#черная_полка Долонь Мария
Ага, вот, Лариса Феоктистова, как она себя называет? Бренд-менеджер, креативный директор, ивент-продюсер. Вот деръмище.
Гудки. Абонент сейчас не может ответить. Еще раз. С тем же успехом.
Гадюка!
В «QQ» только Инга позволяла себе так называть Ларису. В тучные годы, когда в редакцию сбрасывали бесплатные абонементы в модные фитнесс-клубы, они как-то после тренажерки столкнулись с Ларисой в душевой. Вернее, та сама налетела на Ингу — голая, с мокрой головой вывалилась из кабинки — как всегда: «правое плечо вперед, в обход по залу шагом-марш». А на плече татуировка — бронзовая змея с ярким ожерельем бордовых пятен от головы до хвоста. То ли по молодости, то ли на спор, а скорее всего, по пьяни Лариса набила себе эту отвратительную рептилию. Думала, наверное, что это знак мудрости, а вышло — клеймо. Да еще в самую точку — змея Лариса и есть. Она, правда, татуировки стыдилась, даже в самую жару — всегда в рубашке, рукава не выше локтя. А когда Лариса особо злобстововала, Инга как бы невзначай то заводила разговор про лазерное удаление тату, то на ютьюбе ролик про змей запускала и весь ньюз-рум созывала посмотреть. Лариса злилась, конечно — были бы у нее каналы в зубах, залила бы пол ядом.
— Слушай, будь человеком. — Инга подошла к другому охраннику, этот смотрел за тем, чтоб не своротили ограждение. — Дай телефон позвонить, у меня зарядка кончилась. Прошу тебя.
От неожиданности он не смог отказать.
— Спасибо, друг!
Набрала номер. На экране высветилось: Лариса Францевна, party-шеф.
Францевна, блядь.
— Что не так? — какой у нее все-таки противный голос.
— Все не так! — Инга насладилась замешательством бывшей коллеги. — Что за бардак тут происходит, Лариса Францевна?
— Ах, Инга, солнце мое! Ты пришла! Всегда восхищалась твоим мужеством!
«Куда же ты приперлась, сука? Нахальства тебе не занимать», — перевела про себя Инга.
— А что такое, Лариса? Считаю своим долгом посетить мероприятие, которое придумала, организовала и полностью подготовила. — Инга говорила спокойно, даже чуть лениво.
Главное — не сорваться, не сорваться, не сорваться, не доставлю ей удовольствия.
— Инга, камооон! Ты ничего не перепутала? — Лариса захохотала. — Дай-ка проверю третий список. — Это было еще одно оскорбление. По третьему списку проходили младшие сотрудники, репортеры региональных газет и просто случайные гости. — Нет, что-то не нахожу. Как твоя фамилия? А, Бадоева, Бойченко, Буратов, Бутуев. Что-то нет тебя! Подожди на улице, я постараюсь решить недоразумение.
В бессильной злобе Инга готова была выкрикнуть оскорбление, но тут внезапная мысль пришла ей в голову.
— Ларочка, постой. Ты сказала, Буратов?
— А что такое?
— Константин Буратов, режиссер фильма «Обманутая любовь»?
— Да, он.
— И он у тебя в третьем списке? Собрались посадить его на приставные стулья? Ну я тебя поздравляю! Кто у вас отвечает за пригласительные? Можешь поцеловать его в…
Инга почувствовала, что Лариса напряглась. Она оставила желчный тон и нетерпеливо спросила:
— Какое ты к этому имеешь отношение? Теперь.
Инга засмеялась и тут же перешла на жесткий стиль недовольного начальника.
— Так тебе и надо, дорогая. Я вижу, никто вас больше не снабжает информацией из первых рук. Питаетесь сплетнями сайтов — однодневок.
— Список гостей и столы давно утверждены, — начала оправдываться Лариса, видимо, забыв, что Инга теперь ей никто.
— А у тебя ума не хватает ловить свежую инфу?
— Да что такое с этим Буратовым?
— Невежество, дремучее невежество всегда было твоей сильной стороной, Ларочка. Тебе Интернет давно заменил связи и знакомства, не говоря уже про вкус и элементарное любопытство к тому, что происходит в мире кино. Константин Буратов — первый претендент на «Нику» за лучшую режиссуру. Ты его еще попроси на раздаче постоять. Это самый многообещающий гость в твоем борделе. Будь я на твоем месте… — тут Инга сделала вид, что передумала давать совет. — До свиданья, дорогая, — и дала отбой, понимая, что паника в голове Ларисы обеспечена.
Несмотря на свою отставку, Инга не утратила репутацию обладательницы свежих новостей. Лариса ей точно поверила. А то, что бедный Костя Буратов с недавних пор стал посмешищем в узком кругу отечественного кинопроизводства, Лариса узнает опытным путем.
Она вернула телефон охраннику и еще раз посмотрела на беснующуюся толпу.
Перед глазами возникла сцена из фильма «Кэрри», про который она уже лет сто как думать забыла: Кэрри стоит на сцене в вечернем платье, а на нее льются потоки алой крови.
Красная, дурно пахнущая ярость захлестывала Ингу — она оправдывала Кэрри, которая вскоре после позора сожгла всех к чертям собачьим.
Надо выбираться отсюда. Куда забиться, у кого согреться? Кто может меня забрать отсюда прямо сейчас? Господи, как же холодно! Костик.
Костик был водителем. Не безотказным, знающим себе цену, настоящим вольным бомбилой на автомобиле представительского класса, из которого он не вылезал двадцать часов в сутки. Инга пользовалась его услугами, когда ехала на важные интервью, и щедро ему платила. Они сотрудничали лет пять. Права у Инги были, но садиться за руль она не любила, зная, какие фокусы иногда выкидывает ее зрение. Машину в конце концов продала.
Гудки. Сброс. Сообщение: я не могу сейчас говорить.
Сережа? Ни за что! У бывших мужей рыдают конченые луз ерши. Штейн? Нам с ним еще работать, пусть думает, что я непробиваемая. Эдик! Старый школьный товарищ, безнадежно влюбленный с первого класса. То, что надо. Выслушает, поймет и ничего лишнего не скажет. Когда же мы встречались в последний раз?
Она набрала номер и от нетерпения, от какого-то бешено клокотавшего в ней напряжения закричала в трубку:
— Эдька! Конечно, я, кто же еще? Нет, не пьяная. Как я рада тебя слышать! Да, хочу, чтобы ты за мной приехал. Прямо сейчас, ты же недалеко от «Красного Октября»? Пятнадцать минут — прекрасно!
Инга мысленно досчитала до десяти.
Жизнь продолжается. Говенная, конечно, жизнь, зато моя!
Она забралась с ногами на продавленный диван, туфли на тонком каблуке пьяно валялись на коврике. Коврик — весь в пятнах неопределенного цвета и происхождения, похоже, местный старожил. Инга натянула повыше грубые вязаные носки, от души глотнула вина, поплотнее завернулась в необъятную шаль, которую Эдик заботливо накинул ей на плечи — ей хотелось спрятать под ней свой модный наряд, такой неуместный на этой эзотерической вечеринке, он это понял сразу.
Они сидели в старой московской квартире, чудом сохранившей щербатый дубовый паркет и витые, с бронзовыми шпингалетами оконные переплеты, уходившие под высоченные потолки с лепниной. Этот столетний дом на Остоженке увернулся от безжалостного налета московских девелоперов. В нем по-прежнему уютно пахло пересушенным деревом и бумажными обоями. Гости входили и выходили, тяжело хлопая огромными дверями на парадную и черную лестницы, скрывались ненадолго на кухне, где набивали холодильник салатами и прочей снедью, а в пузатой эмалированной мойке стояли под струей воды водочные бутылки.
В огромной гостиной, образовавшейся в ходе бесчисленных переделок еще до эпохи повального евроремонта, кто-то устроился на подоконнике, кто-то закусывал у длинного дощатого стола, кто-то тихо наигрывал советские шлягеры на старом концертном рояле. В другом конце комнаты с Машей, хозяйкой дома, негромко переговаривался о чем-то Эдик.
По дороге он начал было рассказывать Инге про своих друзей-соседей, дом которых назвал неформальным клубом врачей, неврологов и психиатров:
— Чудесные ребята! Я первое время немного боялся их компании, но потом привык…
— Вот это как раз то, что мне сейчас и надо! — перебила его Инга. — Я только что из клуба их клиентов! Требуется срочная реабилитация! — Она дала волю эмоциям, особенно досталось, конечно, Ларисе Францевне, party-шефу — давно Инга так не материлась. Эдик оставшуюся дорогу только кивал и улыбался.
Она с удовольствием затянулась — здесь можно было курить! везде! — и сквозь дымку посмотрела на своего школьного друга. Она до сих пор не могла привыкнуть к метаморфозе, которая с ним произошла. В классе Эдика считали типичным ботаником. В смешной кепочке, в очочках, с вечно шмыгающим носом, рубашка часто была застегнута криво — мимо одной пуговицы. Когда он нервничал, то безжалостно теребил конец воротника, превращая его в тряпочку. Почему-то детей это дико раздражало. Эдику и в детском саду, и в школе доставалось: никому не нравился этот тихоня. Однажды, кажется, в первом классе, Инга за него заступилась. Уж слишком безобразной была выходка одноклассников: в гардеробе Витька Филиппов наплевал на пол и насел на Эдика, заставляя его этот пол вылизывать. Эдик брыкался, Витька наваливался, и был близок тот момент, когда Эдик рухнул бы на заплеванный пол, к ликованию остальных мальчишек. Инга врезала Витьке, как учил папа, с оттяжкой, раскидала остальных, помогла подняться Эдику. И была ошарашена его взглядом: в нем не было страдания и слез, не было благодарности, а только яростное восхищение ею. Почти зависть. Они просидели за одной партой три года. Эдика оставили в покое, связываться с Ингой Градовой никто не хотел. А потом отец Инги был направлен на работу в Марокко вместе с семьей.
Эдик почувствовал ее взгляд, обернулся. Красивый, ухоженный, стильный мужчина. И очень не бедный. Кто бы тогда мог подумать, что из зачуханного ботаника вырастет выдающийся микробиолог-красавец, мечта хорошеньких женщин.
Инга попыталась себе представить, что выбрала не Сергея Белова — любимчика всех студенток из Первого Меда, а Эдика с его тогдашними комплексами, со спрятанной и крепко-накрепко запаянной мизантропией. Пара настолько не складывалась, что она энергично замотала головой. Эдик понял ее по-своему, развел руками и грустно усмехнулся.
— Я вижу, между вами давно установилась прочная связь. — Рядом с Ингой аккуратно примостился мужчина, диван минорно мяукнул старыми пружинами. — Тимофей. — Мужчина привстал, церемонно поклонился. Диван взял ноту «ми».
— Инга. — Она тоже поклонилась. — Да, мы друзья детства.
— А вот это интересно. — Тимофей наклонился к ней. — Вы знаете, что часто такие отношения становятся тюрьмой? С пожизненным заключением! И со временем могут привести к тяжелому соматическому заболеванию.
— Господи! Не пугайте меня! — Инга легко засмеялась. И на всякий случай выпила.
— Да-да! — Тимофей взял ее за руку. Этим хитрым навыком хорошо владели адепты духовных практик: невзначай подобраться к телу новичка — то по ладони погладить, то по спине. Инга отдернула кисть.
— А вы врач? — спросила с сомнением.
— Скажем так, психиатрия и нейрофизиология с некоторых пор входят в сферу моих интересов. — Он снисходительно кивнул.
— О! Это очень интересно! — Инга улыбнулась. Она решила провернуть свой коронный номер — задать вопрос, приводивший в замешательство всех нейрофизиологов, к которым она ходила на консультации. — Чем вы объясните такою способность: человек видит цвета слов или нот?
— Вы имеете в виду синестезию? Так называемый цветовой слух? — продолжил Тимофей невозмутимо дежурным тоном.
— Это заболевание? — Инга невольно придвинулась ближе к нему.
— Нет, что вы! Всего лишь особенность мозга. При восприятии звука в нем активизируется не только слуховая зона, но и зрительная. Это происходит за счет замыкания…
— Тимофей, можно тебя на минутку? — К ним подошел хозяин дома Гриша. Он весело подмигнул Инге и увел Тимофея.
На самом интересном месте!
— Ты как? Отогрелась? — Эдик устроился рядом, поправил на ней шаль.
— Да, спасибо. — Инге были неожиданно приятны его прикосновения. — Тимофей — он кто? Коллега хозяев? Тоже психиатр?
— Тимоха-то? — Эдик расхохотался. — Не, он как раз не врач. Он пациент. Биполярка. Я же тебе говорил — странная компания.
— Ой, а я к нему с вопросами…
— Да нормально. Время от времени Гриша забирает его из Кащенки, когда у него резидуальня фаза, ну тихая то есть. А в остром состоянии он чуть жену не убил.
— Да ладно? Может, было за что? — неловко пошутила Инга, слегка оторопев.
— Он чокнутый коллекционер, — Эдик наслаждался ее изумлением, — собирал наклейки от винных бутылок, из которых пил.
— Так он алкоголик?
— Совсем нет. Но у коллекционеров зависимость хуже, чем у алкоголиков. Коллекционеры — это вообще полный привет с точки зрения психопатии. Не поддаются никакому влиянию, кроме объекта своей страсти. А этот на наклейках двинулся.
— А как же он наклейки отдирал?
— Никогда в бачке от унитаза бутылки не охлаждала? Ну да, ты же из мажоров, откуда тебе знать? Наклейки там на раз отходят. Потом он их высушивал и аккуратно вклеивал в специальные альбомы. Красное сухое (Франция). Белое сухое (Италия). Полусладкое белое, ну и так далее.
— И что? Жена взбунтовалась?
— Во время переезда одна коробка свалилась с грузовика, Ксенька не заметила. Как разгрузились, Тимоха недосчитался альбомов и без объявления войны — с ножом на Ксеньку. — Эдик вздохнул. — Грустная история вообще-то. Он ведь доктор наук, умнейший мужик. Но люди, попавшие в такую аддикцию, всегда на грани. Смотри. — Эдик повернулся к Инге. — Норма — это широкая дорога, — он рубанул воздух, — от патологии ее отделяют узкие полосы, там проходит акцентуация. И поймать момент, когда человек перешел эту тонкую черту, крайне непросто, иногда невозможно.
— Мда, — протянула Инга, — интересные у тебя соседи. Ты-то хоть их различаешь — врачей и подопечных?
— Знаешь, не всегда. — Эдик хлебнул вина и потянулся за сыром. — Но случайных людей здесь не бывает. Процесс социализации пациентов должен проходить бесконфликтно. Знал, что тебе понравится.
— Не то слово! Как-то все здесь по-настоящему. В правильном цвете, хоть и с налетом шизофрении!
— У тебя не пропал твой дар? — спросил Эдик. — Так и видишь всех в спектральном разрезе?
— Ну. Недавно вернулся, причем наотмашь. Опять с приступа началось. — Инга помолчала. — А помнишь, как я дурачила училок на уроках? — они засмеялись.
— Еще бы! Ты тогда вообще была как с другой планеты — после Марокко.
— Но ты по-прежнему мне недоступен, не бойся! — Инга покосилась на него. — Ты в этом смысле единственный. Непроницаемый. Как белый шум, закрытая книга.
— Только в этом смысле — единственный? — Эдик коснулся ее плеча, легонько провел пальцем по щеке.
Нет! Только не это! Не будем портить отношения!
— Слушай, давай без оттенков серого, — тихо сказала она и, скрывая неловкость, вскочила с дивана. — Вот я балда! Мне же надо было позвонить. Я сейчас.
Эдик легко коснулся воротника, грустно проводил Ингу глазами. В длинном платье, в толстых шерстяных носках, в огромной дырявой шали, которая спадала с ее плеч, как мантия, она походила на безумную королеву, потерявшую свой трон. И в каком-то смысле ничем не отличалась от местных.
Инга нашла кухню. Здесь было относительно тихо. Достала телефон, стала бездумно листать контакты.
А ведь я и правда должна была позвонить. Господи, как же ее… Фамилия какая-то дурацкая…
— Салат в холодильнике. Маш, ты помидоры тоже достань. — Гриша открыл духовку и вынул противень, на котором фырчали две аппетитные курицы. — А я пока девушек разделаю.
Точно! Холоди… Вот! Холодивкер Евгения Валерьевна. Судмедэксперт.
— Алло! Евгения Валерьевна?
Хрен выговоришь! Испытание на трезвость.
— Здравствуйте. — Инга собралась. — Вы можете сейчас говорить?
— Висите! — повелительно раздалось на том конце. — Режь вдоль. Молодец. Теперь пилу возьми. Алло, вам кого?
Гриша достал огромный, остро наточенный нож и мастерски рассек кур посередине. Маша тем временем высушила салат и достала брусничное варенье как приправу к мясу.
— Евгения Вареньевна? Валерьевна, простите, ради бога!
— Так меня еще никто не называл! — громогласно захохотали на другом конце. — Стой, ирод! Ты куда ему пилу под ребра суешь! Сюда давай!
— Простите, я, наверное, не вовремя. — Инге не хватало воображения представить, что происходит вокруг ее собеседницы.
— Это смотря по какому вопросу. Вот, теперь правильно. Сердце доставай, нежно и аккуратно.
Инга смотрела на Гришу, он ловко отсек конечности у кур, четко сделав надрезы там, где суставы. Четыре ноги, четыре крыла.
У кошки четыре ноги.
— Я от Кирилла вам звоню, — еле слышно сказала Инга. Ее подташнивало.
— Архарова? По какому делу?
— По Волохову. Он сказал, вы можете помочь.
— Теперь печень, почки, всё в таз. От Архарова, говорите? Эй, только блевать мне не вздумай!
Двумя взмахами ножа Гриша артистически отхватил у куриц попки, положил отдельно, воткнул рядом пучок кинзы.
— Это вам, доктор, — ласково сказал курам.
Холодивкер на том конце распекала кого-то неумелого, потом вернулась к Инге:
— А больше ничего Архаров не просил передать?
— Постойте… А, это… Поражение неотвратимо? Ничья гарантирована? A-а, победа возможна при любом сценарии.
— Наоборот.
— Что наоборот? — не поняла Инга.
— При любом сценарии победа возможна. — На том конце вздохнули.
— А какая разница?
— В нашем деле каждое слово должно стоять на своем месте. Как орган в теле. Номер, с которого звоните, ваш мобильный?
— Да.
— Зовут?
— Кого?
— Вас, конечно. Как зовут нашего жмурика, я знаю. Ты, кстати, записал? — Холодивкер ругнулась. — Я тебе как зачет ставить буду, олух царя небесного?
— Инга Белова я, — сказала обреченно.
Сколько раз за вечер я сегодня представлялась?
— Кирилл меня предупредил насчет вас. Перезвоню. С этим вашим Волоховым надо разобраться. Им не только вы интересуетесь.
— А кто еще?
— Не по телефону. До встречи! — Холодивкер дала отбой.
— Курочки? — Гриша победно воткнул нож в деревянный стол и поклонился зрителям.
Глава 7
— «Беги с ними! Беги и никогда не оглядывайся!» — повторил Вениамин. — Так шептала мама, обнимая меня на прощание. Сунула мне в руки хлеб вместе с чемоданом, и я бежал. Ребенком — в Англию, юношей — в Америку. Все дальше и дальше от Германии. За всю жизнь так ни разу не оглянулся. Я даже не пытался их искать…
Голос его сорвался в скрип. Снова явилась женщина в бледно-голубом халате, поставила на столик колпачок с таблетками, по-хозяйски поправила подушку, принесла Вениамину стакан и лекарства, бесцеремонно шныряя между креслом, где сидел Майкл, и кроватью его отца, как швабра.
— И предупреждаю: вам нельзя волноваться! — сказала она сладко. — Сейчас не время для серьезных разговоров!
— Как раз сейчас самое время! — рявкнул Вениамин. Она пожала плечами, не теряя резиновой улыбки на лице, и удалилась.
— Забери меня отсюда! — попросил он Майкла. — Я хочу умереть дома!
Майкл вздохнул:
— Пап, ты дома. На Берген-стрит, в Бруклине.
— Тогда почему здесь чужие люди? Кто эта женщина?
— Лара не чужая, она сиделка, помогает ухаживать за тобой, — проговорил Майкл терпеливо.
— Кажется, я тебя уже о ней спрашивал?
Майкл промолчал. Вениамин усмехнулся:
— Наверняка спрашивал. И не раз. Я все время хотел жить настоящим. Забыть свое детство. А теперь настоящее смывается. Дни уходят. Волна за волной — без следа. А прошлое вылезает наружу. Как берег во время отлива. Только его я помню отчетливо. Это в наказание. Я не исполнил долг перед отцом.
— Не могло быть никакого долга. — Майкл переубеждал отца мягко, вкрадчиво, слегка поглаживая его по запястью, как ребенка, которому приснился кошмар. — Что ты мог сделать? Ты был еще совсем маленьким! Только в этом и состоял твой долг — спастись и жить! Дедушка не стал бы требовать от тебя ничего другого!
— Тогда — возможно, — раздраженно отмахнулся Вениамин. — Но после войны, после воссоединения Германии! Я должен был поехать в Лейпциг. Должен был разыскать наш дом.
— Что бы это дало? — спросил Майкл тем же успокаивающим тоном.
— Там спрятано что-то очень важное! Я сам видел! Отец положил это в нишу у пола, за кроваткой Анны. Он сказал мне: если с ним что-то случится, я смогу добиться справедливости… — Он закашлялся. — С помощью этой вещи! Знать бы, уцелел ли дом? Говорят, Лейпциг сильно бомбили.
— Хочешь, мы поедем туда вместе? — спросил Майкл мечтательно. — Мы найдем дом, я уверен, что он уцелел. Но сначала тебе нужно поправиться!
— Миша, не говори со мной, как с ребенком. Мы оба знаем, что этого не будет. Просто послушай — пока у меня еще есть силы говорить.
— Хорошо, — ответил Майкл серьезно. Отец называл его Мишей очень редко, во время доверительных разговоров. Он говорил, что так бабушка обращалась к деду. — Я слушаю, пап!
— Помнишь, я говорил тебе о погромах в ночь на десятое ноября? Мы прятались в подвале у Кацманов. Все, что я помню — это абсолютную тьму и соленую ладонь матери. Она зажимала нам с Анной рты, чтобы мы не шумели и нас не нашли. Но я и так не стал бы кричать: мне было любопытно. Наконец на нашей тихой улице происходило что-то необычное. Я все прислушивался. Грохот шагов, звон стекла, крики. И еще какие-то неслыханные, но, кажется, человеческие звуки. А наутро была тишина.
Он замолчал, собираясь с силами, словно не говорил, а совершал долгое мучительное восхождение, и ему иногда требовалось остановиться на привал.
— Вся улица изуродована и разграблена. А потом евреев обязали за это заплатить.
— В каком смысле — заплатить?
— Нацисты выставили штраф за ущерб… В один миллиард марок! Они стали отбирать сбережения и ценности. Но отцу удалось что-то припрятать. Мама говорила, из-за них все беды. — Речь Вениамина становилась все сбивчивей. — Отец заплатил, чтобы нам помогли. Мы сидели дома, ждали этих людей. На каждом три слоя одежды. Чемоданы брать нельзя. Штурмовики сразу заметят! И даже хорошо, топить квартиру не надо. А уже зима, холод. Я не ходил два дня в школу — евреев туда не пускали. Я был так рад!
Он виновато улыбнулся, как будто был мальчиком, который прогуливает школу.
— Не понимал, что происходит. Каждый день случалось что-то новое, как приключение! Пока не забрали отца.
Он зашелся в кашле. Майкл отвернулся к окну, где кивали на теплом ветру лиловые головы гортензий.
— Его арестовали за сокрытие ценностей, — продолжил отец. — Мама говорила, что нас сдали те самые люди… которые обещали побег. Но я так и не достал ту вещь из тайника. Не вызволил отца! Не добился правды! Через два дня пришли волонтеры. Они предложили маме отправить одного из нас в Британию: Руфину, Анну или меня. У них было только одно место. Мама почему-то выбрала меня.
Он опять остановился, новый крутой подъем дался ему слишком тяжело.
— Я оказался недостоин. Она выбрала меня. Она надеялась, что я смогу отомстить. Но я потратил жизнь впустую. Не заплатил по счетам. Долг велик, проценты выросли. Это все, что я оставляю тебе в наследство, мой сын. Прости меня! — Вениамин схватил Майкла за руку. — Запомни: дом номер четырнадцать. Пересечение Томасиус и Хельферих-штрассе, четырехэтажный с угловым эркером, внизу лавка. Наша квартира на третьем этаже, правая дверь. Тайник в большой мансардной комнате! Стена напротив двери, около трех метров от окна. Пусть ты будешь сильнее меня.
Снова подступила одышка. Майкл не стал звать Лару, сам отмерил дозу лекарства, сел поближе к отцу и приладил маску ингалятора к его лицу.
Он возник тихо, без приветствий, сразу направился к самой дальней парте — Катиной. Не выбирая, не раздумывая — прямым курсом, прошел и сел. Не сел даже, а как-то развалился на стуле, но в этой позе не ощущалось раскованности, а наоборот — напряжение. Глаза его сосредоточились на брошенном на парту рюкзаке, будто пытались оттолкнуться от него и не могли преодолеть гравитации. Новый ученик в седьмом «Б».
— Что это еще за перец? Глянь, Белка, возле тебя пристроился! — Вика подтолкнула ее плечом.
— Без понятия, — равнодушно ответила Катя.
— Новенький? — тут же вмешалась Лиза.
— Не поздновато для новенького?
— Второгодник!
— По ходу, подбросили нам экстерна — ОГЭ сдавать! — Катя была недовольна.
— Шугануть его, Кать?
— Да ладно, пусть сидит.
— А как же Апофигенов?
— Да пошел он, — усмехнулась Катя.
— Вот как?! Развод и раздел имущества? — торжествовала Вика.
Ромка Афиногенов, слишком рослый и плечистый для семиклассника, спортсмен и умник, был Катиным соседом по парте. Они неплохо ладили и даже ходили в кафе общей компанией. Регулярные их ссоры провоцировала Катя — Ромка обижался, но всегда первым искал примирения.
— Симпатичный, — проговорила Лиза мечтательно.
Новенький и правда был ничего себе. Отросшие русые кудри, немного удлиненное лицо, упрямый подбородок с ямочкой. Он был бы даже красив, но что-то в нем тревожило, внушало опасение — то ли затравленный взгляд блеклых зеленых глаз, то ли эта неестественная поза. Кате непременно захотелось его разгадать.
Ирина Сергеевна материализовалась вместе со звонком. Катя вернулась к своей парте. Новенький никак не отреагировал ни на Катю, ни на учительницу: не встал вместе с классом, по-прежнему сидел, уперев взгляд в рюкзак.
Катя быстро шепнула ему:
— Ты откуда? Как зовут? — Он не отозвался.
«Вот засада! Сидеть теперь с этим придурком до конца года! Вечно ко мне подсаживаются всякие фрики!» — Катя резко отвернулась, слегка хлестнув его по щеке хвостом своих густых рыжих волос. От этого пушистого прикосновения он словно очнулся, выпрямил спину, уложил руки на парту и снова замер, как заводная игрушка, у которой на пару оставшихся витков раскрутилась пружинка — и завод кончился.
— С сегодняшнего дня по программе инклюзивного образования в нашем классе будет учиться Дмитрий Сологуб. УДимы есть некоторые особенности, но, надеюсь, он сможет влиться в наш коллектив и справиться с нагрузкой…
Тут Ирина Сергеевна широко раскрыла глаза и едва сдержала возглас. Все обернулись, следуя за ее взглядом.
Новенький уже не сидел рядом с Катей. Он ходил кругами на небольшом свободном пятачке между книжным стеллажом и цветочной кадкой.
— Начнем урок, — спохватилась Ирина Сергеевна и раскрыла учебник.
Перелистывались страницы, переглядывались, перешептывались подростки, перекатывались злые смешки, а Дима все описывал окружность стальным циркулем на длинных и подневольных ногах.
— Итак, на прошлом уроке я просила вас найти дополнительный материал к вопросу: как имя главного героя повести «Шинель» помогает понять его характер. Кто готов?
Шелест, шуршание и хохот моментально стихли.
— Значение имени Акакий в переводе с греческого «невинный», «незлобивый». Совпадение с отчеством возводит это качество в превосходную степень, — послышался ровный металлический голос из угла класса. Никто не смог сразу связать этот странный искусственный голос с человеком, ходящим по кругу, как ослик на привязи. — Многие места в повести прямо перекликаются с житием святого Акакия…
Все прыснули. Ирина Сергеевна шикнула. Тем временем новенький продолжал монотонно воспроизводить текст:
— приведенным преподобным Иоанном Синайским в «Лествице». Впервые в науку параллель Башмачкин — святой Акакий ввел голландский ученый Дриссен. К этой параллели обращались Ван дер Энг, Шкловский, Макогоненко.
Раздались притворно восторженные возгласы, задние парты зааплодировали:
— Уау!
— Так ты теперь сидишь с живым Гуглом! Поздравляю! — подмигнул Кате Афиногенов.
— Спасибо, Сологуб! Достаточно! — громогласно объявила Ирина Сергеевна поверх всеобщего улюлюканья.
— Фамилия Акакия Акакиевича, — новенький говорил все громче, некоторые снова засмеялись, почти рефлектор-но обрадовавшись звукосочетанию, — первоначально была Тишкевич; затем Гоголь колеблется между двумя формами — Башмакевич и Башмаков, наконец останавливается на форме — Башмачкин. Переход от Тишкевича к Башмакевичу подсказан, конечно, желанием создать повод для каламбура, выбор же формы Башмачкин может быть объяснен как влечением к уменьшительным суффиксам, характерным для гоголевского стиля, так и большей артикуляционной выразительностью, мимико-произносительной силой этой формы, создающей своего рода звуковой жест.
— Я сказала, достаточно! Садись на место! — щеки Ирины Сергеевны начали покрываться неровным румянцем.
— Каламбур, построенный при помощи этой фамилии, — Дима еще повысил голос, — осложнен комическими приемами, придающими ему вид полной серьезности: «Уже по самому имени видно, что она когда-то произошла от башмака; но когда, в какое время и каким образом произошла она от башмака, ничего этого неизвестно. И отец, и дед, и даже шурин, и все совершенно Башмачкины ходили в сапогах, переменяя только раза три в год подметки».
— Дима, хватит! Спасибо! — крикнула Ирина Сергеевна и болезненно сморщилась.
Новенький облегченно выдохнул и вернулся на место. Обмяк, опустил голову на рюкзак.
— Кто добавит? — безнадежно спросила учительница. Желающих не нашлось. Ирина Сергеевна достала листок и начала рассказывать, подглядывая в распечатку.
Новенький больше не участвовал в уроке. Только изредка менял положение тела и снова застывал. После звонка Ирина Сергеевна подошла к нему с пособием в руках:
— Вот! — положила под нос брошюру «Индивидуальный план обучения по литературе. 7-й класс». — Будешь по нему заниматься! Ты слышишь меня? Сологуб!
Читать бесплатно другие книги:
