Черный квадрат Газаров Артур
– Не томи, Хаванагила, – попытался я ускорить течение происшедших неделю назад событий, чтобы успеть к свадьбе, о которой я по-прежнему имел самое минимальное представление. Только имя Лолиты заставляло мое сердце (в безумном сердце каждый стук безумен, шальное сердце мечется от боли) тревожно биться, и тайный страх опоздать сушил воспаленную гортань и требовал новых и новых лафитников.
– Не волнуйтесь, барин, постараемся успеть. Хоть путь у нас и неблизкий. Только бы волки не объявились.
Тут-то волки и объявились. В глубине души я подозревал, что это произойдет. Волки в русской литературе – почти необходимая духовная составляющая, символизирующая хищную вольность голодной русской натуры. Не дай Бог встретить голодную русскую натуру в русской степи. Когда русская метель заметет последствия встречи. Первая встреча – последняя встреча!
Хаванагила взмахнул кнутом, и первый волк с жалобным взизгом отлетел в сторону с перебитым хребтом. Второй, третий... Но их было слишком много.
– Помолимся, барин, – крикнул Хаванагила, – видно, в этой новелле вам не удастся встретиться с Лолитой.
Ну уж нет! Столбовой русский дворянин Михаил фон Липскеров не спасует перед темными силами природы в преддверии встречи и жаркого лобзанья с усладой моей души Лолитой.
– Притормози! – крикнул я Хаванагиле.
Тот тормознул. Я выпрыгнул из возка, залег между его полозьев и стал лихорадочно разматывать башлык. Хаванагила одного за другим охаживал кнутом волчью сыть. Но один из волков подобрался к тройке и прыгнул на меня с диким воем:
– Рус, сдавайся!
Но я уже размотал башлык и выхватил из-под папахи мой верный АКМ-47. (Из этого АКМ мой старинный дружочек Мишка Лермон снял на Кавказе злого чечена, который полз на берег Терека. Позже Мишка по-дурному сгиб, играя в русскую рулетку с одним, в общем, неплохим гражданским по фамилии Мартынов. И, как говорила моя покойная бабушка Фанни Михайловна, Мартынов после этого никогда не улыбался. А АКМ Мишка подарил мне на наши общие именины. А я ему презентовал гранатомет РПГ-2, которым-то они и играли с Мартыновым в русскую рулетку.) Я с воплем «За Бога, Сталина и Отечество» шарахнул очередью по волку и срезал обнаглевшего негодяя.
– Ну ты, б...дь, даешь... Мы так не договаривались, – ошарашенно сказал волк и помер. А с ним и остальные волки усеяли собой снежную равнину. (Интересно, дадут ли они по весне всходы?..)
– Гони, Хаванагила, – бросил я своему кучеру, – и продолжи свой рассказ, который, по твоему мнению, должен в подробностях объяснить все перипетии сюжета, ведущие от фуражирства за вьетнамской или корейской водкой к свадьбе дочери отставного корнета Мясникова Лолиты с князем Баран-Заблудовским, которую я должен прервать. В основном сюжет известен и тривиален. Что-то произошло, а потом я нажрался, как удав, и забыл все на х...й. А вот детали могут быть интригующими.
– Когда вы вернулись из «Военторга» с учебными пособиями, на столе у начальника штаба барона Офштейна-Штейнбока стояли соленые огурцы, реквизированные у местного населения для нужд фронта...
– Какого, на х...й, фронта?! – обалдел я. – Что, я столько времени жрал, что пропустил какую-то войну?
– Для будущего фронта, – уточнил Хаванагила.
Час от часу не легче...
– Какого, на х...й, будущего фронта?
– Какого бог пошлет. Сами знаете, барин, сколько у России врагов: американцы, НАТО, чертовы ляхи, Украина, Грузия...
Нет, это не я нажрался, как удав. Это Хаванагила гигнулся мозгами. Это ж надо придумать: фронт с Украиной, Грузией. Но я не стал его спугивать и сделал вид, что мне все понятно.
– Продолжай, – милостиво соизволил я.
– Значит, – продолжил он, – реквизированные соленые огурцы, пряники и китайские консервы «Курица в собственном соку», взятые в качестве трофея.
– Какого, на х...й, трофея?! Мы что, во время моей пьянки с Китаем воевали?!
– Упаси Господь, барин, там такая уймища китайцев, что, как говорила ваша покойная бабушка Фанни Михайловна, а потом подтвердила незабвенной памяти Зоя Космодемьянская, всех не перевешаешь. Нет, это завстоловой унтер-офицер Дима Шинкарев, по прозвищу...
– Знаю, Полуе... твою мать. (Такое прозвище он получил, когда командир полка ввел в полке запрет на использование мата в служебных целях и издал соответствующий приказ с перечнем соответствующих терминов. Так вот, Дима, прошедший окопы Прусской кампании, не материться не мог и ослушаться приказа командира, даже если этот приказ преступный, а таковым этот приказ и являлся, тоже не мог. И он нашел выход и стал в общении с подчиненными солдатами по тылу использовать словосочетание «Полу... твою мать». КОЕГО В ПРИКАЗЕ НЕ БЫЛО. И вот уже два года, как в полке неслось победное: «Ефрейтор, полуе... твою мать, куда ты на полух...й подевал накладные на перловку, ну ее в полуп...ду?» Командир скрежетал зубами, но поделать ничего не мог. Не было в его приказе «полуе... твою мать» и прочих неологизмов. Не было, и все.)
– Так вот, – невозмутимо продолжал Хаванагила, – китайские консервы «Курица в собственном соку» были взяты унтер-офицером Шинкаревым в качестве трофея после его сражения за честь и прочие места мадам Гундяевой, с которой этими консервами, то есть натурой, хотел расплатиться завстоловой танкового полка унтер-офицер Балакирев за оказание услуг интимного характера. А она, мол, не такая...
Я расхохотался. Ну, Дима, ну, Шинкарев, ну, Полуе... твою мать...
– Так что, – спросил я, давясь от смеха, – он отнял у Балакирева консервы и заставил расплатиться башлями?.. Ну, Дима, ну, Шинкарев, ну, Полуе... твою мать...
– Не совсем так. Деньги Балакирев заплатил, но их не хватило, так что пришлось мадам Гундяевой взять и консервы. И уж потом ваш Шинкарев отобрал их у нее в качестве трофея за оказание ей им услуг интимного характера. И деньги тоже взял. Так вот, – продолжал Хаванагила, – призвав в качестве необходимой составляющей трапезы замкомполка по строю штабс-капитана Полякова, вы приступили к вдумчивому балдежу и обсуждению животрепещущих событий дня. О секретной поверке полка командованием корпуса с последующими учениями, которая начнется завтра в четыре тридцать утра по среднеевропейскому времени. Утра, следующего непосредственно после текущего пьянства. О вашей довоенной деятельности в качестве комедианта, чем вы и были интересны начальнику штаба. И о непрекращающемся и беспринципном адюльтере супруги командира третьего дивизиона с околоточным надзирателем Укроп-Рассоловым.
– Как же, как же, – оживился я, – это я припоминаю. Он ее встречал на служебном мотоцикле на границе части и леса, через который она шла на работу, доставлял ей удовольствие различными способами, не забывая, впрочем, себя, после чего вез ее в полицейский участок, где она служила замполитом. Сержанты на КПП даже скинулись на бинокль, чтобы помедитировать на эту картину.
– Все-таки, – одобрительно сказал Хаванагила, – еще не вся память пропита, а значит, что и не все потеряно.
– Да я все прекрасно помню, – обиделся я. – Двух флаконов нам не хватило, а денег больше не было. Барон составил план учений, для которых требовалось два, нет, лучше три литра спирта. Только вот не помню, что это были за учения...
– А этого никто знать не мог, потому что о сути их должны были сообщить во время секретной проверки полка в четыре тридцать завтрашнего утра по среднеевропейскому времени, – пояснил Хаванагила. – После составления плана учений Офштейн-Штейнбок вызвал начхима полка майора Улуг-Дроздова, отца четверых детей от разных матерей, проживающих в вашем городке все вместе, в ведении которого находился спирт. И потребовал три литра спирта для протирки циркуля от ржавчины. Улуг-Дроздов в категорической форме заявил о своем участии в учениях, которое потребует дополнительного литра спирта и приказа командира полка о списании уже четырех литров спирта. Командир полка полковник Островский-Корчагин охотно подписал приказ о списании пяти литров спирта. Ибо какие могут быть учения без командира полка.
Короче говоря, в двадцать два тридцать полк был поднят по боевой тревоге, выдвинулся в район сосредоточения и занял боевые позиции в районе западного побережья Запендюринского моря. Так что, когда в четыре тридцать следующего утра комиссия из штаба корпуса прибыла в полк для секретной проверки с последующими учениями, полка, как такового, она не обнаружила. За исключением майора Серова-Овражского по прозвищу Сяо Ляо. А прозвище это он получил из-за крайней суженности глаз, возникшей в результате перманентного празднования взятия русскими войсками города Рымника под командованием фельдмаршала графа Суворова-Рымникского. Сяо Ляо, лежа около топчана в дежурной части, отрапортовал об отбытии полка на учения в район западного побережья Запендюринского моря, после чего геройски умер на руках командующего корпусом. А комиссия корпуса в полном составе рванула в сторону учений в район западного побережья Запендюринского моря, но чуток опоздала. Полк в составе двух дивизионов 152-миллиметровых гаубиц, дивизиона 122-миллиметровых гаубиц и истребительно-противотанкого дивизиона системы «Фаланга» открыл огонь по скоплению кораблей китайского императорского флота, который в провокационных целях ловил краба в территориальных водах Российской империи. Припоминаете?
– Припоминаю... Так вот о каком фронте шла речь... Смерть китайским оккупантам!
– Смерть-то оно смерть. Только обнаружилась маленькая лажа. Начальник разведки полка ротмистр Огрызко-Спектор по пьяному делу (а по другому он никогда и не бывал из-за генетических отклонений в организме) принял за китайский императорский флот флотилию эвенкийских китобоев, добывавших вовсе не краба, а пушного зверя калана по лицензии на вылов минтая. Эвенкийцы жутко оскорбились, что их, эвенкийцев, приняли за китайцев! Возник вопрос о громадном резонансном деле по сеянию розни по национальному признаку.
Вот вас и послали в русско-эвенкийскую факторию за водкой, чтобы закрыть дело за примирением сторон и возмещением убытков в количестве трех утопленных эвенкийцев. И ВОТ СЕЙЧАС ВЫ ЗА НЕЙ И ИДЕТЕ.
Я уже мало что понимал в повествовании Хаванагилы. Причинно-следственные связи возникали и тут же рвались. Идея детерминизма крепла и ту же распадалась.
– Так, а почему послали именно меня?
– Как – почему? Для искупления вины.
– Какой вины?! – заорал я и хватанул «анисовку» прямо из горла.
– А такой: из полкового залпа по китайско-эвенкийской флотилии только один выстрел достиг цели. Это была противотанковая ракета, выпущенная вами. И три эвенкийца слегка притонули. Почему я говорю «слегка»? Потому что через двенадцать лет они станут ядром эвенкийской организованной преступности в городе Сан-Франциско. Но это будет только через двенадцать лет. А тогда... эвенкийцы покатили на вас бочку.
– Да я первый раз в жизни вообще стрелял!!! – заорал я.
– Ну, новичкам всегда везет... Все поняли?
– Ничего я не понял!!! Ничего. Кто такая Лолита, кто такой полковник князь Баран-Заблудовский?
– А Лолита, сударь мой, это невеста ваша была. Любили вы ее страстно. До полного помрачения чувств. Настолько полного, что даже забыли об этом. А впрочем, причины вашей забывчивости могут быть иного рода. А князь Баран-Заблудовский – комендант Запендюринского гарнизона, которому вы в момент нахождения на гарнизонной гауптвахте, куда вы попали почти сразу после помолвки с Лолитой и предсвадебного шопинга по окрестным сельпо, который вы совершали на одолженном в соседнем танковом полке танке Т-80, сбив на железнодорожном переезде дизельный вагон, за что и загремели на гауптвахту, а уж отпив контрабандной перцовки, и проиграли Лолиту в крестики-нолики, в которые играли, чтобы скрасить пребывание на гауптвахте.
– А что делал на гарнизонной гауптвахте полковник князь Баран-Заблудовский?
– Что делают на гауптвахте? Сидел.
Я чувствовал, что окончательно схожу с ума.
– За что?
– А он сам приказал, чтобы его посадили. Чтобы выйти из запоя...
– А откуда перцовка?
– А их сиятельство с собой прихватили. Чтобы, значит, выходить из запоя с толком, чувством и расстановкой. Тут-то вы и слили Лолиту.
И все осветилось!
Я вспомнил это очарование – семнадцатилетнюю девочку и ее папеньку, корнета в отставке Пелагея Павловича, бывшего офицера нашего полка. Он привел Лолиту на ее первый бал в честь Международного женского дня три недели назад. Я тогда находился в завязке по случаю отравления клеем БФ, а посему был хорош в хорошем смысле этого слова, и свеж, так же хорош и свеж, как хороши и свежи были розы. Одну из них я подарил Лолите. Мы сбежали с бала. Порознь. Чтобы грязные полковые языки не трепали ее имя.
В вечерний час под липами густыми мы встретились на берегу пруда. Как будто никогда друг друга мы не знали и не встречались никогда.
Старинный вальс играл в беседке над рекой, о, как мы танцевали тогда с тобой, шутили до рассвета, смеялись до утра, и кажется, что это было вчера.
Я ее сразу назвал Лолитой. Каждый раз это имя всплывает в моей одряхлевшей до поры памяти... Каждый раз... Но на сей раз я ее не упущу.
А потом была помолвка. Лолита смотрела на меня, как только и могли смотреть семнадцатилетние девочки из захудалых дворянских родов XIX века. А ее папенька Пелагей Павлович был счастлив и печален, выдавая свою единственную дочь, последнее утешение после безвременной кончины его дражайшей супруги Маркелы Денисовны от апоплексического удара после съеденного во время вечернего чая, именуемого у жителей Туманного Альбиона файф-о-клоком, что означает чай в пять часов, а в нашей богочтимой отчизне происходящего в любое время суток, потому что англосаксы, как представители морских держав, согласно геополитической теории немцев Хофмана, Хаусхофера и нашего Дугина, которого кто-то по непониманию мыслей, излагаемых Дугиным, назвал философом, а он, глупышка, в это поверил, завсегда стремятся напакостить нашей великой континентальной державе, а посему нам не указ в области времени питья вечернего чая, гусенка, фаршированного двумя фунтами крыжовенного варенья вместо традиционных и обрыдших яблок, которое варенье их семейный доктор земский врач Анастасия Ионович категорически запретил ей употреблять, согласно новейшей теории профессора Марии Иоганновича Темпельгофа, почерпнутой им из статьи в получаемом из Санкт-Петербурга с полугодовым опозданием медицинском журнале «Сглаз как наука», за артиллерийского поручика, сына хоть и небогатого, но потомственного столбового дворянина эстрадного конферансье Липскерова Федора Александровича Липскерова Михаила Федоровича, в недавнем прошлом также эстрадного конферансье. (Не забыть бы показать эту фразу Льву Николаевичу. Обрыдается от зависти старый пень.)
На помолвке я пригубил игристый напиток «Салют». Как не пригубить игристый напиток «Салют» на собственной помолвке? Нет, господа, это решительно невозможно. Это ведь не то чтобы рюмку чего настоящего, истинного, это же игристый напиток «Салют». Нет, господа, вы как хотите, но в данном случае я был прав. Это уж потом я был не прав, когда запил игристый напиток «Салют» стаканом чечено-ингушского коньяка без названия. Вот тут я, признаю, действительно был не прав. По жизни не прав. Что да, то да. А насчет глотка игристого напитка «Салют», тут уж увольте. В своем праве. А вот что было дальше, напрочь не помню. Испарилось из памяти. Вот совсем недавно было в ней, а сейчас – фьюить, сизым голубком, мелкой пташечкой...
Как выясняется, осветилось не все...
– А дальше, барин, была назначена свадьба, о которой вы забыли, как и обо всем прочем. А свадьба-то уже проплачена, церковь Блаженного Запендюры убрана хвоей, знаменами и первомайскими лозунгами, батюшка отец Агнесса заряжен и со всей округи съехались нищие, чтобы придать свадьбе соответствующий размах, а вас – нет как нет. Вот батюшка вашей Лолиты, чтобы не впасть в убытки, могущие в конец разорить его и без того сраное поместье, согласился выдать Лолиту за князя Баран-Заблудовского. Благо тот показал ему вашу маляву с отказом от Лолиты, предъявив в качестве доказательства двадцать два тетрадных листа с записями игр в крестики-нолики. А на этих листах были ваши отпечатки пальцев. К тому же князь посулил вашему несостоявшемуся тестю похлопотать о бесплатном протезе взамен потерянной в Кавказской войне ноги. А еще в качестве аванса за свадьбу вернул заныканные кем-то боевые за ту же Кавказскую войну. И вот свадьба через... – Хаванагила посмотрел на солнце, которого не было видно сквозь ночную метель, – через пятнадцать минут состоится.
По моим щекам покатились одинокие горючие слезы, оставляя в щетине щек выжженные дорожки. Опять я теряю свою Лолиту. Но стоп, нет... Я рыдать не стану, в дурь не закучу, я тебя достану, я тебя умчу. Припадешь устами, одуришь, как дым, в полынью с конями к черту полетим.
– Гони, Хаванагила, гони, милый!
Хаванагила раскрутил над головой кнут и стегнул коренного.
– Ты что, б...дь, совсем ох...ел? – изумился коренной.
Я прошу у читателей прощения за использование ненормативной лексикой, но куда уж тут, на х...й, денешься.
Хаванагила раскрутил кнут еще сильнее.
– Понял!!! – заорал коренной и крикнул пристяжным: – Давай, девки, а то за меринов замуж выдам.
И все рванули. Ой, как рванули кони, кони-звери, звери-кони, эх, черные да серый, черные да серый, черные да серый да медвежий мех.
Но когда наша тройка уже подлетала к храму, разбрызгивая пену и мочу, молодые уже выходили из храма. Свадьба закончилась. Князь галантно подсаживал мою Лолиту в карету. Наш коренной, увидев в их упряжке свою пассию – гнедую кобылу, призывно заржал.
Вся свадьба развернулась в сторону ржанья. То есть в нашу. Я выпрыгнул из возка и, поигрывая автоматом, направился к Лолите. Лолита рванула было ко мне, но Баран-Заблудовский придержал ее.
– Отдай ее, князь. Она моя.
– Охолоните, поручик, – усмехнулся князь, вынул из-за пазухи мою маляву с отказом от Лолиты и двадцать два тетрадных листа с записью игр в крестики-нолики, оскверненных отпечатками моих пальцев.
– Долг в крестики-нолики, поручик – долг чести... Как вы на это смотрите?..
Я опустил автомат. Действительно, долг в крестики-нолики – долг чести. Особенно для русского офицера. Только вот где была моя честь, когда я поставил на кон Лолиту, которую искал на протяжении всей моей беспутной жизни. А впрочем, в последнее время в Запендюринском корпусе стало что-то неладно с офицерской честью.
Поручик Лукин-Бухаров смылил у прапорщика из двухгодичников Флеш-Роялева казенный бинокль. Весь полк знал об этом, но поручика не только не изгнали с позором из полка, но и смеялись над двухгодичником, по собственному мудакизму оставившим казенный бинокль без присмотра. Такая вот честь русского офицера.
Майор Безуглов-Фонтанер прилюдно принялся лапать жену поручика Хрипунова-Романова, за что получил от поручика по роже. Состоялся суд офицерской чести. Поручик Хрипунов-Романов стал подпоручиком. За физическое оскорбление старшего по званию. Такая вот честь русского офицера.
Командующий Запендюринским флотом затопил по списанию половину кораблей, которые всплыли в составе китайского императорского флота. Такая вот честь русского офицера.
Командир танкового полка подполковник Беккет-Воздушный похитил, изнасиловал и задушил девушку-эвенкийку. Во время суда командующий корпусом генерал Шаман-Гуттузо пожал ему руку. Такая вот честь русского офицера.
Так что чего уж обо мне говорить... Подумаешь, любовь свою проиграл, так ведь по пьяни... Зато честь сохранил. Свою офицерскую честь... А что мне еще было делать? Скажите, если вы такие умные.
Гости уже уехали к свадебному столу, а молодые – к свадебному ложу. Я опустил голову на руки. Хаванагила молча смотрел куда-то мимо меня. Я поднес штоф к губам. Чего уж теперь... Ох, падла, какая же тоска. Я сделал большой глоток, выпрыгнул из возка и вошел в церковь. Донельзя уродливый служка подметал пол. Метла равномерно шваркала по камням, сметая еловые ветки, обрывки флагов, восклицательные знаки с первомайских лозунгов. Перед иконой блаженного Запендюры в подсвечнике стояла роза, вечность назад подаренная мною Лолите. Временем сорваны юности розы, в память о прошлом одни только слезы.
Снаружи церкви раздались звуки отъезжающей тройки да заглушаемый стенами храма и подвываниями вьюги голос Хаванагилы...
– До встречи, барин, до встречи, поручик, до встречи, сударь, до встречи...
Глава 30
Двадцать восьмая Глава требует многократного вдумчивого прочтения. Чтобы досконально разобраться в хронологической последовательности событий. Потому что ассоциативные ряды, постоянно путающиеся в повествованиях каждого русского литератора, не дают возможности коротко, четко и связно рассказать о любом, даже самом незамысловатом событии. А тем более понять, о чем идет речь. Один мой приятель, нормальный человеческий литератор средней руки, как-то два часа подряд рассказывал мне о том, как ел бутерброд с сыром «Гауда» в электричке на трехминутном перегоне от ст. Театральная до ст. Садовая Белорусской железной дороги. Каким-то образом в один бутерброд с сыром «Гауда» вместились «Метаморфозы» Овидия, бардак на выборах в Думу, монтаж внутри кадра канадской мультипликаторши Кэролайн Лив, побочные явления мази диклофенак, несостоятельность либеральной идеи в России, неудобство современных пододеяльников и всеобщее оскудение нравов в банно-прачечном деле.
И это литератор средней руки. О талантливых я уж не говорю. К примеру, какое отношение имеют вышеупомянутые, граничащие с кретинизмом размышления к моим поискам Лолиты?..
Так что перечитайте, господа, двадцать восьмую главу несколько раз. А для чего, я уже забыл.
Глава 31
– Итак, господа, попробуем разобраться, в чем же отличие эротики от порнографии. По моему мнению, различие в одном. Эротика – это художественное произведение, обладающее эстетической составляющей, а порнография – учебное пособие, таковой составляющей не обладающее. И дело за малым. Определить, что такое эстетическая составляющая. И тут мы оказываемся в тупике. Если в гараже под «Клинское» – это как?.. Является «Клинское» эстетической составляющей? Или эстетической составляющей будет только «Хайнекен»? Думаю, что ни то, ни другое. А эстетической составляющей будет тачка в гараже. «Пятерка» или «Бентли». И по моему мнению, наличие «Бентли» – высокая эротика, а «Жигулей» – чистой воды порнуха. Как говорила в таких случаях моя покойная бабушка Фанни Михайловна: «В межполовых сношениях главное – декор».
Глава 32
Шумит ночной Марсель в притоне «Три сушеных дрозда». Мужчины пьют здесь эль, а женщины жуют с мужчинами табак.
В задней комнате притона нарисовались Арлекин в костюме Арлекина и Лолита (?) в костюме Коломбины. Они танцевали пасадобль. Или нет, лучше па-де-катр. Этот па-де-катр был нехитрым набором цирковых корючек, которым Арлекин и обучал Коломбину. Я же сидел у высокого камина в маске вечно печального Пьеро, потягивал подогретый эль и вносил необходимые коррективы в обучение. А пожилая Фантина слегка трогала меха концертино, добавляя занятиям некую долю приятственности. И тут раздались три удара молотка. Все. Репетиция окончена, сцена зовет.
Фантина грянула марш и с этим маршем под мышкой вышла на сцену. Села в кресло и заиграла что-то ренеклеровское. И под эту нежность на сцену выбегает юная Коломбина-Лолита, которую я искал, искал да и нашел. Но до полной любви нужно пройти весь ритуал до конца. Зритель не зря платит деньги.
Меж тем Коломбина посмотрела в одну сторону, в другую. Нет. Нет того, кого она ожидает. Коломбина садится на садовую скамейку, стоящую посреди сцены, и начинает ТРЕПЕТНО ждать. Трепетно ждать на сцене – это тоже работа. С детских лет отдрачивается.
И тут на сцену выхожу я, старый по сцене и по жизни Пьеро в вечно плачущей маске. Я вроде иду по каким-то своим делам, но, увидев Коломбину, резко останавливаюсь. Сейчас пойдет сцена мгновенно возникшей влюбленности. Каждый трюк отработан поколениями Пьеро, Коломбин, Арлекинов. Разве что какая-нибудь начинающая Фантина чесанет между нот. И вот я вкрадчивой походкой с ужимками, изображающими влюбленность, иду к Коломбине. (Эти корючки мои ЛИЧНЫЕ – почерк настоящего уважающего себя Пьеро. Если какого бы то ни было Пьеро уличат в краже чужого трюка – это пожизненный остракизм, отлучение от сцены. И такому Пьеро грозит печальная участь какого-нибудь конторского служащего, путейского инженера или младшего биржевого брокера. К примеру, трюк с доставанием из-за пазухи бьющегося сердца придуман мной. Когда мы работали в парижском кабаке «Три сушеных дрозда».) Я с дергающимся сердцем иду к Коломбине и сажусь рядом с ней на скамейку. Она, как девушка скромная, отодвигается. А я, наскрозь овладеваемый неземной страстью, двигаюсь к ней. Она – от меня, а я обратно к ней. И тут скамейка кончается, и Коломбине по скамейке двигаться уже некуда. И она, как девушка скромная, встает, гневно вскрикивает и убегает за кулисы. А я остаюсь на скамейке, тяжело вздыхая и сгибаясь под адской тяжестью любви.
И тут на сцену в своей смеющейся маске грациозно выступает Арлекин. Он оглядывает сцену в поисках Коломбины и даже заглядывает под скамейку. А Коломбины-то нет. Слиняла от притязаний Пьеро. То есть моих. Но Арлекину об этих притязаниях невдомек. Он думает, что Коломбина просто-напросто где-нибудь задержалась по своим Коломбининым делам. А поэтому садится на противоположный от Пьеро край скамейки в ожидании запоздавшей любви. Но он нервничает и в том самом состоянии нервничания отламывает кусок скамейки и от жуткого состояния нервенности схрумкивает этот самый край. (Это тоже я придумал, когда выступали на фиесте в Памплоне.) Зритель в балагане от этой корючки хохочет, а я, изображая страх, отодвигаюсь на самый край скамейки, громко стуча зубами в ритме «Спартак – чемпион». И тут появляется Коломбина. Арлекин вскакивает ей навстречу. Равновесие на скамейке нарушается, и я с грохотом падаю на пол. В падении я нажимаю грушу, и из-под меня вылетают клубы дыма. Потом скамейка падает мне на голову, и на ней (голове) вырастает пузырь. Я нажимаю другую грушу, и из моих глаз вылетают струи слез. (Потом эти корючки пошли по клоунским антре как бесхозные.) Зритель задыхается от смеха.
А Арлекин преувеличенно объясняется Коломбине в любви. А та преувеличенно смущается. Я, Пьеро, комически хромая, иду к влюбленной паре и пытаюсь втиснуться между ними, чтобы, значит, самому объясниться в любви Коломбине. Но Арлекин берет меня за шиворот, тихо говорит «Ап!», я подпрыгиваю, и у зрителя создается полное впечатление, что Арлекин через заднее сальто отшвыривает меня в сторону. Но Пьеро – старик наглый. Я пытаюсь снова втиснуться между Коломбиной и Арлекином, опять шиворот, «Ап!», пассировка, и я уже отлетаю в двойном сальто. И так, и эдак швыряет меня Арлекин, бутафорские слезы заливают сцену, зал хохочет, а самые добрые еще и подначивают: «Так ему, старому козлу!» Короче говоря, мне достается. Мне немного больно от паденией, все-таки годы уже не те. Да и не эти. Но что делать, законы балагана достаточно жестоки. Для того чтобы кто-то смеялся, кто-то обязательно должен плакать. В конце концов Пьеро потерял последние силы, и Коломбина с Арлекином могут наконец поцеловаться. И вот тут наступает мой коронный трюк, доставшийся мне от отца (есть авторское свидетельство). Я напрягаю ягодицы, пружиню, подпрыгиваю на них и втискиваю свою плачущую маску между лицом Коломбины и смеющейся маской Арлекина. Арлекин хватает меня за вздыбленные волосы и швыряет в сторону. И я попадаю прямо в объятия наяривающей на концертино Фантины, которая стискивает меня, впивается в мои губы и уносит, брыкающегося, за кулисы. Арлекин и Коломбина целуются, идет занавес. Все герои выходят на комплимент. Восторг зрительного зала.
А мы удаляемся за кулисы в маленькую обшарпанную комнату. Ох, как мне знакомы эти закулисные гримерные. Обрывки афиш, мутное стекло зеркала, стол с фанерной крышкой, три замученных жизнью стула. Забытый несколько лет назад в углу вытертого дивана засохший презерватив. В углу комнаты на примусе кипит кастрюля с торчащей куриной ногой.
Арлекин снимает свою хохочущую маску, под которой обнаруживается рядовое лицо акробата средней руки (сами разберитесь в этой метафоре), берет потрепанный томик и начинает читать. Каждый Арлекин на моей памяти в перерывах между представлениями пытается что-то читать в надежде проскользнуть между сальто и копфштейнами из балагана хотя бы до уровня губернского шапито. Но... Нет. Нет. Нет... Обреченка. По себе знаю. Я снимаю свою плачущую маску, открываю urbi et orbi свою довольно потасканную рожу со следами былой интеллигентности, замешенной на крутой примитивной похоти старого балаганного кобеля с не по возрасту пышными волосами.
Арлекин пытается выбиться в люди, Фантина колдует над кастрюлей, Коломбина перед зеркалом пытается найти несуществующий прыщик, а я отработанными приемами что-то рассказываю Коломбине, рукой пытаясь прихватить ее за попку. Девчонка делает вид, что ей это не нравится, скидывает руку и подходит к Арлекину, как бы отдавая себя под его защиту. А этот фраер продолжает читать, машинально поглаживая руку Коломбины. (Может, у него не стоит, а?..) Так что я опять прилаживаюсь к девичьей попке. В конце концов, куда она денется. В балагане девушке одной не выжить. Все равно оприходуют. Или... полюбит... и хозяин будет не против... Всякое бывало. Вот и у нас с Фантиной – ведь была ж любовь, была... Только ее до меня силовой жонглер сильно попользовал. Все ей разворотил. Вот у нас детей-то и быть не могло. Так что Коломбину надо оприходовать. Да и кому, как не мне. Кто хозяин номера?.. То-то. Так что я опять начинаю текстами, шуточками-хуюточками чувишку обхаживать. Куда денется... Нет в нашей жизни ничего, кроме балагана. Вокруг нас, среди нас, внутри нас. И опять моя рука стискивает по праву принадлежащую мне ягодичку. Коломбина дергается, но у меня крепкая рука, рука старого циркача. От меня, моя милая, не шибко вырвешься... Вот, правильно, моя хорошая, расслабься. И все пойдет своим, веками утвержденным чередом... И надо же этой старой лахудре вмешаться... Ей-то какое дело. Все у нас уже давным-давно быльем поросло. Давно сдох силовой жонглер. (Его наш цирковой медведь задрал. Дрессированный. Шесть ударов ножом.) А детей у нас так и не получилось... Так что Коломбина у нас приблудная. В детстве эквилибр на шаре работала. Мной найденная, мной выкормленная, мной выдрессированная. Так что и первый пистон мой. Моя попка, и все тут. И пусть какая-нибудь сука что-нибудь вякнет. Сейчас я ее до супа и оприходую... Сжимаю попку Коломбины уже без шуток. Чтобы поняла, от кого что и кто кого. Арлекин укоризненно смотрит на меня. Напугал, сопляк! У меня от страха бейцы аж в башмаки провалились. Ишь, нахмурился, кулачонки сжал, силу показать хочет. Давай, давай, мигом из номера вылетишь. А пока путное место в приличной труппе найдешь, глядишь, копчик уже весь изломанный. Так что кочумай, милый, кочумай. Великий человек дядька Кочум: что на разборке, что на допросе. Купите койфчен, койфчен папиросен... И мальчонка в книжку свою уткнулся. Да пусть себе читает. Вдруг какой толк из мальчонки выйдет. Не за х...й ему свою жизнь на балагане зацикливать. Может, в директора чего ни то выбьется. А там себе получше Коломбины найдет. А ее, девочку, уж мне оставь. На старость... А то какие у меня еще радости... Водочка, шнапсик, пивечко да какая-нибудь Коломбинка кости помять. Что мы сейчас и сделаем. И!!!!! Всем молчать, суки! Все и замолчали, потому как суп оказался готов. Хороший куриный суп. Ладно, на сытый желудок оно и лучше. Глядишь, на второй раз сподоблюсь. Хороший суп. Куриный. Я гузку очень люблю. Коломбина, как девушка нежная, крылышко получает (символ такой складывается, как она на этом курином крылышке улетит в дальние края, в цирк Саламонского, где ее примет в свои мужественные объятья ловитор из номера Сержа Фрателлини. Все может быть. Только на куриных крыльях далеко не улетишь. Так что разлетелся на перья твой символ, девочка).
Арлекину, как всегда, достаются две ноги. Ему силы нужны. Меня туда-сюда подкидывать. Правда, все это ненадолго. Цирковой век короче гулькиного носа. А там хорошо, если удастся выдаться в хозяева номера. От меня, к примеру, получить его в наследство. А так до конца жизни конскими яблоками будешь жонглировать. А пока ешь, милый, ешь... А вот зачитываться не надо... Совсем не надо... У нас для таких зачитывающихся всегда шутка заготовлена. Вот он хавальник на курицу раскрыл, а в книжке какой-нибудь шевалье де Монблан какого-нибудь графа де Анклава на шпагу нанизывает... Или, что еще веселее, герцог де ла Гранж нанизывает на свою шпагу какую-нибудь баронессу Шартрез. (Шутку усекли?) Тут уж не до курицы. И вот, судя по раззявленному рту Арлекина, подобный момент в книге уже наступил. И тут самое время над ним мягко подшутить. А именно, на подготовленную к заглоту куриную ножку насыпать перцу и громко крикнуть. Арлекин пугается и заглатывает куриную ногу, в которую впарено перца на всю банду Даты Туташхиа.
Прошло! Арлекин застывает, раззявив пасть, Коломбина замирает, а я от души радуюсь своей крепкой, незамысловатой народной шутке, которую пользуют в балаганах пару-тройку сотен лет. Фантина укоризненно качает головой, а Коломбина приносит Арлекину стакан воды. Тот выпивает, начинает дышать почти по-человечески, а потом неуверенно присоединяется к моему смеху. Молоток, держит удар. А я от полноты чувств так защипываю коломбинину попку, что та аж вскрикивает (то ли от боли, то ли от страсти) и хватает меня за волосы. И ах! Моя роскошная шевелюра, сделанная из отборного конского волоса в цирюльне иностранца Якова Панусова, оказывается у нее в руках. И все! Видят! Мою! Лысую шишковатую голову. Ну, прошмандовка, сейчас ты у меня получишь...
И тут раздаются три удара молотка. Следующее представление, которое во все времена маст гоу он. Я нахлобучиваю на голову парик, натягиваю свою плачущую маску. Фантина хватает концертино и занимает свое место на табуретке, а Коломбина выбегает на сцену. Сейчас эта сучка у меня получит. Я вылетаю на сцену и изо всех сил обнимаю Коломбину. Кричи не кричи. То не досточки, то косточки твои трещат. А ты, сопляк, охолаживаю я взглядом Арлекина, постой-погоди, не стучите колеса, а то мигом на улице окажешься. Рожу-то свою кривую спрячь. Для того тебе маска веселая дана, чтобы чувства свои в жопу засунул. И пока я сладко злорадствовал, девка из рук выскользнула, за кулисы шмыгнула и к этому хмырю прижалась, защиты ищет. Арлекин надевает свою тупо веселящуюся маску. Молодец парень, представление должно мастгоуонить. А я сижу, как и положено, сижу на скамейке. Сейчас пойдем на трюк... Арлекин подходит к скамейке, резко садится на край. И я, вместо того чтобы мягко упасть, взлетаю в воздух и резко падаю на сцену. Ой, как больно... Ой, мать твою... Но на репризу-то выходить надо... Цирк. Встаю. Больно. Втискиваюсь между Арлекином и Коломбиной. Больно. Они меня отталкивают. Больно. А этот подонок, как назло, старается кинуть меня сильнее, чтобы последние кости старику переломать. Ой, больно! Да нет, это он, наоборот, старается меня поддержать. Чтобы до конца представления дотерпеть. А из меня уже не смех, а всхлипы рвутся, и ножки подкашиваются, как никогда их и не было. Ох, дети мои, дайте доработать номер до конца. Не дайте упасть на сцене. Ни к чему мне на старости лет такой позор... Думал ли я об этом раньше, когда моложе и лучше качеством был. Но вот финальный трюк. Арлекин и Коломбина целуют меня в щеки. Поэтому-то я и не падаю. Зритель хохочет. Все. Отработали. Ну, сейчас они мне ввалят. И будут правы. А не неси свое говно на сцену! Не рассчитал старик свои силенки, скажете?.. Это точно. Только старики редко считают себя стариками. Я знаю. Мой отец в своем последнем выходе в шестьдесят два лихо прошелся через сцену во фламенко и рухнул замертво. Все удивлялись: чегой-то он, сорок пять лет по три раза в день проходился в том сраном фламенко, восемь танцовщиц перетанцевал, а тут ни с того ни с сего умер. А я пока (ПОКА) выжил. А ведь я на арене, сцене, в манеже уже больше полтинника... Старость не старость, но... Да, впрочем, еще потянем. Не в униформу же идти. А что это они на меня так смотрят... Ох, не избежать позора на старости лет. Да и поделом. Чуть представление не сорвал. Старый козел! На молодую телку потянуло! Да тебе три народные минетчицы Союза не помогут. Онанизм для тебя несбыточная мечта. Сейчас получишь по полной программе. И я расслабился. Безумно долгая пауза. Я вжимаю голову в плечи. Так всегда перед первым ударом. Главное, его выдержать. А потом уже пойдет спокойно и ритмично. Не привыкать. Меня уже кромешили в ГОВД Южно-Сахалинска, делали пятый угол в шалмане на Таганке, пытались пописать в антракте концерта в Канске из-за какой-то татуированной герлы... Все уже было, и все уже били. Ну, давай, молодой, начинай... Не томи! И тут я чувствую, как кто-то слегка гладит меня по парику. Не поднимаю голову. А то как подниму, а мне ка-а-ак по ней... Не... чего-то не похоже на экзекуцию. Втихаря выгоняю правый глаз на лоб. Господи, Боже мой, эта сучка гладит меня! По волосам! Выгоняю на поверхность оба глаза. Этот сопляк сочувственно мне улыбается. Фантина наливает пива. Что происходит? Мир рушится? Вы мне еще о гуманной дрессуре расскажите. Но нет, никакого подвоха нет. Начинаю суетливо смеяться. Или плакать. Хер его знает. А потом лезу за зеркало и достаю оттуда рулоны старых афиш. Летят красные, желтые, синие. А! Вот она. Обнимают друг друга Коломбина и Арлекин. Арлекин и Коломбина. Ну вглядитесь же!.. Ведь это же я! Сорок лет назад. А Коломбина – это она, Фантина! Перестань, детка, лить сопли на концертино. Кроме нее, никто не помнит, что я был лучшим Арлекином в Западной Галиции. Коннармейцы, глядя на мою работу, забывали о погромах. А князь Понятовский чуть было не замирился с Богданом Хмельницким. Слащев и Бела Кун хохотали друг у друга на плече.
И опять три удара молотком, и опять представление. Протягиваю руку за своей плачущей маской, но Арлекин протягивает мне свою! Смеющуюся! Он предлагает мне сорок минут молодости! Молодости Арлекина... И вот я опять смеюсь. Как сорок лет назад.
Фантина играет вступление, Коломбина выбегает на сцену, за ней Арлекин в моей маске Пьеро. А потом выбегаю я. Дальше я что-то смутно помню, но не все. Помню, как ударился копчиком о скамейку, помню хруст, но не помню: копчика или скамейки. Помню шепот Арлекина: «Держись, дед, еще немного, дед. Фантина, помогите мне его вынести». И непрекращающийся свист зрительного зала.
...По сопливой от весенних дождей дороге ползет наш фургон – сначала в лагерь гуситов, потом на Нижегородскую ярмарку, а к зиме в Сергиев Посад на закрытый корпоратив по случаю престольного праздника благоверного о. Сергия Радонежского. На облучке сидит Фантина. Сзади фургона идут Коломбина и Арлекин. А в фургоне еду я. Впрочем, не уверен. Сейчас бы молока выпить (умер, значит) или «Сливове крепкого» закарпатского облхарчпрома (нет, все-таки жив). Стоном обозначаю свое присутствие в этой жизни, и под полог фургона протягивается мягкая женская рука с кружкой того самого «Сливове крепкого» закарпатского облхарчпрома. Сливове как сливове, а вот рука... Это не переплетение жил Фантины, не синеватые, но уже прикрытые мозолями пальцы Коломбины и уж, конечно, не цирковая рука Арлекина. Хотя бы потому что рука женская. Ощупываю руку. О господи... На безымянном пальце левой руки обнаруживаю колечко.
И вот я лежу в фургоне, измолотый поневоле Арлекином (ведь балаган маст гоу он) и годами разнонеумеренной жизни и удивительно четко каждой клеткой своей дряхлой кожи понимаю, что это был мой последний кульбит. Бенефис, сопровождаемый не букетами цветов и аплодисментами, а слизью порченых помидоров и сопливыми песнями Тани Булановой. (Ничего против нее не имею, просто записываю эти слова под какую-то из ее песен.) И тут эта рука. Я не до конца мертвый! А где-то, может быть, и живой. Дождь по должности и по литературному состоянию момента тукал по крыше фургона. Где-то сзади тихо о чем-то переговаривались Коломбина и Арлекин, что-то невнятное напевала с козел Фантина, а мои артритные пальцы гладили тонкие пальцы с невидимыми в темноте голубыми прожилками. А потом руки раздели меня, провели по векам, из-под которых сочились слезы, и мягко заткнули рот, из которого был готов выплеснуться старческий, жалостливый к себе плач. Даже не плач, а скулеж. Ибо драный старый пес плакать уже не может, потому что в плаче содержится какая-никакая, а сила. А во мне силы уже не было. Поэтому я только тихо и благодарно скулил. Ко мне прижалось молодое тело – точно такое, как тридцать или сорок, а может быть, и все пятьдесят два года назад. Казалось бы, мне должно быть стыдно, что я ничем не могу ответить этому телу. И за что, за что мне все это?! Я целовал это тело, прижимался сухими шелушащимися губами к голубым даже в темноте пальцам и возвращался к жизни. И ее тело под моими поцелуями истаивало, истончалась кожа, постепенно выпирали кости, а в моих пальцах оставались клочки почти бесплотных волос. А потом Лолита исчезла совсем. Потому что это была не Лолита. Колечко оказалось не из нефрита. А я заснул. И видел ее во сне. А Коломбина вообще не носила колец.
Глава 33
Жара... жара... жара... Но вот скоро вечер, и тогда прохлада придет на берег моря Галилейского. И придет третий день моего пребывания в Кане Галилейской. Болтаюсь здесь без дела. Давно бы смотался в Эйлат, погужевался бы с нашими от души, но Хаванагила сказал, что именно в Кане и именно в этот день я увижу Лолиту. Она будет на свадьбе одного пацана, сына местного чиновника. Над парнишкой неделю назад совершили обряд бармицве, и он был готов к продолжению рода. Лицо невесты было скрыто под покрывалом. Молодые в сопровождении родителей, прошли по проходу синагоги и остановились под хуппой. (Для тех, кто недостаточно сведущ в иудейских свадебных традициях, сообщаю, что хуппа – полог, символизирующий шатер, в котором в древние времена жених впервые делал невесте любовь.) Они глотнули вина. Не так чтобы уж очень, а символически. Мол, невеста уже того... Поняли?.. Нет?.. Ладно, намекаю намеками. Чтобы не осквернить бытовухой святость иудейского брака. Итак, фильм «Рембо» видели? Как его полное название?.. Ну-ну-ну... Правильно! Первая что?.. И так далее.
– Дама в черном получает приз – «Книгу о вкусной и здоровой арабской кухне».
И раввин их благословил.
– Да не вас, дама в черном! Вы тоже хотите?.. Хаванагила, разберись с дамой в черном. Вон тот хасид с пейсами, запутавшимися в бороде, по-моему, неровно к ней дышит.
Потом жених надел невесте золотое колечко. Простенькое-простенькое... Чтобы не подумали, что невеста выходит замуж по расчету. Потом раввин зачитал кетубу – свадебный контракт. То есть расчет все-таки есть. Евреи все-таки. Без расчета все-таки никак. Но с обеих сторон. Ну и благословил молодых. А потом глотнули еще по глотку винища. Разбили бокалы к такой-то матери, и в хуппе остались вдвоем. Наедине. Чтобы закрепить! Символически.
– Дама в черном! Хасид с запутавшимися пейсами! Вы закончили?.. Я рад за вас... Родители, благословите детей... Кто у жениха?.. А, это вы, дама в черном?.. А отец где? Оставил жену и детей, все бросил и за каким-то Иисусом по Самарии шляется?.. Ну да ладно, Бог ему судья. А теперь родители невесты! А, это вы, хасид?.. А где мать?.. С отцом жениха ушла. Ну, евреи, вы даете! Да ведь у вас же все как у людей!
– Теперь для полного соблюдения традиций нужно еще пять благословляющих... Самых уважаемых... Ну?.. Кто?.. Вы кто, молодые люди? Наклонитесь, чтобы я мог расслышать, что вы говорите... А, понял... Стартовая пятерка баскетболистов «Маккаби». Правильный выбор.
– Ну, а теперь честным пирком и за свадебку. Налей вина, хозяйка, и хлеба дай, хозяйка.
И все сели за столы. Вино текло рекой, сосед поил соседа. Евреи пили весьма прилично, но в рамках приличия. Но вина все равно не хватило. А когда его хватало? А магазины закрыты. Дело происходило во времена ограничения.
И стояло тут шесть каменных водоносов, стоявших по обычаю очищения Иудейского, вмещавших по две или три меры. И Хаванагила говорит баскетболистам:
– Наполните сосуды водой.
И наполнили их до верха.
– А теперь, – говорит Хаванагила, – почерпните и несите к тамаде.
Тот хлебнул и возрадовался:
– Спасибо тебе, о Адонаи, что дал вина нам для этой свадьбы! – И понеслось...
- В семь-сорок он подъедет,
- В семь-сорок он подъедет –
- Наш старый, наш славный,
- Наш агицын паровоз.
- Ведет с собой вагоны,
- Ведет с собой вагоны,
- Набитые людями,
- Будто скотовоз.
– Хаванагила, – прошептал я в благоговейном страхе, – ты – Он?..
– Кто «Он»? – спросил Хаванагила.
– Ну, Он, Спаситель...
– Михаил Федорович, ну что вы, в самом деле? Какие-то у вас русские понятия. Что, по-вашему, кто вам дал выпить, уже Спаситель?
– Да за кого ты меня принимаешь?! – неискренне возмутился я. Простите меня, люди.
– Тогда чего? – опять спросил он.
– Да вот, претворение воды в вино...
– А, это... Это всего-навсего чудо.
– Ну, ладно, – принял я как должное наличие чуда на иудейской свадьбе. И вспомнил: – Да, а где обещанная Лолита?
– Лолита, Лолита, Лолита... – пробормотал Хаванагила и повторил громче: – Лолита! – и добавил: – Открой личико!
Молодая откинула покрывало, и я увидел Лолиту. И привстал. И она увидела меня. И привстала. И узнала меня, хотя до этого видеть меня никак не могла. Но узнала сразу. Юная девочка, ставшая женщиной только символически. И есть еще время. Плевать я хотел на иудейские обычаи. Плевать я хотел, что и она и жених были последними представителями колена Вениаминова. Остальные, по преданию, сгинули на Востоке. И по гипотезе отдельных гебраистов от них пошли нынешние японцы. Вот уж поистине: «Евреи, б...дь, евреи. Кругом одни евреи». И плевать мне, что пресечется колено Вениаминово, пусть японцы об этом переживают. Кстати!.. В 25-м отделении нашего дурдома один больной все время называл меня Вениаминычем. По традиции. Так звали первого насельника этой койки в 1885 году. И всех его наследников так и называли Вениаминычами. Так что я в некотором смысле тоже из колена Вениаминова.
И мы с Лолитой сбежим в степи причерноморские, в леса гиперборейские, на речку Рось. Поставим там свой шатер. И Тот, кто предназначил нас друг для друга, молча благословит нас, и пойдут от нас племена росичей, кривичей, вятичей... И через века поднимется Святая Русь, рожденная от иудейского семени. Из колена Вениаминова. То-то заживем! Как японцы. (Сашка Проханов повесится, увидев себя в зеркале в пейсах.)
Так что хватаем Лолиту – и на самолет «Эл Ал» или «Трансаэро». И из Шереметьева прямым путем на речку Рось. И пошло-поехало...
Я привстал. Лолита привстала. Хаванагила привстал. Привстал, положил мне руку на плечо и сказал:
– А вы знаете, что будет, если вы сейчас уведете Лолиту?
– Жить будем!
– Не уверен. Точнее говоря, уверен в обратном...
Хаванагила прикрыл глаза и забормотал, раскачиваясь взад и вперед:
– Сиф (так зовут жениха) с Лолитой родят Еноса, Енос родит Каинана и Малелеила, Каинан родит Иареда, Еноха, Мафусаила, Малелеил родит Ламеха, Ламех родит Ноя, Ной родит Сима, Сим родит Арфаксада, Каинана, Салу, Евера, и так далее... Плюс Ефрема. Ефрем родит хрен знает кого, хрен знает кто родит х...й знает кого, х...й знает кто родит Давида, Давид родит Нафана, Матафая, Маинана, Маинан родит Мелеава, Мелеав родит Елиакима, Евер родит Иосифа, Иосиф родит Иуду, Иуда родит Симеона, Симеон родит Левия, Левий родит Матфата, Матфат родит Иорима, Иорим через Елиезера, Иоссию, Ирова, Елмодама, Косама, Аддия, Мелхия, Нирия, Салафиила, Зоровавеля, Рисая, Иоаннана, Иуду, Иосифа, Семеива, Маттафию, Маафу, Наггея, Еслима, Наума, Амоса, Маттафию, Ианная, Мелхию, Левия, Матфата, Илию родит Баруха де Спинозу. Я никого не забыл?..
– Как тебе сказать... По-моему, Мелеав помимо Елиакима родит еще Сенаха...
– О! Спасибо вам, Михаил Федорович, это крайне важно. Потому что через пять поколений потомок Сенаха Авив родит Феликса. Но об этом потом. Так вот, Барух де Спиноза. За свободомыслие его выгонят из семьи. Будет гужеваться параллельно с Френсисом Бэконом, не путай с Бэконом – прерафаэлитом.
– Как можно?! – почти искренне возмутился я. – Первый – это ого-го! А второй – эге-ге.
– Абсолютно верно, Михаил Федорович, но высшей формой власти Спиноза будет считать не монархию, а демократию и потребует ограничить влияние государства гражданскими свободами, в отличие от Гоббса.
– Какая сука!!!
– Кто? – спросил Хаванагила.
– Гоббс, конечно.
– Продолжим. От ветви Иосифа произойдет Фрейд по имени Зигмунд.
– Ну, этого каждый знает. Благодаря ему цивилизованный мир перестанет неосмысленно заниматься коитусом, а станет удовлетворять свое либидо.
– Верно. Продолжим наш экскурс в промысленный Господом ряд потомков Сифа и Лолиты. Через сто двадцать четыре года после смерти Матфата его праправнук Самуил Мендельсон родит Феликса Мендельсона.
– Это кто?
– «Свадебный марш» знаете?
– Да откуда?.. Если я, как говорила моя покойная бабушка Фанни Михайловна, внебрачный бродяга по сексу.
– Ладно, проехали. Маркса знаете?
– Еще бы! Изучал в институте... С тех пор с удовольствием смотрю, как на Театральной площади ему на голову гадят голуби.
– Уже хорошо. Гейне?
– Немного... «И зачихал волк Изергиль передним и задним местом».
– Действительно немного. Так вот, Гейне из ветви Ионакаана, который был внучатым племянником прапрапраправнучки Мелила, седьмого колена Сифа и...
– Что «и»?
– И Лолиты.
– Господи, Боже ты мой...
– Это я только начал. Через шестнадцать колен Матафиевых в семействе Прустов появится мальчик по имени Марсель.
– Это да! Это обязательно! От «а» до «б»... Дальше не смог. Очень умно. Даже для меня.
– Это не страшно. До конца его не дочитают даже переводчики. Теперь Шагал...
– Что? И он тоже потомок Сифа и Лолиты?
– В шестьдесят восьмом поколении. Кореш Модильяни – шестьдесят девятое поколение.
– Так... Сейчас ты скажешь, что и Гершвин...
– Скажу. Как Бернстайн и Шенберг. Но это уже ветви Сефиифа и Салаафила.
– Эйнштейн, конечно, тоже? От Сифа и Лолиты?
– Вот Эйнштейн – нет. Из каких он евреев – неизвестно. Следы теряются уже в третьем поколении обратно.
– Короче говоря, безродный космополит...
– Точно. Но мне кажется, Михаил Федорович, что Эйнштейн вообще не из евреев.
– Как это, как это, как это?
– Уж очень хреново играл на скрипке. Но потомки Сифа и Лолиты наследят-таки в физике: Нильс Бор, Сциллард, Ландау, Иоффе, Лифшиц Харитон, Гинзбург и несть числа Нобелевских премий, сплавленных ими в области физики. Одно время потомков Сифа и Лолиты даже перестанут принимать на физфак и мехмат МГУ. А скрипачей среди потомков Сифа и Лолиты... Больше, чем скрипок. Теперь Артур Миллер.
– Что «Артур Миллер»? Ну, драматург, ну, хороший, ну, очень хороший. Не Шекспир же, не Чехов...
– Не в этом дело. Артур Миллер – сбывшаяся еврейская мечта. Во-первых, по сведениям современников, его ни разу не назвали жидом, а во-вторых, и это самое главное, он женился на американской мечте.
– На Мерилин Монро?!
– Совершенно верно, Михаил Федорович.
– Конец света!.. Интересно, Хаванагила, а в чем заключается русская мечта?
– Мне кажется... Я повторяю, мне кажется, что... русская... мечта... заключается в том... чтобы сгинула американская.
– Не клевещи на русский народ!
– Ну, не всего русского народа. У части русского народа русская мечта, чтобы у него сбылась американская.
– Так, – несколько пригорюнился я, – что еще, что еще натворили потомки Сифа и Лолиты?
– Стишки пописывали. Мандельштам – из Елмодаамовых, Пастернак – из Еверовых, Бродский – из Ионаккановых. В шахматишки поигрывали: Ласкер – из Матфатовых, Ботвинник – из Зоровавелевых, Таль – от Семеива, Спасский – тот вообще образовался на пересечении колен Наггея и Еслима. Ну, и в революции вашей тоже много чего наворотили: Троцкий, Зиновьев, Каменев, Рыков, Землячка и тысячи других. Что не делает чести Иоссии, Ирову, Елмодаму, Косаму. Рвут пейсы на том свете. А Косам, к примеру, во искупление вины своего потомка отправился добровольцем в горячую точку: прямо в ад.
– Вот! Гады! Ввергли Россию! В пучину! Смутили доверчивый русский народ!
– Ну, не совсем так... В 1909 году один русский философ, Василий Васильевич Розанов, юдофил и антисемит в одном флаконе, писал одному литератору, Гершензону Михаилу Осиповичу, еврею и славянофилу в другом флаконе: «Не евреи русских, а русские развратили евреев. Развратили политически, развратили революционно».
– Ты все сказал?
– Нет. Семьдесят второе колено Иоссии, шестьдесят восьмое Мелхии, шестьдесят второе Амоса и Зороавава эмигрировали из Одессы в Америку. Так начался Голливуд. Ну и вас, Михаил Федорович, вся эта вакханалия с потомками Сифа и Лолиты тоже коснулась.
– Говори, все говори, – смирился я.
– Вы Утесова любите?
– Леонида Осиповича?! Спросил тоже!.. Да он мне путевку на эстраду дал!..
– Ну, в общем-то, это не самая большая его заслуга. Он – от Иосифа. Так вот, к его появлению на свет вы имеете самое непосредственное отношение.
– Что, – изготовился пошутить я, – у меня был интим с его матерью?..
– Лучше, я думаю, обойтись без пошлостей.
– Извини, – сказал я, густо покраснев.
– В один из весенних дней 1895 года Мясоедовская улица, что на Молдаванке в городе Одессе, огласилась истошным воплем: «Мадам Гуревич! Поторопитесь уже! Мадам Вайсбейн готова рассыпаться!» Мадам Гуревич, привилегированная акушерка города Одессы, поспешила и через три часа приняла младенца Ледю Вайсбейна, который впоследствии и стал Леонидом Утесовым. А мадам Гуревич – это ваша прабабка по отцовской линии. Мать матери вашего папы. Она – пятьдесят восьмое поколение Амоса.
– Так, – смирился я, – надеюсь, это все?..
– Нет, не все. В пятьдесят втором поколении Елиакима, что в шестнадцатом поколении Сифа и Лолиты, родится Иаков. Иаков родит Абрама, Ивана и Файтеля. Абрам и Иван станут известными русскими журналистами XIX века, а Файтель родит Александра, Георгия и еще двоих сыновей, имена которых мне неизвестны. Александр закончит Парижский университет и станет известным адвокатом. В 1911 году Александр родит Федора, названного так в честь Файтеля, а матерью Федора станет дочь привилегированной акушерки города Одессы мадам Гуревич. Федор родит Михаила, который станет Михаилом Федоровичем Липскеровым, с которым я сейчас и беседую. Таким образом, Михаил Федорович, если вы порушите брак Сифа и Лолиты, то эта беседа не состоится. Так как не состоитесь и вы. И не встретитесь с Лолитой здесь, в Кане Галилейской. А также и потом. И эта книга не будет написана. Так что выбирайте. Или хватайте Лолиту, порушьте мир и станьте собственным убийцей, или ищите Лолиту через потом...
Читать бесплатно другие книги:
