Песнь Ахилла Миллер Мадлен

Глава двадцатая

Мы заняли берег, вытащили первые корабли на песок. Выслали вперед разведчиков проверить, не засели ли троянцы в засаде, выставили стражу. Было жарко, но доспехов никто не снимал.

Быстро, пока в гавани еще теснились корабли, между царствами распределили места стоянок. Фтиянам достался самый дальний конец берега – далеко от площади, далеко от Трои и всех остальных царей. Я бросил взгляд на Одиссея – это он тянул жребии. Лицо у него, как и всегда, было спокойным, непроницаемым.

– А как мы поймем, далеко ли идти? – спросил Ахилл.

Он глядел на север, заслонив ладонью глаза от солнца. Казалось, что берегу нет конца и края.

– Как песок кончится, – сказал Одиссей.

Ахилл жестом велел нашим кораблям плыть дальше вдоль берега, и кормчие-мирмидоняне принялись лавировать меж других кораблей, выбираясь из общей толчеи. Солнце припекало – казалось даже, будто здесь оно ярче, но, может быть, все дело было в белизне песка. Наконец мы дошли до травянистого холма, который начинался сразу за песчаной частью берега. Холм полумесяцем опоясывал нашу будущую стоянку. Сверху он порос лесом, растянувшимся до поблескивавшей на востоке речки. На юге – пятнышком на горизонте – виднелась Троя. Если местом для стоянки мы были обязаны хитрости Одиссея, нам оставалось его только поблагодарить – здесь было зелено, тихо, тенисто, лучше пристанища и не найти.

Мы оставили мирмидонян под начальством Феникса, а сами вернулись в главный стан. Везде кипела одна и та же работа: воины вытаскивали на берег корабли, ставили шатры, разгружали припасы. Люди трудились как одержимые, с лихорадочной энергией. Наконец-то, добрались.

Наш путь пролегал мимо стана знаменитого двоюродного брата Ахилла, гиганта Аякса, царя острова Саламин. В Авлиде, где мы видели его только издалека, о нем ходило много слухов: будто от его поступи треснула палуба корабля, будто он целую версту тащил быка на плечах. Сейчас же он вытаскивал огромные мешки из корабельного трюма. Мускулы у него были огромными, будто булыжники.

– Сын Теламона, – позвал его Ахилл.

Великан обернулся. Медленно до него дошло, что перед ним стоит тот, кого ни с кем нельзя спутать. Он прищурился, затем сделался напряженно-вежлив.

– Пелид, – хрипло сказал он.

Он опустил свою ношу, протянул шишковатую ладонь с большущими, как оливки, мозолями. Мне было немного жаль Аякса. Не будь Ахилла, именно он был бы .

Вернувшись в главный стан, мы вскарабкались на холм, своего рода границу между песком и травой, и увидели наконец то, зачем мы сюда и приехали. Трою. От нас ее отделяла поросшая травой равнина, а сам город лежал в объятиях двух широких, лениво текущих рек. Даже отсюда было видно, как сияют ее каменные стены в острых лучах солнца. Нам казалось даже, будто мы различаем поблескивание знаменитых Скейских ворот, бронзовые петли которых, по слухам, были высотой в человеческий рост.

Я еще увижу эти стены – ровные, прямоугольные камни, идеально прилаженные, притертые друг к другу, дело рук самого Аполлона, если верить рассказам. Увижу и подивлюсь, как вообще можно взять такой город. Слишком высоки были эти стены для осадных башен, слишком крепки – для катапульт, и никто в здравом уме даже не попытался бы одолеть их неприступную, сверхъестественно гладкую поверхность.

Когда солнце почти скатилось к горизонту, Агамемнон созвал первый совет. Для совета воздвигли большой шатер, расставили неровным полукругом несколько рядов стульев. Перед ним уселись Агамемнон с Менелаем, по обе стороны от них – Одиссей и Диомед. Один за другим в шатер приходили цари, рассаживались. Об иерархии все знали с детства, поэтому менее влиятельные цари садились подальше, оставляя места в первых рядах для своих более прославленных союзников. Ахилл уверенно уселся впереди и жестом велел мне сесть рядом. Я сел, ожидая, что сейчас кто-нибудь начнет возражать и велит меня выгнать. Но тут пришел Аякс со своим незаконнорожденным сводным братом Тевкром, а Идоменей привел с собой колесничего и оруженосца. Очевидно, лучшим из лучших тут делали поблажки.

На советы в Авлиде все жаловались (напыщенные, бессмысленные, бесконечные) но здесь говорили только о делах – выгребных ямах, съестных припасах, стратегии. Одни цари стояли за нападение, другие – за переговоры: может, стоит поначалу показать себя людьми просвещенными? Громче всех за переговоры выступал, как ни странно, Менелай.

– Я с радостью поеду к ним сам, – сказал он. – Это мой долг.

– Мы проделали такой путь, а ты теперь желаешь уговорить их сдаться? – обиделся Диомед. – Лучше б я тогда сидел дома.

– Мы не варвары, – упрямо сказал Менелай. – Быть может, они внемлют голосу разума.

– Но, скорее всего, не внемлют. Зачем тратить время?

– Затем, дражайший царь Аргоса, что если война начнется после небольшой заминки или переговоров, мы не будем казаться такими уж злодеями. – Это вмешался Одиссей. – А значит, анатолийские города могут решить, что им не так уж и нужно спешить Трое на помощь.

– Значит, Итака тоже за? – спросил Агамемнон.

Одиссей пожал плечами:

– Есть много способов развязать войну. Как по мне, ее хорошо начинать с набегов. Толк выйдет почти такой же, как от переговоров, а выгоды – еще больше.

– Да! Набеги! – проблеял Нестор. – Давайте сначала покажем нашу силу!

Агамемнон потер подбородок, обвел взглядом собравшихся царей.

– Думаю, Нестор и Одиссей правы. Сначала набеги. А потом, может быть, зашлем посольство в Трою. Начинаем завтра.

Других указаний и не требовалось. Осадная война часто начиналась с набегов – нападали не на сам город, а на снабжавшие его мясом и зерном близлежащие поселения. Тех, кто оказывал сопротивление, убивали, остальные становились рабами. Вся еда теперь доставалась захватчикам, которые, кроме того, держали в заложницах крестьянских жен и дочерей. Если кому-то и удавалось спастись, они искали пристанища в городе. Вскоре там было не продохнуть от народу, начинались волнения, затем – болезни. Наконец город распахивал ворота – не из благородных побуждений, а попросту от безысходности.

Я надеялся, что Ахилл будет против, что скажет, мол, убийствами крестьян славы не добудешь. Но он только кивнул, словно то была его сотая осада, словно он всю жизнь только и делал, что совершал набеги.

– И напоследок… Если на нас нападут, я не хочу, чтобы начался хаос. Нужно держаться рядами, дружинами.

Агамемнон заерзал, как будто занервничав. Может, конечно, так оно и было: цари у нас обидчивые, а распределение почестей начинается с места в строю. Вздумай кто-нибудь восстать против его главенства, сейчас – самое время. Он же, казалось, от одной мысли об этом пришел в ярость, даже заговорил грубее. Это было его слабым местом: чем уязвимее он себя чувствовал, тем неприятнее становился.

– Мы с Менелаем, конечно, займем центр.

Ответом на это был еле слышный недовольный ропот, но его заглушил Одиссей:

– Мудрое решение, владыка Микен. Так гонцам будет легче тебя найти.

– Именно, – деловито кивнул Агамемнон, словно причина и впрямь была только в этом. – Слева от моего брата встанет царевич Фтии. Справа от меня – Одиссей. Аякс с Диомедом займут фланги.

Все это были самые опасные позиции, именно их будет атаковать враг, именно их попытается пробить. Эти позиции надо было удержать любой ценой, и потому они считались самыми почетными.

– Остальное пусть решит жребий. – Когда перешептывания стихли, Агамемнон встал. – Что ж, быть посему. Начинаем завтра. На рассвете – набеги.

К себе в стан мы возвращались вдоль берега, солнце как раз садилось. Ахилл был доволен. Ему досталось одно из самых почетных мест в строю – и без всякой борьбы. Ужинать было еще рано, поэтому мы взобрались на травянистый холм, начинавшийся сразу за нашей стоянкой, – торчавшую из-за леса тонкую складку земли. Оттуда мы оглядели наш новый стан и раскинувшееся за ним море. Угасающее солнце играло в волосах Ахилла, лицо смягчилось от вечернего света.

С самой битвы на кораблях меня мучил один вопрос, но раньше не было времени его задать.

– Ты думал о них как о животных? Как советовал отец?

Он покачал головой:

– Я не думал вовсе.

Чайки кричали, кружили у нас над головами. Я все старался представить его завтра, после его первого набега – свирепого, обагренного кровью.

– Тебе страшно? – спросил я.

Позади нас среди деревьев раздался первый соловьиный зов.

– Нет, – ответил он. – Для этого я и был рожден.

На следующее утро я проснулся от шума троянских волн, бьющихся о троянский берег. Ахилл еще спал, и я вышел из шатра, чтобы его не разбудить. Как и вчера, небо было безоблачным, солнце – ярким и жгучим, свет широким полотном катился по морю. Я уселся, чувствуя, как собираются на коже лужицы колючего пота.

Чуть меньше часа, и начнется набег. С мыслью о нем я заснул, с ней и проснулся. Мы уже договорились, что я останусь здесь. Почти все останутся здесь. Этот набег был устроен для царей, чтобы выказать первые почести лучшим воинам. Ахиллу впервые предстоит по-настоящему убивать.

Да, вчера он убивал воинов, на побережье. Но они были далеко, мы не видели их крови. В том, как они падали, было даже что-то смешное, потому что с кораблей не было видно ни их лиц, ни их боли.

Ахилл вышел из шатра уже полностью одетым. Уселся рядом, съел приготовленный для него завтрак. Говорили мы мало.

Для того, что я чувствовал, слов все равно не было. Наш мир был миром крови и славы, которая покупалась кровью: не сражались одни трусы. У царского сына выбора не было. Воевать и победить или воевать и погибнуть. Даже Хирон прислал ему копье.

Феникс был уже на ногах и строил рядами мирмидонян, готовясь вести их к берегу. Им предстояла первая битва, и они хотели слышать своего предводителя. Я глядел, как Ахилл идет к ним – как полыхают огнем бронзовые застежки на его хитоне, как рядом с багрянцем плаща его волосы кажутся солнечно-золотыми. Сейчас он был героем, и мне почти не верилось, что еще вечером мы, сидя за тарелкой с сыром, которую принес нам Феникс, плевались друг в друга оливковыми косточками. Что мы взвыли от восторга, когда пущенная им косточка – влажная, в ошметках мякоти – угодила прямо мне в ухо.

Говоря, он потрясал копьем, наконечник которого был темно-серым, будто камень или непогода. Мне стало жаль царей, которым приходилось бороться за любовь подданных, и тех, кому оно – с их неуклюжей, неловкой статью – оказывалось не по плечу. Ахилл же принимал эту любовь легко, как благодать, и воины обращали к нему лица, словно к жрецу.

Затем он подошел попрощаться со мной. Он снова стал обычным человеком и держал копье вяло, почти с ленцой.

– Поможешь мне надеть остальные доспехи?

Я кивнул и ступил вслед за ним в прохладу шатра, опустив тяжелый полог рывком, будто загасив лампу. Я подавал ему куски кожи и металла, на которые он указывал, – пластины и панцири для бедер, рук, живота. Я смотрел, как он их пристегивает, как жесткая кожа врезается в мягкую плоть, в кожу, по которой только накануне бродили мои пальцы. У меня даже дернулась было рука – расстегнуть тугие застежки, освободить его. Но я сдержался. Его ждали воины.

И напоследок я протянул ему колючий от конского волоса шлем, и он надел его, спрятав под ним почти все лицо. Он склонился ко мне – закованный в бронзу, пахнущий потом, кожей и железом. Я закрыл глаза, ощутив губами его губы, единственное, что осталось в нем мягкого. И после этого он ушел.

Без него в шатре вдруг стало тесно и душно, сильно запахло висевшими на стенах шкурами. Я улегся на нашу постель, слушая, как он отдает приказы, как всхрапывают и переступают с ноги на ногу кони. И наконец – как поскрипывает, удаляясь, его колесница. Но сейчас я хотя бы не тревожился за его жизнь. Пока жив Гектор, не умрет и он. Я закрыл глаза и уснул.

Проснулся я от того, что он – пока я барахтался в паутине сна – настойчиво терся носом о мой нос. От него исходил резкий, чужой запах, и на какой-то миг я даже почувствовал отвращение к этому вцепившемуся в меня созданию, которое уткнулось в меня лицом. Но тут он отодвинулся, уселся на пятки и снова стал Ахиллом – волосы влажные, потемневшие, словно из них утекло все утреннее солнце. Под шлемом они примялись, взмокли и теперь липли к его лицу и ушам.

Он был весь в крови: яркие брызги еще даже не засохли до ржавчины. Поначалу я испугался – решил, что его ранили, что он истекает кровью.

– Куда попали? – спросил я.

Я заметался взглядом по его телу, пытаясь понять, откуда льется кровь. Но брызги словно бы возникли сами по себе. Но наконец я – одурманенным от сна разумом – все понял. Кровь – не его.

– Они не могли в меня попасть, они даже подобраться ко мне не могли, – сказал он с каким-то удивленным ликованием в голосе. – Я и не знал, что это так просто. Раз – и все. Видел бы ты. Воины потом мне рукоплескали. – Он говорил словно сквозь дрему. – Я не могу промахнуться. Видел бы ты.

– Сколько? – спросил я.

– Двенадцать.

Двенадцать человек, не связанных ни с Парисом, ни с Еленой, ни с кем-либо из нас.

– Крестьяне? – Я спросил это с такой горечью, что он как будто очнулся.

– У них было оружие, – быстро ответил он. – Я бы не убил безоружного.

– И как по-твоему, скольких ты убьешь завтра? – спросил я.

Я сказал это со злостью, и он отвернулся. Я поразился боли на его лице, и мне стало стыдно. Я же обещал, что прощу его, и где теперь эти мои обещания? Я знал, какая судьба ему уготована, и все равно решил отправиться с ним в Трою. И если теперь меня мучила совесть, уже поздно было об этом думать.

– Прости, – сказал я.

Я попросил его рассказать, как все было, – рассказать обо всем, ничего не утаивая, так, как мы всегда говорили друг с другом. И он рассказал мне все: как первое брошенное им копье проткнуло впадинку на мужской щеке и как наконечник вышел с другой стороны – в ошметках плоти. Как он попал второму мужчине в грудь и копье было потом трудно вытащить – мешали ребра. Когда они ушли из деревни, там стоял ужасный запах, железистый, нечистый, – и мухи уже садились на трупы.

Я вслушивался в каждое его слово, представляя, что это все – лишь история. Словно бы он говорил не о людях, а о темных фигурах на вазах.

Агамемнон выставил стражу, которая наблюдала за Троей – ежедневно, ежечасно. Мы все чего-то ждали: нападения, посольства, демонстрации силы. Но Троя так и не открывала ворот, а потому набеги продолжались. Я приучился спать днем, чтобы не клевать носом, когда он возвращался; ему всегда нужно было выговориться, до малейших подробностей описать мне все лица, раны, движения. А мне нужно было его слушать, переваривать кровавые образы, перерисовывать их – плоскими и непримечательными – на вазы грядущего. Освобождать его от этих образов, чтобы он снова стал Ахиллом.

Глава двадцать первая

Вместе с набегами начался и дележ добычи. Вручение наград, раздача военных трофеев – все это было у нас в обычае. Каждому воину дозволялось оставить себе все, что он добыл своими руками: доспехи, снятые с мертвеца, драгоценный камень, сорванный с шеи вдовы. Но все остальное – кувшины, ковры, вазы – стаскивали к помосту и складывали в кучи, чтобы потом поделить между всеми.

Дело было не в ценности добычи, дело было в почестях. Доставшаяся тебе доля говорила о твоем месте в войске. Первым обычно оделяли лучшего воина, но Агамемнон назвал первым себя, а Ахилла – вторым. Я удивился, когда Ахилл лишь пожал плечами:

– Все знают, что я лучше. Агамемнон лишь показал свою жадность.

Конечно, он был прав. И тем сладостнее было слышать, как воины подбадривают одобрительным криками нас, сгибавшихся под тяжестью мешков с добычей, а не Агамемнона. Ему рукоплескали только его микенцы.

После Ахилла на помост вышел Аякс, за ним – Диомед и Менелай, за ними – Одиссей и так далее, пока не пришла очередь Кебриона, которому достались только деревянные шлемы и щербатые кубки. Впрочем, если какой-нибудь воин особенно отличался в битве, военачальник мог одарить его чем-нибудь особенно ценным – еще до награждения первого воина. Так что даже Кебриону было на что надеяться.

На третьей неделе среди груды мечей, тканых ковров и золота на помосте оказалась девушка. Она была красива – смуглая кожа, блестящие черные волосы. По ее скуле расползался синяк – след от костяшек кулака. В сумерках казалось, что синь залегла у нее и под глазами, будто они густо затемнены египетской сурьмой. Платье у нее было разорвано на плече, закапано кровью. Руки связаны.

Воины торопились к помосту. Они сразу поняли, что это значит: Агамемнон разрешает приводить в стан женщин, невольниц и рабынь. До сих пор женщин просто брали силой сразу в деревнях и там же бросали. Разумеется, делать это в шатрах было гораздо удобнее.

Агамемнон взошел на помост и с легкой ухмылкой окинул девушку взглядом. Он, как, впрочем, и все Атриды, славился своей ненасытностью. Сам не знаю, что на меня тогда нашло. Но я вдруг дернул Ахилла за руку и прошептал ему на ухо:

– Забери ее.

Он обернулся, с удивлением распахнул глаза.

– Забери ее в награду. Чтобы она не досталась Агамемнону. Прошу тебя.

Он колебался какую-нибудь долю секунды.

– Мужи ахейцы! – Он – как был, в запятнанных кровью доспехах – шагнул вперед. – Владыка Микен!

Агамеменон, нахмурившись, обернулся к нему:

– Пелид?

– Я прошу эту деву себе в награду.

Сидевший на помосте Одиссей вскинул бровь. Окружавшие нас воины зашептались. Просьба Ахилла была необычной, но вполне оправданной – да и в любом другом войске первый выбор и без того был бы за Ахиллом. У Агамемнона во взгляде полыхнуло раздражение. Все, о чем он думал, ясно читалось у него на лице: Ахилл ему не нравился, но скупиться – здесь, сейчас, в самом начале войны? Это того не стоило. Девка, конечно, красивая, но будут и другие.

– Быть посему, царевич Фтии. Она твоя.

Из толпы послышались одобрительные крики – им по нраву были щедрые военачальники, дерзкие и сластолюбивые герои.

Девушка следила за переговорами яркими, умными глазами. Поняв, что уведем ее мы, она сглотнула, бросила несколько быстрых взглядов на Ахилла.

– Остальную добычу принесут мои воины. Девушку же я забираю прямо сейчас.

Одобрительный смех, свист. Девушку била мелкая дрожь, будто кролика, над которым в небе кружит ястреб.

– Идем, – велел Ахилл.

Мы с ним пошли прочь. А за нами, опустив голову, последовала девушка.

Когда мы вернулись к себе, Ахилл вытащил нож, и девушка испуганно дернулась. Он еще не смыл с себя кровь после битвы, это ее деревню они сегодня разорили.

– Лучше я, – сказал я.

Он отдал мне нож и, будто бы устыдившись, попятился.

– Я сейчас тебя освобожу, – сказал я.

Приблизившись, я заметил, до чего темные у нее глаза, – они были черными, как хлебородная земля, и на ее овальном, с острым подбородком лице казались огромными. Ее взгляд метался от меня – к ножу. Мне вспомнились затравленные собаки, которые, скалясь, съеживаясь, забивались в угол.

– Нет-нет, – заторопился я. – Мы тебя не обидим. Я тебя освобожу.

Она глядела на нас с ужасом. Одним богам было известно, что, по ее мнению, я говорил. Она была анатолийской крестьянкой, откуда ей было знать греческий. Я шагнул к ней, протянул руку, чтобы успокоить. Она отшатнулась, будто уклоняясь от удара. В ее глазах ясно читался страх – бесчестья и того, что еще хуже.

Это было невыносимо. Другого выхода я придумать не мог. Я повернулся к Ахиллу и схватил его за хитон. И поцеловал его.

Когда я отпустил его, она глядела на нас во все глаза. Глядела и глядела. Я указал на ее путы, затем на нож:

– Можно?

Она еще немного поколебалась. И затем медленно вытянула руки.

Ахилл пошел к Фениксу – сказать, чтобы для нас разбили еще один шатер. Я увел девушку из стана, усадил на поросшем травой взгорке, приготовил примочку для синяка у нее на лице. Она взяла ее робко, не поднимая на меня глаз. Я указал на рану у нее на ноге – длинный порез во всю голень.

– Можно я посмотрю? – жестами спросил я.

Она ничего не ответила, но, хоть и с неохотой, все же позволила мне осмотреть ее ногу, обработать и перевязать рану. Она следила за каждым движением моих рук и ни разу не посмотрела мне в глаза.

Затем я отвел ее в разбитый для нее шатер. Вид у нее был испуганный, казалось, ей страшно туда даже входить. Я откинул полог, показал, что там – еда, одеяла, кувшин с водой, кое-какая чистая одежда. Она нерешительно шагнула внутрь, и я ушел, оставив ее озираться по сторонам с широко раскрытыми глазами.

На следующий день Ахилл снова отправился в набег. Я бродил по стану, собирал выброшенные на берег ветки, мочил ноги в прохладном прибое. И все это время у меня из головы не шел новый шатер на самом краю нашей стоянки. Девушку мы больше не видели, полог был закрыт наглухо – как ворота Трои. Я то и дело порывался подойти, окликнуть ее через холстину.

Наконец в полдень я заметил ее у входа в шатер. Она наблюдала за мной, спрятавшись за откинутым пологом. Увидев, что я на нее смотрю, она быстро развернулась, отступила назад.

– Постой! – крикнул я.

Она застыла. На ней был мой старый хитон, свисавший ниже колен, и от этого она казалась совсем девочкой. Я даже не знал, сколько ей лет.

Я подошел к ней:

– Здравствуй.

Она уставилась на меня своими огромными глазами. Волосы она зачесала назад, обнажив изящные скулы. Она была очень красива.

– Выспалась?

Сам не знаю, почему я с ней говорил. Наверное, думал ее подбодрить. Хирон однажды сказал, что младенцы успокаиваются, когда с ними разговариваешь.

– Патрокл, – сказал я, указывая на себя.

Она вскинула на меня глаза и тотчас же отвела взгляд.

– Пат-рокл, – медленно повторил я.

Она ничего не ответила, даже не шевельнулась, так и стояла, вцепившись в полог. Мне стало стыдно. Я ее только пугаю.

– Я пойду, – сказал я.

Я склонил голову, развернулся.

Она что-то сказала, так тихо, что я не расслышал. Я остановился.

– Что?

– Брисеида, – повторила девушка.

Она указывала на себя.

– Брисеида? – переспросил я.

Она робко кивнула.

С этого все и началось.

Оказалось, она немного знала греческий. Ее отец, услышав о приближении нашего войска, выучил несколько слов и научил им дочь. «Пощадите», например. А еще «да», «прошу вас» и «что вам угодно?». Отец учил дочь быть рабыней.

Кроме нас с ней, днем в стане почти никого не было. Мы сидели на берегу, обмениваясь сбивчивыми фразами. Быстрее всего я научился читать ответы в ее лице, в задумчивой глади ее взгляда, в быстрых улыбках, которые она прятала за ладонью. Тогда, в самом начале, мы почти ни о чем и не могли с ней поговорить, но меня это не смущало. На меня снисходил покой, когда мы с ней сидели вот так, по-товарищески, бок о бок, и волны омывали наши ноги. Когда-то мы почти так же сидели с матерью, только глаза у Брисеиды были совсем другие – ясные, подмечающие все вокруг.

Вечерами мы иногда бродили вместе по лагерю, выискивая предметы, для которых у нее еще не было имен. Слова громоздились друг на друга так быстро, что вскоре мы изъяснялись изощренными пантомимами. Готовить ужин, снился плохой сон. Даже если мои объяснения выходили неуклюжими, Брисеида все понимала и переводила их в столь точные жесты, что мне явственно чудился запах готовящегося мяса. Ей часто удавалось рассмешить меня своей находчивостью, и тогда она одаривала меня редкой улыбкой.

Набеги продолжались. Каждый день Агамемнон взбирался на помост средь наваленной добычи и говорил: «Вестей нет». Нет вестей – значило нет воинов, нет сигналов, нет ни единого звука со стороны города. Троя упрямо возвышалась на горизонте, вынуждая нас ждать.

Мужчины, впрочем, знали, чем утешиться. После Брисеиды на помосте каждый день появлялись новые девушки, по одной, по двое. Все они были крестьянками, привыкшими к тяжелой работе – с мозолистыми руками и обгоревшими носами. Агамемнон брал свое, другие цари – тоже. Теперь девушки были повсюду, пробирались меж шатров, расплескивая воду из ведер на длинные измятые юбки – на ту одежду, что и была на них, когда их увезли в плен. Они подносили фрукты, сыр и оливки, резали мясо, наполняли кубки. Они начищали доспехи, сидя на песке и уперев щитки между ног. Некоторые даже умудрялись прясть, суча нити из спутанных комков овечьей шерсти – скот мы тоже воровали во время набегов.

По ночам же они прислуживали по-другому, и меня передергивало от криков, которые доносились даже до нашего стана. Я старался не думать об их сожженных деревнях и убитых отцах, но от этих мыслей трудно было избавиться. Набег был тавром выжжен на лице у каждой девушки – огромные пятна горя, из-за которых их взгляды были такими же зыбкими и полными влаги, как ведра, что били их по ногам. А еще синяки, следы локтей и кулаков или, иногда, идеально круглые метины на лбах и висках – от тупых концов копий.