Черный квадрат Газаров Артур

Глава 15

Божья помощь... Святая Русь... Богоугодная Русь... За таковую мы ее держим... Гложет сердце печаль. Потому что не было и нет Святой и Богоугодной Руси. Прикинем, мужики, насколько праведна, угодна Богу была Россия во все времена своего бытия. Как и все, лгала, убивала, жгла, разделялась в себе, гнобила не только врагов своих, но и самых близких. А то, что все это с именем Божьим, так не она первая, не она последняя, кто прикрывался Его именем, совершая самую что ни на есть подлость.

– Да ты что, чувак?! – задохнетесь вы от праведной ярости. – России покровительствует сама Богородица!

– Это она вам сказала? – задаю я вопрос. – Когда, кому, явки, пароли?.. Закочумали?.. Чего? Народ-богоносец?.. Знаете ли, господа, шляться по поводу и без повода с иконами и хоругвями с Его ликом – еще не значит быть народом-богоносцем. Белинский писал в своем «Письме к Гоголю»: «По-вашему, русский народ самый религиозный в мире: ложь! Основа религиозности есть пиетизм (что такое „пиетизм“?), благоговение, страх Божий! А русский человек произносит имя Божие, почесывая себе задницу...» О как!..

– Ну ладно, – скажете вы, – Белинский демократ, а значит, распоследняя сволочь, но вот архиепископ Макарий в XVI веке описывает митрополита Даниила: «Он вовсе не различает преданий догматических от обрядовых и приписывает последним совершенно такую же важность, как и первым». (Кто такой Макарий? Кто такой Даниил?)

В церквах баба бьет поклоны перед иконой святого Николая Мирликийского и просит: «Господи, Николай-угодник, помилуй мя». Обрядоверие вместо истинной веры...

Цитирую: «В сказках Афанасьева, где наиболее проявился народный дух, яснее становится мучительная мысль, что народ наш только по именам и словам знает христианство, но образ его мыслей – вне самого примитивного понимания элементарных истин Евангелия». Это, милостивые государи мои, ХХ век, 15-й год, журнал «Миссионерское обозрение». (Откуда я это знаю?.. Разве что в нетрезвом состоянии заблудился в Интернете.)

А допушкинское наше все Илья Муромец заявляет, что «не ладно у святых отцов написано, не ладно у апостолов удумано». О русских пословицах и поговорках я уж не говорю: «Святой Боже пахать не поможет»; «Бог-то Бог, да сам не будь плох»; «На Бога надейся, а сам не плошай»; «Кто богат тот и свят»; «Все продаст дьяк за пятак»; «Поп что клоп: тоже людскую кровь пьет»; «Поп с живого берет, мертвому вернуть обещает»; «Наш отец Тит и в Великий пост блудит»; «Отец Кирьян и в Великую пятницу пьян» и пр.

А уж что произошло в 17-м году... А, ребята?.. «Пальнём-ка пулей в Святую Русь – в кондовую, в избяную, в толстозадую! Эх, эх, без креста!» И пошли рушиться русские церкви, полетели на землю колокола, скукоживались в огне лики святых на иконах, в лагеря да под пули пошли православные священники. И все творил «народ-богоносец». Эта заморочка дорого обошлась русскому народу. Один русский философ, православный, заметьте, священнослужитель, заметьте, по этому поводу очень точно выразились: «Господь наказал русский народ за гордыню. За то, что назвал себя богоносцем. Наказал большевизмом».

В относительно стародавние времена основополагающей движущей силой черносотенной – подчеркиваю: черносотенной – России был клич «Бей жидов, спасай Россию». На относительно короткое время он был заменен на призыв «бей немца», что вполне отвечало остроте момента. Никто, практически никто, не делал различия между немцами и фашистами. Против нас воевали НЕМЦЫ. Справедливости ради надо сказать, что и среди немцев были отдельные немцы, которых можно было бы и не бить. Потому что они хитрованисто вели свою войну против фашистов. И примером тому служит «Красная Капелла», которая узнавала все фашистские top secret и сообщала нам. Потом их, конечно, повязали, кого-то повесили, кого-то расстреляли, обычное дело, а кого-то определили коротать век в концентрационных лагерях. И некоторые выжили. И были отправлены продолжать укорачивать век в уже советские концентрационные лагеря. В частности, среди них был и один из руководителей «Красной Капеллы» немец по фамилии Гуревич. (Ему было мало, что он Гуревич.) Его продолжали бить уже ПОСЛЕ войны. Очевидно, потому, что на повестку дня был снова взят лозунг «бей жидов». А человек по фамилии Гуревич изначально является жидом во всех мерзких проявлениях, присущих этой подловатой нации.

Последователи парадигмы спасения России, базирующейся на битье жидов, имеют место и в наше время в лице юных борцов за чистоту арийских славянских рядов, вскидывающих руку в фашистском жесте, криком крича «Слава России!». А то и «Хайль Гитлер!». В силу своей молодости они не знают, что и сами они в числе прочих славян ходили у немцев в унтерменшах, недочеловеках то есть. И определено им было быть рабами. И все!

Но у нынешних жидоборов, в отличие от старых, побивание евреев не является единственным средством спасения России. Торжествует идея, что метелить нужно всех: черных, чурок, косоглазых, америкосов, хохлов и прочую нерусь. Такой вот хоть и ограниченный, но все же интернационализм. И когда эта идея восторжествует, будет щастье.

Правда, идея о тотальном засилье именно евреев не умерла. Именно с ним многие связывают все беды России. Как-то я ехал в маршрутном такси от м. «Семеновская» до м. «Черкизовская». Куда – не помню. («Я ехала домой, я думала о вас. Душа была полна...» Стоп, это не сюда.) Был вечерний час пик. Народ дремал. Кроме одной тетки, которая сообщила, что недавно в троллейбусе она прочла листовку, в которой сообщалось, что Медведев, Путин, Ельцин, Горбачев и Хрущев суть евреи. Отсюда-то и все!.. И народонаселение маршрутки восприняло это как само собой разумеющееся. А я даже подвердил: «Абсолютно верно. Только Мао Цзэдун русский». И тут народ встрепенулся. «Сапсем неправильно говорис. Лоз говорис», – с укоризной произнес китаец с Черкизовского рынка. И взгляд его затуманился. И я понял, что Мао Цзэдун для него тоже еврей.

Ну, поехали дальше. Поразмышляем еще чуток.

Каждый народ ассоциирует себя с каким-нибудь зверем. Американцы – с белым орлом, мексиканцы – со змеем, он же Кецалькоатль. Англичане – со львом по имени Джон Буль, французы – с галльским петухом. А китайцы – вообще одновременно с белым тигром и крадущимся драконом.

Наш же народ в собственном сознании, да и в сознании других народов, прочно связан с медведем. Он разгуливает по русским городам, он изображен на гербах этих же городов. (Правда, я бы посоветовал в целях совмещения этой языческой традиции с православием, а также геополитической идеей о противостоянии русской нации англосаксонской посадить медведя на коня и копьем поражать белого орла по имени Дядя Сэм. Или льва по имени Джон Буль. Это поможет еще больше спасти нацию. Смотри дихотомию «бей-спасай».) В нашем же представлении медведь – могучий и добродушный чувак, способный на резкие поступки, когда его достанут до такой степени, что он разнесет все вокруг. А потом будет долго реветь, доводя другие нации до медвежьей болезни. В результате наша цветущая планета окажется вконец обосранной. Может быть, пусть лучше поспит?

Правда, давя всю зиму клопа в своей берлоге, он сосет лапу, что, с одной стороны, в какой-то степени решает продовольственную проблему. Но с другой – является немыслимым половым извращением. Кое, применительно к человеку, не сильно увеличивает народонаселение, что мешает решению демографической проблемы. Так что пусть лучше проснется и займется производительной деятельностью. (Может быть, его с кроликом скрестить?.. Тоже, в общем, наш человек...)

К тому же, почитав отечественную литературу, я пришел к выводу, что проснувшийся медведь вряд ли способен на что-либо конструктивное. Он способен скорее к разрушению, нежели к созиданию. Так, однажды довольно-таки бодрый медведь развалил к такой-то матери терем-теремок, раздавив к той же матери мышку-норушку, лягушку-квакушку, зайчика-побегайчика, лисичку-сестричку и волка – зубами щелк. Причем он вовсе не намеревался разрушать теремок. Просто в голове у него что-то не туда щелкнуло, и гостеприимство пустивших медведя на постой ребят было неадекватно вознаграждено. Чего-то в мозгах русского медведя не хватает.

И это не единственный случай переоценки самим медведем, а также окружающей действительностью интеллектуальной мощи медведя. Один из них в целях убийства комара расколол голову своему лучшему другу мужику, протагонисту, можно сказать. Возможно, этот медведь сильно горевал из-за этого своего поступка, совершенного из самых лучших побуждений, но мужика уже не вернешь. (А их в России не так уж и много. По Салтыкову-Щедрину, один мужик приходился на двух генералов.) А возможно, и не горевал. Мало ли на русской земле мужиков, готовых довериться своему родному медведю. Стоит вспомнить того же Салтыкова-Щедрина. Сказку «Медведь на воеводстве». О тех бедствиях, в которые вверг демократически избранный медведь избравшее его лесное население. Некоторые отечественные мыслители делают из этой сказки вывод, что демократический путь избрания высшего руководства непригоден для России, и ратуют за возврат медвежьего самодержавия. Но тут у меня возникают некоторые сомнения. Следуя терминологии отечественного мыслителя-монархиста, излюбленного философа российского истеблишмента, о наличии естественных и социальных рангов, можно допустить, что наследник вполне вразумительного медведя родится не совсем адекватно мыслящим медведем и в лесу наступит 1917 год. То-то будет весело, то-то хорошо.

И вот тут у меня, в связи с вышесказанным, возникает вопрос. Сможет ли русский медведь, в переносном смысле этого слова, добиться чего-нибудь путного в своем дальнейшем развитии, сможет ли подняться до уровня американского орла, английского льва или галльского петуха? Сомнительно. Ибо. Как гласит народная мудрость, «назвался груздем – полезай в кузов». А если уж ты назвался медведем, то у тебя один путь – в берлогу. Или стать шатуном и болтаться по лесу, оглушая бессмысленным угрожающим ревом окрестные леса, попутно грабя собственных пчел.

И вот, анализируя собственные рассуждения, я прихожу к странному, но единственно верному выводу. Может быть, поменять символ? Может быть, взять себе какое-нибудь другое животное?.. Или, на худой конец, Человека... Как думаете, кореша?

У меня тут возникла идея насчет трансформации нашей Родины в целях более комфортного проживания вверенного ей населения. Будучи убежденным платоником, исхожу из того, что всякая человеческая деятельность начинается с идеи, что сознание определяет бытие, а не наоборот, как нас учили в школе. То есть выход на охоту определяется сформировавшейся идеей о голоде. И еще раз то есть. Сначала в голове возникает сама идея голода, дальше она формируется в идею связи голода и охоты и уж потом эта формула «голод–охота» материализуется в виде охоты. Я считаю, что полностью доказал сущность и преимущества идеализма. А те, кто со мной не согласен, пусть катятся в свою Америку, страну победившего материализма, где золотой телец сожрал саму идею идейности. Где консьюмеризм растоптал духовность. А России без духовности наступит капец (шандец, кранты, каюк, край, п...ц). Потому что априори известно, что основу России создает духовность. Что она, как это ей и положено, превалирует над зависимостью человека от пищи, тепла, крыши над головой. И эта духовность является вполне законной гордостью России. Весь мир знает, что чего-чего, а духовности у нас выше крыши. Даже в отъехавшем состоянии этой самой крыши.

Духовность у нас обретается в разных видах. Прежде всего она зиждется на православной вере, которая вечна, потому что верна. Именно мы правильно славим Бога, а не католики и протестанты, которые есть суть еретики и схизматики. Они-то, уроды, считают, что именно они правильно славят Бога. То есть не они, а мы есть суть еретики и схизматики. Это их личное дело. У нас любая старуха в любой самой замшелой церкви города Запендюринска объяснит вам несостоятельность филиокве и с негодованием отринет саму мысль о чистилище. А самый юный запендюринец только рассмеется, если какой-нибудь бродячий папский легат заикнется о непорочном зачатии Анны, матери Девы Марии. А в нетрезвом состоянии может и рожу отмордобоить. Чтобы не посягали на дорогие каждому запендюринцу основы.

Об атеистах я уж и не говорю – абсолютно неадекватные, не понимающие самых простых вещей. Встречаются среди них и ученые, и даже нобелевские лауреаты, но это как раз и доказывает истину, что атеисты не понимают самых простых вещей. Пусть какой-нибудь самый что ни на есть разнобелевский лауреат попробует вслепую расплескать поллитру на три нестандартные емкости по булькам... Хрен-то! И чтобы уж окончательно их добить, развенчать всю пустоту и бессмысленность атеизма, ставлю задачу. Если Бога нет, то какой смысл в выражении «Слава Богу»?.. Непонятно?.. Продолжу дискурс. Вот было «Слава КПСС». Потому что КПСС была. А как она гикнулась то и «Славы КПСС» не стало. А «Слава Богу» было всегда. Даже в атеистические времена. То-то и оно. Ох, не русские люди эти атеисты, ох, не русские...

Ну, и конечно, духовность заложена в нашей великой русской культуре. Отдельные человеки уточняют, что не просто в русской, а в православной культуре. Тут я немного теряюсь, тупею, проще говоря, запутываюсь в дефинициях. «Культура» в переводе с греческого означает «возделывание». Согласны?.. А как не согласиться, если это во всех словарях написано. То есть православная культура – это возделывание души в православии. То есть следование заповедям Христовым, изложенным в Новом Завете, Священном Предании и в заветах святых отцов Русской православной церкви. И главное – ощущение в себе Духа Божьего, если Он в тебе есть. Потому что Он свободен и живет где хочет. И в ком хочет. И в своем праве отказаться от какой-нибудь непонравившейся ему квартиры. И может быть, ни в одном из нас этого Духа нет и не было. Но это Его воля, а не наша. И Он определяет нашу духовность. А не мы. Вот так вот. А Пушкин, там, Чехов, Достоевский, Мусоргский, Саврасов, Левитан – это русская культура, понятие более тонкое и в то же самое время более общее, чем культура православная. Это действительно великая культура. Второй такой нет. И в ней-то и заключается наше величие, величие нашей страны. И ее высочайшая духовность. А не сжигание богохульных книг, побивание художников, оскорбляющих религиозные чувства, скупка яиц Фаберже, освящение атомных крейсеров и борделей. Молитва перед рейдерским налетом.

Правда, скажем, в Англии были такие ребята, как Шекспир, Свифт, Диккенс, Тернер, Бэкон, Бердслей...

Во Франции – Рабле, Вольтер, Гюго, Манэ и Монэ...

В Италии... тут замучаешься перечислять. На каждом углу либо Данте, либо Леонардо да Винчи. А уж Боккаччо и Петрарки вообще парами разгуливают и пиво с Микеланджело в Сикстинской капелле распивают.

Даже в окраинной Испании были Гойя, Веласкес, Сервантес (в последнем случае возникает заминка, так как вышеупомянутый Сервантес был не совсем испанцем. А был крещеным в католичество евреем. Правда, его книжечку «Дон Кихот» Достоевский собирался принести на Страшный Суд как оправдание человечества. А уж Достоевский знал толк в католиках и евреях).

Китай, Индия, Япония... Тоже неслабо... Так почему же эти страны как-то помалкивают о своей высочайшей духовности?.. Почему испанцы, немцы, англичане, итальянцы, китайцы, японцы не называют себя на каждом шагу великим народом?.. И пришел к выводу: да просто-напросто у них духовности не хватает! Выкусили, суки?!

К авторству этой в высшей степени русофобской главы я не имею никакого отношения. Это провокация со стороны моего компьютера. Он напечатал ее во время моего глубокого сна. Чтобы подставить меня. Подо что подставить, не знаю. Просто знаю: что бы в нашей стране ни происходило, происходит исключительно с целью кого-нибудь подставить. Подстава, и ничего, кроме подставы. На том стояло, стоит и будет стоять все, чему надо стоять. Но тем не менее я эту главу оставляю. Потому что я... (окно, двери закрыты?.. закрыты) никого не боююююююсь! Да и клавиша del, как я вам уже говорил, у меня не работает. Впрочем, еще не говорил. Скажу позже.

Глава 16

Тут глазам их открылось тридцать или сорок мельниц, и как скоро увидел их Дон Кихот, то обратился к своему оруженосцу с такими словами:

– Судьба руководит нами как нельзя лучше. Посмотри, друг Санчо Панса: вон там виднеются тридцать, если не больше, чудовищных великанов. Я намерен вступить с ними в бой и перебить их всех до единого, трофеи же, которые нам достанутся, явятся основою нашего благосостояния. Это война справедливая: стереть дурное семя с лица земли – значит, верой и правдой послужить Богу.

– Где вы видите великанов? – спросил Санчо Панса.

– Да вон они, с громадными руками, – отвечал его господин. – У некоторых из них длина рук достигает почти двух миль.

– Помилуйте, сеньор, – возразил Санчо, – то, что там виднеется, вовсе не великаны, а ветряные мельницы; то же, что вы принимаете за их руки, – это крылья: они кружатся от ветра и приводят в движение мельничные жернова.

– Сейчас видно неопытного искателя приключений, – заметил Дон Кихот. – Это великаны. И если ты боишься, то отъезжай в сторону и помолись, а я тем временем вступлю с ними в жестокий и неравный бой.

С последним словом, не внемля голосу Санчо, который предупреждал его, что не с великанами едет он сражаться, а, вне всякого сомнения, с ветряными мельницами, Дон Кихот дал Росинанту шпоры. Он был совершенно уверен, что это великаны, а потому, не обращая внимания на крики оруженосца и не видя, что перед ним, хотя находился совсем близко от мельниц, громко восклицал:

– Стойте, трусливые и подлые твари! Ведь на вас нападает только один рыцарь.

В это время подул легкий ветерок, и, заметив, что огромные крылья мельниц начинают кружиться, Дон Кихот воскликнул:

– Машите, машите руками! Если б у вас их было больше, чем у великана Бриарея, и тогда пришлось бы вам поплатиться!

Сказавши это, он всецело отдался под покровительство госпожи своей Дульсинеи, обратился к ней с мольбою помочь ему выдержать столь тяжкое испытание и, заградившись щитом и пустив Росинанта в галоп, вонзил копье в крыло ближайшей мельницы...

Так давайте же выпьем за возрождение ветряных мельниц!

Глава 17

По булыжной мостовой рю де Моне я добрел до кафе «Три сушеных дрозда».

Сэм Хаванагила уже ждал меня. На нем был сиреневый фрак, сальные джинсы и сальная майка в подсолнухах. На ногах – казаки, а голову украшала шляпа в форме голубой Мэрилин Монро Уорхолла. Сэм чистил пистолет Лепажа, который в конце этой части истории не выстрелит. Это слишком примитивно. Просто, по-моему, «чистить пистолет Лепажа» звучит красиво. А так ли это было или не так – не мне судить, но это было, и всё тут. И пошли все, кто будет искать какую-то логику в событиях, происшедших со мной и другими в этой точке пути от «Черного квадрата». Да и во всей этой истории. Не я ее творю.

Сушеные дрозды играли в бильярд, попивая кальвадос из бильярдных луз.

– Гашиш? – пошутил Сэм риторически.

– Да ни за что! – пошутил я в ответ, затягиваясь. – Кто в кабаке?

– А кто вам нужен? – спросил он, зная ответ.

– Да кто-нибудь, – ответил я лицемерно.

– Есть одна, сидит в отдельном кабинете, пьет лимонад, – заметил Хаванагила. – С нефритовым кольцом, между прочим.

– Она?

– Это не мне судить, Мишель Федорович. Смотрите сами.

Я подошел к кабинету. Дверь в него была заперта. Я постучал. Нет ответа. Я толканул дверь. Мимо кассы. Я потянул дверь на себя. Опять в пролете. Я обернулся к Хаванагиле. Он развел руками. Я вынул из его зубов косяк, высадил его до конца, поимел один их самых крутых приходов и всочился в замочную скважину в дверь кабинета.

Она стояла спиной к столику, лицом ко мне – с бесконечно усталыми от ожидания глазами. И крутила на безымянном пальце левой руки нефритовое кольцо.

Я прижался спиной к двери. Все. Я ее нашел. Я вытащил ее оттуда. (Откуда «оттуда»?) Я медленно подошел к ней, положил руки на плечи и потерся носом о ее нос. К нам подступала Великая Тишина!

И вдруг из замочной скважины раздались гнусавые звуки:

– Гуд бай, май лав, гуд бай...

Этого мне еще не хватало. Чтобы, когда вот уже совсем рядом, в моих руках... после многих лет... губы к губам... какая-то сука грозила концом тому, что еще только-только начинается... Убью гада!

Я убрал руки с ее плеч. Взглядом сказал ей, что сейчас вернусь, только разберусь с этим гнусом, который каркает своим педерастическим голосом о конце того, что еще только-только начинается. Она пыталась остановить меня, цепляясь за рукав, но я уже нырнул в замочную скважину. В таверну.

Таверны не было.

Точнее говоря, было что-то похожее на таверну, но не таверна. Хаванагила за стойкой бармена пальцем показал на столик. За столиком сидела, подперев голову рукой, женщина в темном платье. Перед ней стояла рюмка абсента. Она чем-то напомнила мне ту, которую я оставил в отдельном кабинете таверны. Самое интересное, что нигде не было слышно омерзительного «Гуд бай, май лав, гуд бай». Я попытался вернуться назад, но замочной скважины не было. Я подсел за столик к любительнице абсента. Та – далеко, эта – близко. И она так похожа на Лолиту. Нефритовым кольцом. Шоколадница принесла мне чашку шоколада. Я сделал глоток и улыбнулся любительнице абсента. Она улыбнулась в ответ и подняла рюмку. Контакт налажен. К тому же уж очень она была похожа. Нефритовым кольцом. Мы молча попарляли о том о сем, и я предложил поехать в «Мулен Руж», для которого должен был писать сценарий ревю по рекомендации моего друга, художника-нонконформиста маркизовских кровей. Самого обаятельного в мире калеку. Любимца дам полусвета всего света. Он для радости жизни рисовал афиши ко всем программам «Мулен Руж». Любительница абсента согласилась. Хаванагила вызвал нам фиакр.

– Мулен Руж! – бросил я извозчику.

Путь лежал через Булонский лес. Отовсюду неслись звуки вальса «Сказки венского леса». На одной из полян группа респектабельных буржуа, несмотря на довольно позднее время, приступала к завтраку. Между ними скучала голая дама. Уж очень скучно скучала. Я несколько удивился. Любительница абсента заметила мое удивление и, едва улыбнувшись, спросила:

– Что волнует месье?

– Да вот как-то – обнаженная женщина во время завтрака. Не кажется ли вам, мадемуазель...

– Лолита, – сказала моя попутчица.

– Не кажется ли вам, мадемуазель Лолита, что есть в этом что-то неверильное. Что это несколько мове тон?

– Ну почему же, мсье, мове тон? Что ж тут неверильного, мсье? Кто-то украшает свой завтрак цветами, а кто-то – обнаженными женщинами. Все зависит от субъективного познания красоты. К тому же, – она бросила на меня лукавый взгляд, – возможно, обнаженные женщины вызывают у мужчин аппетит. Вам так не кажется, мсье? – И она влажно улыбнулась. В глазах ее метались резвящиеся бесенята. (Извините за штамп. Не было времени искать свежую метафору. Может быть, потом я ее найду.)

– А может быть, мадемуазель, мы пропустим «Мулен Руж»?

Резвящиеся бесенята мгновенно стали какими-то беспомощными и исчезли в глазных яблоках.

– Отель «Барбизон»! – бросил я извозчику.

Извозчик резко осадил лошадь, с трудом развернул фиакр на узкой рю де Сера и через несколько минут высадил нас у трехэтажного здания в стиле «Гоген». Я расплатился с водителем фиакра, и мы вошли в холл. На маленькой сцене танцевали четыре девушки из антрепризы Дега. За круглым столом с черной голой женщиной на коленях и венком на голове сидел мой старый дружочек Поль. Рядом со столом стояла приземистая корова. Поль в знак приветствия поднял длинный бокал с ликером «Сезанн», отпил, невнятно поморщился, загрыз «Сезанн» соском черной женщины и запил стаканом тут же выдоенного молока приземистой коровы. Потом он бросил на мою даму профессиональный взгляд художника и одобрительно кивнул. Черная женщина укоризненно шлепнула его грудью по щеке.

– Корова, – сказал Поль, показав на корову.

Мы с Лолитой согласились.

– Женщина, – сказал Поль, показав на женщину.

Нам ничего не оставалось, как опять согласиться.

Черная шлепнула его второй грудью по второй щеке.

– Корова на Таити стоит десять франков. А женщина не стоит ничего. Но на вынос отпускается только с коровой. Такие порядки.

Мы с любительницей абсента подошли к портье.

– Шестой номер, Мишель Федорович, с видом на Роттердамский собор.

– Отлично, Хаванагила. (А кем же еще мог быть портье в отеле «Барбизон»?) Две бутылки пятизвездочного «Синьяка» в номер и какой-нибудь еды из ресторана. Какое у вас сегодня фирменное блюдо?

– Пальчики оближете, Мишель Федорович. Картофель с гарниром из едоков.

– Прикажите подать, – попросил я, и мы с моей дамой направились к лестнице, чтобы подняться в шестой номер, услышав последние слова Поля: «Ну ладно, минет на посошок – и обратно на Таити».

Номер представлял собой большую круглую комнату с большой круглой кроватью и шестью большими круглыми окнами, из которых открывались шесть роскошных видов Роттердамского собора. В промежутках между видами висели гобелены, вышитые по офортам Бердслея. Офорты не очень гармонировали с общим стилем номера, но придавали ему какой-то грубоватый шарм. На столике у изголовья кровати стоял граммофон, из раструба которого неслись довольно-таки скабрезные куплеты, написанные мною для одной шансоньетки из второразрядного кабаре.

Вслед за нами в номер вошел гарсон с тележкой, на которой стояли две бутылки «Синьяка», два бокала и огромное блюдо картофеля с гарниром из едоков. Мы выпили по бокалу, и моя очаровательница развязала мой галстух, сняла фрак, сорочку и протянула руки к... Брюки упали на пол. А мы упали на кровать. В глазах у нее метались бесенята. (Опять этот проклятый штамп!.. Ну, думай же, думай... В зрачках ее глаз могла бы раствориться вселенная... Лучше, но слишком красиво... Глазные яблоки бешено завращались в разные стороны... Здорово!.. Нет. Гиньоль какой-то... Думай, падла, думай, если уж вообразил себя писателем... А! Нашел! Нашел! Нашел!) В глазах ее растворились все звезды мира, которые так любили считать Ежик и Медведь, после того как Ежик выбрался из тумана. (Оно!) Она...

Гарнир из едоков подавился картофелем.

Колокола на Роттердамских соборах в окнах вжарили «Марсельезу».

Офорты Бердслея совершили коллективный оргазм.

Я собрался было последовать за ними, но моя обольстительница меня остановила:

– Не торопись, милый, у нас впереди вся ночь, которая продлится всю жизнь. А жить мы будем долго и счастливо...

– И кончим в один день? – вышел я на репризу.

– Ну зачем ты так, родненький?..

– Прости. – И я впервые за долгие годы покраснел от собственного похабства. Паскудная привычка все время острить. – Как тебя зовут? – прохрипел я.

– Ты что, милый?..

– Неужели Лолитой?!

– А как же иначе, милый?..

Я вскочил с кровати. Наконец-то. Она смотрела на меня утомившимися от бесконечного ожидания глазами. Я протянул к ней руки... И тут один из колоколов на одном из Роттердамских соборов звякнул. Я прислушался. Колокол звякнул еще раз... «Гу-уд ба-ай, ма-ай ла-ав, гу-уд ба-ай». Я пытался заткнуть уши, но вступили колокола остальных соборов. Ну что же вы со мной делаете?! Когда через много лет я наконец обрел ее, без которой все теряло смысл. Свою первую любовь.

– Первую? – донесся сквозь звон колоколов голос Хаванагилы.

– Первую, первую! Настоящая любовь – всегда первая. Даже если она и вторая.

– Ну-ну, – донеслась до меня усмешка Хаванагилы.

А колокола звенели все громче и громче. Гуд бай, май лав, гуд бай. Их звон взрывал мне голову, вдалбливая в нее всю безнадежность моей любви к моей Лолите. А вот хрен вам! Я расколю эти колокола к такой-то матери! С их погаными соборами! Долой опиум для народа! Весь мир насилья!..

И я бросился во все шесть окон сразу. Один из меня обернулся. Чтобы проститься с Лолитой. Она сидела за столом, на котором едоки доели картофель и теперь глохтали «Синьяк». Из-под свисавших волос Лолиты не было видно глаз, в которых еще недавно сияли все звезды мира...

Что-то теперь будут считать Ежик с Медведем, после того как Ежик выберется из тумана?..

Исчез Париж, исчезла рю де Сера, исчез отель «Барбизон». Как будто их никогда не существовало (а их никогда и не существовало). Где-то в нем Поль Гоген мацал таитянку, где-то обнаженная женщина возбуждала аппетит, где-то Тулуз Лотрек писал девок и лошадей, а в холле отеля на столике стояла одинокая рюмка абсента, перед которой в вечном ожидании застыла Лолита...

Но я вернусь к тебе, Россия... Падам, падам, падам, я мальчонкой пляшу по лугам, музыканты ушли, но звучит мотив, от него никуда не уйти...

Оказывается, это был не звон колоколов Роттердамских соборов, а гул моря, смешивающийся с моим ревом, ревом только что выплюнутого влагалищем матери младенца. Мама, дочка царя Миноса, только тихо охнула, а папа, священный бык Посейдона, гордо замычал. Да и было отчего ей тихо окать, а ему гордо мычать.

У меня была мощная бычья голова с не по-младенчески зрелыми рогами и крепкое человеческое тулово, а хвост от голода хлестал по моим бокам. Я припал к груди матери, прикусив сосок. Она вскрикнула от боли и счастья одновременно. Я пил материнское молоко и чувствовал, как наливается силой мое тело. Как взбухают бицепсы, как прут в сторону грудные мышцы, как покрываются они густым курчавым волосом, как каменеют бедра, как вытягиваются тугие икры и как растет мое Бычье. Мое Бычье, Бычье производителя. Который должен пропустить через себя сотни, тысячи телок. Но моя человеческая сущность жаждала только Лолиты, требовала ее губ, глаз, волос, ее тела, которого я так и не познал.

(Как вы понимаете, эта новелла будет о борьбе в Минотавре, в одной из сущностей Михаила Липскерова, автора этого бредового текста, человеческой и звериной сущностей. Как закручено, как заворочено... Посмотрим, что получится.)

Я bicho, бык, предназначенный для корриды, хожу по густой траве в одной из ganaderнa Андалусии среди простых buro2. Завтра Хаванагила и другие перевезут меня в Памплону для ежегодной fiesta, где я буду участвовать в главном бою. Но это завтра, а сегодня я гуляю в высокой траве Андалусии и думаю, и думаю о Лолите. Я увижу ее завтра. Завтра, завтра, завтра... Если останусь живым. Если меня минует estoque. Если ее кончик скользнет по позвонку и отклонится от сердца. Тогда отлетит в сторону уже ненужная muleta, и мой правый рог войдет в его левую бедренную артерию, хлынет горячая кровь, и напрасно picadores будут тыкать в меня копья, а другие toreros будут пытаться отвлечь меня. Я буду вновь и вновь подкидывать в воздух hombre и слизывать стекающую с рогов теплую кровь. А потом, потом я отправлюсь к Лолите...

Я espada Мигель Липскеровес, потомственный torero, предназначенный для корриды, иду по авенида Arepera в сторону кафе «Los bacante», чтобы заказать столик на двоих. Столик на двоих после завтрашнего боя. Если estoque достигнет цели и bicho умрет. И я подарю Лолите его ухо вместе с предложением руки и сердца.

Я Минотавр. Завтра мне предстоит убить самого себя и каким-то образом выжить и сойтись наконец с Лолитой. Мы с ней построим небольшой домик в предместье Севильи, будем пить легкое вино, а потом выходить на балкон, слушать, как ночной зефир струит эфир, и как шумит, гудит Гвадалквивир. Внизу будут прогуливаться muchachos со своими доннами. Разодетые caballeros будут вести с ними легкий светский разговор о том и о СЕМ. Muchachos будут притворно смущаться, закрывая щечки и глазки веером, а их донны будут притворно сердиться и вздыхать, вспоминая, как все это было у них каких-нибудь тридцать–сорок лет назад. На площади Alegrona будут затеваться легкие стычки, сверкать шпаги. Возможно, даже прольется кровь, но это так. Понты. Кровь всерьез из-за любви уже давно не льется. И в притоне «Три сушеных дрозда» негр-слуга давно не стирает с пола кровь. Вымерли как класс Дульсинея Тобосская и Дон Кихот, и только у Бизе и Карлоса Сауры остались Кармен и Хосе. И только фламенко хранит память о беспредельной и смертельной любви al Iberia. У любви, как у пташки, крылья, ее не так легко удержать. Вот только что сердце сваливалось в желудок, отчего сразу же начинался понос, а вот его уже как бы и нет. Вот только что сердце – ОГНЕДЫШАЩИЙ вулкан, а через мгновенье – простой механизм для прокачки эритроцитов, тромбоцитов и лейкоцитов. Вот только что сердце пик-пик-пик, а через минуту без видимых причин сердце бьется ровно, в руке не дрогнет пистолет. Выстрелит в спину сопернику не столько из-за любви, сколько из-за приданого.

Ну да я не о том. Главное – победить в завтрашнем бою.

Измотать bicho banderilleros, дать порезвиться picadorеs, abanicar muleta, сорвать аплодисменты, поймать зубами брошенную Лолитой розу, дождаться времени, когда у bicho задрожат колени, а потом нанести в бугрящийся загривок estocada. И пойти с Лолитой в кафе «Los bacante». А потом...

Дождаться, пока torero поверит, что я устал, поверит, что он уже достаточно измотал меня игрой с muleta, пустить длинную слюну, слегка подрожать коленями, а когда он поднимет estoque, поднырнуть под нее и вонзить... а впрочем, об этом я уже говорил. И тогда пойти к Лолите, которую я amar de бычьим corazon. Мой pene вырастет до небес, и мы hacer el amor. И будет Великое Сopula... Или – Великое Асcesion?.. Как у животного? Или как у человека?..

Вообще женщины меня влекут. И я – их. Не знаю, кто кого больше. Их прельщает мой тяжелый звериный запах, человеческая ласка в бычьих глазах и бычья сила в человеческих руках. Такую же силу они предполагают в моем pene. И их это возбуждает. Им хочется увидеть его сразу, целиком. Чтобы проиграть в своих головках будущие ощущения, репетнуть нарастание вздохов, переходящих в крики и завершающий вопль с последующими затухающими вздохами. И со сладким страхом услышать мой торжествующий рев. Я это знаю. Однажды я попал на тусовку, которую замутил Вакх, где было много вина и много женщин. Подозреваю, что женщины не аристократических родов, но ремеслом своим владели искусно. В Лабиринте мне такие не попадались. Да и не могли попасться. Первое accesion в жизни сковывает женщину, а когда она еще и знает, что оно не только первое, но и последнее, то тут ей уж не до спектакля. Десяток невинных chicas не заменят одну профеcсиональную bagasa. Так что правда искусства эротичнее правды жизни (тоже мне сделал открытие). За одним-единственным исключением: если chica amаre Minotavre и Minotavre amаre chica. Так что после безумных семяизвержений в многочисленных alegrona хочется поцеловать СВОЮ chica в лоб, посмотреть на нее эксклюзивным взглядом, от которого в ней проснется женщина, а потом – едина плоть есть. Лолита, Лолита, Лолита...

Утром в отеле позавтракали с Эрни и Пабло. На террасе номера Эрни. Я выпил немного вина, съел несколько листиков салата и два астурийских апельсина. Астурийские апельсины дольше сохраняют в теле влагу, чтобы во время боя не мучиться жаждой. Поговорили о предстоящей корриде. Пабло, дымя сигарой, делал на салфетках наброски моей головы. Почему-то голова была бычьей. Но это несомненно была моя голова. Как у него это получалось, я не знаю. Пабло знает то, чего не знает сам. Вот почему он художник, а я тореро. Но мы оба делаем искусство. Он искушает карандашом и кистью, а я – мулетой и шпагой. Он искушает красотой жизни, а я – красотой смерти. Поэтому я его и люблю. А он любит меня. Именно у него я познакомился с Лолитой. Она тогда была маленькой девочкой на шаре. Я поначалу не обратил на нее внимания. Пока через несколько лет не увидел ее с Пабло и его первой женой Фернандой в «Ротонде». Я приехал в Париж, чтобы заключить контракт на несколько боев в Португалии. Но отказался. Там быка нельзя убивать. Не люблю. Без вкуса смерти нет и сладости жизни.

Лолите тогда исполнилось двадцать лет. Она по-прежнему была натурщицей у Пабло. И я пригласил их на фиесту в Памплону, где и встретил Эрни, который тоже приехал на фиесту в Памплону с несколькими друзьями.

Итак, Пабло, Эрни и я сидели на террасе и ждали прогона быков. На террасу вышла девушка с каким-то евреем. Не подумайте, что я антисемит. Если бы на террасу вышел какой-нибудь ирландец или китаец, имен которых я не знаю, то я тоже сказал бы: «На террасу вышла девушка с каким-то ирландцем (или китайцем)». Единственное место, где про еврея не скажут «один еврей», – это Израиль. Но он еще не создан. Правда, я думаю, что когда его создадут, то там, наверное, вышедших на террасу безымянных ирландца и китайца буду называть «один ирландец» или «один китаец». Так что проехали. И вот справа от нас в конце улицы послышался сначала рев толпы и пока еще равнодушное бычье мычание. Рев и бычье мычание нарастали стремительно, как только что запущенный шарик рулетки.

И вот уже под террасой промчались первые фанатики, размахивавшие самодельными мулетами, вот за ними показались первые быки, вот уже, уворачиваясь от рогов, бросились на стены первые спасшиеся, а вот уже дергаются под копытами на булыжнике мостовой первые жертвы. И я увидел своего быка, чье ухо я подарю Лолите с рукой и сердцем.

И вот я увидел на террасе своего torero. Того, которого мне придется рогами бросить себе на круп, потом подбросить на рога и уж совсем потом швырнуть себе под копыта. А дальше... Дальше – встреча с моей chico, с моей muchacho, с моей Лолитой на мягкой траве Андалусии.

Я люблю этого bicho.

Я люблю этого torero.

Еврей оказался славным малым, а девушка, по-моему, любила Эрни, но что-то у них не складывалось. Была меж ними какая-то невозможность. И она была с евреем, который ее любил, но чувствовал, что она любит Эрни, знал, что Эрни ее любит, а так как сам он тоже любил Эрни, то все трое страшно мучились, стараясь не показывать этого, отчего мучились еще больше. (Б...дь, достоевщина какая-то...) А Пабло, по-моему, страшно забавлялся, глядя на них.

– Пора, Мигель Федорович, – сказал Хаванагила.

Я допил вино и отправился на стадион. Американцы и Пабло обещали подойти попозже.

Мы ворвались на арену. Трехлетние becerros, предназначенные для novillada, затеяли стычки меж собой, пробуя свою силу, разминаясь перед боем и стараясь не думать, что большинство из них покинет арену, волочась по ней вслед за увозящими их лошадьми и оставляя на песке кровавые пятна. Исчезающую память о завершенной миссии, с которой они были сюда посланы. Миссии быть красиво убитыми. У меня другая миссия. Миссия красиво убить. Так я себе представляю свою миссию. А какова она на самом деле, знать мне не дано. Да и не нужно. Если знать, что тебе предопределили, жизнь станет скучноватой, потеряет свой смысл, заключающийся в познании смысла собственной жизни, который задумывал тот, кто тебя создал. Вот тогда и образуется та самая гармония, в которой верхний замысел элегантно воплощается внизу. И я не стал тратить время на бесконтактную корриду, с тем чтобы подготовиться к корриде-до. Я чувствовал, что тот парень на террасе готов по-настоящему, я смутно понимал, что сегодняшний бой для него какой-то особенный, он на него многое ставит, что он тысячу раз проиграл в голове каждое движение muleta, каждый поворот корпуса, каждый поворот головы, а estocada у него доведена до автоматизма.

Я попрощался с Пабло, Эрни и его друзьями, которые обещали прийти на арену попозже, когда начнутся бои с самыми вдохновенными быками и тореро, поцелованными Господом. Даже если еврей и Эрни напьются от невозможной грусти положения, в котором они оказались, а девушка напьется от жалости к обоим, – в этом случае Пабло, который никогда не напивается, приведет их в порядок, и к моему бою они будут на месте.

Я лежал на мягкой подстилке в своем стойле, мерно жевал, чтобы привести себя в равновесие. Люди считают, что мы жуем несуществующую жвачку за неимением другого занятия, видя в нас тупую живую говядину. На самом деле это такой способ медитации или молитвы, при помощи которых мы приводим себя в состоянии сатори. Или откровения. Или просветления. Или нирваны. Называйте как хотите. В этом состоянии мы видим то, что позволяет нам идти на бойню. Или доить себя. Или copula с себе подобными. Или рожать. Или... вылетать на арену, вызывая восторженный рев hombres и их женщин. Так что жевание для меня – это постоянная молитва.

– Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen Tuum. Adveniat regnum Tuum. Fiat voluntas Tua, sicut in caelo et in terra. Panem nostrum quotidianum da nobis hodie. Et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris. Et ne nos inducas in tentationem, sed libera nos a malo. Amen, – молился я в своей гардеробной, пока команда облачала меня в Traje de Luces. (Кто хочет более подробно выяснить, из каких предметов состоит «Костюм света», пусть залезет в Интернет и разберется сам что к чему, а то мне осточертело перелезать из одного языка в другой. Конечно, я понимаю, что пропадает некий литературный изыск, но уж очень осточертело. К тому же врожденная тупость в обращении с механизмами сложнее столовой ложки затрудняет творческий процесс, зачастую не приводит к нужному результату. Так, например, я один час сорок две минуты не мог отыскать текст «Отче наш» на испанском языке. Поэтому привожу его на латинском. И скажите спасибо, что я не привел «Отче наш» на массачусетском, который постоянно лез мне на глаза в муторных скитаниях по Yandex, Google, Mail.ru, хотя я на сто процентов уверен, что массачусетского языка не существует в природе, как, скажем, и вятского или вологодского. Компьютер – вообще достаточно подлое изобретение человечества. Эта скотина живет своей самостоятельной жизнью. Он слушает меня только некоторое время после включения. Потом просыпается окончательно и начинает меня презирать. Сначала тихо, как бы разминаясь, а потом он 2о9льр7899шщ mdsbс89е\ начинает жить своей жизнннннью. Что бы я ни предпринимал... Россия для русских! Евреев, таджиков, 88 украинцев, 0000 поляков, вот сука! Армян, грузин, азербайджанцев. Очи черные, очи страстные.,djvg9o3 nclews-u765/// Температура воздуха в Вильнюсе о16–180000000 градусов по Реомюру... Гад, сволочь, скотина! Я же д098г5к тебя, подлюгу, выключил! Машина безмозглая! Сам кретин! Ах ты!.. Как я его звезданул! Будешь знать, сучара...)

И вот я вышел в проход между ареной и местами для публики и бросил взгляд на трибуны. Как я и думал, Эрни с компанией сидели рядом с ложей президента корриды. С волос Эрни и еврея еще стекала вода (то есть они таки напились). Девушка была в норме. О Пабло я и не говорю. Он сидел с блокнотом в руке и увлеченно и очень быстро что-то рисовал, бросая взгляды на арену. Я проследил за его взглядом и понял, почему он так торопился. Лошадь утаскивала с арены мертвую женщину-тореро. А бык, который ее убил, сопротивлялся матадорам женщины, пытающимся согнать его с арены. Окровавленный, с торчащими из него шестью(!) бандерильями, с подкашивающимися от усталости ногами, он брел вдоль барьера, периодически вскидывая мощную голову, и требовал свою долю славы. И он имел на нее право! Он убил своего врага в честном бою. Я знал эту женщину. Она умела все. Но в этот раз она получила быка, который умел больше, чем все. И проиграла. А он выиграл. И публика потребовала у президента прощения для этого быка. И президент простил его. Теперь до конца своих дней бык будет гулять по траве и, пока хватит сил, совокупляться с молодыми телками, порождая новые поколения быков для корриды. А когда силы кончатся, он умрет.

И последнее, что мелькнет в его мозгу, будет победный пробег по арене и легкая грусть, что умер он не в бою, а в своей, если можно так выразиться, постели.

Я знал этого bicho. Уже не в первый раз ему было даровано прощение, уже несколько лет как он мог уйти на покой, плодить себе наследников и готовить их для боев молодых быков, а потом смотреть их сражения по телевизору и радоваться, когда они красиво побеждали начинающих тореро. Но он каждый раз снова и снова возвращался на арену. Он был создан для нее. До сегодняшнего дня. Нет, сил для будущих боев у него хватало. Но в этот раз он убил женщину. Он не винил себя. Она знала, на что шла, выходя на корриду, но она была первой женщиной, которую он убил. И смертельно боялся, что, если снова выйдет на арену, ему опять попадется женщина. И он не сможет ее убить. И будет вынужден проиграть. Это был тот случай, когда оба варианта оказались для него невыносимы. И он ушел на покой. Этот bicho был настоящим hombre.

...И вот дверь загона распахнулась, и я спокойно вышел в арену. Я давал им полюбоваться на себя. Сладко, когда десятки тысяч людей разом выдыхают воздух, видя, КТО ТЫ ЕСТЬ ТАКОЙ! В мужчинах просыпается первобытный зверь, готовый к любому насилию. А у женщин становится горячо внизу живота, и они готовы к любому насилию.

И вот началось. Моя куадрилья вышла на арену... Дальше я опускаю. Лучше меня корриду описывали Геродот, Гомер, Эрни, Бласко Ибаньес, Мигель Делибес, Тимур Шаов. Тем читателям, которых интересует техническая сторона вопроса, которым литература о корриде нужна для практического применения, я советую приобрести выпущенный в 1962 году издательством «Наука» книгу «Спутник юного тореадора». (Эти уроды даже не знают, что нет такой профессии – тореадор.) Я же приведу только последние моменты нашего боя. Как они мне запомнились.

...как они мне запомнились. Третью терцию. Терцию смерти. Тореро заменил тяжелый плащ на легкую мулету и стал поигрывать со мной. Он смел, этот парень. Он пропускал меня в миллиметре от своего тела, он поворачивался ко мне спиной и, на мой взгляд, злоупотреблял другими штучками, но в пределах допустимого. В предельных пределах. Предполагаю, что где-то на трибуне сидит женщина, ради которой он идет на риск. Которую он хочет возбудить. И от которой хочет получить то же самое, что я хочу получить от Лолиты. После того, как убью этого мужчину. Которого люблю.

Лолита пришла в середине третьей терции и села рядом с Пабло. Пабло по-прежнему рисовал что-то в блокноте. А американцы понемногу попивали, кроме Эрни. Эрни был пьян корридой. Лолита улыбнулась мне, а я отбросил мулету, поднял руку в приветствии. Ей я посвящу brindis – тост перед убийством быка. Которого люблю. Я подозвал оруженосца, и Хаванагила протянул мне мою старую шпагу. Она была великолепно сбалансирована, легка и достаточно гибка, чтобы обходить шейные позвонки быка, когда войдет ему в загривок.

Я наклонил голову (позже эту позу зафиксировал Сальвадор Дали в своей картине с жирафом) и пошел на человека, все более и более ускоряя шаг.

Я расставил ноги, выгнул спину и поднял шпагу над головой. И вот он близко.

И вот я близко.

Я мгновенно наношу смертельный удар.

Я мгновенно втыкаю правый рог в левую бедренную артерию человека и падаю на песок. Я убит.

Я взлетаю в воздух. Высоко-высоко. Так высоко, что, когда я падаю на песок, крови во мне почти не остается. Я убит.

Я убил сам себя. Сам с собой сражаясь за Лолиту...

Горе Минотавру, разделившемуся в себе. Он погибнет.

– Ничего, ничего, Мигель Федорович, – приговаривал Хаванагила, унося меня с арены (см. офорт Пикассо «Умирающий Минотавр»), – это еще не конец. Это отдых. Перед продолжением пути от «Черного квадрата» к...

И тут я услышал отдаленное «Гуд бай, май лав, гуд бай». На сей раз это был женский голос. Я из последних сил соскочил с рук Хаванагилы и рванул в первую же замочную скважину...

Я оказался в кафе «Три сушеных дрозда». Сэм Хаванагила уже ждал меня. На нем был сиреневый фрак, сальные джинсы и сальная майка в подсолнухах. На ногах казаки, а голову украшала шляпа в форме голубой Мэрилин Монро Уорхолла. Сэм чистил пистолет Лепажа, который...

По-моему, я здорово закольцевал этот сюжет. Если бы еще знать, зачем я его написал... И из-за этой паскудной литературщины я потерял свою Лолиту. Но я не первый, которого губит тщеславие.

Глава 18

Глава 19

Мы красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ... Вот мчимся на рысях по матушке России, по неньке Украине. Только шашки сверкают и взвизгивают от возбуждения и ахают от счастья, развалив какую-нибудь белую сволочь, снеся чубатую голову петлюровского самостийника, проткнув жирную грудь германского легионера. А дальше – Польша... А за ней – прямая дорога в Европу... И да здравствует мировая революция!

Не доезжая до Варшавы, получаем п...лей от полячишек Пилсудского и на рысях возвращаемся назад. По неньке Украине, по матушке России. Мы красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ...

Глава 20

Значит, будем разбираться по порядку. Один выкрест по имени Павел сделал письменную заяву римлянам. Что нет власти не от Бога, а что не от Бога – то не власть. Дав нам возможность толковать меж собой: от Бога ли эти позорники или наоборот. Или, чтобы окончательно запутать вопрос о революции, признать: от Бога, но по Его попущению или в наказание за что-нибудь! А это «что-нибудь» всегда найдется. Не знаю, как вы, а я не ангел небесный, да и в окружении моем нету ни одного серафима и, прости, Господи, херувима. А люди не последние. Так что нам терпеть эту кодлу, пока либо она не сдохнет, либо мы... Но тут мы подкинем вам вопросик. Мор, чума, град градобойной силы тоже не на пустом месте, а тоже от Него. Но мы же с ними боремся. С мором и чумой – при помощи системы медицинского страхования, а против града градобойной силы надеваем кепку. Так что, исходя из этой мысли, с властью, в общем, мордобойствовать можно. Без экстремизма, конечно, всякого. Свергли, отправили за бугор по месту проживания семьи и капиталов, а сами тут же создали новую власть. И эта власть будет от Бога, потому что нет власти не от Бога. В общем, господа, у нас с вами есть до хрена возможностей оправдать все, что нам нужно оправдать.

Ну, и еще парочка провокаций. С марта по октябрь 17-го года существовали Временное правительство и Советы. Кто из них, прости, Господи, от Бога?

Три власти: законодательная, исполнительная, судебная. И все от Бога? Ну, тогда уж до кучи – власть денег, бюрократии, криминала...

Но не в этом дело.

Глава 21

В начале века я окончил медицинский факультет Парижского университета и вот уже с десяток лет практиковал в Керчи. Университет я окончил на деньги старшего брата, успешного московского хирурга. Родитель мой, керченский негоциант, успел выучить только его, а на меня у него не хватило денег и времени. Денег – потому что он разорился после очередной негоции с зерном. А времени – потому что после этой негоции он повесился.

После университета мне предлагали место в одной из московских клиник, но для этого я должен был перейти из веры отцов в лоно православной церкви. Я не верил ни в Яхве, ни в Христа, ни в Будду, ни в Кришну, ни в какого-либо еще Бога, бытовавшего на просторах Российской империи. Поэтому креститься не стал и остался в Керчи. Вместе с мамой. И с Сэмом Хаванагилой. Он жил со мной потому, что без него вся эта перекрученная и запутанная моей литературной малограмотностью история с поисками Лолиты потеряла бы всякий смысл, которого и так в ней не шибко много. Брат же мой принял крещение, начитавшись Кириевского, Хомякова, Соловьева (который Владимир), общался с Василием Васильевичем Розановым, и его вполне, как и Гершензона, могли бы называть последним славянофилом.

А дядья мои – владельцы газеты «Новости дня», держатели скаковой конюшни и открытого стола на Маросейке для недостаточной интеллигенции, где частенько обедывали на халяву Горький, Шаляпин и другая обезденежевшая будущая гордость России, – после знаменитого указа Александра III крестились. Вскорости их конкурент, владелец газеты «Вечерние новости» старообрядец Прохоров, был обнаружен мертвецки пьяным во время падения с крыльца трактира Тестова. В участке, куда он был доставлен, Прохоров успел сказать: «А эти жидочки Липскеровы – англикане» – после чего из мертвецки пьяного состояния перешел в просто мертвецкое.

Существовал и другой путь. Для практики вне черты оседлости можно было защитить диплом в каком-нибудь российском институте. Что я и сделал экстерном в Новороссийском университете, где практиковал некоторое время. Так что я мог... Но остался в Керчи. С мамой.

– Вы знаете, – говорила она, покупая рыбу, – мой Моше – замечательный мальчик! Что? За этого дохлого щуренка – рубель?! А девяносто копеек не хочешь?.. Ах, хочешь?.. Шестьдесят, и ни копейки больше полтинника! Мало того что он пять лет проучился в Париже, он еще три года практиковал в Новороссийске. А резать людей в Новороссийске – это совсем другое дело, чем резать людей в Одессе! В Новороссийске после этого они становятся живыми, а в Одессе – жутко наоборот. Нет, семьдесят копеек – моя последняя цена! А здесь?.. У кого лечится от подагры супруга адвоката Замойского? Я вам спрашиваю! Семьдесят пять копеек. А кому, как не чемпиону мира и города Бендеры по французской борьбе Черному Али мой мальчик вправил ключицу и мозги, вытекшие из дырки на месте правого уха, которое он потом и пришил, чтобы прикрыть дырку. Кто, как не он, нашел в чемпионской голове вдавленный нос и вернул его наружу. Мой мальчик! И он же совершенно бесплатно отрезал биндюжнику Бенедикту мизинец, который во время французской борьбы в керченском цирке надкусил чемпион мира и Бендер Черный Али! Ладно, ради ваших детей – восемьдесят копеек. Более того, у моего еврейского мальчика лечится сам русский губернатор, которого знает по имени сам русский царь!

Торговка в изумлении чмокала губами, а мама в пароксизме щедрости платила за щуку рубль и, довольная, уходила. О том, что у ее сына, то есть у меня, лечились шорник Кугель со своими восемью детьми, бездетный по причине скопчества столяр Пантюхин, крайне мелкий торговец Мухамедзянов с семью детьми и сотни других не столь уважаемых людей, она предпочитала не упоминать.

А потом мама умерла. И я уехал в Москву. Снял квартиру на Троицкой улице, дом 3, что рядом с Самотекой, завел практику. А потом купил квартиру в первом этаже дома на той же Троицкой улице. Вместе с Хаванагилой, который обихаживал меня так, как не умел никакой из известных мне слуг. Почти как мама. Как-то в конце 1913 года Сэм принес мне билет на премьеру в театр Корша, где я познакомился с дочерью моего старшего приятеля, приват-доцента Московского университета, Лолитой – совершенно очаровательной гимназисточкой седьмого выпускного класса. Я не буду описывать ее внешний вид. Возьмите описание типично русской девушки из какого-нибудь средней руки романа – и вы представите Лолиту. Только Лолита была живой. Живой до без никакой возможности все это без потрясения душевных сил выносить безболезненно и терпеть безучастно. И на безымянном пальце ее левой руки сияло колечко из нефрита.

Это была она!

Мы встречались при каждом удобном случае. Иногда просто гуляли, а иногда брали извозчика, и Москва златоГлавая, звон колоколов, Царь-пушка державная, аромат пирогов встречали нас у кондитерской на Столешниковом, куда по зимней поре съезжалась вся Москва откушать кофию или шоколада со знаменитыми столешниковыми эклерами. Почтенные матроны в собственных экипажах, нувориши в новомодных авто, чиновничья Москва и, конечно же, гимназистки румяные, от мороза чуть пьяные, осторожно сбив рыхлый снег с каблучка, вбегали в кондитерскую и, на скорую руку съев пирожное, убегали обратно, слизывая розовым язычком крошки с верхней губки. Вот здесь-то мы с Лолитой и любили сиживать и молчать.

Этим летом она оканчивала гимназический курс и должна была поступать на Высшие Лубянские курсы для обучения по медицинской части.