Песнь Ахилла Миллер Мадлен

Глава двадцать вторая

Но даже самые победоносные набеги все равно оставались набегами. Погибали там одни крестьяне и торговцы из многочисленных деревень, снабжавших державный город, – никак не воины. Во время советов у Агамемнона все заметнее твердели желваки на скулах, да и остальные мужи теряли терпение: когда же обещанная битва?

Скоро, отвечал Одиссей. И напоминал нам, что поток людей, ищущих убежища в Трое, не уменьшается. Город уже трещит по швам. Голодные семьи прорываются во дворец, улицы перегорожены наспех возведенными шатрами. Это вопрос времени, говорил он.

Его слова оказались пророческими, и уже на следующее утро над стенами Трои взвилось знамя – просьба о переговорах. Часовой стремглав пронесся по берегу, спеша к Агамемнону с вестью: царь Приам согласен принять посланников.

Новости разлетелись по стану будто искры. Так или иначе, но теперь хоть что-то произойдет. Или мы вернем Елену, или сразимся за нее, как положено, в честном бою.

Совет царей отправил в посольство Менелая и Одиссея – очевидный выбор. На рассвете они оседлали своих резвых, вычесанных до лоска, увешанных бряцающими украшениями лошадей и уехали. Мы глядели им вслед – вот они проскакали по широкой травянистой равнине и растворились в темно-серой дымке городских стен.

Мы с Ахиллом ждали у себя в шатре, гадая, что же случится. Увидят ли они Елену? Вряд ли Парис посмеет спрятать ее от мужа, но ведь и показать ее он вряд ли посмеет. Менелай отправился в Трою подчеркнуто безоружным, как знать – может, не доверял себе.

– Ты знаешь, почему она его выбрала? – спросил Ахилл.

– Менелая-то? Нет.

Я вспомнил, каким Менелай был тогда, во дворце Тиндарея, – его лицо светилось здоровьем и добродушием. Он был красив, но были там мужи и красивее его. Он был могучим владыкой, но были там мужи и богаче его, и более славные подвигами.

– Он принес щедрый дар. А ее сестра и так уже была замужем за его братом, может, дело было в этом.

Ахилл забросил руку за голову, погрузился в мысли.

– Думаешь, она уехала с Парисом по доброй воле?

– Даже если и так, Менелаю она в этом не признается.

– Хмм, – он задумчиво постукивал пальцем по груди, – скорее всего, она уехала по доброй воле. Дворец Менелая – все равно что крепость. Закричи она или начни вырываться, кто-нибудь уж точно бы услышал. Но ведь она знала, что муж отправится за ней, если не ради нее, то ради собственной чести. И что Агамемнон ухватится за эту возможность и созовет под свои знамена всех, кто принес клятву.

– Я вот не знал.

– Ты не жена Менелая.

– Думаешь, она это нарочно сделала? Чтобы развязать войну?

Эта мысль меня поразила.

– Может быть. Раньше говорили, что во всех наших царствах не найти женщины прекраснее. А теперь говорят – и во всем мире. – Он старательно пропел высоким, как у певцов, голосом: – «В путь за ней отправилась тысяча кораблей».

Тысяча – это число стали повторять сказители Агамемнона, «тысяча сто восемьдесят шесть» не слишком хорошо укладывалось в песенный размер.

– Может, она вправду влюбилась в Париса.

– Может, ей стало скучно. Я бы тоже сбежал, просиди я десять лет взаперти в Спарте.

– Может, это Афродита ее заставила.

– Может, они сейчас с ней вернутся.

Мы задумались: что будет тогда?

– По-моему, Агамемнон все равно нападет на Трою.

– По-моему, тоже. О Елене даже больше не вспоминают.

– Разве что когда выступают перед воинами.

Мы помолчали.

– Ну а ты бы кого из женихов выбрал?

Я оттолкнул его, и он расхохотался.

Они вернулись уже в сумерках, одни. Одиссей держал речь перед советом, Менелай сидел молча. Царь Приам тепло их принял, устроил пир в их честь. Затем поднялся – Гектор с Парисом стояли по бокам от него, остальные сорок восемь сыновей выстроились позади. «Мы знаем, зачем вы приехали, – сказал он. – Но сама царица не желает возвращаться к вам и попросила у нас защиты. Никогда прежде я не отказывал женщине в убежище, не стану и теперь».

– Умно, – сказал Диомед. – Придумали, как снять с себя вину.

Одиссей продолжил:

– Я сказал, раз они так настроены, говорить нам больше не о чем.

Агамемнон встал, царственно возвысил голос:

– И вправду – не о чем. Переговорами мы ничего не добились. Единственный способ решить дело достойно – война. Завтра все вы отправитесь завоевывать себе заслуженную славу, все до единого.

Остальных его слов я уже не слышал. Все до единого. Во мне заплескался страх. Как же я об этом не подумал? Ну конечно же, все ждут, что я буду сражаться. Мы теперь на войне, здесь каждый – воин. Тем более ближайший спутник лучшего из ахейцев.

В ту ночь я почти не спал. Прислоненные к стене шатра копья казались мне непостижимо высокими, и я спешно пытался припомнить хоть пару уроков – как примериваться к удару, как уворачиваться. Мойры ничего не сказали обо мне – ничего о том, сколько проживу я. В панике я разбудил Ахилла.

– Я тебя не оставлю, – пообещал он.

Ахилл помогал мне снаряжаться затемно, перед самым рассветом. Поножи, нарукавники, кожаный щиток, поверх него – бронзовый нагрудник. Мне это все казалось не защитой, а обузой – шлем натирал подбородок, я сгибался под тяжестью доспехов, не мог поднять руки. Ахилл уверял, что я ко всему привыкну. Я ему не верил. Выйдя из шатра под лучи утреннего солнца, я почувствовал себя глупо, будто вырядился в одежду старшего брата. Мирмидоняне уже ждали нас, расталкивая друг дружку от нетерпения. Все вместе мы отправились в долгий путь вдоль берега к огромному, стягивающемуся воедино войску. Я уже дышал торопливо, хватая ртом воздух.

Прежде чем увидеть войска, мы их услышали: хвастливые голоса, бряцанье оружия, рявканье рогов. И тут берег развернулся, открыв нашим взглядам вздыбившееся море воинов, выстроенных ровными квадратами. Над каждым квадратом реяли царские знамена. Только одно место было пустым: почетная позиция, оставленная для Ахилла и его мирмидонян. Там мы и выстроились: впереди Ахилл, за ним – по обе стороны от меня – его дружинники. И затем – горделивые фтияне, шеренга за блистательной шеренгой.

Перед нами раскинулась широкая троянская равнина, в конце которой виднелись массивные ворота и городские башни. У их оснований пузырилась топь выстроенных против нас воинов: пятна темных голов и начищенных щитов, на которых плясали солнечные блики.

– Стой у меня за спиной, – обернулся ко мне Ахилл.

Я кивнул, шлем запрыгал на голове. Внутри меня извивался ужас – трясущийся кубок страха, который, казалось, вот-вот опрокинется. Поножи врезались в кости, копье оттягивало руку. Прогремела труба, и я тяжело задышал. Сейчас. Все начнется сейчас.

Гремящим лязгающим потоком мы пустились в нестройный бег. Так мы сражались – со всех ног мчались в лобовую атаку, метя в самую середину вражеского войска. Если хватит разгона, можно одним ударом разметать их ряды.

Наши ряды быстро смешались: алчущие славы воины вырвались вперед, желая первыми убить настоящих троянцев. К середине равнины не было уже ни рядов, ни царств. Почти все мирмидоняне меня давно обогнали, сместившись налево огромным пыльным облаком, и я бежал среди длинноволосых спартанцев Менелая, перед битвой расчесавших и умастивших маслом свои локоны.

Я бежал, громыхая доспехами. Я задыхался, земля тряслась от топота, нарастал клокочущий рев. Взметавшаяся из-под ног пыль слепила напрочь. Я не видел Ахилла. Я не видел тех, кто был рядом. Оставалось только ухватить покрепче щит и бежать.

Передние ряды сшиблись вспышкой звука, волной разлетевшейся щепы, бронзы, крови. Извивающееся месиво воинов и воплей, будто Харибда, всасывало в себя шеренгу за шеренгой. Я видел раззявленные рты, но не слышал криков. Только звон столкнувшихся щитов и треск дерева под напором бронзы.

Рядом со мной вдруг повалился наземь пронзенный копьем в грудь спартанец. Я резко заозирался, пытаясь увидеть бросившего копье воина, но увидел лишь мешанину тел. Я опустился на колени подле спартанца, чтобы закрыть ему глаза, наскоро вознести молитву богам, но меня едва не вырвало, когда я понял, что он еще жив и что-то хрипит мне, умоляя, с ужасом.

Неподалеку раздался грохот – я вздрогнул и увидел, что Аякс размахивает своим огромным щитом, как дубиной, крушит им лица и тела. За ним проскрипела троянская колесница, из-за бортика таращился мальчишка, скалясь будто пес. Мимо промчался Одиссей, гнавшийся за его лошадьми. Спартанец вцепился в меня, его кровь стекала по моим рукам. Рана была слишком глубокой, поделать было ничего нельзя. Тупое облегчение, когда свет наконец угас в его глазах. Я закрыл их трясущимися, перепачканными пальцами.

Пошатываясь, я поднялся, равнина вздымалась и проваливалась подо мной, как волна. Я не мог ни на чем сосредоточиться, слишком много было вокруг движения, всполохов солнца, доспехов, кожи.

Откуда-то появился Ахилл. Он раскраснелся, тяжело дышал и был с головы до ног забрызган кровью, копье до самого его кулака вымазано красным. Он улыбнулся мне во весь рот и прыгнул в самую гущу троянцев. Земля была усеяна трупами и обломками доспехов, наконечниками копий и ободьями колесниц, но он не споткнулся – ни разу. На всем поле битвы он один не трясся лихорадочно, будто просоленная палуба, – от чего меня только мутило.

Я никого не убил, даже не попытался. Когда окончилось это утро, час за часом тошнотворного хаоса, я ослеп от солнца, а рука, вцепившаяся в копье, ныла – хотя я больше опирался на копье, чем кому-либо им грозил. Шлем превратился в булыжник и медленно сдавливал уши.

Казалось, будто я пробежал много верст, но, взглянув себе под ноги, я понял, что ношусь по одному и тому же вытоптанному пятачку, приминаю все ту же сухую траву, будто готовлю круг для танцев. Беспрестанный ужас изнурил и иссушил меня, хотя вокруг меня словно бы образовалось какое-то затишье, странный очаг пустоты, куда никто не мог прорваться и где никто мне толком не угрожал.

Я до того ошалел, одурел, что только к полудню понял, что это все – дело рук Ахилла. Он не спускал с меня взгляда, и едва какой-нибудь воин, вытаращив глаза, замечал меня, легкую мишень, как Ахилл загадочным образом это чувствовал. Не успевал воин и выдохнуть, как уже был мертв.

Он творил чудеса, древки так и разлетались от него в разные стороны, он с легкостью выхватывал копья из искореженных, лежащих на земле тел и убивал ими снова. Снова и снова я глядел, как он выворачивает запястье, обнажая бледную кожу, как его кости-флейты совершают изящный скачок. Я глядел, напрочь позабыв о своем копье, уперев его оземь. Я даже перестал замечать, сколь безобразна смерть, не видел мозгов и раздробленных костей, которые потом буду смывать с тела и волос. Я видел только его красоту, его звенящие конечности, быстрое мелькание ног.

Освободили нас спустившиеся сумерки, и мы, выбившись из сил, еле волоча ноги, вернулись к себе в стан, таща за собой убитых и раненых. Хороший день, говорили наши цари, похлопывая друг друга по спине. Благоприятное начало. Завтра повторим.

И мы повторяли и повторяли. День на поле брани стал неделей, затем – месяцем. Затем – двумя.

То была странная война. Мы не завоевывали новых земель, не брали пленных. Мы сражались ради чести, муж против мужа. Со временем наше противостояние стало делом размеренным: мы, как люди просвещенные, бились семь дней из десяти, а остальное время отдавали празднествам и похоронам. Никаких набегов, никаких внезапных нападений. Наши предводители, когда-то лелеявшие надежды на молниеносную победу, теперь смирились с тем, что война затянется. Наши войска были на удивление равны по силам, день за днем мы сходились на поле брани, но взять верх пока не удавалось ни одной из сторон. Причиной тому отчасти были воины, которые стекались со всей Анатолии, чтобы помочь троянцам и обессмертить свои имена. Славы жаждали не только ахейцы.

Ахилл был в своей стихии. Он с ликованием бросался в битву и сражался, хохоча. Радость ему доставляли не убийства – он быстро понял, что ни один воин не сможет стать ему достойным противником. Даже два воина, даже три. Он не находил удовольствия в примитивной резне и убивал вполовину меньше людей, чем мог бы. Нет, он жил ради наступлений, когда на него неслась целая толпа. И вот тогда, уворачиваясь от двадцати метящих в него мечей, он наконец-то мог сражаться по-настоящему. Он упивался своей силой, будто скаковая лошадь, выпущенная на волю после долгого простоя в загоне. С невероятной, горячечной ловкостью он отбивал удары десяти, пятнадцати, двадцати пяти воинов. Вот оно, вот на что я точно способен.

Мои страхи не подтвердились, мне не пришлось часто бывать на поле брани. Чем дольше тянулась война, тем меньше надобности было в том, чтобы вытаскивать из шатров всех до единого ахейцев. Я не был царевичем, я не рисковал своей честью. Не был я и простым воином, которому надлежало соблюдать приказы, или героем, без которого другим в битве придется туго. Я был изгнанником, человеком без звания, без положения. Если Ахилл решал оставить меня в стане, это касалось только его одного.

Сначала я появлялся на поле брани пять дней из семи, затем три, затем – всего раз в неделю. А потом и вовсе только когда меня об этом просил Ахилл. Просил он нечасто. Обычно он вполне обходился тем, что бросался в гущу битвы один и сражался лишь ради собственного удовольствия. Но время от времени одиночество ему приедалось, и тогда он принимался умолять меня пойти с ним, нацепить загрубевшие от пота и крови кожаные доспехи, карабкаться вслед за ним по горам трупов. Быть свидетелем его чудес.

Иногда, наблюдая за ним, я вдруг замечал небольшое пространство, к которому не приближался ни один воин. Оно всегда было рядом с Ахиллом и, едва я начинал пристально в него вглядываться, делалось все светлее и светлее. В конце концов оно нехотя выдавало свою тайну – бледную как смерть женщину, что была выше всех рубившихся вокруг нее воинов. Брызги крови могли разлетаться во все стороны, но ни одна капля не попадала на ее светло-серое платье. Ее босые ноги, казалось, совсем не касались земли. Она не помогала сыну, ему и не нужно было помогать. Она – как и я – просто наблюдала за ним, огромными черными глазами. Я не мог понять, что таится в ее взгляде, то ли торжество, то ли горе, то ли и вовсе – пустота.

Но все становилось понятно, стоило ей заметить меня. Она скалила зубы, ее передергивало от омерзения. И, зашипев, будто змея, она исчезала.

Рядом с ним я и сам освоился на поле брани, стал чувствовать себя поувереннее. Теперь я различал воинов целиком – не только части тела, бронзу, пронзенную плоть. Я даже мог дрейфовать вдоль боевых линий, прячась за Ахиллом, будто корабль в гавани, выглядывая остальных царей. Ближе всего к нам был Агамемнон, славный своим копьеборством, которого всегда окружали непробиваемые ряды верных микенцев. Из этого надежного убежища он отдавал приказы и метал копья. Правду говорили, в этом деле он был славен: как иначе, когда его копью нужно было перелететь через головы двадцати мужей.

Диомед, в отличие от своего предводителя, был бесстрашен. Он сражался будто дикий, разъяренный зверь – скаля зубы, перемещаясь скачками, нанося быстрые удары, которые не пронзали, а разрывали плоть. Потом он, по-волчьи сгорбившись над трупом, раздевал его, закидывал золото и бронзу себе в колесницу и двигался дальше.

Одиссей встречал врага, полуприсев, будто медведь, с легким щитом и низко опущенным копьем в загорелых руках. Он наблюдал за противником посверкивающими глазами и по мимолетному движению мышц мог определить, куда полетит копье. Когда оно пролетало мимо, не причинив ему никакого вреда, он подбегал к воину и насаживал его на свое копье почти в упор, будто рыбину. К вечеру его доспехи всегда были мокрыми от крови.

Начал я узнавать и троянцев: Париса, небрежно посылающего стрелы с летящей колесницы. Его лицо, даже стянутое, стиснутое шлемом, поражало жестокой красотой – кости у него были тонкими, как пальцы Ахилла. Он был узкобедрым и сидел в колеснице развалясь, с неизбывной надменностью, в окружении рельефных складок красного плаща. Неудивительно, что он стал любимцем Афродиты: похоже, он был так же тщеславен, как и она.

Издалека, лишь мельком, сквозь живые проломы в рядах воинов, я видел Гектора. Он был всегда один, воины вокруг него словно бы расступались, отчего всегда казалось, будто он держится до странного особняком. Он был ловок, спокоен, внимателен, не делал ни единого лишнего движения. Руки у него были большими, загрубелыми от работы, и иногда, когда наши войска уходили с поля боя, мы видели, как он омывает с них кровь, чтобы помолиться без скверны. Он по-прежнему чтил богов, несмотря на то что из-за них гибли его братья, он яростно сражался ради семьи, а не ради хрупкой, как лед, славы. Затем ряды снова смыкались, и он исчезал из виду.

Я даже не пытался подобраться к нему поближе, как и Ахилл, который, едва завидев его, старательно искал других троянцев, бросался в другой очаг битвы. А потом, когда Агамемнон спрашивал, когда же он сразится с троянским царевичем, улыбался самой своей бесхитростной, самой раздражающей улыбкой: «Разве Гектор в чем-то передо мной провинился?»

Глава двадцать третья

Однажды, в какой-то праздничный день вскоре после нашей высадки в Трое, Ахилл поднялся на заре.

– Куда ты? – спросил я.

– К матери, – ответил он и, не успел я ничего ответить, выскользнул из шатра.

К матери. Глупо, но в душе я наделся, что она за нами не последует. Что ей помешает или горе, или расстояние. Но, конечно же, они не были ей помехой. Ей было все равно, куда добираться – до греческого ли побережья или до анатолийского. А горе лишь вынуждало ее проводить с сыном больше времени. Он уходил на рассвете, а возвращался, когда солнце стояло уже почти в зените. Я ждал его, нервничая, расхаживая из стороны в сторону. О чем же она так долго может ему рассказывать? О каком-нибудь заповеданном богами несчастье, опасался я. О каком-нибудь божественном повелении, которое отнимет у меня Ахилла.

Частенько вместе со мной его дожидалась Брисеида. «Хочешь погулять по лесу?» – спрашивала она. Ее тихого, нежного голоса и желания меня утешить хватало, чтобы я пришел в себя. Да и наши с ней прогулки по лесу всегда меня успокаивали. Казалось, будто она знает все лесные тайны так, как знал их только Хирон: где прячутся грибы, где прорыли себе ходы кролики. Она даже начала учить меня, как на местном наречии называются деревья и травы.

После прогулки мы усаживались на взгорок, так чтобы весь стан был на виду, чтобы мне не пропустить возвращения Ахилла. В тот день она набрала маленькую корзинку кориандра, и мы сидели в облаке свежего зеленолистого аромата.

– Вот увидишь, он скоро вернется, – сказала она.

Слова ее были как свежевыдубленная кожа, жесткими и ровными, еще не примявшимися от употребления.

Я ничего не ответил, и она спросила:

– Куда он так надолго уходит?

С чего бы ей этого не знать? Это ведь не тайна.

– Его мать – богиня, – сказал я. – Морская нимфа. Он уходит с ней повидаться.

Я думал, она вздрогнет, испугается, но она лишь кивнула.

– Я так и думала, что он… не такой. Он ходит не как… – Она помолчала. – Он ходит не как человек.

Я улыбнулся:

– Как же тогда ходят люди?

– Как ты, – ответила она.

– Значит, неуклюже.

Этого слова она не знала. Я объяснил ей жестами, она рассмеялась. Но затем запальчиво помотала головой:

– Нет. Ты не такой. Я не это хотела сказать.

Я так и не узнал, что она хотела сказать, потому что на пригорок взобрался Ахилл.

– Так и думал, что ты здесь, – сказал он.

Брисеида попросила позволения уйти, вернулась к себе в шатер. Ахилл повалился на землю, закинул руки за голову.

– Есть охота, – сказал он.

– Держи. – Я отдал ему остатки сыра, оставшиеся от нашего с Брисеидой обеда. Он с благодарностью их сжевал.

– О чем ты говорил с матерью?

Спрашивать было даже страшно. Эти его часы с ней не были для меня запретными, но всегда шли со мной порознь.

Он даже не вздохнул – выдохнул.

– Она тревожится за меня, – сказал он.

– Почему?

Я вскинулся при мысли о том, что она за него трясется, – то была моя забота.

– Говорит, меж богов творится что-то странное, они ссорятся друг с дружкой, встают в войне на разные стороны. Боги пообещали мне славы, но сколько – не сказали, это ее и страшит.

Об этой беде я еще не думал. Но, разумеется, в наших историях было множество самых разных героев. Великий Персей или скромный Пелей. Геракл или почти позабытый Гилас. Кому-то доставалось целое сказание, а кому-то – строка в песни.

Он уселся, обхватил колени.

– И, кажется, она боится, что Гектора убьет кто-нибудь другой. Не я.

Новый страх. Неужели жизнь Ахилла оборвется еще раньше, чем мы думали?

– Кто же?

– Не знаю. Аякс пытался, но у него ничего не вышло. И у Диомеда тоже. А они лучшие – после меня. А больше мне и в голову никто не приходит.

– Может, Менелай?

Ахилл покачал головой:

– Ни за что. Он храбр и силен, но не более. Он разобьется о Гектора, как волна о скалу. Так что или я, или никто.

– Но ты же его не убьешь.

Я изо всех сил старался сказать это так, чтобы не казалось, будто я его умоляю.

– Нет. – С минуту он молчал. – Но я это вижу. Вот что странно. Будто во сне. Я вижу, как бросаю копье, вижу, как он падает. Я подхожу к телу, склоняюсь над ним.

У меня в груди вскипел страх. Я вздохнул, выдавливая его из себя.

– И что потом?

– А потом – самое странное. Я гляжу на его кровь и знаю, что скоро умру. Но во сне мне все равно. И чувствую я разве что облегчение.

– Думаешь, это пророчество?

Он как будто смутился. Покачал головой:

– Нет. По-моему, это вообще ничего не значит. Просто сон, и все.

Я постарался ответить ему так же легко:

– Наверное, так оно и есть. В конце концов, ведь Гектор ни в чем перед тобой не провинился.

Как я и надеялся, он улыбнулся.

– Да, – ответил он. – Это я уже где-то слышал.

Теперь, когда Ахилл подолгу не бывал в стане, я стал бродить по берегу, искать общества, искать, чем себя занять. Вести Фетиды – ссоры меж богами, великая слава Ахилла под угрозой – меня растревожили. Я не знал, что и думать, вопросы так и носились в голове, сводя меня с ума. Мне нужно было найти себе дело – что-то разумное, что-то настоящее. Какой-то воин отправил меня в белый шатер врачевателей. «Не знаешь, чем заняться? Там помощь всегда нужна», – сказал он. Я вспомнил терпеливые руки Хирона, инструменты, висевшие на стенах розового кварца. И пошел.

Внутри царил полумрак, воздух был сладким и тельным, душным от железистого запаха крови. В углу стоял бородатый и скуластый врачеватель Махаон – для удобства он разделся до пояса, небрежно повязав старый хитон вокруг талии. Он был смуглее обычного ахейца, хоть и проводил много времени в шатре, волосы у него были острижены коротко – опять же для удобства, чтобы не лезли в глаза. Он склонился над ногой раненого воина, осторожно ощупывая место, где засел наконечник стрелы. В другом углу его брат Подалирий как раз закончил надевать доспехи. Он что-то грубовато бросил Махаону и протиснулся мимо меня к выходу. Все знали, что поле брани он предпочитает врачеванию, хотя пользу приносит и здесь, и там.

Махаон сказал, не подымая головы:

– Вряд ли ты сильно ранен, раз так долго стоишь на ногах.

– Нет, – ответил я. – Я пришел, чтобы…

Я замолчал, глядя, как наконечник стрелы выскользнул в руку Махаону, воин застонал от облегчения.

– Ну?

Говорил он деловито, но беззлобно.

– Тебе нужна помощь?

Он издал какой-то звук, который я расценил как согласие.

– Присядь, подержи-ка мази, – сказал он, даже не поглядев в мою сторону.

Я собрал разбросанные по полу склянки – в одних шуршали травы, другие были тяжелыми от притираний. Я понюхал их, припоминая: мед и чеснок – от заразы, мак – для успокоения, тысячелистник останавливает кровь. Десятки трав вновь воскресили в моей памяти терпеливые пальцы кентавра, сладостный зеленый запах пещеры со стенами розового кварца.

Я протянул ему нужные мази и глядел, как ловко он их наносит – щепотку успокоительного под нос, чтобы раненый его вдыхал и слизывал, слой мази, чтобы не загноилась рана, затем – прикрыть, обмотать, затянуть повязкой. Махаон разгладил последний пласт мягкого ароматного воска на ноге воина, поднял на меня усталый взгляд:

– Ты Патрокл, верно? И учился у Хирона? Здесь тебе только рады.

У входа в шатер послышался какой-то шум, раздались громкие голоса, крики боли. Махаон кивнул в сторону входа:

– Еще одного принесли – займись им.

Воины – люди Нестора – уложили товарища на свободную циновку в углу шатра. Шипастая стрела прошла через его правое плечо. По лицу у него стекала грязная пена пота, и, стараясь не кричать, он почти насквозь прокусил губу. Дыхание вырывалось у него сиплыми, прерывистыми всхлипами, он испуганно моргал и закатывал глаза. Я чуть было не позвал Махаона – тот занялся другим воином, который уже начал подвывать, – и взял тряпку, чтобы обтереть раненому лицо.

Стрела пронзила самую мясистую часть плеча и была продернута через плоть, будто какая-нибудь ужасная игла. Нужно будет отломать оперение и вытащить застрявший в теле конец так, чтобы еще сильнее не разодрать рану и не оставить заноз, из-за которых она может загноиться.

Я быстро напоил его взваром, готовить который меня научил Хирон: смесь мака с ивовой корой, притуплявшая боль, дурманившая. Чашку он держать не мог, поэтому мне пришлось поить его, придерживая ему голову, чтобы он не захлебнулся, чувствуя, как мой хитон пропитывается его потом, грязью и кровью.

Я старался казаться спокойным, не выдавать охватившей меня паники. Я заметил, что он всего-то на год-другой старше меня. Антилох, один из сыновей Нестора, миловидный юноша, обожавший отца.

– Все будет хорошо, – повторял и повторял я, сам не зная, ему или себе.

Все дело было в древке: обычно перед тем, как вытащить стрелу, врачеватель обламывал один конец. Но торчавший из груди конец стрелы был слишком короток, если его обламывать, можно разодрать рану еще сильнее. Оставлять оперение нельзя, протащить его через рану – тоже. И как тогда быть?

У меня за спиной переминался с ноги на ногу один из воинов, принесших раненого. Я махнул ему рукой:

– Нож, быстро. Да поострее!

Я поразился властной резкости своего голоса и тому, что воин мгновенно повиновался. Он принес короткий, остро заточенный нож, которым резали мясо, с ржавыми каплями засохшей крови на острие. Перед тем как отдать нож мне, он обтер его об одежду.

Лицо у юноши обмякло, язык вывалился изо рта. Склонившись над ним, я ухватился за древко, смяв оперение во влажной ладони. Другой рукой я принялся пилить древко, срезая по чешуйке за раз, стараясь действовать как можно осторожнее, чтобы плечо не дергалось. Одурманенный настоем юноша сопел и что-то бормотал.

Я пилил – цеплялся за стрелу и пилил. Спина у меня ныла, и я ругал себя за то, что не убрал его голову со своих колен, не уселся поудобнее. Наконец оперение отломилось, оставив только длинную щепу, перепилить которую уже не составило труда. Наконец-то.

Теперь не менее сложное: вытащить древко с другой стороны плеча. Мне пришла в голову удачная мысль, и я аккуратно покрыл стрелу слоем мази, спасавшей от воспаления, надеясь, что так древко будет легче вытянуть и рана не загноится. Затем, мало-помалу, я принялся вытаскивать стрелу. Казалось, прошли часы, прежде чем из раны выскочил расщепленный, пропитанный кровью обломок древка. Уже с трудом соображая, что делаю, я наложил на рану повязку, превратив ее в нечто вроде перевязи через плечо.

Потом Подалирий скажет, что глупо было так делать – пилить медленно, да еще и под таким углом: дернуть как следует, конец бы и сломался. Занозы, рваная рана, да и пес бы с ними, другим раненым тоже нужна была помощь. Но Махаон, заметив, как хорошо зажило плечо – оно не воспалилось и почти не болело, – теперь подзывал меня всякий раз, когда нужно было обработать рану от стрелы, и, выжидающе глядя, вручал мне острый нож.

То было странное время. Ужас уготованной Ахиллу судьбы висел над нами постоянно, и мы все чаще и чаще слышали о вражде богов. Но даже я не мог каждую минуту пребывать в страхе. Я слышал, что люди, живущие возле водопада, перестают слышать шум воды, так и я, можно сказать, приучился жить рядом с кипящим потоком его участи. Шли дни, он не умирал. Шли месяцы, и я мог целый день не замечать разверстой пропасти его грядущей смерти. Затем целый год такого чуда, затем – два.

Остальные тоже как будто оттаяли. Собираясь каждый вечер к ужину вокруг костра, мы все мало-помалу стали друг другу семьей. Когда всходила луна и сквозь черноту неба начинали проглядывать звезды, все подтягивались к огню: мы с Ахиллом, старик Феникс, а затем и женщины – сначала только Брисеида, но постепенно в темноте замаячили лица и других девушек, ободренных радушием, которое мы выказали Брисеиде. И еще Автомедон, в свои семнадцать младший из нас. На наших с Ахиллом глазах этот молчаливый юноша стал сильнее и проворнее, научился управляться с норовистыми лошадьми Ахилла и залихватски описывать круги на поле брани.

Нам с Ахиллом доставляло удовольствие принимать гостей у собственного очага, играть во взрослых, которыми мы себя не считали, передавать мясо, разливать вино. Когда огонь угасал, мы вытирали рты и упрашивали Феникса рассказать нам какую-нибудь историю. Он соглашался, подавался вперед. В свете костра кости его черепа укрупнялись, становились какими-то дельфийскими, чем-то, что могли прочесть прорицатели.

Рассказывала истории и Брисеида, странные, фантастические – легенды о наведенных чарах, об околдованных богах, о смертных, что ненароком с ними повстречались; ее боги были странными – полулюди-полузвери, совсем не те верховные боги, которых чтили в городе. Они были красивыми, эти истории, рассказанные ее тихим, певучим голосом. А еще они были смешными – она то изображала циклопов, то фыркала, показывая, как лев выискивает спрятавшегося человека.

Потом, когда мы оставались вдвоем, Ахилл повторял небольшие отрывки из рассказанного ею – возвысив голос, подыгрывая себе на лире. Было понятно, что такая прелестная история легко может стать песней. И мне с радостью думалось, что он наконец разглядел ее, понял, почему в его отсутствие я провожу время с ней. Теперь она одна из нас, думал я. Теперь она с нами, на всю жизнь.

В один из таких вечеров Ахилл и спросил, что она знает о Гекторе.

Она сидела, откинувшись, опершись на руки, бронза предплечий согрета огнем. Но стоило ему заговорить, как она вздрогнула, выпрямилась. Он нечасто к ней обращался, да и она к нему тоже. Наверное, живы были еще воспоминания о том, что произошло в ее деревне.

– Я почти ничего не знаю, – сказала она. – Я не видела ни его, ни кого-либо из семейства Приама.

– Но ты ведь что-нибудь о них слышала? – Теперь Ахилл и сам распрямился.

– Немного. Я больше знаю про его жену.

– Что угодно, – сказал Ахилл.

Она кивнула, тихонько откашлялась – она так часто делала, перед тем как рассказать историю.

– Ее зовут Андромаха, она единственная дочь киликийского царя Ээтиона. Говорят, что Гектор любит ее превыше всего на свете. Впервые он увидел ее, когда приехал взыскивать дань в царство ее отца. Она приняла его во дворце и развлекала на пиру. К концу вечера Гектор попросил у отца ее руки.

– Она, должно быть, хороша собой.

– Говорят, она красива, но Гектор мог найти невесту и красивее. Она славится добротой и кротостью. Сельские жители любят ее, потому что она часто приносит им еду и одежду. Она носила дитя под сердцем, но я не знаю, что с ним сталось.

– А где Киликия? – спросил я.

– Это к югу отсюда, на побережье, всадник быстро доскачет.

– Возле Лесбоса, – сказал Ахилл.

Брисеида кивнула. Потом, когда все разошлись, он сказал:

– Мы разграбили Киликию. Ты знал?

– Нет.

Он кивнул:

– Я помню этого мужа, Ээтиона. У него было восемь сыновей. Они пытались нас остановить.

Он говорил так тихо, что я все понял:

– Ты их убил.

Вырезал целую семью.

Я попытался совладать с лицом, но он все заметил. Ахилл не лгал мне, никогда.

– Да.

Я знал, что каждый день от его руки гибнут люди, он возвращался в стан мокрый от чужой крови и всякий раз перед ужином соскребал ее пятна с кожи. Но в такие минуты, как сейчас, я не мог смириться с этим знанием.

Стоило мне подумать о том, сколько слез из-за него пролили, за столько лет… И вот теперь из-за него горюет Андромаха, а вместе с ней и Гектор. Мне показалось, будто сейчас между мной и Ахиллом разверзся целый мир, хотя на самом деле он был так близко, что я чувствовал тепло его кожи. Он сложил руки на коленях – загрубевшие от копья, но все равно красивые. Не было еще на свете столь нежных рук – и столь смертоносных.

Звезды у нас над головами были затянуты дымкой. Тяжело нависал воздух. Ночью будет гроза. Дождь пропитает землю, размочит ее, пока она наконец не треснет по швам. Он низринется с горных вершин и по пути только окрепнет, чтобы увлечь за собой все, что встретится на его пути: животных, дома, людей.

«Он и есть такой поток», – подумал я.

Он заговорил и отвлек меня от молчаливых размышлений.

– Одного сына я оставил в живых, – сказал он. – Восьмого. Чтобы их род не прервался.

Странно, что такая малость из его уст казалась великим благом. И все же разве так на его месте поступил бы другой воин? Убить целую семью – это повод для хвастовства, славный подвиг, доказательство того, что тебе под силу стереть с лица земли целое имя. У этого последнего сына будут дети, они будут носить имя его семьи, они услышат ее историю. И эта семья будет жить – хотя бы в их памяти.

– Я рад, – ответил я, на сердце было тяжело.

Поленья в костре прогорели до белого пепла.

– Странно, – сказал он. – Я всегда говорил, что Гектор передо мной ни в чем не провинился. Но теперь он не может сказать того же обо мне.

Глава двадцать четвертая

Страницы: «« « ... 1011121314151617 » »»