетела с блюда и с песней «Без тебя, любимый мой, лететь с одним крылом» вылетела в сумерки. И как трагически говорила моя бабушка Фанни Михайловна: «Больше ее никто никогда не видел».

– Вот, сынок, – назидательно сказал хозяин дома, с сожалением глядя вослед спившейся утке, – вот она, водочка, до чего доводит, – и осенил всех крестным знамением. – Ну да ладно. Ты, сынок, иди с Лолитой в саду посиди, а мы с матерью о свадьбе подумаем...

Я впервые взял Лолиту за руку. Она вздрогнула и вопросительно обернулась к родителям.

– Чего уж там, – растроганно сказал старик, а матушка Ефросинья закусила уголок платка да так и осталась стоять, пока не сжевала платок без остатка.

А мы с моей обретенной наконец любовью вышли в сад и сели под старой яблоней. Смотрели сквозь листву на зарождающийся месяц и слушали вскрики птиц, которым, очевидно, приснился коршун, следили глазами за падающей звездой и уклонялись от падающих яблок, пока одно не упало мне на голову. «Надо будет на досуге о законе всемирного тяготения подумать» – возникла мысль, но тут ворота слетели с петель, и во двор влетело десятка полтора преображенцев во главе с князем Иваном. Видно, его сразу же по нашем приезде вызвали, потому что он так в дорожной одежде и остался. Преображенцы окружили дом, а князь Иван поднял коня на дыбы и закрутился посередь двора, стреляя в воздух сразу из двух пистолей. В доме поднялись крики. Я вскочил:

– Чего людей пужаешь, ковбой хренов?! – и схватился за старинную татарскую саблю, добытую моим пращуром при взятии Казани.

– Остановись, Михайло! – крикнул мне Иван. – Не клади охулки на руку. По цареву приказу прибыли. – Он выхватил из-за пазухи мундира свиток с сургучной печатью, сорвал печать и проорал на всю слободу: – Указ его царского величества. Стрелецкого голову Василия Сутеева, сына Трофимова, взять в оковы со всем семейством и доставить в Пыточный Приказ по подозрению в умышлении на измену. Взять их!

Преображенцы ввалились в дом.

– А тебе, Михайло, на квартиру свою отправляться велено да к завтрашнему дню готовиться.

– Да как же так, Иван?! Это ж оговор какой-то! Да Василий Трофимыч же... Он же всегда...

А Василия Трофимыча преображенцы выволокли на крыльцо. Руки за спиной заломлены выше головы, так что борода метет землю. В избе ему, видать, по лицу хряснули пару раз для острастки, так что одного глаза почитай что вовсе не было, а вся борода из седой стала красной от множества кровищи, натекшей из взбухшего носа. Я было бросился помочь старику, но Иван нагайкой придержал:

– Не ходи, Михайло, супротив воли государевой... А про твоего тестюшку будущего ужо все доподлинно известно. В заговоре он состоял. Так что пытошная камера – это так, простая формальность, чтобы документально закрепить все его преступления в полном соответствии с законом. Чтобы никакие правозащитники комару носа не могли подточить. Веди его, ребята! – крикнул он преображенцам.

Я схватился за свою старинную татарскую саблю, добытую моим пращуром при взятии Казани, но кончик Ивановой сабли был уже у моего подбородка.

– Не надо, Михайло, не надо. Куда тебе супротив меня с саблей. Не твой это струмент, – и он усмехнулся.

Матушка Ефросинья цеплялась за ноги мужа, которого волокли к телеге. В ней уже едва шевелились побитые стрельцы. Мальцы Василия Трофимовича орали в голос до тех пор, пока какой-то преображенец, совсем сопливый, не полоснул их саблей, обоих разом, так что они сникли и повалились на землю, уже политую кровью их отца. И пресекся род стрельцов Сутеевых, немереные десятки лет служивших Святой Руси.

Да, переход от Святой Руси к Великой России многая крови стоит.

А лапушка моя стояла, прижавшись ко мне всем дрожащим телом, своими плечами, бедрами своими, своими невеликими грудями.

– Негоже тебе, Михайло, с изменническим отродьем якшаться. А то, на заслуги твои не глядя, вслед за отцом ее пойдешь.

Лолиту оторвали от меня, да и сил души у меня не осталось, чтобы удержать ее. Но и у ей другие дела появились. Мать ее, бывшую мою будущую тещу, в дом вести было надо. А то она совсем сникла, когда ее младших порубили. Лолита подняла мать с земли и взволокла в дом. Потом вернулась во двор и занесла в дом тела братьев своих. А уж потом возвернулась за их головами. И посмотрела на меня за помощью отцу, раз уж я к царю приближен. Я кивнул, зная, что все это бесполезно, что не царское это дело об одном стрельце думать, когда тыщи их измену замышляют. Да и стоит ли особо русский народишко жалеть. Русские бабы еще нарожают, как скажет через четыреста лет один великий русский полководец. На том стояла, стоит и будет стоять русская земля. До поры.

– Выспаться тебе надо, парень, – сказал мне Хаванагила, – завтра, полагаю, дел у тебя будет предостаточно. Так что силы надо тебе набраться.

Не имея сил сопротивляться, я позволил Хаванагиле усадить меня на моего иноходца, и мы через весь город поволоклись к пристанищу моему, отведенному Управлением делами царя...

И вот пришло утро. Утро туманное, утро седое... Я проснулся с тяжелой головой в своей постели и, как был, в исподнем вышел во двор. Людишки мои готовились к тяжкому дню: чистили коней, устилали сеном повозки, грузили в них связки свечей.

Хаванагила зачерпнул из колодца холодной осенней воды и окатил меня ею. Посвежело. Я вернулся в палату, выпил чарку «Столичной», без которой в нонешний день ну никак не обойтись, и поморщился от вкуса запивки.

«Сколько раз просил, – раздраженно подумал я, – не давать мне пепси на запивку. Но народец ныне пошел ненадежный. Одно слово – реформы». Похлебав вчерашних щей, я велел подавать одежду. Хаванагила принес мне теплое исподнее, от которого я отказался, потому что день мне предстоял жаркий и потный, а я не перевариваю запах собственного пота. Что мне еще более противно, так это вкус вареного лука и ласки гулящей бабы, от которой несет потом и вареным луком. Так что я надел красную рубаху прямо на голое тело, равно как и черные плисовые шаровары. Портянки намотал льняные, а не фланелевые, в них нога себя свободнее воспринимает. Сапоги надел рабочие: красные лайковые с черным накладным шитьем.

– Струмент готов? – на всякий случай спросил я.

– А как же, батюшка?! – с некоторой даже обидой ответил Хаванагила. – Это первым делом. Чтоб охулки на руку не положить да при народе не осрамиться. Чтоб батюшка ваш в гробу не перевернулся, а, напротив, сынком своим горд был, что ремесло семейное в совершенство ввел. Так что, батюшка, не сумлевайся. Доволен будешь.

– Ну, тады поехали, – бросил я и вскочил на коня.

Повозка двигалась вслед за мной. Улицы были забиты народишком всякого разбора: от бояр до шакалящих милостыню юродивых, сверкающих свеженанесенными язвами. Но перед нами народ расступался, а конные, хоть и дворянского сословия, при виде нас торопко сворачивали в проулки меж домов. Я гордился собой, так как был славен своим ремеслом по всей Руси.

И вот я стою посреди Красной площади, возвышаясь над всем заполнившим ее людом. Я выше даже царя, сидящего оконь возле Никольской башни. Я стою на противоположной стороне площади, слева от храма Покрова Богородицы. На лобном месте стою. Палач мое ремесло. Я красив. Красная атласная рубаха, развевающаяся на осеннем ветру, с двумя расстегнутыми вверху пуговичками, черные плисовые шаровары и красные лайковые сапоги с черным накладным шитьем. Я стою, облокотившись на большой топор. Топор мой собственный, проверенный. Казенным я не доверяю. Они плохо сбалансированы по весу, сталь у них мягковата и тускла, нет в ней завораживающего глаз зрителя сверканья, не ощущается в них тяги к стремительному орлиному взлету и такому же стремительному броску вниз, на свою добычу. Короче говоря, жизни в казенных топорах нет. Они предназначены для местных палачей, по небольшим городкам и поселениям. А я палач царский. Палач для VIP’ов, и у меня топор импортный, потому как наша промышленность еще не сподобилась выпускать высокотехнологичные топоры для VIP’ов. Моим топором в свое время леди Винтер казнили.

А плаха казенная. В каждом городе имеются свои плахи, потому что для казны дешевле, чтобы плахи выпускались фабричным способом по единому ГОСТу прямо на местах. Чтобы не тратились средства на перевозки плах по нашим громадным просторам и чтобы не допустить задержки, ежели, к примеру, казни вершатся в двух, а то и трех городах одновременно.

И вот со стороны Иверских ворот показались первые повозки с осужденными на казнь стрельцами. На них были новые белые рубахи. В правой руке горели привезенные мной свечи. Одни стрельцы были в оковах и, хоть побывали в руках мастеров Пыточного Приказа, выглядели грозно и могли покуситься на жизнь царя, несмотря на болтающихся по всей площади работников ФСО. Другие же были повреждены при допросах до такой степени, что казнь от топора была простой формальностью и соблюдением буквы закона.

К одиннадцати утра я довольно сильно подустал. Да и как не устать, когда уже восемнадцать корзин с головами и столько же подвод с окороченными туловами было отвезено к Донскому монастырю, где их предварительно сожгут и захоронят в безымянных могилах.

Хаванагила принес мне миску с бараньей похлебкой и налил сулею «Столичной». Я хватанул ее всю, выхлебал баранью похлебку и прилег вздремнуть прямо здесь, на лобном месте, с которого Хаванагила смыл кровь. Для всякой работы силы нужны, а для моей особливо. Ежели хочешь от работы своей удовольствие получать. Чтобы высот достичь и всенародного уважения за труд свой. Чтоб память была обо мне, чтобы назидание будущим поколениям. Чтоб будущие палачи, когда меня уже не будет, равнялись на меня, чтобы множились их ряды, чтобы совершенствовались они в своем ремесле. Потому что Великой России надобны и Великие Палачи. Так что уже в два пополудни, отдохнув и сменив рубаху, я был готов продолжать работу.

И надо ж такому случиться, что первым ко мне взволокли батюшку Лолиты моей. Он старался не смотреть мне в глаза. Да и сил особых у него не было, чтобы голову поднять. Видно, неплохо пацаны из Пыточного Приказа над ним потрудились. Тож работу свою любят. Подвели его преображенцы к плахе, поставили перед ней на колени и хотели голову на плаху бросить, да я их приостановил. Тряпку, которой топор обтирал, в бадью с водой окунул и протер лицо Василия Трофимовича от запекшейся крови.

– Не боись, Василий Трофимыч, я к тебе по-родственному. Я тебя по-быстрому. С одного удара.

Он узнал меня по голосу, потому что видеть не мог. Потому что пацаны из Пыточного Приказа глаза ему выкололи. Не, я их понять могу. Должно, молчал Василий Трофимович под пытками, а они долг свой исполнять должны, вот глаза ему и выкололи. Наверняка сначала хотели с ним по-хорошему, мол, как, да что, да с кем, а он простых слов не понимал, кнута не слушал, дыбу всерьез не воспринимал. Вот они ему глаза и удалили. Да и зачем они ему, ежели завтра, сегодня то есть, он их и так вместе с головой лишится.

Так что узнал он меня по голосу.

– Давай, – шепелявит он (зубы ему при допросе выщелкали), – не тяни. Делай свое холопское дело. Только, как перед Богом прошу, дочку мою сбереги.

– Это, Василий Трофимыч, без сомнения. За мной она – как за каменной стеной. А насчет холопства, это ты меня обижаешь. Вот как есть обижаешь. Сильно обижаешь. Потому как не холопствую я, а волю цареву с радостью сполняю.

– То-то и беда, сынок, что холопствуют у нас на Руси не из-под палки, а с радостью. Должно, Господь нам такую участь определил. Ну, давай, что ли... – и он положил голову на плаху.

– Ну ладно, батюшка, – сдерживая слезы, сказал я, – не поминай лихом. Ничего личного, только бизнес, – и взмахнул топором... – Отчизна жертвы требует, – добавил я, протирая топор.

А Лолиту вместе с матушкой Ефросиньей, несмотря на все мои хлопоты, отправили на Север, в лагерь для ЧСИР – членов семей изменников Родины. Это я для молодежи разъяснил, для тех, кто помнить не может, и для стариков, которые помнить не хотят.

Я пить начал сильно. Так сильно, что это стало не помогать в работе, а наоборот... Ну, меня по цареву указу в отставку отправили. Тем более что дела в Отечестве вполне наладились, стабильность какая ни на есть появилась, в народишке какой-никакой достаток образовался. И без меня государи-императоры вполне могли обойтись. Рази что через какое-то время в столице пятерых бунтовщиков вешали, но к виселицам у меня душа не лежит, так что меня не обеспокоили. А расстрел в затылок уж совсем дело подлое. Бездушное. Мое дело топор. Так что топор – самое честное дело. Но не всегда. Вот когда один малый, из разночинцев, стал звать к топору, чтобы по примеру одного бандита народу волю дать, я на это дело сильно осерчал. Потому что негоже сугубо индивидуальное палаческое дело превращать во всенародное. Страшное дело, когда весь народ в палачестве участвует, когда весь народ купается в крови и тем самым оскотинивается до невозможности. Потому что теряет меру вещей – кажного человека. И уничтожает человека в себе и во всем народе. Пусть уж отдельные государственные люди отвечают. Я, к примеру. Потому что я уже и не человек, а государство. Но никак невозможно, чтобы весь народ пред Господом оказался виноват. И к уничтожению себя приговорил. Не физически, а человечески.

К тому же пенсион мне положили вполне приличный вдобавок к казенному провианту. Да и квартиру свою, от государства даденную, я приватизировал. Хаванагила за мной приглядывал. Казалось, живи не хочу. Но душа моя была устремлена к Лолите. Я даже к девкам перестал ходить. Не мог. После того нашего последнего вечера, когда она прижалась ко мне своими невеликими грудями, глаза мои на женщин смотреть не могли.

Глава 12

Бензольное кольцо – это замкнутая цепочка (цикл) из шести атомов углерода, соединенных d-связями и единой замкнутой p-системой электронов. Обалдеть!

Глава 13

В начале XVIII века сэр Иссак Ньютон, эсквайр, записал в дневнике своего компа: F = Gm1 · m2/r², что означает: сила F взаимного притяжения материальных точек с массами m1 и m2, находящихся на расстоянии r друг от друга, равна тому, что написано в начале иностранными буквами, где G – гравитационная составляющая. В узких ученых кругах его называют Законом всемирного тяготения. Это произошло у него по осени в саду университета города Кембридж, когда он, сидя под яблоней, писал любовный стишок обитавшей близь университета юной эсквайрше. В поисках рифмы он поднял голову, на которую ему свалилось (по многочисленным репрезентативным свидетельствам) яблоко. Тут-то он и открыл этот закон. Это событие со всей несомненностью свидетельствовало о существовании Бога. Ибо, если бы Он этот закон не создал, то Ньютону нечего было бы открывать. Ибо нельзя открыть бутылку водки, если бутылки водки нет. А водку-то уж точно создал Бог.

Если же вас не устраивает подобное доказательство существования Бога, если вы считаете его недостаточным и некорректным (хотя что может быть достаточнее и корректнее водки), предлагаю вашему вниманию следующие доказательства, основанные на строгой философско-математической основе.

Итак, мы имеем факт падения осеннего яблока на голову Исаака Ньютона. Выделяем два аспекта: падение осеннего яблока и голову Исаака Ньютона. Падение осеннего яблока – состояние имманентное, соответствующее внутренней сущности осенних яблок. Второй аспект – голова Исаака Ньютона – тоже состояние имманентное, соответствующее человеческой сущности Исаака Ньютона. Но вот ПАДЕНИЕ осеннего именно ЯБЛОКА на голову именно ИСААКА НЬЮТОНА в конкретный день, в конкретный час да еще под конкретной яблоней – явление трансцендентное, выходящее за пределы человеческого опыта, или, выражаясь языком неотомистов, сверхъестественное, потустороннее. Только Благодать Божья могла осуществить такое невероятное совпадение, что служит философским доказательством существования Бога и Божьей Благодати. Потому что иного, во всех смыслах приличного, человека рельсом по голове фигачь – никакого закона из головы не выбьешь, кроме мозгов.

Также сэр Исаак Ньютон, эсквайр, открыл еще много чего: зеркальный телескоп, дифференциальное и интегральное исчисления, классическую механику. И действие равно противодействию. Насчет исчислений ничего не могу сказать, а последний закон Ньютон просто свистнул у одного малого, переведя на английский с арамейского слова: «И прости нам долги наши, как прощаем должникам нашим». Но я ему это прощаю.

И, господа, давайте выпьем за этот сформулированный сэром Исааком Ньютоном, эсквайром, закон, звучащий в переводе с английского и арамейского: «Ты – мне, я – тебе». Выпьем за то, чтобы мы всегда ели осенние яблоки и нам на голову не падали рельсы, чтобы этот факт не рождал в нас несбыточных надежд на всемирную славу. Вперед!

Глава 14

И тут через какие-то годы в сумеречный час, когда мы с Хаванагилой пили чай с ромашкой, в квартиру нашу постучал человечек – хлипкий, морщинистый до неразличения возраста и худой до почти полного несуществования. Как сказал, по реабилитации его выпустили. И записку передал от девицы под номером Ю-2387, коя лежала в больничке, где он отбывал свой четвертак лепилой. Имени ее он не запомнил. Как-то ее по-киношному звали. И пропел: «Фадо-фатиньо, любимый танец мой, фадо-фатиньо танцуем под луной, под португальским под волшебным небом нашим, фадо-фатиньо, свой любимый танец, пляшем...» А в записке написано: «Прощай, моя любовь, прощай».

– Хрусталев!.. – крикнул я. – Машину!.. Гони!..

Гуд бай, май лав, гуд бай... Ах ты, Боже ж мой... Гуд бай, май лав, гуд бай... Господи Иисусе Христе, помилуй мя... Гуд бай, май лав, гуд бай... Помоги мне, Господи Иисусе Христе! Помоги, Пречистая Дева Мария! И все святые угодники, помогите... По-мо-ги-те!..

«Вот мчится тройка удалая». Машина то есть типа «Жигули», а какая у нее модель, я не знаю, не разбираюсь в этом деле. Водила знает, ему это положено, а мне-то на фиг. Лишь бы везла. Да побыстрее. Впереди нас какой-то «КамАЗ» телепается и никак обогнать себя не дает.

– Ща мы его на взгорбке возьмем, – возбуждаясь, бормотнул водила.

Он пригнулся к рулю, вонзился глазом в дорогу слева от «КамАЗа» и в приближающийся взгорбок. Нажал на газ, рванул... Взвилась машина типа «Жигули», а какая у нее модель, я не знаю, не разбираюсь в этом деле. Водила знает... А, нет... водила уже ничего не знает. Он здесь остался вместе с машиной типа «Жигули», по эту сторону взгорбка, а я...

Лолиту я ищу... Лолиту... Тут она где-то... В одном из дальних лагерей... От всех товарищей-друзей... Я не прошу посылки пожирней, пришли хотя бы черных сухарей... Вдоль знаменитой Колымской трассы, в поисках золотишка вспоровшей тайгу более чем на тысячу километров. И лагерей тут предостаточно. При желании или по необходимости здесь относительно жилой площади на полстраны хватит. А если еще нары в три этажа, то уж совсем хорошо...

И вот мы с Хаванагилой едем по этой трассе на одолженном нам директором местной филармонии (я когда-то этому директору порядочно башлей отстегнул за левые концерты) автобусе «Кубань». Хаванагила с трудом управляет автобусом, потому что только смертельно ненавидящий искусство человек мог распорядиться местным филармониям закупать для перевозки артистов автобус «Кубань». В нем невозможно ездить людям, страдающим морской болезнью. Этот автобус штормит даже в состоянии недвижимости в наглухо запертом гараже. У него четыре колеса! В этом, собственно говоря, нет какого-то откровения. Я знавал много автобусов, у которых было по четыре колеса. Но у автобуса по фамилии «Кубань» каждое колесо жило своей самостоятельной жизнью. Управленческая роль руля крайне сомнительна. Мне кажется, что именно к этим колесам были обращены слова «Берите суверенитета сколько сможете».

Летом этот автобус аккумулирует в себе внешнее тепло и в жарких странах России существенно снижает среднегодовую температуру за бортом, а зимой, наоборот, отапливает окружающую действительность до такой степени, что артисты, чтобы согреться, выходят из автобуса. В этом гадском автобусе зимой такой лютый мороз, что у артистов мужского рода все отмерзает, держаться не за что и писать можно только сидя.

В двадцати пяти километрах от начала трассы расположился поселок Малый. Золотишко в нем кончилось в самом начале колымской безысходности, и зачем он существует до сих пор, понять трудно. Во всяком случае, я не понял. Да и никто из местных аборигенов мне объяснить не смог. Возможно, здесь останавливался на отдых этап, чтобы похоронить всех, не одолевших начало пути. На это указывали столбики с приколоченным кусками жести. Тут же находился и отель на два номера. Один – для мужчин, а второй – женский. По восемь коек в каждом. И магазин, в котором продавались продовольственные товары в виде спирта, шампанского, шоколадных конфет «Мишка на Севере» и табачное изделие «Север». Все, что нужно человеку для поддержания жизни. Всем этим делом командовал сильно пожилой еврей, доказывающий способность этого племени выживать в условиях, предельно отдаленных от места его происхождения. Позже мне приходилось бывать в Палестине, так что я знаю. На нем были ватные штаны, заправленные в унты, и ватник, в раскрытом вороте которого виднелась синяя в белый горошек бабочка. Что-то она мне смутно напоминала.

– Возняк! – представился он.

И фамилия мне была знакома. Я взрыл память и в глубине ее нашел фотографию. За столиком ресторана ВТО – король конферанса Михаил Наумович Гаркави; престарелый разговорник Александр Абрамович Менделевич, который в раньшие времена вел концерты Шаляпина; мой молодой отец, только что вернувшийся с войны худрук и конферансье фронтового театра «Огонек»; какие-то дамы неизвестного назначения и этот еврей в синей бабочке в белый горошек, только значительно моложе. Судя по фотографии, они пили водку.

И фамилия этого еврея была Возняк. И звали его Абрам Яковлевич. И был он королем администраторов. И возил он артистов эстрады. По всей России до революции. И по Советской России после революции. В Гражданскую войну. По Советскому Союзу в мирное время. По фронтам в Великую Отечественную войну. И опять в мирное время. И при этом абсолютно безграмотный человек. В политическом смысле этого слова. Возняк был уверен, что недавно закончившаяся война велась красными и белыми, и жутко негодовал, как могли белые, среди которых было много порядочных людей, которых он знал лично, сжечь всю его семью, мирно проживавшую в окрестностях города Житомира полторы сотни лет.

В 49-м его взяли. Страшно взволнованный Михаил Наумович Гаркави примчался на такси в ресторан ВТО. Почему я упоминаю такси? Потому что кроме таланта Михаил Наумович славился своим весом. В нем было сто тридцать два килограмма живого веса, и самостоятельно передвигаться пешком он мог только по сцене. В ресторане мой отец читал Александру Абрамовичу Менделевичу идеологически выверенные репризы.

– Ребята, – сказал Гаркави, выпив водки, – повязали Возняка.

– За что повязали? – спросили конфиденты.

– За компрометацию вождя, – ответил Гаркави и облился потом. Может быть, он облился потом просто так, по привычке, не знаю, но мой отец настаивал на этой формулировке. Потому что он тоже облился потом и, может быть, именно поэтому зафиксировал, что Гаркави облился потом. Не взмок, не вспотел, не покрылся бисеринками, а именно облился потом.

Только Менделевич не принял участия в общем обливании потом. Он подумал, выпил рюмку, закусил селедкой по-бородински и спросил:

– Ребята, я что-то не понимаю. Что это за вождь, которого может скомпрометировать Абрашка Возняк?

...И вот Возняк встретил меня в отеле поселка Малый.

– Здравствуйте, Абрам Яковлевич, – чуть не плача, обратился я к нему. Ведь он единственный, кто остался живой из сидящих за столом ресторана ВТО в 48-м году. Сорок лет нет Михаила Наумовича Гаркави, шестьдесят – Александра Абрамовича Менделевича. Тридцать с лишком – моего отца, и уж точно давным-давно раскиданы по московским кладбищам дамы неизвестного назначения. И вот только Возняк, Абрам Яковлевич, Абрашка... А ведь он родился еще в девятнадцатом веке... Ну да ничего, все нормально...

– Молодой человек меня знает?.. Я его знаю, а?..

– Я Липскеров...

– Фьедька?! Как ты постарел, мальчик!

– Нет, Абрам Яковлевич, я Липскеров-младший. Федькин сын.

– Вейзмир! Сколько же тебе лет, мальчик, и как тебя зовут, мальчик?

– Михаил Федорович, а лет мне шестьдесят пять.

– Михаил Фьедорович, кхе... Фьедькиному сыну не может быть шестьдесят пьять лет. Потому что Фьедьке было тридцать три, когда он вернулся с войны с Врангелем. И... и... и... тридцать восемь, когда меня взяли за компрометацию вождя. То, что меня взяли, я понять могу. Но зачем крутить людям бейцы? Скажите прямо: «Абрам, ты педераст, твое место у параши» – и я пойму! Но при чем здесь компрометация вождя? Зачем мешать жопу с политикой? Я вас спрашиваю?

– Я не знаю, Абрам Яковлевич... А вы здесь с 49-го?..

– Конечно...

– Так ведь во времена Хрущева всех выпустили... Кого по ложному обвинению. Политическому.

– И меня выпустили. По политическому. И оставили по уголовному. По моей законной статье. И я ничего не имею против. Если вы не любите педерастов и пишете законы об этом, то не еврейское дело с этим спорить.

– Так, Абрам Яковлевич, этого закона давно нет! Вы бы давно могли уехать на материк!

– Куда, Миша? На какой материк? Кто мене там ждет? Семья? Дети? Так у мене их там нет. А раз тебе, Миша, уже шестьдесят пять, то и других знакомых моих тоже давно нет. А здесь у меня... Здесь у меня... сын... похоронен.

– Сын?! Вы же...

– Ой, это такая история, такая история, Миша... В 55-м возвращаемся мы в зону... Кто живой, конечно, вы меня понимаете. Ночь дождлива и туманна, и темно кругом. Куда прожектора не достают. И мальчик маленький стоит. Он стоит, Миша, к стене барака прижатый и на вид чуть-чуть горбатый. Вылитый Сенечка, брат мой маленький. Его немецкие врангелевцы под Одессой расстреляли. Вместе со всеми моими. Мне об этом один гой, но очень похожий на идн, рассказал. Его тоже немножко расстреляли, но не до конца. Какой-то петлюровец его спас и схоронил у себя, пока красные не подошли. И этого гоя, похожего на идн, взяли сразу после войны за связь с петлюровцами. Какая связь, скажите мне, Миша, какая связь? Скажите мне, Миша, кому было бы лучше, если бы этого гоя, похожего на идн, расстреляли до конца? Я этого немножко не понимаю. Ой, простите, я отвлекся. Так вот, этот мальчик стоит и поет:

Возняк вытер слезу, выпил водки, откуда-то принесенной Хаванагилой, откусил кусок буженины, которую Хаванагила, как он сказал, купил в «Азбуке вкуса», и продолжил:

– И откуда в немцах такая жестокость. Стрелять в живых детей. Культурный народ... Я их знал... Братья Вальтер... Партерные акробаты... Культурные люди... Разговаривали исключительно по-немецки... Доннер веттер, швайне хунд и так далее...

– Нет, Абрам Яковлевич, вы запамятовали. Братья Вальтер не были немцами. Они были украинцами.

– Это вы мне говорите? Который знал всех эстрадников как свои четыре пальца?

– Пальцев пять, Абрам Яковлевич, – мягко поправил я несколько выжившего из ума старика, памятуя к тому же о его легендарной безграмотности.

– Это вы мне говорите? – И он показал четыре пальца на правой руке. На левой руке пальцев было два. – А на ногах пальцев вообще нет. Отморожены. Зимой пятидесятого. Когда саночки тащил по зиме. Вместе с Жоркой-Артистом. Кстати, как он там?

Я коротко рассказал старику, что Жорка-Артист помер во всеобщей любви народа и властей. Как и Кешка-Гамлет, Лидка-Валенки. А вот Зойку-Киношницу кто-то зарезал.

Старик попытался было опять заплакать, но слез у него, очевидно, уже не осталось, поэтому он как-то скривился, что-то невнятно промычал и высморкался в каким-то образом случившийся в руках красный флаг. Мы сидели и молчали. Он сморкался, а я тихо плакал. Хаванагила стоял рядом со мной полусогнувшись и периодически вытирал мне слезы и сопли лозунгом «Труд делает человека свободным».

– Перестаньте плакать, Миша, – сказал Возняк, – не надо плакать между людей.

Я перестал плакать и сделал брови домиком.

– Понимаете, Миша, когда вы плачете между людей, среди них может найтись один или даже два человека, которым было даже очень хорошо, а от ваших слез станет плохо. Вам это надо?

Мне этого было решительно не надо, поэтому я прекратил слезотечение и соплепускание. А Хаванагила яростно растоптал лозунг «Труд делает человека свободным». Интересно, откуда он его вообще приволок. Не из «Азбуки вкуса» же? Последний раз я видел этот лозунг над воротами Освенцима. Но там он был на немецком. Странно...

– Так что, Миша, вы там сказали насчет братьев Вальтер?

– Значит, так, когда вас взяли, началась борьба с космополитизмом. В цирке на Цветном собрали всех циркачей и эстрадников с иностранными сценическими псевдонимами и стали выяснять их истинные фамилии. Малый во френче из Министерства культуры выкликал по очереди:

«Вольтижеры Викланд! Как настоящие фамилии?»

«Иванов и Герасимов».

«Будете Ивановым и Герасимовым. Наездница Мэри! Как настоящее имя?»

«Мария».

«Будешь Марией».

И так далее. Пока очередь не дошла до братьев Вальтер.

«Акробаты братья Вальтер! Как настоящая фамилия?»

Те молчат.

«Я вас спрашиваю, братья Вальтер! Как настоящая фамилия?»

«Доннер веттер!» – сказал старший Вальтер.

«Швайне хунд!» – поддержал его младший.